аздо более яростный ветер летел из неведомой дали и гнал перед собой первый. Тереза встала и распахнула окно настежь. Я быстро закрыл его, заметив, что не хочу увидеть, как она улетит. Эта фраза вызвала у нее улыбку. И в ту же секунду дом сотрясся до основания. Я подумал: "Он утонет, наш корабль. Мы оба утонем в этой скорби". - Обещай, что не уедешь сегодня. - Я же говорил, что уеду завтра утром. - Не уходи, пожалуйста, пока я буду спать, - попросила она, стараясь улыбнуться. - Давай поговорим о чем-нибудь другом. У нас осталась одна ночь. В ту ночь я был разбужен неприятным ощущением: рядом со мной не было ее теплого дыхания. Пошарив рукой по простыне, я зажег свет и взглянул на часы: десять минут пятого. Потом я встал, нашел сигареты и, закурив, вернулся в постель. Снаружи стоял такой грохот, что нельзя было различить отдельные звуки. Вой ветра, дребезжание стекол в старых рамах, стук одной из ставень и шелест ветвей замерзших деревьев - все смешалось. Но если хорошенько прислушаться, тут присутствовали не только эти звуки: за внешними волнами корчился в судорогах до самых глубин океан. Настоящий ведьмин шабаш. Иногда вдруг наступало затишье. Можно было подумать: наконец-то буря улеглась, пора поднимать паруса и плыть дальше. Но столь же внезапно все начиналось вновь, еще яростнее, чем прежде. Прошло двадцать минут, а Тереза не возвращалась. Я решил поискать ее внизу. В гостиной все было спокойно. Последние красные угольки тлели в камине. Тихо тикали часы. Но я заметил, что затвор на окне был выдвинут. Мы запирали его каждую ночь. Я открыл дверь и, поеживаясь, вышел на террасу. Полная луна-опять эта бестия - освещала парк. Сильно пахло озоном. Я вернулся в дом за теплой курткой и отважился на новую вылазку. Сначала я решил сходить в оранжерею, полагая, что в подобную ночь ни одна живая душа не отважится разгуливать под открытым небом. Но в оранжерее Терезы не было, и я побежал к хижине. Там тоже никого не оказалось. И все-таки она была где-то рядом, маленький островок тепла среди холода ночи. Я мог слышать, как она, словно крошечный маяк, зовет меня на той сокровенной волне, о существовании которой я до сих пор не подозревал. Мне почудилось, будто некий доброжелательный дух появился из-за куста, взял меня за руку и повел в конец парка, где кроны двух дубов слились, образовав свод высотой пятьдесят футов. И в этом месте - которое Тереза называла "часовней" - я наконец нашел ее. Она лежала в одной ночной рубашке и как будто спала. Подойдя ближе, я увидел, что ее глаза открыты и закатились. Когда я попытался поднять ее, послышался хруст инея. С большим трудом я поднял ее и пошел к дому напрямик через кусты. Это была неудачная идея. Волосы Терезы цеплялись за ежевику, и мне то и дело приходилось их отцеплять чуть ли не по одной волосинке. Тогда я попробовал бежать. Но это оказалось невозможно. Мои ноги отказывались нести нас так быстро. Добравшись до дома, я увидел у нее вокруг глаз черные круги. Уложив ее на диван, я придвинул его к камину и бросил на уголья новое полено, которое тут же вспыхнуло. Я прошел на кухню, поставил чайник, достал из шкафа бутылку бренди, потом сбегал наверх и принес пару одеял. Разорвав ее ночную рубашку, я налил немного бренди в руку и принялся растирать безжизненное тело столь энергично, что через несколько минут обливался потом. Тогда я раскрыл ей рот и влил туда немного бренди. Сначала все текло по подбородку, потом Тереза сделала глоток, и ее веки задрожали. Я вернулся на кухню, налил в чашку кипятка, добавил немного сахара и изрядную порцию бренди. Руки дрожали. Нечеловеческим усилием мне удалось донести этот напиток до дивана, не пролив ни капли. Я завернул Терезу в одеяла и, поддерживая ее голову, дал ей попить. После нескольких глотков она откинула голову назад - ее голова оказалась столь тяжелой, что я не смог удержать ее. Через некоторое время Тереза пошевелила губами, пытаясь заговорить. - Лежи спокойно, - приказал я. - Сейчас я схожу за доктором. Ее "нет" донеслось откуда-то издалека, и ее рука вцепилась в мою. - Не оставляй меня, - наконец сумела выговорить Тереза. Звук ее голоса заставил меня вздрогнуть. - Я поеду вечером. Когда я прикоснулся к ее губам, они были еще как лед, но постепенно согревались. Потом она два раза тяжело вздохнула, закрыла глаза и заснула, все еще держа меня за руку, которую я осторожно высвободил. Доктор Казаль жил совсем близко. Начинался день, и ветер немного улегся. Теперь шел однообразный, почти мирный дождь. Казаль сам открыл мне дверь. Он был в пижаме. Я сказал, что Тереза вышла из дома среди ночи и сильно простудилась. Он не задал никаких вопросов, только попросил немного подождать. Вскоре он появился с саквояжем в одной руке и зонтиком в другой. По дороге мы не разговаривали. Когда мы вошли в гостиную, Тереза лежала с открытыми глазами. Она с полным безразличием смотрела, как