Владимир Сергеевич Соловьев. Поэзия Я.П.Полонского Критический очерк. Полное собр. сочинений Я. П. Полонского, в 5 т., изд. А. Ф. Маркса, СПб., 1896. --------------------------------------------------------------- OCR "ЛИТ" сентябрь, 2001 по изданию: В.С. Соловьев. Литературная критика. М., "Современник", 1990. Комментарии доктора ист. наук Н.И. Цимбаева. Сохранено деление на страницы, номер страницы издания проставлен в конце каждой страницы. Курсив в книге заменен на выделение двумя _подчеркиваниями_. Ссылки на комментарии заключены в {фигурные скобки} OCR: Виктор Папков --------------------------------------------------------------- I Самый вдохновенный из английских поэтов, Шелли, так говорит о начале своего творчества: Есть Существо, есть женственная Тень, Желанная в видениях печальных. На утре лет моих первоначальных Она ко мне являлась каждый день, И каждый миг среди лесных прогалин, Среди завороженных диких гор, Среди воздушных замков и развалин Она пленяла детский жадный взор. Меняясь в очертаньях несказанных, Скользя своей стопой по ткани снов. Она пришла с далеких берегов, Из областей загадочно-туманных, Красавицей нездешних островов, И в летний день, ликующий и жаркий, Когда небесный свод огнем блистал, Она прошла такой чудесно-яркой. Что я - увы! - ее не увидал. Но и невидимая в своем собственном образе, она давала себя чувствовать поэту во всем, что было от нее: В глубокой тишине уединенья, Среди благоухания цветов. Под шум ручьев, под звонкое их пенье, Сквозь гул неумолкающих лесов, Она со мною тихо говорила, И все дышало только ей одной, Река с своей серебряной волной, И сонмы туч, и дальние светила, Влюбленный воздух, теплый ветерок, И дождевой сверкающий поток, 155 И пенье летних птиц, и все, что дышит, Что чувствует, звучит, живет и слышит. В словах высоких вымыслов и снов, И в песнях и в пророчествах глубоких, В наследии умчавшихся веков, Отшедших дней и близких, и далеких, В любви к другим, в желаньи светлым быть, В сказаньях благородного ученья, Что нам велит навек себя забыть И познавать блаженный смысл мученья,- Во всем она сквозила и жила, В чем правда и гармония была*. Все истинные поэты так или иначе знали и чувствовали эту "женственную Тень", но немногие так ясно говорят о ней; из наших яснее всех - Я. П. Полонский. Это тем более замечательно, что если мы возьмем совокупность его произведений (хотя бы только стихотворных), то далеко не найдем здесь той полной гармонии между вдохновением и мыслью и той твердой веры в живую действительность и превосходство _поэтической_ истины сравнительно с мертвящею рефлексией,- какими отличаются, например, Гете или Тютчев. Отзывчивый сын своего века, Полонский был впечатлителен и к тем движениям новейшей мысли, которые имели антипоэтический характер; во многих его стихотворениях преобладает рассудочная рефлексия и прозаический реализм. И однако же, никто, после Шелли, не указал с такою ясностью на сверхчеловеческий "запредельный" и вместе с тем совершенно действительный и даже как бы личный источник чистой поэзии: В дни ребячества я помню Чудный отроческий бред: Полюбил я Царь-девицу, Что на свете краше нет. На челе сияло солнце, Месяц прятался в косе, По косицам рдели звезды,- Бог сиял в ее красе. И жила та Царь-девица Не доступна никому И ключами золотыми Замыкалась в терему. Только ночью выходила Шелестеть в тени берез: То ключи свои роняла, То роняла капли слез. _____________________ * Цитирую по прекрасному переводу г. К. Бальмонта (Соч. Шелли, выпуск 4, Москва, 1896). 