в болезни. Подмену демократии авторитарным вождизмом, который, как правило, переходил в исступленное поклонение диктатору. Многим из нас приходилось задумываться над этим, хотя бы при просмотре роммовского фильма "Обыкновенный фашизм". По-видимому, ближе всего к пониманию этих явлений стоят те, кто ищет причины случившегося не только в социально-политической, но и в социально-психологической области, в самой природе человека. Людям свойственны как любовь к свободе, так и тенденция избегать ее, перекладывать ответственность за риск, за инициативу, за дела и слова на чужие плечи. Подобная тенденция очень точно описана в статьях психолога Леонида Радзиховского. "Страх света, - пишет он, - страх разума, непривычка, нежелание самому думать, самому пользоваться своим рассудком. Потребность веры, тайны, авторитета. Потребность всем слиться воедино, утратить свою индивидуальность, стать частью толпы - только так жить не страшно, в этом видится какой-то высший смысл, залог бессмертия" [1][1] Радзиховский Л. С. точки зрения психолога. - Знание - сила 1988, 10.. Почти все автократы, сознательно или неосознанно, эксплуатировали этот сложный комплекс чувств. Надо признать, что нечто подобное бывало и в истории религии. Но к этому мы еще вернемся, а пока отметим, что в указанном психологическом узле причудливо сплелись два разнородных элемента: во-первых, так называемое "стадное сознание", жаждущее покориться твердой руке, а во-вторых, извечное и оправданное стремление человеческого духа обрести высшую истину, смысл бытия. Как бы тесно ни переплетались эти элементы в ходе истории, корни у них разные. Жажда подчинения является атавизмом, инстинктом, который люди унаследовали от звериных сообществ, как правило, руководимых вожаками. Поиск же смысла бытия, идеала - неотъемлемая черта культуры, свойство человека как духовного существа. Известный психиатр и философ Эрих Фромм считал ориентацию на высшие ценности непременным условием гармоничного сознания. Но все же далеко не безразлично, куда эта ориентация направлена, Если объект ее не выходит за пределы ограниченного, преходящего, "тленного", она рискует порождать лишь различные формы идолопоклонства. Такого рода риск, в частности, содержит в себе идея человека как "меры всех вещей", пришедшая к нам из античности. Для пояснения приведу конкретный пример. В одной из своих поэм Евгений Евтушенко, ветеран нашей демократии, с праведным гневом говорит о Гитлере, Берии, Пиночете. Но при этом он же декларирует свою веру в человека. Между тем, увы, ведь и Гитлер, и Берия, и Пиночет, и другие преступники с их подручными тоже представители рода человеческого. Значит, для поэта "мера всех вещей" не просто человек, а нечто иное, что поднимает людей над уровнем гитлеров, берий и пиночетов... Один из секретов успеха сталинщины состоит именно в том, что, создав религиозный вакуум, она соединила в общее русло атавистические и духовные стремления людей, сумела слить в сознании народа верховный идеал, "меру всех вещей", с мифологизированной фигурой Вождя и тем самым наделилаегоатрибутами божественности и безграничной власти. В наши дни анатомия этого процесса становится все более ясной, и все отчетливее видны его роковые последствия. Признаться, я далек от того, чтобы огульно осуждать нынешних адвокатов Сталина. Их судьба, их душевное состояние кажутся мне глубоко трагичными. Вполне понятно, почему они закрывают глаза на бесспорные факты, отраженные в партийных постановлениях, в подлинных документах и свидетельствах. И дело даже не в том, что признание этих фактов перечеркивает ценность многого из их прошлого. Развенчание диктатора и его опричников наносит удар по заветным верованиям "сталинистов", колеблет почву у них под ногами, требует радикального переосмысления почти всего, на чем стояло их мировоззрение. Словом, речь идет о покушении на веру, которая представляла собой один из важнейших "приводных ремней" автократии. Впервые термин "культ личности" стал употребляться в виде стыдливого эвфемизма для обозначения сталинщины, и сначала даже складывалось впечатление, будто обсуждается чисто академическая проблема о роли личности в истории. Тем не менее, слово "культ" было выбрано удачно. Оно верно отражает религиозный или, если хотите, псевдорелигиозный характер явления. Лишь в будущем, когда картина бедствия станет достаточно полной, может быть найдено исчерпывающее объяснение случившемуся. Мне же хочется коснуться лишь одного аспекта проблемы: какое место культ Сталина занимает в истории религий именно как культ. А затем поставить вопрос, какие есть сегодня противоядия, способные помешать возврату болезни? От колдуна до римского императора Начать придется издалека, с седой древности. Насколько мне известно, в нашей литературе первый шаг в этом направлении был сделан Л. Шаумяном в его статье "Культ личности", включенной в 3-й том "Философской энциклопедии" (М., 1964). Хотя автор сосредоточен главным образом на политической стороне дела, его бесспорной заслугой является указание на генезис "культа", его связь с сакральными теократическими монархиями древности. Действительно, обожествление носителей верховной власти было широко известно в ряде государств классического Востока. В царях там часто видели не просто людей, чье господствующее положение санкционировано религией, но и прямых потомков богов, олицетворение сверхчеловеческих сил. Сотни и тысячи лет этот взгляд воспринимался без критики, как нечто самоочевидное, т. е. принадлежал к категории идей, которые этнолог Люсьен Леви-Брюль называл "коллективными представлениями". Вера в божественность правителей была составной частью мировоззрения древневосточных обществ и играла немалую роль в их культурной и социальной жизни. Именно эта вера вдохновляла египтян на строительство "вечных домов", пирамид для фараонов (заметим, к слову, что они не были только надгробиями или памятниками, а считались обителями духа царя, который и после смерти продолжал участвовать в делах страны). Поучительная аналогия с нашим временем: "цари-боги" не слишком рассчитывали на людей творческих и инициативных; своим послушным орудием они делали разветвленную сеть чиновников. О деятельности древних бюрократов свидетельствуют огромные залежи глиняных и папирусных документов, которые находят археологи (а сколько таких документов исчезло бесследно!). В отдельных случаях можно даже датировать начало царепоклонства. Так, в месопотамской клинописи "божий знак", звезду, стали соединять с именем монарха в III тысячелетии до н. э. при Нарам-Суэне. Однако по большей части истоки царского культа теряются в сумраке дописьменных эпох. Есть основания думать, что этому культу предшествовали первобытные формы власти, опиравшиеся на магию, на магизм как систему взглядов. Магизм исходил из убеждения, что существует извечный космический порядок, которому человек должен подчиняться и на который он все же способен влиять с помощью определенных действий - магических обрядов. Хотя на практике магизм часто просачивался в религиозное сознание, по существу он был антагонистом религии. Подлинно религиозное благоговение перед Запредельным вытеснялось в магизме расчетом на власть людей, умеющих принудить космические силы служить своим корыстным интересам. Отсюда понятно, почему в Библии магия противостоит истинной вере, выражающейся в любви и доверии к Творцу. Это видно уже в сказании о Первочеловеке, посягнувшем на равенство с Божеством. Его претензия на автономную власть ("познание") над природой, над "до6ром и злом" (что в Библии означает весь мир) рассматривается как разрушительная и опасная гордыня, История первобытного общества наполняет контуры библейского рассказа вполне конкретным содержанием. Лица, которые считались владельцами "рычагов" магии, - заклинатели, шаманы, колдуны - приобрели в этом обществе необъятную власть и влияние. Выражаясь словами Зигмунда Фрейда, маг, кудесник на заре человечества был тем сверхчеловеком, которого Ницше ожидал только от будущего [2][2] Фрейд З. Избранное. Лондон, 1969, т. 1, с, 125. . Как бы ни толковать это явление (с помощью ли социальных факторов, паранормальных феноменов или внушения), для нас сейчас важно, что оно стало прелюдией к культу монархов и вождей. Джеймс Фрэзер в своей "Золотой ветви" даже пытался проследить, какими путями из сверхъестественного авторитета мага родилась идея сакральной власти, развившаяся на более поздних ступенях цивилизации. И все же, как это на первый взгляд ни парадоксально, власть "царя-бога" не смогла стать абсолютной в полном смысле слова. Древний Восток не принял полного тождества воли монарха с высшей божественной волей, с этическими заповедями и традициями религии. Несмотря на спои сакральные прерогативы, правитель, так или иначе, вынужден был считаться с этими заповедями и традициями, выступать их исполнителем и хранителем. Вот почему царям Египта, Вавилона, Ирана постоянно приходилось демонстрировать свое благочестие и заявлять о верности "правде и справедливости". Словом, в принципе, в идее монарх, даже окруженный священным ореолом, не рассматривался как последняя инстанция истины. Подобное положение вещей создавало для автократии известные ограничения, стеснявшие ее действия, С наибольшей силой такие ограничения проявились в двух культурных очагах - ветхозаветном и древнегреческом. В Ветхом Завете Закон Божий был недвусмысленно провозглашен эталоном поведения для любого человека, будь он простой крестьянин, вождь или помазанник-царь. Более того, в самой монархической власти Библия видит лишь терпимое зло, своего рода уступку несовершенству людей. "Не тебя они отвергли, - говорит Бог пророку Самуилу, когда народ потребовал поставить им