рика, мелькнувшей сквозь щель в пологе шатра под вывеской "М-р Электрико"? Почему на его теле плясали зеленые электрические ящерки? Как сложить все это вместе, как совместить с тем, что говорят книги? Он взял в руки "Физиогномику. Тайны характера, определяемые по лицу", полистал. Автор уверял его, что Джим и Вилли - просто-таки воплощение ангельской чистоты, идеал Мужчины, Женщины или Невинного Младенца, гармония Цвета, Пропорций и Расположения Звезд. И вот они глядят из-под решетки на весь этот шагающий и грохочущий ужас... А там... Чарльз Хэллуэй перевернул несколько страниц. Так, значит, Расписному Чуду присущи Раздражительность, Жестокость, Алчность - об этом говорят лобные шишки, а также Похоть и Ложь - это уже следует из линии губ, и в не меньшей степени - Хитрость, Наглость, Суета и Предательство, о чем с неопровержимостью должны свидетельствовать зубы м-ра Дарка. Нет. Книга захлопнулась. Если судить по лицам, балаганные уроды не намного хуже тех, кто на его долгой памяти открывал и закрывал двери библиотеки. Но в одном он уверен совершенно. В этом убедили его две строки Шекспира. Их надо было поместить в центре книжного циферблата, ибо именно они наиболее точно выражали суть его мрачного предчувствия. Колет пальцы. Так всегда Надвигается беда "Макбет", акт четвертый, сцена первая. Так смутно - и так огромно. С этим предчувствием не хотелось жить. Но Хэллуэй был твердо убежден: если ему не удастся изжить наступающий ужас сегодня ночью, он останется с ним на всю оставшуюся жизнь. И он все поглядывал в окно, все поджидал: Джим, Вилли, вы идете? Придете вы сюда? Ожидание выбелило его плоть до цвета костей. Глава 38 Здание библиотеки поднималось из сугробов времени, нападавших от лавины книг всех веков и народов - ее с трудом сдерживал порядок полок и разделителей. Семь пятнадцать... семь тридцать... семь сорок пять воскресного вечера. Город был занят Карнавалом. Мимо Джима и Вилли, затаившихся в кустах под стеной библиотеки, то и дело шли люди, заставляя ребят зарываться носами в палые листья. - Полундра! Оба снова вжались в землю. Кто-то пересекал улицу: может, какой-то парнишка, а может, Карлик, может, подросток с сознанием Карлика, а может, просто сдуло несколько листьев с дерева и бросило по подмерзшему после дождя тротуару. Ладно. Было и ушло. Джим сел, а Вилли все еще лежал, прижавшись к доброй, безопасной земле. - Ты чего? Идти ведь надо. - Библиотека, - словно нехотя, отозвался Вилли. - Я даже ее теперь боюсь. "Этим книжкам, поселившимся здесь, - думал он, - сотни лет от роду. У них шелушится кожа от старости, они расселись на полках, как стая грифов, крыло к крылу. Только ступи в темные переходы - сразу миллион золотых корешков так и вылупятся на тебя. Библиотека старая, и Карнавал старый, и отец старый..." - Я знаю, - вслух произнес он, - отец там. Но отец ли он? А что, если они уже побывали здесь, изменили его, переделали, наобещали с три короба, чего и дать не могут, а он-то думает - у них есть, и мы войдем сейчас, а потом, лет через пятьдесят, кто-нибудь возьмет книжку, откроет, а оттуда на пол вывалимся, как сухие бабочкины крылья, мы с тобой, а? Как сожмут нас, как засунут между страницами, никто и не узнает, куда мы подевались... Для Джима это было уже чересчур. Надо было немедленно действовать - и вот он уже колотит в библиотечную дверь. Еще миг - и Вилли присоединился к нему. Куда угодно, лишь бы убежать от уличной ночи, хоть в такую же ночь, но в тепло, под крышу, за дверь. Если уж выбирать, пусть лучше пахнет книгами... сил больше нет вдыхать запах мокрых прелых листьев... Вот уже отворилась дверь, и на пороге отец со своей призрачного цвета шевелюрой. Они на цыпочках