156 Только в праздники, когда я Полусонный брел домой, Из-за рощи яркий, влажный Глаз ее следил за мной. И уж как случилось это,- Наяву или во сне?! Раз она весной, в час утра, Зарумянилась в окне: - Всколыхнулась занавеска, Вспыхнул роз махровых куст, И, закрыв глаза, я встретил Поцелуй душистых уст. Но едва-едва успел я Блеск лица ее поймать, Ускользая, гостья ко лбу Мне прижгла свою печать. С той поры ее печати Мне ничем уже не смыть, Вечно юной Царь-девице Я не в силах изменить... Жду,- вторичным поцелуем Заградив мои уста,- Красота в свой тайный терем Мне отворит ворота {1}. Ясно, что поэт здесь искренен, что это его настоящая вера, хотя бы порою он и колебался в ней. Пусть, уступая на минуту ходячему мнению, он называет откровение истины - "бредом",- он "не в силах изменить" тому, что ему открылось в этом бреду. Для его лучшего сознания красота и поэзия не могла уже быть пустым обманом, он, как и Шелли, знал, что это - существо и истинная сущность всех существ, и если она и является как тень, то не от земных предметов. "_Есть_ существо, _есть_ женственная тень...". "Бог сиял в ее красе..." Так ли говорят поэты, не верящие в поэзию? Для блестящего и несчастного Лермонтова она была лишь созданием его мечты. Люблю мечты своей созданье С глазами полными лазурного огня, С улыбкой розовой, как молодого дня За рощей первое сиянье... {2} Но если поэтическая истина есть только создание мечты, то вся жизнь есть лишь "пустая и глупая шутка", с которою всего лучше покончить в самом начале. Счастлив поэт, который не потерял веры в женственную Тень Божества, не изменил вечно юной Царь-девице: и она ему не изменит и сохранит юность сердца и в ранние, и в поздние годы. 157 II Много поэтических мыслей, благородных чувств и чудесных образов внушила не изменившему ей певцу его Царь-девица. Прежде чем отметить и подчеркнуть в отдельности те стихотворения и части стихотворений, на которых особенно видна ее печать, укажу на общую им всем черту, отличающую творчество Полонского сравнительно с другими поэтами, не только уступающими или равными ему, но и превышающими его силою художественного гения. Впрочем, с точки зрения строгой эстетической доктрины эта отличительная черта в поэзии Полонского, может быть, скорее недостаток, чем достоинство,- я этого не думаю,- во всяком случае несомненно, что эта черта оригинальная и в высшей степени пленительная. Ее можно выразить так, что в типичных стихотворениях нашего поэта самый процесс вдохновения, самый _переход_ из обычной материальной и житейской среды в область поэтической истины _остается ощутительным_: чувствуется как бы тот удар или толчок, тот взмах крыльев, который поднимает душу над землею. Этот переход из одной сферы в другую существует, конечно, для всех поэтов, так как он есть неизбежное условие истинного творчества; но у других поэтов он далеко не так чувствителен, в их произведениях дается уже чистый результат вдохновения, а не порыв его, который остается скрытым, тогда как у Полонского он прямо чувствуется, так сказать, в самом _звуке_ его стихов. Вот два примера наудачу. Стихотворение "Памяти Ф. И. Тютчева": Оттого ль, что в Божьем мире Красота вечна, У него в душе витала Вечная весна, Освежала зной грозою И сквозь капли слез В тучах радугой мелькала - Отраженьем грез. Оттого ль, что от бездушья, Иль от злобы дня, Ярче в нем сверкали искры Божьего огня, С ранних лет и до преклонных Безотрадных лет Был к нему неравнодушен Равнодушный свет. Оттого ль, что не от света Он спасенья ждал, Выше всех земных кумиров 158 Ставил идеал,- Песнь его глубокой скорбью Западала в грудь И как звездный луч, тянула В бесконечный путь. Разве не чувствуется здесь, как тот звездный луч, который тянул Тютчева, тянет и самого Полонского в тот же бесконечный путь вверх от бездушья и злобы дня. В последней строфе, которую не привожу, поэт опять спускается в эту злобу дня и прозу {3}. Внимательный читатель заметит кое-что прозаическое и в трех приведенных строфах, но в такой мере, которая не только не мешает их чарующему впечатлению, а, напротив, входит в его состав: чувствуешь в поэтическом порыве и ту землю, от которой он оттолкнулся. То не ветер - вздох Авроры Всколыхнул морской туман; Обозначилися горы И во мгле Данаев стан... {4} В этом вздохе Авроры разве не слышится вздох поэзии, всколыхнувший житейский туман в душе поэта? К лучшим стихотворениям Полонского всего более применимо то удивительное определение или описание поэзии, которое дает гениальный лирик Фет: Одним толчком согнать ладью живую С наглаженных отливами песков, Одной волной подняться в жизнь иную. Учуять ветр с цветущих берегов. Тоскливый сон прервать единым звуком, Упиться вдруг неведомым, родным, Дать жизни вздох, дать сладость тайным