паря, - но отвергли Меня, чтоб Я не царствовал над ними". А Книга Второзакония повелевает монарху постоянно перечитывать свиток Закона Божия, "чтобы не надмевалось сердце его пред братьями его, и чтобы не уклонялся он от закона ни направо, ни налево". Отступления "помазанников" от Закона Божия публично клеймились пророками. Сам статус пророка как свободного глашатая небесной воли позволял проповедникам открытые и резкие выпады против властей, хотя бывали, конечно, случаи, когда за свою смелость они расплачивались свободой и даже жизнью. Другой вариант контроля над действиями власти мы находим на Западе, в демократических Афинах. Здесь на первый план выступала идея права. Как показал Фюстель де Куланж в своей знаменитой работе по античности, эта идея имела религиозное происхождение и тем сближалась с социальными принципами Ветхого Завета. Но со временем она приобрела рациональный и почти секулярный характер. Впрочем, в те отдаленные времена Афины и Иерусалим были крошечными островками среди моря государств, где господствовал принцип сакральной монархии. Поэтому неудивительно, что даже экспансия греческой культуры, центром которой были Афины, не смогла демократизировать мир. Наоборот, сами греки, подчинившись Александру Македонскому, вернулись к древней идее божественного царя. В этом регрессивном движении было немало черт политической мистификации, к которой любили прибегать монархи эпохи эллинизма. Но они, по-видимому, отдавали себе отчет в том, что идут навстречу потребности народов иметь "живых богов" в лице носителей власти. Великие религиозные и философские движения, предшествовавшие эллинизму и связанные с именами Будды, Лао-Цзы, Заратустры, израильских пророков и античных мыслителей, расшатали многие устоявшиеся взгляды. Те же, кто не смог найти обновление в этих новых идеях, испытывали, пройдя через скепсис, ностальгию по старинным формам жизни и мысли. В результате царский культ обрел в период эллинизма "второе дыхание". Пример был показан самим Александром, который, узурпировав привилегию фараонов, объявил себя сыном египетского бога Амона. А после смерти завоевателя среди его преемников и наследников один за другим появляются цари и диктаторы, активно претендующие на божественность. Не входя в детали, отметим хотя бы титулы, которые они себе присваивают: Сотер - спаситель, Эпифан - явленный бог и даже просто Теос - божество, В Сирии Антиох IV называет себя воплощением Зевса, а знаменитый соперник Рима Митридат Понтийский считается Митрой-Дионисом. Когда Деметрий Полиокрет избрал своей резиденцией храм Парфенон, афиняне приветствовали его восторженным гимном: Другие боги далеко или не имеют ушей. Быть может, они вовсе не существуют Или не смотрят на нас... Но ты перед нами, не деревянный и не каменный, А телесный и живой, И вот мы обращаемся к тебе с молитвой. [3] [3] Цит. по: Василевский В. Политические реформы и ++социальные движения в Древней Греции в период ее упадка. СПб., 1869, с- 35. Завершился этот процесс вторичной сакрализации власти в Средиземноморье римским императорским культом, который был введен Октавианом Августом в 29 году до н. э. На сей раз политический расчет, граничащий с цинизмом, был особенно очевиден. Для Августа культ его личности являлся лишь инструментом в политической игре, средством укрепить свое единовластие - идейно интегрировать многочисленные народы империи. Еще до того, как он одолел конкурентов, Октавиан стал свидетелем возведения в ранг божества Юлия Цезаря, погибшего от рук республиканцев-заговорщиков. Но такое посмертное почитание не устраивало Августа. И вот исподволь, начиная с восточных провинций, воздвигаются храмы в честь "гения императора". Августа изображают в позе и одеянии Юпитера, перед его статуями воскуряют фимиам. Даже римские интеллектуалы, устав от гражданских войн, принимают культ человекобога и включаются в славящий его хор. Вергилий приветствует его правление как вечное Сатурново царство, Гораций в своих "Посланиях" обращается к Августу: Только тебя одного спешим мы постичь и при жизни Ставим тебе алтари, чтобы клясться тобою, как богом, веря - ничто не взойдет тебе равного и не восходило. [4] [4] Гораций. Послания, 1, I, 13. После смерти Августа, в период от Тиберия до Диоклетиана, продолжается эскалация культа императора, который оснащают новыми храмами и церемониями. Тем не менее, притязания власти на абсолютизм, полностью удовлетворены не были. С одной стороны, многие образованные люди, особенно приобщенные к философии, относились к культу императора с плохо скрываемой иронией, а с другой - само язычество мешало почитанию человекобога стать единственной религией. Ведь даже те, кто приносил жертвы на ее алтарь, чтили наряду с цезарем других богов. И, наконец, еще в правление "авторов" римского монархического культа - Августа и Тиберия - в мир вошла новая