приближается доктор, и безропотно дала себя осмотреть. Все это было очень странно: сиплое дыхание Казаля, склонившегося над обнаженным телом Терезы, легкие удары молоточка по ее коленям и щиколоткам, звяканье инструментов, и особенно то, что все происходило в полной тишине. Он встал и сделал мне знак пройти с ним в соседнюю комнату. - Вы не сказали всю правду. - Она встала среди ночи и вышла в парк. - Зачем? - Понятия не имею. Я нашел ее спящей под деревом. - Спящей? - Без сознания. Глаза закатились. Тело задеревенело. Что-то вроде каталепсии. Тогда он задал мне странный вопрос: - Под каким деревом она лежала? - Не знаю... В дальнем конце парка... Где небольшая поляна. А что? Казалось, он то ли размышлял, то ли погрузился в грезы. Мой вопрос остался без ответа. - В подобных случаях обычно умирают от переохлаждения. Но, насколько я могу судить, с ней все в порядке. Никаких признаков гиперемии. Нет даже простуды. Ничего. Я могу только дать успокаивающее, чтобы она могла поспать. Он вернулся в гостиную и приготовил шприц. Я не знал, согласится ли на это Тереза. У нее был совершенно отсутствующий вид. Она даже не вздрогнула, когда игла вошла ей в вену. Доктор быстро собрал инструменты. - Держите меня в курсе, - сказал он, - зайдите ко мне сегодня вечером. Я проводил его до ворот. Когда я вернулся, Тереза спала глубоким сном, но на лице ее светилась улыбка - признак того, что она ощущала мое приближение, где бы ни была. Она издала слабый звук, как будто спрашивала: "Ты здесь?" - Я здесь, - сказал я, - и всегда буду здесь. После этого она погрузилась в беспамятство. Мне хотелось есть. Я пошел на кухню и приготовил себе кофе. Макая кусок хлеба в чашку, я слушал, как дождь барабанит в окно. Произошло нечто странное: я был зачарован, - как бывает зачарована змея, - причудливым, беспрерывно меняющимся ритмом. И мне никак не удавалось найти в нем закономерность. Я с трудом оторвался от этого магического танца и тщательно прополоскал чашку с ложкой. Потом вспомнил про пару старых резиновых сапог, которые валялись в подвале. Надев куртку, я спустился в подвал, переобулся и вышел из дома. Земля сильно промокла, и когда я пришел на поляну, оказалось, что следы ночного происшествия исчезли. Однако после тщательного осмотра каждого квадратного дюйма грязи мне наконец удалось отыскать то, что выглядело как часть круга, очерченного на земле палкой. Это была довольно правильная кривая длиной около метра. Мысленно продолжив ее, я увидел, что центр круга, - если тут действительно был круг, находится точно под тем местом, где соединились ветви двух деревьев. Но, может, это просто моя фантазия? Я продолжал поиски еще около часа. Где-то в пределах воображаемого круга я нашел буроватую, почти черную лужицу. Я провел по ней пальцем, положил немного на ладонь, понюхал и попробовал на вкус, но так и не смог установить, грязь ли это была или кровь - или я сошел с ума. И тем не менее рядом лежало черное перо. Я вспомнил, что видел в курятнике одну черную курицу. Интересно, там ли она. Потом я подумал: "Продолжай в том же духе, и сам рехнешься." Но зачем она пришла на поляну? Этот вопрос продолжал волновать меня, когда я покинул парк и направился к пологим склонам холмов. Я знал, что ответа нет. Для меня, во всяком случае. Что она сказала, когда мы гуляли здесь в первый раз? Я остановился и напряг память. Она говорила, что есть одна звезда, которую можно видеть только с этого места. И еще она однажды сказала: "Иногда ночью я становлюсь двумя людьми". Чушь! Я пошел дальше и пересек ручей, прыгая с камня на камень. Проходя мимо загона, я увидел коня, который не раз попадался мне на глаза. Большую часть времени хозяева держали его в этом загоне. Бесполезный старый конь. Когда я огибал угол поля, сзади внезапно послышался грозный топот копыт. Я пригнулся, убежденный, что животное собирается перепрыгнуть забор и задавить меня. Но нет. Столь же внезапно он остановился, посмотрел на меня, потом закинул голову назад и на некоторое время застыл в этой напряженной позе. После этого он во весь опор поскакал обратно. Когда я продолжил свой путь, сердце бешено колотилось. Я шел, обходя распаханные участки и проклиная грязь, которая налипала на подошвы моих сапог. Я чувствовал себя как турист в чужой стране, который постепенно начинает понимать местный язык. "Иди дальше, иди дальше!" - внушал я себе. Откуда-то прилетела пчела и несколько раз с жужжанием облетела вокруг моей головы. Что делала пчела во время бури? Но тут я заметил, что буря кончилась. Дождь прекратился, ветер утих. Только высоко в небе чернели облака, тесня друг друга, мчались наперегонки к востоку. - Где ты, ветер? - спросил я. В ответ внезапно налетевший порыв окатил меня водой с деревьев. Я остановился. Ледяные струи потекли за шиворот, но не это меня беспокоило. И не чувство одиночества, потому что на самом деле я был окружен мириадами