мукам, Чужое вмиг почувствовать своим; Шепнуть о том, пред чем язык немеет, Усилить бой бестрепетных сердец,- Вот чем певец лишь избранный владеет! Вот в чем его и признак и венец! {5} Этот размах и толчок, сгоняющий живую ладью поэзии с гладких песков прозы, почти всегда чувствуется у нашего поэта - чувствуется даже тогда, когда он остался неуспешным, только раскачал, но не сдвинул ладью,- как, например, в юбилейном гимне Пушкину: и здесь ощутителен порыв вдохновения, но без соответствующего результата - само стихотворение неудачно и легко поддается пародии. Но зато как прекрасно юбилейное приветствие, обращенное к Фету: 159 Ночи текли,- звезды трепетно в бездну лучи свои сеяли... Капали слезы,- рыдала любовь,- и алел Жаркий рассвет,- и те грезы, что в сердце мы тайно лелеяли, Трель соловья разносила, и бурей шумел Моря сердитого вал,- думы зрели и - реяли Серые чайки... Игру эту боги затеяли... {6} Поэзия есть участие человека в этой игре, затеянной богами; каждый поэт видит ее и участвует в ней по-своему. III Область и характер поэзии Полонского как будто заранее очерчены в одном из его первых по времени стихотворений: Уже над ельником, из-за вершин колючих Сияло золото вечерних облаков, Когда я рвал густую сеть плавучих Болотных трав и водяных цветов. То окружая нас, то снова расступаясь, Сухими листьями шумели тростники; И наш челнок шел, медленно качаясь, Меж топких берегов извилистой реки. От праздной клеветы и злобы черни светской, В тот вечер наконец мы были далеко, И смело ты могла с доверчивостью детской Себя высказывать свободно и легко, И голос твой пророческий был сладок, Так много в нем дрожало тайных слез, И мне пленительным казался беспорядок Одежды траурной и светло-русых кос. Но грудь моя тоской невольною сжималась, Я в глубину глядел, где тысячи корней Болотных трав невидимо сплеталось, Подобно тысяче живых зеленых змей. И мир иной мелькал передо мною,- Не тот прекрасный мир, в котором ты жила... И жизнь казалась мне суровой глубиною С поверхностью, которая светла {7}. Спутница поэта в ту минуту - кто бы она ни была и как бы ее ни звали - являлась верным прообразом его поэтической деятельности. "Пленительным беспорядком" отличаются его произведения; есть и в них земной траур по мирскому злу и горю, но голова его музы сияет золотистым отражением небесного света; и в ее голосе смешиваются тайные слезы переживаемого горя с пророческою сладостью лучших надежд; чувствительная - быть может даже слишком - к праздности злобе светской, она стремится уйти туда, где за колючими вершинами земли сияет золото вечер- 160 них облаков, и там высказывается свободно и легко, с доверчивостью детской. Полонский, как все истинные поэты и мыслители, ясно видит противоположность между тем прекрасным и светлым миром, в котором живет его муза, и тою суровою и темною глубиною жизни, где сплетаются болотные растения своими змеиными корнями. Но как же он относится к этой общей и основной противоположности,- в чем особенность его миросозерцания? Для сравнения возьмем двух наиболее родственных ему лириков - Тютчева и Фета. Тютчев, который глубже других поэтов чувствовал и ярче выражал и темную основу всякой жизни, и светлый покров, наброшенный на нее богами, примирял эту коренную противоположность чисто религиозным упованием на окончательную победу светлого начала в Христе и в будущем христианском царстве. Фет, на которого тьма и тяжесть бытия действовала более своею житейскою стороною, обращенною к практической воле, не думал ни о каком примирении или разрешении, а просто _уходил_ в дрожащие напевы своей поэзии (его собственные слова: "...