духовная сила, радикально отрицавшая поклонение главе государства. Этой силой было христианство. Христос и Кесарь Одной из главных причин почти трехсотлетних гонений на христиан в Римской империи был именно их отказ признать в Кесаре земного бога. В других случаях Рим был склонен проявлять веротерпимость, но здесь компромисс оказался невозможен. От христиан требовали хотя бы формального акта: они могли ограничиться тем, что бросят горсть ладана на жаровню перед алтарем Кесаря. Однако тысячи людей, мужчин, женщин, подростков, предпочли ссылку, тюрьму, пытки и смерть, поскольку для них даже такая, казалось бы, невинная уступка была изменой Христу... Христиане отнюдь не были анархистами или мятежниками, выдвигавшими свой альтернативный вариант государственного строя. Являясь духовным движением, новая вера не ставила перед собой задачу создавать политические проекты или утопии. Она принимала существующий порядок и законы как позитивную данность. Ведь при всем своем несовершенстве Римская империя унаследовала и развивала греческую идею права, законности. С этим фактом тесно связан завет апостола Павла о "покорности высшим властям". Согласно его учению, сам принцип власти, противостоящей социальному и политическому хаосу, установлен "от Бога". Но при этом Церковь утверждала и другой принцип, выраженный в словах апостола Петра. Он передан в Книге Деяний учеником ап. Павла, св. Лукою: "Должно повиноваться больше Богу, нежели человекам". Конкретно речь шла о религиозной сфере, а, следовательно, в этих словах заключалось требование свободы совести. Кроме того, христианство не отказывалось от своего права нравственной оценки деяний Кесаря. В частности, Апокалипсис изображает тираническую империю, которая введет войну со святыми, в виде чудовища, заимствуя этот образ из ветхозаветной Книги Даниила, первого в истории "манифеста религиозной свободы". Выступая против обожествления Кесаря, христианство бросало вызов и той тенденции в религиозной психологии, которая состояла из смешанных чувств подчинения и страха, восторга и жажды сильной руки, преклонения перед мощью капризного Властелина, произвольно карающего и милующего, перед небесным Деспотом, образ которого легко сливался с образами земных носителей власти. Лик Вечности, открывшийся в Иисусе Назарянине, свободен от подобных черт. Меньше всего в нем можно видеть проекцию затаенных желаний, питающих культ земного могущества. Еще пророки Ветхого Завета, возвысившись над соблазном "божественного деспотизма", предсказывали, что Избавитель придет на землю без традиционных атрибутов земного властелина. И действительно, в Евангелии нет того, что подавляло бы свободу человеческого выбора и решения. Христос рождается и живет среди бедняков, незнатных, презираемых людей. Его ученики не элита, а простые, рядовые люди. Он не совершает ни одного чуда с целью доказать Свою власть. Он не имеет послушного войска, как Мухаммед, не совершает насилия над душами. Его не поддерживают ни религиозные, ни светские авторитеты. Он проходит по земле не как триумфатор, а как человек отверженный, гонимый, окруженный стеной непонимания. Он познает горечь предательства, клевету, осуждение. Умирает не как Будда, в преклонных годах среди верных друзей, а в расцвете лет, как последний преступник, на позорном столбе, под улюлюканье черни, оставленный всеми. И даже после таинственных пасхальных событий Он не является Своим врагам для того, чтобы сломить их волю, заставить поверить в Себя Пусть в какие-то моменты Христос бывает суров и даже грозен, Он всегда оберегает человеческую свободу, ищет не рабов, а сынов. В Евангелии нет давящих аргументов, которые парализуют волю, будь то неопровержимые чудесные феномены или неоспоримые доводы логики. Это отчетливо сознавал апостол Павел, когда говорил: "В Иудеи требуют чудес, и эллины ищут мудрости; а мы проповедуем Христа распятого, для иудеев соблазн, а для эллинов безумие, для самих же призванных, иудеев и эллинов, Христа, Божию силу и Божию премудрость". Недаром Данте говорил, что величайшим чудом христианства явилось то, что оно завоевало мир без чудес. Как и служение Иисусово, проповедь Его учеников стала зовом духовной свободы, обращенным к свободной совести людей. "К свободе призваны вы, братья!", - восклицает Павел. Апостолы шли покорять землю, не опираясь ни на какую внешнюю силу, дав тем самым идеальный образец для всех последующих христианских поколений. И этот евангельский, апостольский идеал не могут затмить никакие измены ему, не раз случавшиеся в ходе истории. "Христианская империя" В начале IV века мировая Римская держава переменила тактику борьбы с христианством. Она признала его и даже сделала государственной религией, но при этом незаметно подчинила себе. Начинался во многом трагический для Церкви период, который принято называть "константиновским", когда