прошли пустынными коридорами, и Вилли вдруг испытал безумное желание свистнуть, как бывало иногда на кладбище после захода солнца. Отец расспрашивал, почему они припозднились, а ребята старательно припоминали все места, где прятались днем. Они побывали в старых гаражах, отсиживались в амбарах, пробовали скрываться даже на деревьях, но в конце концов все это им надоело. Они вылезли из какой-то очередной норы и заявились прямо к шерифу. Полчаса, проведенные в участке, были прекрасны своей полной безопасностью, а потом Вилли пришла в голову мысль побродить по церквям, что они и сделали, облазив все церкви в городе, от подвалов до колоколен. Неизвестно, насколько безопасны были церкви на самом деле, но некое чувство защищенности там возникало. А потом надоело и это. Скука и предвечерняя тоска чуть было не погнали их на Карнавал, но тут, весьма кстати, солнце село, и настала пора двигаться к библиотеке. Весь день она представлялась им дружественным фортом, крепостью на захваченных врагом землях, и только в самом конце они испугались: а не сдалась ли и эта цитадель арабам? - И вот мы здесь, - сипло прошептал Джим и замолчал. - А что это я все шепчу? - подумал он вслух. - Привык за этот день. Вот чертовщина! - Он рассмеялся и тут же испуганно оборвал себя. Из глубины библиотеки словно бы прошелестели легкие шаги. Но это всего лишь вернулись отголоски его собственного смеха, отраженные стеллажами, и кошкой прокрались по переходам. Кончилось тем, что все вновь перешли на шепот. Лесные чащи, мрачные пещеры, темные церкви, полуосвещенные библиотеки одинаково приглушают голоса, гасят пыл, вынуждают говорить вполголоса из страха перед призрачными отголосками, продолжающими жить и после вашего ухода. Теперь они были уже в той комнате, где Чарльз Хэллуэй разложил свои фолианты. Здесь все переглянулись, каждый поразился бледности другого, но говорить об этом не стали. - А теперь давайте-ка все с самого начала, - потребовал отец Вилли, придвигая ребятам кресла. Он внимательно выслушал рассказ о торговце громоотводами, о приближавшейся, по его словам, грозе, о ночном поезде, о том, как странно разворачивался на лугу Карнавал; потом в полуденном свете открылся проселок и по нему на луг брели сотни христиан - только львов не хватало, чтобы закусить ими; вместо львов был лабиринт, где само Время блуждало взад-вперед; дальше - неисправная карусель, перерыв на ужин, м-р Кугер, племянник с грешными глазами, потому что на самом деле он был мужчина и жил так долго, что и рад бы умереть, да не знает как... Ребята остановились перевести дух, а потом опять - мисс Фолей, снова Карнавал, дикий разбег карусели, мумия м-ра Кугера, мертвей мертвого, но вскоре ожившая под электрическими разрядами, - все это и была буря, только без дождя и грома, а потом - парад, яма, накрытая решеткой, нудная игра в прятки, и рассказ закончился абордажем библиотечных дверей. Отец Вилли долго сидел, слепо уставившись на что-то прямо перед собой, потом его губы шевельнулись раз, другой, и он произнес: - Джим, Вилли, я вам верю. Ребята просто-таки осели в креслах. - Что, всему этому? - Всему этому. Вилли потер глаза. - Знаешь, - сообщил он Джиму, - я, кажется, разревусь сейчас. - Да погоди ты! - прикрикнул на него Джим. - Нашел время! - Верно. Времени у нас мало, - промолвил Чарльз Хэллуэй. Он встал, набил трубку и в поисках спичек опустошил карманы, в результате чего на столе перед ним оказались: старая губная гармошка, перочинный нож, сломанная зажигалка, записная книжка - он давно уже предназначил ее для записи мудрых мыслей, но все руки не доходили. Перебрав весь этот жалкий мусор, он покачал головой и наконец обнаружил измочаленный спичечный