и отчего в дрожащие напевы я уходил, и ты за мной уйдешь...") {8}. Для Фета между двумя мирами нет ничего общего, они исключают друг друга, и если жить и действовать приходится в мире практической воли, себя пожирающей, то петь и творить можно, только совсем забывая об этом злом мире, решительно повертываясь к нему спиной и уходя в область чистого созерцания. Полонский не остается при этой двойственности и разобщенности; не отворачиваясь безнадежно от темной жизни, не уходя всецело в мир чисто поэтических созерцаний и ощущений, он ищет между этими двумя областями примирения и находит его в той идее, которая уже давно носилась в воздухе, но вдохновляла более мыслителей и общественных деятелей, нежели поэтов. У Полонского она сливается с его поэзией, входя более или менее явно в его художественное настроение. Это идея _совершенствования_, или прогресса. Над жизнью земного человека наш поэт не ставит, подобно переводчику Шопенгауэра {9}, надпись из дантовского ада; для него эта жизнь не ад, а только _чистилище_, она возбуждает в нем печаль, но не безнадежность. Хотя он не видит в истории тех ясных идеалов, в которые верил Тютчев, но она не есть для него, как для Фета, только торжище развратной толпы, буйной от хмеля преступлений,- он слышит в ней глагол, в пустыне вопиющий, неумолкаемо зовущий: 161 О подними свое чело! Не верь тяжелым сновиденьям ............................... Чтоб жизнь была тебе понятна, Иди _вперед_ и невозвратно .......................... Туда, где впереди так много Сокровищ спрятано у Бога {10}. Та безмятежная блаженная красота, которая открывается поэтическому созерцанию природы, должна будет открыться и в жизни человечества: О, в ответ природе Улыбнись, от века Обреченный скорби Гений человека! Улыбнись природе! Верь знаменованью: Нет конца стремленью; Есть конец страданью! {11} Сильнее, чем в этих отвлеченных стихах, выражается бодрое чувство надежды на лучшую будущность в стихотворении "_На корабле_",- прекрасном образчике истинно поэтической аллегории, в которой конкретный частный образ так внутренне связан с более общею идеей, так ясно ее выражает, что вовсе нет надобности в особом указании на нее или в истолковании смысла стихотворения: этот смысл и его конкретное выражение здесь нераздельно слиты. Стихает. Ночь темна. Свисти, чтоб мы не спали!.. Еще вчерашняя гроза не унялась: Те ж волны бурные, что с вечера плескали, Не закачав, еще качают нас. В безлунном мраке мы дорогу потеряли, Разбитым фонарем не освещен компас. Неси огня, звони, свисти, чтоб мы не спали! - Еще вчерашняя гроза не унялась... Наш флаг порывисто и беспокойно веет; Наш капитан впотьмах стоит раздумья полн... Заря, друзья, заря! Глядите, как яснеет И капитан, и мы, и гребни черных волн. Кто болен, кто устал, кто бодр еще, кто плачет, Что бурей сломано, разбито, снесено - Все ясно: Божий день, вставая, зла не прячет... Но не погибли мы, и много спасено... Мы мачты укрепим, мы паруса подтянем, Мы нашим топотом встревожим праздных лень,- И дальше в путь пойдем и дружно песню грянем: Господь, благослови грядущий день! {12} 162 Светлых надежд на спасение родного корабля поэт не отделяет от веры в общее всемирное благо. Широкий дух Бесчеловечности, исключающий национальную вражду, свойствен более или менее и другим нашим, как и вообще всем истинным, поэтам; но из русских, после Алексея Толстого, он всех решительнее и сознательнее выражается у Полонского, особенно в двух стихотворениях, посвященных Шиллеру и Шекспиру {13}. С вавилонского столпотворенья И до наших дней - по всей земле Дух вражды и дух разъединенья Держат мир в невежестве и зле. ....................................... У разноязычных, у разноплеменных, У враждебных стран во все века Только два и было неизменных Всем сердцам понятных языка: Не кричит ли миру о союзе кровном Каждого ребенка первый крик, Не для всех ли наций в роднике духовном Черпает силу гения язык? Не затем ли вся Европа встала, Засветила тысячи огней И отпела, и отликовала Шиллера столетний юбилей. Полонский, при всей своей неосторожности, свободен от обманов ребяческого оптимизма и не ждет золотого века на завтрашний день; он не думает, как один знаменитый писатель, что еще одно усилие людей благонамеренных и - и на земле водворяется мир, правда и блаженство. Лучших дней не скоро мы дождемся: Лишь поэты, вестники богов, Говорят, что все мы соберемся Мирно разделять плоды трудов,- Что безумный произвол свобода свяжет, Что любовь прощеньем свяжет грех, Что победа мысли смертным путь укажет К торжеству отрадному для всех... Путь далек, но вся Европа встала - и т. д. Прогресс все-таки есть, хотя он меряется не годами, а лишь целыми веками: Но вперед шагая с каждым веком, Что мы видим в наш железный век? Видим,- в страхе перед человеком 163 Опускает руки человек,- В побежденных сила духа воскресает... Победитель, раздражая свет, Не затем ли меч свой грозный опускает, Что его пугает гром побед? Меч упал, и вся Европа встала - и т. д. ........................ О, Германии поэт всемирный! Для тебя народы все равны,- Откликаюсь я на звон твой лирный Тихим трепетом одной струны... Той живой струны, что в глубине сердечной, Братия, у всех у нас звучит Всякий раз, когда любви нам голос вечный - Божий голос - громко говорит. В том же смысле и обращение к Шекспиру: Европы сын, повитый Альбионом! Пока растет Европа - ты растешь... Как Греция прошла на Запад с Аполлоном, Так ныне на Восток с Европою, с законом Искусства вечного ты с Запада идешь: И раздвигается вдоль Севера граница Так, если некогда китайским языком Заговорят тобой в мир вызванные лица, Мы за тобой в Китай с Европою пойдем. Это было сказано более тридцати лет тому назад и оказалось пророчеством, которое ныне начинает сбываться. IV В ранние годы надежды нашего поэта на лучшую будущность для человечества были связаны с его юношеской безотчетною верою во всемогущество науки: Царство науки не знает предела, Всюду следы ее вечных побед - Разума слово и дело, Сила и свет. ............................... Миру как новое солнце сияет Светом науки, и только при нем Муза чело украшает Свежим венком {14} Но скоро та же муза разрушила в нашем поэте это наивное поклонение мнимому царству науки, которая на самом деле только познает то, что бывает, а не творит то, что должно быть; он понял, что "мир с могущественной 164 ложью и бессильною любовью" может быть спасен и обновлен лишь иною, вдохновляющею силой - силой нравственной правды и верою "в Божий суд или Мессию": С той поры, мужая сердцем, Постигать я стал, о Муза, Что с тобой без этой веры Нет законного союза {15}. Чем более зрелою становится поэзия Полонского, тем явственнее звучит в ней религиозный мотив, хотя и в последних стихотворениях выражается более стремление и готовность к вере, нежели положительная уверенность. Жизнь без Христа - случайный сон. Блажен, кому дано два слуха,- Кто и церковный слышит звон, И слышит вещий голос Духа {16}. И то и другое слышнее в тихий вечер жизни. Все обмануло, все прошло, остается только вечность и ее земной залог: На все призывы без ответа Уходишь ты, мой серый день, Один закат не без привета, И не без смысла эта тень. ................................... Я к ночи сердцем легковерней, Я буду верить как-нибудь, Что ночь, гася мой свет вечерний, Укажет мне на звездный путь. Чу! колокол... Душа поэта, Благослови вечерний звон! ........................................... И жизнь и смерти призрак - миру О чем-то вечном говорят, И как ни громко пой ты,- лиру Колокола перезвонят {17}. Откуда, однако, это соперничество? И зачем подходить слишком близко к колокольне? Пусть поэт слушает колокола на том расстоянии, на котором их звон трогает, а не оглушает, и пусть его лира поет о том же вечном, о чем звенят и они. Между духом, говорящим в лучших произведениях Полонского, и голосом истинной религии, конечно, нет никакого противоречия, и наш славный поэт может с доброю совестью благословлять вечерний звон, с которым так хорошо гармонирует его неослабевающее вдохновение. 165 V Индивидуальностью у каждого поэта,- как и у всякого другого существа,- мы называем то, что свойственно ему исключительно, в чем у него нет ничего общего с другими. Это есть та, совершенно особенная, своеобразная печать, которая налагается существом на все, ему принадлежащее,- у поэта, в частности,- на все, что становится предметом его творчества. Ясно, что в каждом единичном случае, для _этого_ поэта, например, его индивидуальный характер, как не выражающий никакого общего понятия, вовсе не может быть определен словами, точно описан или рассказан. Индивидуальность есть _неизреченное_, или _несказанное_, что только чувствуется, но не формулируется. Оно может быть только закреплено собственным _именем_, и потому первобытная мудрость народов видела в имени