политическая власть осуществляла свои цели, ссылаясь на Имя Христа и Его Церковь. В свете Евангелия сами идеи "государственной религии" и "христианского государства" представляются весьма сомнительными и спорными. Любое государство, даже с самым совершенным строем, все же есть орган насилия, которое трудно совместить с духом христианской свободы. В язычестве общественный порядок обычно воспринимался как часть порядка космического. Государство и религия были просто различными аспектами мирового строя. Христианство, напротив, отделяло свою собственную духовную, "Божию" сферу от сферы "Кесаревой". В такой поляризации уже содержались предпосылки отделения Церкви от государства, хотя эту формулу тогда еще не употребляли. Когда же императоры приковали Церковь к своей колеснице, стало совершаться насилие над духом, которое вело к религиозно-политическому диктату, к "христианским" гонениям против инакомыслящих... Как же могла религия любви оказаться в такой роли? Любая империя стремится к удобной для властей моноидеологической структуре общества. На исходе Древнего мира и в Средние века средством для укрепления "единомыслия" стала государственная религия. Цари, короли, князья и правители нередко прибегали к насильственной христианизации, к репрессивному утверждению конфессионального единства, Так, если император был арианином, он гнал православных, если был православным, то преследовал ариан. Фальшивый, хотя исторически, быть может, неизбежный, союз Церкви и Кесаря наносил Церкви огромный нравственный урон. Подчиняясь стилю светской политики, церковное руководство постепенно усваивало ее тактику и методы, превращало Церковь, особенно на средневековом Западе, в подобие государства. Однако, как это бывало еще в Ветхом Завете, когда пророки обличали власть имущих, в истории Церкви всегда находились силы, которые сохраняли верность Евангелию и противились вторжению Кесаря в духовную жизнь. Напомним хотя бы о протестах св. Амвросия Медиоланского и св. Иоанна Златоуста, о твердости папы Мартина и св. Максима Исповедника, о защитниках икон и русских нестяжателях, о деятельности Савонаролы и Яна Гуса, св. Максима Грека и св. Филиппа Московского. Эти оппозиционные очаги в Церкви постоянно напоминали автократам, что есть божественная "мера всех вещей", которая стоит над мирской властью. Точно так же, хотя в Средневековье образ Христа порой подменялся образом Громовержца, вновь и вновь совершалось как бы "открытие" полузабытого Евангелия с его духовной свободой и приматом заповеди о любви. Так было, например, на Западе в проповеди Франциска Ассизского, а на Востоке в творчестве Андрея Рублева. Замысел создания сакрального христианского государства был, в конечном счете, обречен на неудачу уже хотя бы потому, что Благая Весть Иисусова чужда насилию и идее властительства. Обращаясь к апостолам как к членам Церкви Нового Завета, Христос говорит: "Вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими; но между вами да не будет так; а кто хочет быть большим между вами, да будет всем слугою". В опирающихся на религиозные санкции монархиях "христианского мира" были предприняты попытки обойти эту заповедь, используя принципы государственной религии, "симфонии", теории "двух мечей", светского и церковного. Но все это оказалось несостоятельным и в период упадка феодализма кончилось банкротством теократической власти и зарождением идеи светского государства. Секуляризация власти Процесс этот питали два главных источника. Во-первых, конфессиональный плюрализм, усилившийся на Западе в результате Реформации, поставил под сомнение идеи государственного вероисповедания. Вспыхнувшие в XVI-XVII веках европейские религиозные войны показали, что правительство должно считаться с церковным разномыслием и может сохранить мир и устойчивость, лишь следуя принципу веротерпимости. Во-вторых, Ренессанс, воскресивший республиканские и демократические идеи античности, открыл путь для разработки теории и практики государства, независимого от религиозных санкций. Отцом политического секуляризма Нового времени обычно считают Никколо Макиавелли (1469-1527). Выступая против статуса христианства как государственной идеологии, он фактически оказал ему важную услугу и освободил от чужеродной мирской стихии. Но в своих размышлениях об основах общества Макиавелли пошел гораздо дальше. Будучи прагматиком, он рассматривал эгоизм ("интересы") как главную движущую силу истории. Худшие стороны человеческой природы были выдвинуты им на передний план. В результате Макиавелли отсек политику не только от религии, но и от всякой морали. Так впервые возникла концепция подлинно абсолютной власти, которую больше не сдерживали никакие ограничительные барьеры. Она превратилась в нечто самодовлеющее, а это оправдывало применение ею любых средств. Правда, сам Макиавелли думал, что государь может