назойливых видений, которые звали меня. Куда?.. "Куда?" - спросил я вслух - и тут же ощутил в своем теле нечто подобное медленному движению сока в растениях. Я столь же медленно повернул голову. Насекомые, птицы, жабы перестали быть невидимыми, хотя меня не соединяла с ними обычная зрительная связь. Мои чувства были прикованы к неким обособленным друг от друга центрам вибраций. Потом эти чужеродные вибрации приблизились и слились со мной, и течение времени утратило всякий смысл. Внезапно я ощутил поднимавшийся из земли удушливый запах. Гниющая тряпка? Или это безмолвный и неотвратимый распад моего тела? "Надо выбираться, - подумал я, - скорей выбираться отсюда". Потом эту мысль вытеснила другая. Я вспомнил, как Тереза сказала однажды: "Серж, ты все время борешься с собой. Как будто кто-то в тебе самом ненавидит тебя. Неужели это и называют умом?" Около пяти часов вечера я вернулся к дому, где между тем разыгралась драма иного рода. Пришли два человека с фермы, разбудили Терезу и сказали, что ночью на амбар обрушилось дерево. Провалилась часть крыши, и об этом необходимо сообщить страховой компании, плотнику, мэру и пожарнику. Мне потребовалось некоторое время, чтобы понять, что произошло. К моему удивлению, Тереза выглядела так, словно весь день провела за вязанием у камина. Кое-какие решения об амбаре были приняты, и наши гости ушли, приподняв свои черные шляпы. Но когда я наконец подошел к Терезе, она выскользнула из моих рук, холодная, как змея, и упала на диван лицом вниз. Я положил руку ей на затылок. Она лежала неподвижно, с закрытыми глазами, прижавшись щекой к подушке, и тяжело дыша. - Посмотри на меня. Она открыла глаза, но взгляд ее блуждал, избегая моего. - В чем дело? - спросил я. - Я думала, ты ушел. Бедная детка. - Ты должен был, - сказала она, - я даже надеялась, что ты ушел. - Ты могла бы взглянуть на машину. Я хотел сказать еще кое-что, но сначала спросил из вежливости: - Что с тобой произошло ночью? - Не знаю, я всегда была немного лунатичкой. Еще в детстве. - И она взглянула на меня с притворной невинностью, как маленькая девочка, которая хочет, чтобы ее простили. - Ты на меня сердишься? Это был настолько странный вопрос, что я решил противопоставить ему другой. - Что случилось с черной курицей? - С черной курицей? - Я пересчитал их. Одной не хватает. Черной. - Ты сошел с ума. - Точно, - согласился я. - Я сошел с ума. Но все равно скажи. - Ты съел ее в понедельник. - Действительно, у нас была вареная курица, которую Фу убил и ощипал. - Почему ты спрашиваешь? - Ладно. Забудь об этом. - И я вышел из комнаты. Поднявшись в спальню, я достал из-под кровати чемодан, положил его на кровать и принялся разыскивать свои вещи. Это оказалось не так-то просто. Пижамную куртку, свернутую в комок, я нашел в недрах платяного шкафа. Брюки оказались в ванной. Трубка пропала вместе с бритвой. Пропало все, и все постепенно отыскивалось, кроме большого черного блокнота. Может, он внизу? В этот момент я услышал, как к дому подъехала машина. Потом заскрипели ворота. Я подошел к окну и увидел во дворе Бонафу. В тот же момент из дома выбежала Тереза и бросилась в объятия к дяде. "Не слишком ли быстро?" - подумал я. Так в обнимку они и прошли в дом. Через несколько минут послышался стук в дверь, которую я оставил приоткрытой. Бонафу вошел улыбаясь - у него всегда было улыбающееся лицо с тяжелой нижней губой и быстрыми голубыми глазами. Правда, теперь он, кажется, отчасти утратил свою обычную уверенность. Я как раз закрыл чемодан. Бонафу наблюдал за мной не двигаясь. - Я очень люблю ее, - наконец сказал он, повернувшись к окну. - Я тоже. - Я не хочу, чтобы она страдала. - Я тоже страдаю. Взглянув на него сзади, я увидел, что он качает головой. - Вы не из тех людей, которые страдают. - Что вы знаете обо мне? - У вас нет чувства ответственности и нервов. Если он пришел разыгрывать роль оскорбленного отца, то она ему вполне подходила. У меня наготове была бомба, уже снабженная взрывателем. Я любовно погладил ее, но не спешил доставать, потому что знал: она взорвет нас обоих. - Я хочу сказать, что она ничего не воспринимает легко. Вы, вероятно, не знаете: когда она была совсем маленькой, ее фактически бросила мать. Быть покинутой очень тяжело, но быть покинутой дважды - это слишком. - Я не переношу психоанализма, - заявил я. Бонафу обернулся и посмотрел на меня. Его молчание было упреком за абсурдность моего ответа. "Это все, что вы можете сказать?" - как будто говорил его взгляд. - Что мне делать? - продолжал я. - Очевидно, вам все известно. Вы хотите сказать, что я не должен был начинать? По теперь слишком поздно. А значит, все равно. - Все равно? Что вы имеете в виду? - Пойдемте со мной, - сказал я и повел его к двери. - Пора раскрывать карты. И когда мы спустились, я почти без подготовки обрушил на них свою информацию, как будто объявляя репертуар местного театра