выражение самой глубочайшей сущности, самой подлинной истины именуемого предмета. Поэтому, если говорят,- как это приходится иногда слышать и читать,- что задача критики есть воспроизведение _индивидуальности_ разбираемого писателя, то это явное недоразумение. Критика есть во всяком случае _рассуждение_, а прямым содержанием рассуждения не может быть то, что не выражается в общих понятиях. Воспроизводить индивидуальное само по себе есть дело не критика, а поэта; да и то, если это поэт по преимуществу лирический, то он рискует при этом выразить более свою, нежели чужую, индивидуальность. Так, например, в прекрасном стихотворении Я. П. Полонского о Тютчеве, приведенном в начале моей статьи ("Оттого ль, что в Божьем мире красота вечна..."), хотя чувствуется в некоторой мере индивидуальность Тютчева, но еще более отражается индивидуальность самого Полонского. Прямая задача критики,- по крайней мере философской, понимающей, что красота есть ощутительное воплощение истины,- состоит в том, чтобы разобрать и показать, что именно из полноты всемирного смысла, какие его элементы, какие стороны или проявления истины особенно захватили душу поэта и по преимуществу выражены им в художественных образах и звуках. Критик должен "вскрыть глубочайшие корни" творчества у данного поэта не со стороны его психических мотивов - это более дело биографа и историка литературы,- а главным образом со стороны объективных основ этого творчества или его идейного содержания. 166 Что же касается до единичной и единственной в своем роде индивидуальности данного поэта, налагающей свою _несказанную_ печать на его творчество, то ее можно только отмечать, указывая на те произведения, в которых эта индивидуальность чувствуется с наибольшею ясностью и полнотою {18}. Вот, например, "Зимний путь" Полонского: Ночь холодная мутно глядит Под рогожу кибитки моей; Под полозьями поле скрипит, Под дугой колокольчик гремит, А ямщик погоняет коней. ............................ Мне все чудится, будто скамейка стоит, На скамейке старуха сидит,- До полуночи пряжу прядет, Мне любимые сказки мои говорит, Колыбельные песни поет. Или, например, это ("Качка в бурю"): .................................... Снится мне: я свеж и молод, Я влюблен, мечты кипят... От зари роскошный холод Проникает в сад. Скоро ночь,- темнеют ели... Слышу ласково-живой Тихий лепет: "на качели Сядем, милый мой!" Стан ее полувоздушный Обняла моя рука, И качается послушно Зыбкая доска... .............................................. Или, наконец, вот это ("Колокольчик"): Улеглася метелица, путь озарен... Ночь глядит миллионами тусклых очей. Погружай меня в сон, колокольчика звон, Выноси меня, тройка усталых коней! Мутный дым облаков и холодная даль Начинают яснеть: белый призрак луны Смотрит в душу мою и былую печаль Наряжает в забытые сны. То вдруг слышится мне,- страстный голос поет, С колокольчиком дружно звеня: "Ах, когда-то, когда-то мой милый придет Отдохнуть на груди у меня! 167 У меня ли не жизнь! Чуть заря на стекле Начинает лучами с морозом играть, Самовар мой кипит на дубовом столе И трещит моя печь, озаряя в угле За цветной занавеской кровать... У меня ли не жизнь! Ночью ль ставень открыт,- По стене бродит месяца луч золотой; Забушует ли вьюга,- лампада горит. И, когда я дремлю, мое сердце не спит, Все по нем изнывая тоской!" То вдруг слышится мне,- тот же голос поет, С колокольчиком грустно звеня: "Где-то старый мой друг? я боюсь,- он войдет И, ласкаясь, обнимет меня! Что за жизнь у меня! - И тесна и темна, И скучна моя горница: дует в окно... За окошком растет только вишня одна. Да и та за промерзлым окном не видна И, быть может, погибла давно..." ..................................... Всякий согласится, что в этих трех образчиках индивидуальности поэта чувствуется с полною ясностью, что никто, кроме Полонского, не мог бы написать этих стихов,- и, однако, пусть кто-нибудь попробует определить, описать или рассказать эту индивидуальную особенность, которою они запечатлены! Можно, конечно, указать разные признаки, как-то: соединение изящных образов и звуков с самыми прозаическими представлениями; например, в