содействовать благу народа. Но это благо он, как и позднее Томас Гоббс, видел в жестком порядке, железной узде, которую государь всегда должен держать в своих руках. Теории Макиавелли оправдывали одну из сильнейших человеческих страстей - волю к власти. Известны тысячи примеров, когда люди по разным мотивам добровольно отказывались от богатства, семьи, дома и многого другого, но история знает лишь единичные случаи добровольных отказов от власти. Поэтому "макиавеллизм" стал в высшей степени заманчивой моделью для автократии, стремившейся освободиться от религиозных ограничений. Забегая вперед, можно сказать, что цель эта была достигнута лишь в тоталитаризме XX века. Но пока она еще виднелась далеко впереди. В XVIII-XIX веках "макиавеллизм" не сумел захватить господствующие позиции, довольствуясь отдельными временными победами. Религиозные и нравственные идеи, впитанные вместе с христианством, оставались достаточно сильными, чтобы власть могла сбросить их со счета. Даже вожди Французской революции, начав с атеизма, вынуждены были вскоре принять религию, пусть и в форме деизма (культ Высшего Существа, введенный Робеспьером), Параллельно развивались и демократические тенденции, впервые заявившие о себе еще в Средневековье (Новгород на Руси, городские коммуны на Западе). Они неминуемо должны были направлять общество на путь, ведущий к отделению Церкви от Государства, Бога от Кесаря. Необходимость в этом подтверждалась на Западе все возраставшим идейным и вероисповедным многообразием. В отличие от вождизма демократия появилась лишь в человеческом обществе, животному миру она неизвестна. Она исходит как из сознания высокой ценности личности, выросшего на почве религиозного персонализма, так и из стремления дать обществу рациональную структуру. Рост демократии в прошлом веке шел рука об руку с развитием научного рационального мышления, которое, согласно концепции английского историка Кристофера Даусона, наряду с христианством было вторым фундаментальным элементом европейской культуры. В Евангелии коренилась вера Европы, в античности - ее наука, в том числе и политическая. Еще Отцы Церкви первых веков показали, каким образом возможно творческое взаимодействие этих дополняющих друг друга элементов. Но на практике в Новое время возобладал дух раскола между ними, чреватый потрясением всего здания европейской культуры. В частности, это затронуло и сферу, связанную с задачей оптимального общественного устройства, То, что руководство Церквей в той или иной мере противилось секуляризации государства, науки, политики, стало одной из трагических глав в истории христианства. Многовековая инерция, привычка видеть в религии форму государственной идеологии, искать поддержки Кесаря вели к самым печальным результатам. Те же церковные деятели, которые, подобно Ф. Ламенне, протягивали руку демократии и секуляризму, оказывались на подозрении и в изоляции. В XVIII-XIX веках раскол между верой и наукой углублялся антиклерикализмом демократов и просветителей, который постепенно переходил в агрессию против религии как таковой. В ней видели союзника реакции, роялизма, консервативных тенденций, и в чем-то такой взгляд соответствовал действительности. Для наступления на религию использовались достижения различных наук, эволюционизм, библейская критика, социальные, экономические системы. Между тем размывание религиозных и этических основ общества не могло пройти бесследно. Именно оно нагнетало тот болезненный кризис культуры, которым отмечен рубеж XIX и XX веков. Христианское чаяние Царства Божия, преображения мира и человека было заменено верой в Прогресс - светским вариантом библейской эсхатологии. Согласно этой вере, развитие науки и техники, просвещения и социальных институтов само по себе сделает род человеческий счастливей и гуманней. Однако прогнозам самоуверенного XIX века сбыться было не суждено. Напротив, история стремительно приближалась к эпохе мировых войн... Российский вариант Любой объективный историк должен признать, что в период трех революций 1905-1917 годов большинство населения Российской империи составляли люди верующие, исповедники двух мировых религий - христианства и ислама (прочие религии имели здесь сравнительна малое число приверженцев). Никакие самые одаренные вожди не смогли бы совершить революцию без поддержки масс. Но если разрушение старого порядка осуществлялось руками верующих, то как понять все дальнейшее развитие событий? За ответом нужно снова обратиться к далекому прошлому. Русь, Россия, ставшая ядром будущей царской империи, вместе с Православием восприняла от Византии и ее церковно-политические концепции. В частности, идею "симфонии", т. е. гармоничного взаимодействия между христианской государственной властью и Церковью, ее иерархией. Эта концепция, несомненно, сыграла важную роль в становлении русской