на следующий сезон. - Я вернусь через десять дней. Думаю, этого будет достаточно, чтобы уладить все дела, и больше не уеду никогда. - Я взглянул на Терезу. Ее лицо словно витало в воздухе само по себе. - Я напишу тебе, - сказал я, - напиши мне тоже, дорогая. Слезы потекли по ее щекам, но она не пошевелилась. Я прижал ее к груди, погладил похожее на раковинку ухо. Потом быстро вышел. У подъезда меня догнал Бонафу. Он помог мне уложить чемодан в багажник. - Вам будет трудно? - Ужасно, - ответил я. - Не мог бы я чем-то помочь?.. - Спасибо, - усмехнулся я. - В подобных случаях один человек не в силах помочь другому. - О, это не совсем так. Он может сделать многое. - Что, например? - Он может помолиться. - Вы хотите казаться чудаком? Я захлопнул дверь и поехал. 12 Если вас нужно сделать выбор между двумя любимыми людьми, значит, вы должны выбрать одну из двух жизней. Но такая задача вам не под силу, потому что эти две жизни - просто две половинки вашего существа, связанные неразрывно, как две стороны монеты. Если вы честны с самим собой, то вы можете только понять, что попались в ловушку, и попытаться поступить как можно честнее. В противном случае вы должны обмануть себя, убедить в том, что одно из двух ваших _Я_ должно прекратить существование и принести себя в жертву другому. Но нужно еще решить, какое будет жить, а какое умереть. И это - самая трудная задача. Я выбрал Ким, потому что она была мне ближе, созданная из положительной энергии и мелких компромиссов. Но кто-то другой выбрал для меня Терезу, и потому я был так угнетен, когда возвращался в Париж. У меня не хватало того героизма, которого требовала ситуация. Каждый поворот штурвала убеждал меня, что я поступаю малодушно. Но альтернативы не было. Если вы попались в ловушку, всегда есть вероятность, пусть слабая, что кто-то придет освободить вас. Но когда вы сами - ловушка: никто не в силах помочь вам. That is the question [Вот в чем вопрос (англ.) - фраза из монолога Гамлета] - испытав свою совесть и тщательно взвесив на своих испорченных весах все "за" и "против", к концу 450-километрового пути я пришел к заключению, что осталась только одна проблема, одна, а не две: выбор слов. Например, Берни. - С чего это ты решил уходить? Ты свихнулся? Что случилось? И что с этой историей о наркотиках? Ты даже не был в Перпиньяке, не так ли? Что случилось, мой мальчик? Расскажи, облегчи свою душу. Именно тогда я впервые заметил, что Берни носит парик. Прежде это не бросалось мне в глаза. Казалось, его волосы растут нормально, но теперь я заметил, что они прикреплены к сетке. Наверное, у него было три или четыре парика разной длины, которые он менял каждую неделю. Мир стал для меня более ясным. - У каждого из нас есть темные пятна, старина. Я не брошу камень первым. Но это не повод, чтобы отказаться от борьбы. Я был словно галька на дне водопада Вода падала беспрестанно, а я сохранял каменное выражение лица, как крупный бизнесмен, продающий нефтяные танкеры или месторождения. Тот, кто говорит последний, всегда оказывается на высоте. Но Берни не мог знать, что я делаю это не нарочно. - Ладно, давай начистоту. Сколько тебе предложили в "Кулис дю монд"? Я поговорю с боссом. Уверен, мы договоримся. Хочу тебе сказать, старина... - Он опять затянул свою песню о газете, как "одной большой семье". Странно, подумал я, все эти жены, начальники, друзья не очень-то заботятся о тебе, но как только ты собрался уходить - они готовы на все. Берни поведал мне о новых грандиозных планах по реорганизации всей нашей группы. И про меня не забыли! Мне достался неплохой кусок пирога. Стоит ли все это бросать? - Как насчет отпуска? Возьми месяц. Проветри мозги. Перезаряди батареи. Съезди куда-нибудь. Послушай, старина, забудь про это увольнение. Я даже не слышал, что ты сказал. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Пусть какой-нибудь доктор напишет тебе бюллетень на две-три недели. Идет? Все время пока он говорил, я думал только о Ким. Когда она узнала, что все так серьезно, ее лицо исказилось от боли. Я почувствовал, как у нее к горлу подкатил комок. - Нет, - повторяла она, - нет... нет. Я решил встретиться с Декампом. Из всех людей, которых я знал, он, пожалуй, лучше всего подходил на роль стены, твердой прочной стены, от которой все отскакивает. Только подловить его было не так-то просто. Он клюнул на идею пообедать в ресторане возле его работы. - Как ты думаешь, она выдержит этот удар? - спросил я. - За последний месяц она вполне поправилась. - Это не то. - Я говорил с тобой, как врач. Теперь слушай. Ты берешь нож и втыкаешь его в живот человеку, а потом спрашиваешь меня, выдержит ли он этот удар. - У меня нет другого выхода. - Не знаю. Доедай. - Он с ужасным хрустом поедал свою редиску. - Бывает ли вообще другой выход? (Хрум!) Если бы он был, мы бы знали. Сколько мужчин и женщин бросали друг друга, пытаясь начать