первом стихотворении "рогожа кибитки", а в последнем "дует ветер в окно"; затем - смелая простота выражений, как во втором примере "я влюблен"; далее можно указать, что во всех этих стихотворениях выражаются полусонные, сумеречные, слегка бредовые ощущения. Такие указания будут совершенно верны, но совершенно недостаточны; ибо, во-первых, все эти признаки можно найти и у других поэтов, а, во-вторых, у Полонского найдутся стихотворения также типичные, но в которых _эти_ особенности _не_ замечаются, например: Пришли и стали тени ночи На страже у моих дверей, Смелей глядит мне прямо в очи Глубокий мрак ее очей - и т. д. {19}. Или: Ты, с которой так много страдания Терпеливой я прожил душой, Без надежды на мир и свидание Навсегда я простился с тобой. Но боюсь, если путь мой протянется 168 Из родимых полей в край чужой. Одинокое сердце оглянется И забьется знакомой тоской - и т. д. {20}. Можно наконец печать индивидуальности видеть главным образом в преобладании тех или других звуковых сочетаний у данного поэта, но это уже конец критики, и притом конец довольно слабый; ибо ясно, что поэтическая индивидуальность никак не происходит от звукового характера стихов, а, напротив, этот специфический звуковой характер имеет свое внутреннее основание в духовной индивидуальности поэта: Чу! Поведай чуткий слух: Ветер это или дух? Это ветра шум - для слуха... Это вещий дух - для духа {21}. Вообще индивидуальность есть нечто первоначальное и неразложимое, и никакие определенные особенности, ни отдельно взятые, ни в соединении, не могут ее составить и выразить. Поэтому для "воспроизведения индивидуальности" поэта критику остается один способ: указывать на нее, так сказать, пальцем, т. е. отмечать и по возможности приводить те произведения, в которых эта индивидуальность сильнее проявилась и легче чувствуется. А затем главная, собственно критическая задача состоит все-таки не в воспроизведении, а в _оценке_ данной поэтической деятельности _по существу_, т. е. как _прекрасного предмета_, представляющего в тех или других конкретных формах правду жизни, или смысл мира. VI Поэзия, как высший род художества, по-своему заключает в себе элементы всех других искусств. Истинный поэт влагает в свое слово нераздельно с его внутренним смыслом и музыкальные звуки, и краски, и пластичные формы. У различных поэтов легко заметить преобладание того или другого из этих элементов, то или другое их сочетание. В больших вещах Полонского (за исключением безупречного во всех отношениях "Кузнечика-Музыканта") очень слаба архитектура: некоторые из его поэм недостроены, другие загромождены пристройками и надстройками. Пластическая (скульптурная) сторона сравнительно также мало выдается в его стихотворениях. Зато в сильной степени и равной 169 мере обладает поэзия Полонского свойствами музыкальности и живописности. Особенно выступает _поэт-живописец_ в кавказских стихотворениях Полонского. Здесь ему предшествовали Пушкин и Лермонтов, но он не заимствовал от них красок, и его картины Кавказа гораздо ярче и живее, чем у них. Не только Лермонтов, но даже и Пушкин брал Кавказ живьем лишь со стороны внешней природы, а человеческая действительность этого края изображается у него хотя верными, но слишком общими чертами. (Несравненное стихотворение: "Стамбул гяуры нынче славят" не относится сюда.) Напротив, в кавказских стихотворениях Полонского именно местная жизнь схвачена в ее реальных особенностях и закреплена яркими и правдивыми красками. Сравните, например, лермонтовскую легендарную "Тамару", при всем ее словесном великолепии, с историческою "Тамарой" Полонского: Молодые вожди, завернув в башлыки Свои медные шлемы, стоят И внимают тому, что отцы старики Ей в ответ говорят... {22} Я не говорю про такое, например, чисто описательное произведение, как "Прогулка по Тифлису", которое можно, пожалуй, упрекнуть в фотографичности, но и чисто лирические стихотворения, вдохновленные Кавказом, насыщены у Полонского настоящими местными красками {23}. Вот, например, "После праздника": Вчера к развалинам, вдоль этого ущелья Скакали всадники, и были зажжены Костры, и до утра был слышен гул