государственности. Церковь мирила князей, боролась против центробежных тенденций, освящала своим авторитетом права великокняжеского престола, В эпоху Ордынского ига она стала ведущей силой, которая сохраняла национальную культуру, вдохновляла "собирателей Руси". Но первый же великий князь, официально венчавшийся на царство - Иван Грозный - отверг нравственный авторитет Церкви, которая в лице митрополита Филиппа выступила против его кровавой тирании. Патриотическая роль Церкви в Смутное время хорошо известна. Однако едва монархия возродилась после катастрофы, как вновь начала планомерное наступление на Церковь, хотя и сохраняла видимость "христианского" правительства. Второй царь из дома Романовых низлагает патриарха Никона, а его сын Петр I, упразднив патриаршество, создает синодальную систему, подчинившую Церковь самодержавию в еще большей степени, чем в Византии. Екатерина II формально объявляет себя "главой Церкви". Ученица энциклопедистов, она при этом следует совету Дидро "держать попов в нищете и невежестве". Неудивительно, что рядовые священники, как отмечал А. С. Пушкин, сплошь и рядом переходили на сторону Пугачева... Все историки Русской Православной Церкви расценивают "синодальный период" как тяжкий и застойный. Самодержавие, прикрываясь своими сакральными привилегиями, постоянно и грубо вмешивалось в церковные дела и даже в вероучительные, богословские дискуссии. Это вносило в церковную жизнь казенно-бюрократический дух, роняло авторитет пастырей в глазах народа. Достаточно сказать, что власти требовали нарушать в политических целях тайну исповеди, А чего стоила хотя бы инструкция выдавать справку о причастии как гарантию благонадежности! Более верный способ дискредитировать Церковь трудно было изобрести. Разумеется, подобная политика не могла полностью парализовать внутреннюю жизнь Церкви. И в "синодальный период" она имела великих святых и подвижников, иерархов и богословов. Но почти всем им приходилось вести нелегкую борьбу за духовное существование. Вспомним хотя бы ситуацию, описанную в романе Н. С. Лескова "Соборяне". К концу XIX века церковно-политическая картина в России характеризовалась следующими чертами. Опека и контроль государства лишали Православную Церковь самостоятельности. Она находилась под бдительным оком обер-прокурора. Религиозное инакомыслие - старообрядчество, сектантство и т. д. - жестоко подавлялось. Перемена конфессии, в смысле выхода из "господствующего вероисповедания", рассматривалась (до 1905 года) как уголовное преступление. Исторически навязанный Церкви союз с самодержавием подрывал доверие к ней среди тех, кто желал преобразования общества, а также среди многих деятелей культуры, в том числе и верующих, для которых свобода мысли и творчества была неоспоримой ценностью. Нравственная энергия христианства перетекала в русло нерелигиозных, оппозиционных, освободительных движений (примечательно, что многие революционеры-демократы вышли из духовного звания и кончали церковные школы), Кризис самодержавия, углубленный русско-японской и первой мировой войнами, пробудил у многих верующих надежду на радикальные перемены к лучшему. Вот почему руководство Русской Православной Церкви не восприняло крушение монархического строя в феврале 1917 года как катастрофу. Ведь именно это событие позволило, наконец, созвать Всероссийский церковный Собор для решения давно назревших сложных и многообразных проблем. Октябрь декларировал отделение Церкви от Государства, т.е. тот принцип, который был уже принят в США, Франции и других странах. А для обширной республики, в которой жили миллионы православных, старообрядцев, католиков, армяно-грегориан, лютеран, представителей различных христианских сект, иудаистов, мусульман, буддистов, приверженцев архаических традиционных культов, этот путь был наиболее естественным и закономерным. Сама идея "государственной религии", фактически, изжила себя. "Ни один чиновник, - писал В. И. Ленин, - не должен даже иметь право спрашивать кого ни на есть о вере: это дело совести и никто тут не смеет вмешиваться. Не должно быть никакой "господствующей веры или церкви" [5][5] Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 7, с. 173. Эта концепция выражена и в "Обращении к трудящимся мусульманам России и Востока", принятом вскоре после революции. "Отныне, - говорится там, - ваши верования и обычаи, ваши национальные и культурные учреждения объявляются свободными и неприкосновенными" [6][6] Декреты Советской власти. М., 1957, т. I, с. 114.). Религия, свободная от надзора и давления власти, и власть, свободная от сакральных санкций, построенная на рациональной и демократической основе, - таким, казалось бы, мог стать его идеал и цель будущего развития. Предпосылками для этого были и объявленные в революционных декретах свободы, и идея народовластия, и религиозный плюрализм страны. Особенно