коробок, зажег трубку и принялся расхаживать по комнате. - Вот мы толкуем тут о совершенно особенном Карнавале: откуда он взялся, да почему, да зачем он здесь? Вроде бы никто и никогда такого не видел, а уж в нашем городишке тем более. Однако не угодно ли вам посмотреть вот сюда. Он постучал пальцем по сильно пожелтевшей газетной рекламе с числом в правом верхнем углу: 12 октября 1888 года. Реклама гласила: "Дж. К. Кугер и Г. М. Дарк представляют: театр-пандемониум, сопутствующие выступления, международный противоестественный музей!" - "Дж. К. Г. М.", - вспомнил Джим, - на вчерашних афишах эти же инициалы. Но ведь не могут они быть теми же самыми? - Не могут? Как сказать... - Отец Вилли потер виски. Я, когда вот это увидел, тоже весь мурашками пошел. Он положил на стол еще одну старую газету. - Вот. 1860 год. И еще есть 1846-й. Та же реклама, те же фамилии. Дарк и Кугер, Кугер и Дарк, они появляются и исчезают примерно каждые тридцать-сорок лет. Люди успевают все забыть. Где их носило все эти годы? Похоже, они путешествовали. Только довольно странно: они появляются всегда в октябре: октябрь 1846-го, октябрь 1860-го, 1888-го, 1910-го и, наконец, нынешний октябрь... - Голос Хэллуэя зазвучал глуше. - Бойтесь людей осени... - Чего? - Один старый религиозный трактат. Пастор Ньюгейт, кажется. Я его в детстве читал. Как же там дальше? - Он попытался вспомнить. Облизал губы. Наморщил лоб. Вспомнил. - "Для некоторых людей осень приходит рано и остается на всю жизнь. Для них сентябрь сменяется октябрем, следом приходит ноябрь, но потом, вместо Рождества Христова, вместо Вифлеемской Звезды и радости, вместо декабря, вдруг возвращается все тот же сентябрь, за ним приходит старый октябрь, и снова падают листья; так оно и идет сквозь века: ни зимы, ни весны, ни летнего возрождения. Для подобных людей падение естественно, они не знают другой поры. Откуда приходят они? Из праха. Куда держат путь? К могиле. Кровь ли течет у них в жилах? Нет, то - ночной ветер. Стучит ли мысль в их головах? Нет, то - червь. Кто глаголет их устами? Жаба. Кто смотрит их глазами? Змея. Кто слушает их ушами? Черная бездна. Они взбаламучивают осенней бурей человеческие души, они грызут устои причины, они толкают грешников к могиле. Они неистовствуют и во взрывах ярости суетливы, они крадутся, выслеживают, заманивают, от них луна угрюмеет ликом и замутняются чистые текучие воды. Таковы люди осени. Остерегайся их на своем пути". Чарльз Хэллуэй замолчал, и оба мальчика разом выдохнули. - Люди осени, - повторил Джим. - Это они! Точно! - А мы тогда кто? - сглотнул от волнения Вилли. - Мы, значит, люди лета? - Ну, я бы так прямо не сказал, - покачал головой Хэллуэй. - Сейчас-то вы, конечно, ближе к лету, чем я. Может быть, когда-то и я таким был, но только очень давно. Большинство у нас серединка на половинку. Августовским полднем мы защищаемся от ноябрьских заморозков, мы живем благодаря запасам тепла, скопленным Четвертого Июля, но бывает, и мы становимся Людьми Осени. - Ну не ты же, папа! - Не вы же, мистер Хэллуэй! Он быстро повернулся к ним и успел заметить, как они бледны, как напряжены их позы с неподвижно лежащими на коленях руками. - Слова, слова... Не надо меня убеждать, я говорю то, что есть. Как ты думаешь, Вилли, знаешь ли ты своего отца на самом деле? И достаточно ли я знаю тебя, если случится нам вместе выйти против тех? - Я не понял, - протянул Джим. - Так вы - кто? - Черт побери! Да знаем мы, кто он! - взорвался Вилли. - Ой ли? - скептически произнес седой мужчина. - Давай посмотрим. Чарльз Вильям Хэллуэй. Ничего особенного, кроме того, что мне пятьдесят четыре, а это всегда не совсем обычно, особенно для тех, к кому эти пятьдесят