веселья, Пальба и барабан и вой зурны. Из уст в уста ходила _азарпеша_, И хлопали в ладоши сотни рук, Когда ты шла, Майко, сердца и взоры теша, Плясать по выбору застенчивых подруг. Сегодня вновь безлюдное ущелье Глядит пустыней, мирная пальба Затихла, выспалось похмелье, И съехала с горы последняя арба... ......................................... Что ж, медлю я... Бичо! - ты конюх мой проворный,- Коня!.. Ее арбу два буйвола с трудом Везут,- догоним... Вон, играет ветер горный _Катибы_ бархатной пунцовым рукавом. Сравните благородных, но безымянных черкесов романтической поэзии - с менее благородными, но зато настоящими живыми туземцами, вроде татарина Агбара или героического разбойника Тамур-Гассана. 170 Вставай, привратник, отворяй Ворота в караван-сарай! Готовь ночлег для каравана И в гости жди и угощай Разбойника Тамур-Гассана! Далеко слух идет о нем: Тамур-Гассану нипочем Отбить быков, связать чабана - Рука с нацеленным ружьем Дрожит при имени Гассана. ................................................ Молва не даром бережет Его от пули и булата, Он в трех империях живет И с каждой в дань себе берет Коней, оружие и злато. ..................................... В народе знают, что Гассан Хоть и в горах живет скитальцем,- Сам по себе такой же хан, Возьмет червонцы у армян, Но бедняка не тронет пальцем. Даст богомольцу золотой И с Богом в путь его проводит. Мы помним, каким бесцветным языком изъясняются кавказские героини у Пушкина и Лермонтова. Даже влюбившись в демона, княжна Тамара не находит ярких слов и читает стихи точно на уроке из русской словесности: Отец, отец, оставь угрозы, Свою Тамару не брани, Я плачу, видишь эти слезы. Уже не первые они - и т. д. {24}. Таких литературных упражнений мы у Полонского не находим. Вот каким настоящим языком говорят у него кавказские женщины: Он у каменной башни стоял под стеной; И я помню, на нем был кафтан дорогой, И мелькала под красным сукном Голубая рубашка на нем... ............................................ Золотая граната растет под стеной; Всех плодов не достать никакою рукой; Всех красивых мужчин для чего Стала б я привораживать!.. Разлучили, сгубили нас горы, холмы Эриванские! Вечно холодной зимы Вечным снегом покрыты они!.. Обо мне В той стране, милый мой, не забудешь ли ты? ........................................ 171 Говорят, злая весть к нам оттуда пришла? За горами кровавая битва была! Там засада была... Говорят, Будто наших сарбазов отряд Истреблен ненавистной изменой... Чу! Кто-то скачет, копыта стучат... Пыль столбом... Я дрожу и молитву шепчу... Не бросай в меня камнями!.. Я и так уж ранена... VII Кавказская жизнь не была только картиною для молодого поэта; она, по-видимому, сильно задела и его личное существование. Но он сохранил свободу души и ясность поэтического сознания: Я не приду к тебе... Не жди меня! Недаром, Едва потухло зарево зари, Всю ночь зурна звучит за Авлабаром, Всю ночь за банями поют сазандари. ..................................... Не ты ли там стоишь на кровле под чадрою В сияньи месячном? Не жди меня, не жди! Ночь слишком хороша, чтоб я провел с тобою Часы, когда душе простора нет в груди... Когда сама душа, сама душа не знает, Какой еще любви, каких еще чудес Просить или желать, но просит, но желает, Но молится пред образом небес,- И чувствует, что уголок твой душен, Что не тебе моим моленьям отвечать... Не жди! Я в эту ночь к соблазнам равнодушен, Я в эту ночь к тебе не буду ревновать. Неизвестно, как отнеслась прекрасная грузинка к этому простодушно-нелюбезному обращению и чем она его объяснила; но для нас совершенно ясно, что главная причина тут была "Царь-девица" (см. начало статьи), которая напомнила о себе поэту своим отражением в ночном небе и не допустила его погружаться в омут "соблазнов" более, чем следовало. Как итог всего пережитого им на Кавказе, поэт вынес бодрое и ясное чувство духовной свободы. Душу к битвам житейским готовую Я за снежный несу перевал... Я Казбек миновал, я Крестовую Миновал, недалеко Дарьял. Слышу, Терека волны тревожные 172 В мутной пене по камням шумят; Колокольчик звенит и надежные Кони юношу к северу мчат. Выс