спектакль заново. - А что делают другие люди? Он не ответно и спросил: - Как ты будешь там жить? Это меня не беспокоило. Тут моя совесть была чиста. - Я разберу себя на части, - сказал я, - прочищу как следует весь механизм, смажу маслом и соберу опять. Я долго говорил о загрязнении окружающей среды, о больном обществе, о необходимости спасения душ. Я говорил о Евангелии, о Коране, о романе, который мне так хотелось написать, и о цели жизни. Под конец я хотел поговорить о Терезе, но он перебил меня. - Короче, полинезийский мираж. - Что? - Ваш остров, наверное, похож на атолл? И на закате приходят туземцы и бренчат на своих мандолинах, а небо зеленеет? Меня не столько задевал сарказм Декампа, сколько его ужасный аппетит. Каждый кусок говядины увеличивал силу, которая разрушала мою новую игрушку. - У тебя нет выбора, - заключил он, - ты вернешься. Но сначала ты должен туда поехать. - Ну-ну, продолжай, - сказал я. Нечто подобное мне и хотелось услышать. - Именно так я говорил себе, когда хотел все бросить и уехать в Индию. Но не сделал этого и до сих пор жалею. - Продолжай... - Некогда... - отмахнулся он, изучая меню. - Возьму-ка я этот пудинг под названием "летающий остров". И кофе. Предстояло Сделать очень многое. Удивительно, как трудно выбирать якоря. Незначительные детали перемешиваются с действительно серьезными вещами, и неизвестно, как все это распутать. Например, стоишь перед своим гардеробом и спрашиваешь себя: "Какой взять костюм"? Можно провести три дня, созерцая горы рубашек, свитеров и носков, и не прийти ни к какому решению. Или посещаешь адвоката, который, как говорят друзья, чудесный специалист по разводам. А когда выходишь из его конторы, хочется просто утопиться. Есть те, кого можно обмануть (...надо немного отдохнуть... побыть два-три месяца одному... ну конечно, Ким согласна, мама...), и те, кому надо сказать правду. Как говорит Гурджиев, есть материальный вопрос ("Я оставил в банке достаточно денег. На следующий квартал хватит. Потом?.. Ну, мы посмотрим. Да, дорогая, страховка оплачена") и есть боль. С Ким мы говорили и спорили каждую ночь. Иногда со слезами, иногда с гордым безразличием. Часто мы говорили друг другу больше, чем следовало. Потом опять любовь и слезы. Сожаления, и эта ужасная ностальгия. Колебания и наконец упреки. Что сказала она однажды вечером, три года назад, или что сделал я в то утро, или что мы забыли сделать или сказать. И опять язвительные слова - или смех, презрение, безразличие, нежность, сожаление, отчаяние. Этот механизм не знал сбоев. Пускаешь стрелу, и мишень летит ей навстречу. - Почему бы тебе не съездить на два-три месяца? На испытание. - Ну... - Испытательный срок ты имеешь в виду? - Зачем все разрушать? Послушай, Серж, я сегодня думала. Так иногда говорят: оставлю все и уйду. Но ты не можешь оставить самого себя. - О, избавь меня... - Я хочу сказать, тут просто книжная романтика... - Ким, пожалуйста! Это так мучительно для меня. - Бедняжка, Извини, пожалуйста, что я причиняю тебе боль... - Избавь меня от твоего сарказма, ради Бога. - Я просто думала, что ты меня еще немного любишь и... что ты... Рыдания не давали ей закончить, и около трех часов ночи она принимала снотворное. Я не принимал, потому что не хотел спать. Мне казалось, что это означало бы уходить от нее дважды. Я долго наблюдал, как она лежит, завернутая в тонкую пелену сна. "Она спит не так, как другие, - думал я. - Может, только она и умеет спать правильно". И я вспомнил... В то лето бессонница, которая всегда преследовала меня, достигла тревожных размеров. Декамп испробовал все препараты, оканчивавшиеся на "ал" и "иум". Ничто не помогало. Потом однажды вечером в Антибе во время отпуска рядом со мной в постели появилась Ким. Я ощущал волны, которые исходили из ее тела и проникали в мое, принося блаженное ощущение покоя и расслабленности. По утрам я вставал юный, как Адам при сотворении мира. Иногда в середине ночи я открывал один глаз, и где-то в моем мозгу маленькая клеточка шептала: "Прижмись к ней". Спокойно, клетка, не говори ничего, а то я проснусь. И сон снова наплывал на меня. Рассвет пробивался сквозь шторы. Должно быть, я задремал под утро, потому что меня вернул из небытия звонок консьержки. Прежде чем встать и собрать почту, я долго лежал в кровати, смутно сознавая, что хотя у меня под одеялом есть ноги, руки и все остальное, я совершенно утратил способность управлять ими, не говоря о мыслях, которые ползали по полу, как тараканы. Но внезапно одна из них укусила меня и пробудила к деятельности. Сегодня утром должно прийти письмо от Терезы. Они приходили не каждый день и были очень странными. Например: "Мне всегда хотелось построить забор вокруг дома и парка. Лучше всего стену, но это слишком дорого. Недавно я видела в "Лями де Жарден" объявление: продается готовый забор - его нужно только поставить. Я все измерила своими