четыре относятся. Родился в местечке под названием Сладкий Ключ Жил в Чикаго. Выжил в Нью-Йорке. Маялся в Детройте, сменил кучу мест, здесь появился довольно поздно, а до этого переходил из библиотеки в библиотеку по всей стране, потому что любил одиночество, любил сравнивать с книгами то, что встречал на дорогах. Как-то раз, посреди всей этой беготни, твоя мать, Вилли, остановила меня одним взглядом, и вот с тех пор я здесь. По-прежнему любимое время для меня - ночь в библиотечном зале. Навсегда ли я бросил якорь? Может, да, а может, и нет. Зачем я оказался здесь? Похоже, затем, чтобы помочь вам. Он помедлил и долго смотрел на симпатичные, открытые мальчишеские лица. - Да, - произнес он наконец. - Слишком долго в игре. Я помогу вам. Глава 39 Ночной холодный ветер яростно тряс бельмастые окна библиотеки. Вилли, давно уже молчавший, вдруг сказал: - Пап... ты всегда помогаешь... - Спасибо, сынок, только это неправда. - Чарльз Хэллуэй тщательно изучал свою совершенно пустую ладонь. - Дурак я, - признался он неожиданно, - всегда норовил заглянуть поверх твоей головы - что там у тебя впереди. Нет бы на тебя посмотреть, на то, что сейчас есть. Но этак и каждый ведь дурак - вот мне уже и легче. Как оно бывает: ты вкалываешь всю жизнь, карабкаешься, прыгаешь за борт, сводишь концы с концами, прилепляешь пластырь, гладишь по щеке, целуешь в лобик, смеешься, плачешь, словом, весь при деле, и так до тех пор, пока не оказываешься вдруг наихудшим дураком на свете. Ну, тогда, понятно, орешь: "Помогите!", и очень здорово, если тебе ответит кто-нибудь. Я просто вижу эти небольшие городишки, раскиданные по всей стране, захолустные заповедники для дураков. И вот однажды появляется Карнавал. Ему достаточно тряхнуть любое дерево, и посыплется просто дождь из болванов, из таких, знаешь, индивидуумов, которым кажется (а может, и на самом деле так), что на их "помогите" некому ответить. Вот такие дураки-индивидуалисты и составляют урожай, который убирает Карнавал по осени. - Черт возьми! - в сердцах произнес Вилли. - Но тогда ведь бороться с ними - безнадежное дело! - Не скажи. Мы-то - вот они, сидим и думаем, какая разница между летом и осенью. Это уже хорошо. Значит, есть выход, значит, вы не останетесь дураками, значит, грех, зло, неправда, что бы этими словами ни называли, к вам не пристанут. У этого Дарка с его дружками не все козыри на руках. После нашего разговора я это точно знаю. Да, я его боюсь, но ведь и он меня побаивается. Тут мы квиты. Вопрос: как нам этим воспользоваться? - Как? - Начнем сначала. Возьмем историю. Если бы люди всегда стремились только к плохому, их бы просто не было. А ведь мы уже не плаваем вместе со всякими барракудами, и не бродим стадами по прериям, и не ищем у соседки-гориллы блох под мышкой. Мы ухитрились в свое время отказаться от клыков хищников и принялись жевать травку. Всего за несколько поколений мы уравняли философию охоты с философией земледелия. Тут нам пришло в голову измерить свой рост, и выяснилось, что мы - повыше животных, но пониже ангелов. Потрясающая идея! Чтобы она не пропала, мы записали ее тысячу раз на бумаге, а вокруг понастроили домов наподобие того, в котором мы сидим. И теперь мы водим хороводы вокруг этих святилищ, пережевываем нашу сладкую идею и пытаемся сообразить, с чего же все началось, когда же пришло это решение - быть непохожими на всех остальных? Наверное, как-то ночью, примерно сотню тысяч лет назад, один из тогдашних косматых джентльменов проснулся у костра, посмотрел на свою сильно волосатую леди с младенцем и... заплакал. Ему подумалось, что придет время, и эти теплые и близкие станут холодными и далекими, уйдут навсегда. Этой ночью он все