важна в этом отношении декларированная Октябрем свобода совести. В январском декрете 1918 года утверждалось, что "каждый гражданин может исповедовать любую религию или не исповедовать никакой". В июле того же года в Конституцию РСФСР был включен пункт о том, что "свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды признается за всеми гражданами" (V, 13). Разъясняя этот пункт. В, И. Ленин в своей речи на митинге в Москве говорил: "Религия - частное дело. Пусть каждый верует во что хочет или ни во что не верит... Советская республика не знает никаких религиозных различий. Она находится вне всякой религии, отделила религию от Советского государства". Это было недвусмысленным указанием на то, что новое правительство ориентируется на секулярную модель, которая теоретически должна исключать конфронтацию между Церковью и Государством. Однако история, как известно, не Невский проспект. Вопреки надеждам конфронтация началась, и очень скоро. Сейчас, в перспективе десятков лет, становится все очевиднее, что в конфликте нельзя винить какую-либо одну сторону. Всякая революция неизбежно освобождает стихию насилия, управлять которой исключительно трудно. Среди институтов, связанных со старым режимом, оказалась и Церковь, что определяло негативное к ней отношение. В то же время экстренно изданный декрет об отделении Церкви от Государства вызвал протест религиозных кругов, видевших в нем акт дискриминации. Это, казалось бы, подтверждали многочисленные антиклерикальные и антирелигиозные эксцессы. Думается, уже давно пора расстаться с легендой, которая все еще кочует из книги в книгу, будто патриарх Тихон предал новую власть анафеме. Он лишь отлучил от Таинств тех верующих, которые участвовали в беззакониях, жестокостях, расправах. И вообще, Собор еще 1 сентября 1917 года заявил, что "Церковь Православная не принимает участия в борьбе политических партий" [7][7] Коммунист, 1957, 4, с. 19.). Патриарх осудил эмигрантских раскольников, избравших по политическим мотивам путь самочиния. И все же следует признать, что значительная часть иерархов и церковных людей оказалась неготовой к радикальным переменам и отнеслась к ним с открытой или молчаливой враждебностью. Все это в первые послеоктябрьские годы способствовало развязыванию настоящей войны против религии, войны, которая была обусловлена не законом, а общими тенденциями и атмосферой времени, Особую остроту она приняла в связи с вопросом об "изъятии церковных ценностей". Церковь во все времена рассматривала собранные в ее ведении материальные ценности как общенародное достояние и с готовностью отдавала их в моменты национальных бедствий. Так могло произойти и перед лицом голода начала 20-х годов. Но на практике традиция была подменена приказным насильственным "изъятием", что повлекло за собой протесты верующих, кровавые стычки, процессы и смертные приговоры. Патриарх Тихон был арестован. После освобождения он предпринял ряд шагов для нормализации отношений с властями, но ощутимых плодов это не принесло. Насколько призрачными оказались тогда надежды на примирение, видно из опыта так называемого "обновленческого" раскола, руководители которого энергично выступили за поддержку советской власти. Выяснилось, что даже такая перемена курса мало что изменила, как не спасла положения декларация главы Патриаршей Церкви, митрополита Сергия (1927). Репрессии обрушились на всех: "тихононцев" и "обновленцев", "непоминающих" и сектантов, католиков и даже шаманистов. В конце 20-х годов были уничтожены сектантские коммуны, в том числе созданные толстовцами. Были закрыты религиозные школы, постепенно сведена на нет церковная печать, перестали издаваться Библии, закрывались храмы и монастыри, шли под склады или взрывались памятники архитектуры. Жгли книги, иконы. Все шире становился размах антирелигиозной пропаганды, которая нередко прибегала к откровенным глумлениям и кощунствам. Экстремисты от атеизма затевали "комсомольские рождества" и "пасхи", во время которых молодежь устраивала шутовские процессии, одевшись в облачения служителей различных культов. Не случайно герои поэмы Александра Блока, двенадцать апостолов "нового евангелия", кричат: "Пальнем-ка пулей в святую Русь". Антицерковная война незаметно превращалась в антинациональную, ибо традиции народов страны были тем руслом, по которому издавна протекали традиции христианства, ислама и других религий. "Штурм небес" спровоцировал тот род культурного самоубийства, горькие плоды которого мы пожинаем и сегодня. А как же все-таки вера? Как могли допустить это люди, выросшие на тысячелетних религиозных основах? Часть погибла или оказалась в лагерях, часть лишилась отечества, уцелевшие после урагана ушли в своего рода духовное "подполье", изоляционизм. В гражданском отношении верующие сознавали себя париями, изгоями, людьми второго сорта, их считали