шагами. Получилось семьсот тридцать пять ярдов. Не мог бы ты посмотреть, как он выглядит, и привезти сюда на поезде? Он не займет много места - там только столбы и какая-то очень прочная решетка, которая легко сворачивается". Последняя фраза была написана настоящими каракулями, потом письмо опять стало очень аккуратным, как будто ее почерк обрел второе дыхание. "Знаешь, что я говорю себе: - Этот забор будет нашим обручальным кольцом, он окружит дом, парк и наше счастье". Вечером того дня, когда я ходил смотреть забор, меня ожидал сюрприз. - Я не буду сегодня к обеду, - объявила Ким. - Почему? - Что значит "Почему"? Меня не будет дома, только и всего. - С кем ты будешь? - Какое это имеет значение? С одним человеком из нашего офиса. - С Ланжером? - Да, с Ланжером. Как ты догадался, дорогой? Боже, как она была хороша, когда совершала свой пчелиный танец перед зеркалом: шаг вперед, шаг назад, шаг в сторону, осматривая себя и добавляя последние штрихи к этой восхитительной картине - и все для Ланжера! - Конечно, он долго ждал тебя. - Лучше поздно, чем никогда, не так ли? Она взяла сумочку и убедилась, что все ненужные вещи на месте. - Что ты будешь делать, дорогой? В холодильнике есть ветчина и немного пива. Мне надо лететь, я опаздываю. Я впервые познал поцелуй неверной жены. Как будто черная муха села на подбородок. Потом Ким скользнула в лифт, словно в раскрытую постель. Вернулась она в три часа ночи слегка пьяная, сверкающая и ледяная одновременно. - Ты спишь? - Я не могу спать. Ей потребовалось не меньше часа, чтобы раздеться и приготовиться ко сну. Все это время она напевала. - Ты изменила мне? - спросил я, когда она, наконец, легла в постель. - Я пыталась, дорогой, но мне не удалось... - Что это значит? - О, никаких анатомических подробностей. На самом деле мне это удалось. Спокойной ночи. - Ты не могла подождать? Уже засыпая, она издала невнятный звук, как будто спрашивая: "Подождать чего?" Остаток ночи я провел, пытаясь убедить себя в том что это не имеет для меня никакого значения. Все к лучшему, мой мальчик. Живи день за днем, как во время войны. Думай о чем-нибудь другом. Например, о Терезе. Этот забор действительно хорош. Семьсот тридцать пять футов, нет - ярдов. Три фута на ярд. Это будет - трижды пять - пятнадцать, один в уме. Трижды три - девять, и один - десять, трижды семь - двадцать один, и один двадцать два - две тысячи двести пятьдесят футов. А сколько ее шагов? Наутро я вновь привел мир в движение. Немного воздуха, немного воды. Немного физических упражнений. Немного виски. Кусок мяса - и вперед, с веселой песней. Улыбочку. Спасибо. Еще раз... Потом был ленч с Канавой. - Это действительно крупное дело, Серж. Я хочу, чтобы ты знал. - Весьма признателен. - И мне хотелось включить тебя в игру... Секунду. Меня не интересуют твои личные проблемы. Послушай: Лакруа пустил в ход свои связи. И еще Дюсюрж. Понимаешь, чем это пахнет? Для наглядности он стал чертить вилкой по скатерти. Девять пересекающихся треугольников, пять указывают вниз, четыре вверх. Внутри - четыре концентрических круга, в свою очередь содержащие квадрат с четырьмя замкнутыми устьями. Идеограмма. Мандала. Лабиринт, из которого Канава наконец нашел выход: путем разделения, выщепления, резкого изменения общественного мнения, молчаливых соглашений, умно построенных бесед и маккиавелиевых комбинации. Через два месяца появится на свет новая газета. И ему предложили стать редактором. - А ты будешь редактором новостей. Нет, я не дам тебе говорить. Серж, послушай, это очень большие деньги. Видел бы ты, какие они подписали контракты на рекламу. Он стал перечислять по пальцам, - такой шанс бывает один раз в жизни. - Ты говорил об этом с Ким? - Нет-нет, пока все полная тайна. Я боюсь говорить даже с самим собой. - А может, вы вместе решили подцепить меня на такую удочку? - Ты идиот или только прикидываешься? - И то и другое, - признался я. В качестве подтверждения своих слов я достал из бумажника свое удостоверение журналиста, порвал его на четыре части и протянул обрывки Канаве. Это не произвело на него должного впечатления. Некоторое время он размышлял. Потом внезапно на меня обрушилась целая тирада. - Почему ты считаешь себя лучше всех? Между прочим, есть и другие люди. С чего ты взял, что они глупее тебя?.. После этого оставалось только одно - напиться. Что мы и сделали. Поздно вечером, когда я добрался до дома, у меня, должно быть спьяну, возникла странная идея - заняться любовью с Ким. Это было долгое и мучительное поражение. "Только никаких сравнений", - говорил я себе и шарил во тьме в поисках волшебной страны. Вот как будто проблеск света... я устремился к нему и снова рухнул в пустоту... Потом попробовал еще... Думай - о той - стране - которая - не - принадлежит - никому - которая - принадлежит - только - нам - двоим - где ты - никогда - не был - прежде - и куда - ты - никогда - не