трогал женщину, проверяя, не умерла ли она еще, и детей, которые ведь тоже умрут когда-нибудь. А на следующее утро он обращался с ними уже чуточку поласковее, ведь они того заслуживали. В их крови, да и в его тоже, таилось семя ночи, пройдет время, и оно сокрушит жизнь, разрушит тело и отправит его в ничто. Тот джентльмен уже понимал, как и мы понимаем: век наш короток, а у вечности нет конца. Как только это знание поселяется в тебе, следом тут же приходят жалость и милосердие, и тогда мы стремимся оделить других любовью. Так кто же мы есть в итоге? Мы - знающие, только тяжесть знания велика, и неизвестно, плакать надо от этого или смеяться. Кстати, звери не делают ни того, ни другого. А мы смеемся или плачем - смотря по сезону. А Карнавал наблюдает и приходит лишь тогда, когда мы созрели. Чарльз Хэллуэй замолчал. Мальчишки смотрели на него так пристально, что ему стало неловко. - Мистер Хэллуэй! - тихонько крикнул Джим. - Это же грандиозно! Ну а дальше, дальше-то что? - Да, папа, - выговорил пораженный Вилли, - я и не знал, что ты можешь так говорить! - Э-э, послушал бы ты меня как-нибудь вечерком, попозже, - усмехнулся отец, - сплошные разговоры. Да в любой из прожитых дней я мог бы рассказать тебе куда больше! Черт! А где же я был? Похоже, все готовился... готовился любить. Вилли как-то вдруг пригорюнился, да и Джима насторожило последнее слово. Чарльз Хэллуэй заметил это и замолчал. "Как объяснить им, - думал он, - чтобы поняли? Сказать, что любовь - причина всего, цемент жизни? Или попытаться объяснить, что он чувствует, оказавшись в этом диком мире, волчком несущемся вкруг огромного косматого солнца, падающего вместе с ним через черное пространство в пространства еще более обширные, то ли навстречу, то ли прочь от Нечто. Может быть, сказать так: волей-неволей мы участвуем в гонке и летим со скоростью миллион миль в час. А вокруг - ночь. Но у нас есть против нее средство. Начнем с малого. Почему любишь мальчишку, запустившего в небеса мартовского змея? Потому что помнишь подергивание живой бечевки в собственных ладонях. Почему любишь девочку, склонившуюся над родником? Потому что даже в вагоне экспресса не забываешь вкус холодной воды в забытый июльский полдень. Почему плачешь над незнакомцем, умершим на дороге? Потому что он похож на друзей, которых не видел сорок лет. Почему смеешься, когда один клоун лупит другого пирогом? Потому что вспоминаешь вкус крема в детстве, вкус жизни. Почему любишь женщину, жену свою? Ее нос дышит воздухом мира, который я знаю, и я люблю ее нос. Ее уши слышат музыку, которую я напеваю полночи напролет, конечно, я люблю ее уши. Ее глаза радуются приходу весны в родном краю, как же не любить мне эти глаза? Ее плоть знает жару, холод, горе, и я знаю огонь, снег и боль. Мы с ней - один опыт жизни, мы срослись миллионами ощущений. Отруби одно, убавишь чувство жизни, два - уполовинишь саму жизнь. Мы любим то, что знаем, мы любим нас самих. Любовь - вот общее начало, вот причина, объединяющая рот, глаза, уши, сердца, души и плоть... Разве скажешь им все это?" - Смотрите, - все-таки попробовал он, - вот два человека едут в одном вагоне: солдат и фермер. Один все время толкует о войне, другой - о хлебе, и каждый вгоняет соседа в сон. Но если один вдруг вспомнит о марафонском беге, а другой в своей жизни пробежал хотя бы милю, они прекрасно проболтают всю ночь и расстанутся друзьями. У всех мужчин есть одна общая тема - это женщины, об этом они могут толковать от восхода до заката, и дальше... О черт! Чарльз Хэллуэй замолчал и, кажется, покраснел. Цель вырисовывалась впереди, но вот как до нее добраться? Он в сомнении пожевал губами. "Не останавливайся, папа, - думал