сможешь - вернуться - без - Нее - думай - о той - божественной - прогулке - думай - лучше не думай. Я считал, - хотя каждая вторая клетка моего измученного тела знала, сколь недостойно такое мнение, - что любовь с Ким - это всего лишь блестящий спектакль. Игра потных тел, игра поз и движений, взглядов, запахов, слов. У каждого из нас был свой острый клинок. Лезвие сверкало, звенело, наносило укол в нужном месте и тут же пряталось. Из нашего поединка, напоминавшего борьбу двух львят на солнечной лужайке, мы выходили изнуренные, иногда пораненные, но здоровые и счастливые - никто не может отрицать этого. И смеющиеся. Но не сегодня. Ким не знала о моей неудаче - или скорее сделала вид, будто не знает. Она была серьезна и спокойна. И сегодня мы не смеялись. Две фигуры, распростертые на простыне. Вдруг она сказала: - Серж... что, если бы у нас был ребенок... Я ждал этого. На самом деле Ким однажды была беременной - через четыре месяца после нашего знакомства. Она просила: "Что будем делать, Серж?" И я ответил: "Как хочешь, дорогая?" - "О, у нас еще много времени..." И мы больше не упоминали об этом. Я обнял ее. - Дорогая, от этого ничего не изменилось бы. Мне кажется, мы... Мне кажется, нами движут силы, которые нам не подвластны... Все, что происходит, где-то запрограммировано, а может нет, просто происходит, и все... - Но если бы у нас был кто-то еще, если... Это не спасло бы нас. Я встал, чтобы зажечь сигарету, надеясь подрезать крылья ее безумию. Но не тут-то было. Ким взяла зажигалку с ночного столика. - Иди сюда... Послушай, Серж, давай подумаем сообща... Мы так часто говорили, что состаримся вместе. Ты помнишь? Мы всегда говорили: "что бы ни случилось..." Помнишь? Мы говорили, что у нас будет большой дом на юго-западе, двое или трое детей, старая кухарка. - Зачем ты об этом? - Но я не понимаю, что с нами случилось, просто не понимаю. - С тобой тоже могло такое случиться. - Не знаю, может быть... Но... Наверное, нет, дорогой. Правда, я думаю нет. - Что ты хочешь сказать? Что я один виноват? Я это знаю. - Ты можешь вообразить, что будет со мной? - Мир полон Ланжеров... - Ублюдков! - Не надо, Ким. - Ублюдок, ты первый начинаешь, а потом говоришь: не надо. - Ким, довольно. На следующий день мы договорились пойти к адвокату. Я чувствовал себя не очень уверенно. Но Ким держалась превосходно, безукоризненно исполняя тщательно продуманную роль обманутой, но гордой супруги. Нам нечего было делить - никаких денег. Ответчиком считался я, и это она подавала на развод. - Получается то же самое. - Что? То, что вся вина лежит на мне? - То, что я должна просить развода. - Ну не мне же его просить. - А что, если я не стану? - Ведь мы обо всем договорились! - Итак! - сказал мэтр Селье, принимаясь за дело. Это был молодой человек с твердым как сталь взглядом, золоченой оправой очков, короткой стрижкой и тонкими губами, постоянно кривившимися с выражением явного пренебрежения. - Ваш супруг написал эти три письма. В них он выражает свое желание прекратить вашу совместную жизнь. Вам нужно лишь облечь это желание в форму ходатайства - и мы получим быстрое решение без лишних осложнений и взаимных обвинений; развод двух честных, благонамеренных людей, двух личностей, которые - м-м - уважают друг друга и которые - э-э... В этот момент Ким взглянула на меня. В ее взгляде, полном неизмеримой боли, промелькнул оттенок иронии. Внезапно я увидел нас троих, ее, себя и этого адвоката, словно в объективе телекамеры, установленной в потолке. Звуки еще можно было как-то переносить, но зрелище оказалось слишком гнусным. - Хватит, - я взял Ким за руку. - Пойдем отсюда... Мэтр Селье застыл с открытым ртом, вопросительные знаки исходили из его близоруких глаз. Мы очутились на улице, прежде чем он успел что-либо произнести. Мы шли по авеню Виктор Гюго. Я еще держал ее за руку, почти тащил за собой. - Что с тобой? Куда мы идем? - Мы почти бежали, пересекая дорогу. - Серж, остановись. Мне больно. Я отпустил ее руку, когда мы оказались возле церкви Сент-Оноре-д'Эйло. - Встретимся дома, - сказал я и вошел в церковь. Конечно не для того, чтобы излить душу Богу. Я сел и стал просто ждать, когда это пройдет. Но что должно пройти? Обстановка в церкви была лишена какой-либо мистики. Люди разгуливали по приделам и довольно громко разговаривали. Не было даже полумрака, который мог бы принести мне немного покоя. В поперечном нефе появилась большая группа детей. Они толкались и кричали. Кстати, кто говорил, что помолится за меня? Ах да, старина Бонафу. Я попытался сосредоточиться на Терезе. Статуя тезки немного напоминала ее. Мимо прошел пожилой каноник, волоча ноги. Каноник, дай мне отпущение грехов. Только отпущение грехов не может остановить мысли. Когда я вышел из церкви, уже смеркалось. Я пошел по набережной Сены. И тут со мной случился приступ. Сияли церковные свечи, взмывали в небо яркие ракеты, катились