Вилли. - Пока ты говоришь, здесь замечательно. Ты нас спасаешь, только продолжай..." Мужчина почувствовал взгляд мальчика и понял его. Повернувшись, он встретил такой же взгляд Джима, встал и медленно начал обходить стол. Он касался то одной картинки, то другой, трогал Звезду Соломона, полумесяц, древний символ солнца... - Я не помню, говорил я, что значит быть хорошим? Бог мой, я не знаю. Если при тебе на улице стреляют в чужака, ты едва ли кинешься на помощь. Но если за час до этого успел поговорить с ним минут десять, если узнал хоть чуть-чуть о нем и о его семье, то, скорее всего, ты попытаешься помешать убийце. Потому что знаешь наверняка это хорошо. А узнать надо стараться. Если не хочешь знать, отказываешься знать - это плохо. Без знания нет действия, без знания от твоих действий толку не будет. Думаете, я свихнулся? Вы ведь уверены, что всего и дел-то - пойти и перестрелять их всех к чертовой бабушке. Ты ведь уже пробовал стрелять, Вилли. Так не пойдет. Мы должны постараться узнать о них как можно больше, а главное разузнать об их хозяине. Мы не сможем быть хорошими и действовать правильно, пока не будем знать, что в этой истории правильно. Поэтому мы тут теряем время. Сегодня воскресенье. Представление закончится не поздно, и народ разойдется по домам. А после этого... после этого нам надо ждать осенних людей. У нас в распоряжении часа два, не больше. Джим стоял у окна, словно видел через весь город и черные шатры, и калиоп, играющий сам по себе, только от того, что мир, вращаясь, трется об ночь. - Разве Карнавал - это плохо? - спросил он. - Ты еще спрашиваешь! - рассердился Вилли. - Стоп, стоп! - остановил его отец. - Вопрос хорош. Часть этого представления просто замечательная. Но есть старая хорошая пословица: за все рано или поздно приходится платить. А здесь ты отдаешь им кое-что задаром, а взамен пустые обещания. - Откуда они взялись? - угрюмо спросил Джим. - Кто они? Вилли с отцом тоже подошли к окну. Чарльз Хэллуэй заговорил, словно обращаясь к темным шатрам на дальнем лугу. - Некогда, ну, скажем, до Колумба, по Европе, позвякивая колокольчиками на лодыжках, с лютней за спиной бродил человек. А может, это было еще на миллион лет раньше, просто тогда он был в обезьяньей шкуре и выглядел как самая настоящая обезьяна. Желанней всего на свете были для него несчастья и боль окружающих. Он собирал их и целый день пережевывал, как мятную жвачку. Это давало ему силы, доставляло удовольствие. Наверное, после него его сын усовершенствовал капканы отца, ловушки для человеков, костоломки, средства для головной боли, способы мучения плоти и ограбления души. На дальних болотах из всяческих отбросов он вывел мошку, от которой не спрячешься, москитов, которые достают тебя летними ночами. Вот так, по человечку оттуда, отсюда, и собралась стая людей-псов, для которых нет ничего слаще твоей тревоги, которые с радостью помогут твоему горю. Они караулят твои ночные страхи, вожделенно подслушивают твои угрызения совести и нечистые сны. Ночные кошмары - их хлеб насущный. Они намазывают его болью и уплетают за обе щеки. Они были всегда. С бичами из носорожьей кожи они надзирали за строительством пирамид, поливая их для крепости потом, кровью и жизнями других людей. Они проносились по Европе на белых оскаленных конях Моровой Язвы. Они, удовольствия ради, нашептывали Цезарю мысль о том, что и он смертей, а потом, на мартовской распродаже, пускали кинжалы за полцены. То они шуты при дворе императора, то - инквизиторы в застенке, то - цыгане на большой дороге жизни. Чем больше людей становилось на земле, тем быстрее росло их поголовье. А заодно совершенствовались способы причинения боли ближнему своему. Вот