огромные колеса, летучие мыши испуганно метались под сводами подземелья. Мой двойник трижды прыгал в воду за какими-то огнями, когда мы проходили по Понт-де-Гренель. Прах еси и во прах отыдеши... Я вернулся около полуночи, совершенно разбитый. Ким в халате бродила из комнаты в комнату с чашкой в руке. - Пожалуй, я перееду отсюда, - заявила она. - Зачем? - Хочу снять комнату. Это будет для тебя дешевле. И где-нибудь поближе к работе. Хотя, наверное, я куплю машину, какой-нибудь подержанный "фиат-500". Ты помнишь те деньги, которые мы вложили в государственные облигации? Я ими воспользуюсь. В конце концов, от тебя мне ничего не нужно. Знаешь, у меня будет комната в индийском стиле: драпировки на стенах, толстые ковры и большой диван. Ну-ну, давай позли меня, раз не удалось разжалобить. Я прямо-таки видел, как этот придурок Давид Ланжер восседает на индийских подушках, и его рука под музыку Рави Шанкара небрежно скользит за корсаж Ким. Я опустился в кресло. - Давай сегодня не ссориться. На следующее утро я полчаса занимался физическими упражнениями. Стойка на руках, стойка на голове, ножницы, велосипед и так далее. Потом бодрящий холодный душ. За завтраком я завел разговор о Канаве и его новой ежедневной газете. Мы проговорили полчаса, прежде чем поняли, что опоздали. Она опоздала. Мне весь день нечего было делать. Мы уговорились встретиться за ленчем. Но она не пришла. - Ой, прости пожалуйста, - сказала она, когда я позвонил ей на работу в три часа. - Я совсем забыла, у меня назначена встреча. Мы расставались на всю жизнь, а у нее была встреча. Я повесил трубку вне себя от ярости. Вечер я провел в кино. "Чего ты еще ждешь? Надо просто взять и уехать. Собери чемоданы, сядь в машину. Здесь тебе больше нечего делать". В семь часов я встретил ее возле работы, как обычно. - Это очень мило с твоей стороны, - заметила она. Тот же столик в Сан-Жене, за которым мы сидели каждый вечер в течение двух лет. И те же напитки. Виски для меня и джин с тоником для Ким. - Ну? - спросила она внезапно. - Ну... Я не ухожу. - Ты не что? - Я... Я думаю, нам лучше забыть про это. - Ты смеешься надо мной? - Я говорю совершенно серьезно. - Не верю! - Она одним махом осушила свой стакан. Из глаз ее сыпались искры жгучего фосфора, каждая из которых прожигала дыру в моем черепе. - Объяснись. - Тут нечего объяснять. - Что я мог ей объяснить? Что она - единственная на свете. - Ты так считаешь? - Тебе хочется объяснений типа: я понимаю, что был глуп. - Нет. - Она наконец рассмеялась. - Конечно нет. Придумай что-нибудь Другое. - Дорогая, будь милосердной. - А ты милосерден? - Неужели мы не можем поговорить и пяти минут, не разрывая друг друга на части? - А ты, значит, не рвешь людей на части? - Послушай... остановись... мы вылечимся... Мы вернемся назад и начнем все сначала. - Кого ты жалеешь? Меня или себя? - Обоих. - Налей мне еще джина. Алкоголь пробудил в ней все злое и язвительное. Ее взгляд стал острым, как бритва. - Послушай, мужчина моей жизни. Ты причинил мне достаточно боли. Теперь посмотри на меня хорошенько: я посторонняя. - Она встала и положила сигареты в сумочку. - И для начала будь добр, ночуй в отеле. - Она снова смягчилась. - Пожалуйста, Серж, - и быстро вышла. 13 Эту ночь и последующие я спал у Феррера в его студии. Мне приходилось вставать рано, чтобы привести в порядок комнату, прежде чем придет его ассистент или модель. (Феррер иногда занимался художественной фотографией). Мы вместе завтракали и обсуждали тактику. Я надеялся на Марка. Во-первых, потому, что Ким его любила, а во-вторых, потому, что он знал Терезу и, таким образом, мог оценить всю ситуацию. - Ты написал ей? - спрашивал он каждый вечер. - Я пытался. Но никогда не переписывал свои черновики. Я не знал, что сказать Терезе. На третий день Марк подал идею: нужно написать Бонафу. Конечно, это было бы великолепное решение. Жених, приятный молодой человек из Парижа, через третье лицо уведомляет о разрыве помолвки - прелестная галиматья, но я пытался объяснить Марку, что мое прошлое значило здесь больше, чем мое будущее. Тут речь шла скорее о письме человека, который завершил свой испытательный срок в монастыре и после должного размышления сообщает настоятелю, что не имеет призвания к монашеской жизни. Слишком силен зов мира... И еще я спрашивал тоном моралиста: имеем ли мы право строить свое счастье на несчастье других? Ким была путеводной нитью во всех моих рассуждениях. Я думал, что Марк поймет. И Тереза тоже. Написав адрес на конверте, я спросил себя: "Как ты мог так легко смириться с мыслью о том, что никогда не увидишь ее?" И не мог ответить. - Серджио, ты слишком много думаешь. - Я даже не несчастен. - Не волнуйся, это пройдет. - Я даже не знаю точно, когда я передумал. - Скоро узнаешь. - Что ты имеешь в виду? - Ты встал на правильный путь, - сказал он. - Чего тебе еще нужно? - По-твоему, я был болен? -