загудел первый паровоз, а они уже тут как тут, цепляют к нему вагон, больше всего похожий на средневековую гробницу или колесницу, в которую впрягали людей... - И что, все эти годы они - одни и те же? - напряженным голосом спросил Джим. - Вы думаете, мистер Кугер и мистер Дарк родились... лет двести назад? - По-моему, это ты говорил, что, прокатившись на карусели, нетрудно сбросить год-другой, верно? - Так это что же, они могут жить вечно? - холодея от ужаса, спросил Вилли. - И вечно вредить людям? - Джим никак не мог отказаться от какой-то своей мысли. - Но почему все - вред и зло? - Отвечу, - спокойно отозвался Хэллуэй-старший. - Чтобы двигаться Карнавалу нужно какое-то топливо, так? Женщины, к примеру, добывают энергию из болтовни, а болтовня их сплошной обмен головными болями, легкими укусами, артритными суставами, всякими совершенными глупостями, их последствиями и результатами Многие мужчины не лучше - если их челюсти не загрузить жевательной резинкой из политики и женщин, с ними, чего доброго, кондрашка случится. А сколько удовольствия доставляют им похороны? Прибавить сюда хихиканье над некрологами за завтраком, сложить все кошачьи потасовки, в которых одни норовят содрать шкуру с других, вывернуть ее наизнанку, да еще доказывать после, что так оно и было. Еще не забыть приплюсовать работу шарлатанов-врачей, кромсающих людей вкривь и вкось, а после сшивающих грязной ниткой, умножить на убойную мощь динамитной фабрики, и тогда, пожалуй, получим черную силу одного только такого Карнавала Они гребут лопатой в свои топки все наши низости и подлости Все боли, горести и скорби человеческие летят туда же Мы и то не отказываемся подсолить наши жизни чужими грехами, Карнавал - тем более, только в миллион раз сильнее. Все страхи и боли мира - вот что вращает карусели Сырой ужас, агония вины, вопли от настоящих или воображаемых ран - все перегорает в его топках и с пыхтеньем влечет дальше. Чарльз Хэллуэй перевел дух. - Как я узнал об этом? Да никак! Просто чувствую. Я слышал их музыку, слышал ваш рассказ. Наверное, я всегда знал об их существовании и только ждал ночного поезда на заброшенной ветке, чтобы посмотреть и кивнуть. Мои кости знают о нем правду. Они говорят мне. Я говорю вам. Глава 40 - А могут они, - начал Джим, - это, души покупать? - Зачем же платить за то, что можно получить даром? усмехнулся м-р Хэллуэй. - Многие даже рады возможности отдать все за ничего. Мы ведь такой фарс устроили с нашими бессмертными душами! Правда, похоже, ты попал в точку. За всем этим делом чувствуется когтистая лапа дьявола Он хоть не ест их, но и жить без них не может Вот что всегда интересовало меня в старых мифах. Я все думал, ну зачем Мефистофелю душа Фауста? Что он с нею делать-то будет? Сейчас я вам изложу мою собственную теорию на этот счет. Лучший подарок для этих тварей - чадный огонь, горящий в душе человека, мучимого совестью за старые грехи. От мертвой души никакого проку нет А вот живая, неистовая, сбрызнутая собственным проклятьем - вот это для них лакомый кусок. Откуда мне это известно? А я наблюдаю. Карнавал - тот же человек, но намного яснее Вот живут мужчина и женщина. Нет бы им разойтись в разные стороны или поубивать друг друга, а они наоборот - всю жизнь едят один другого поедом, таскают за волосы, царапаются Почему? Да потому, что мучения и ненависть одного - наркотик для другого Так и Карнавал чует уязвленную самость за много миль и мчится вприпрыжку погреть руки на этих углях Он мигом распознает подростков, неспособных стать мужчинами, ноющих, как огромный больной зуб мудрости Он чувствует, как вдруг начинает мельчать мужчина средних лет (вроде меня). Его августовский полдень давно прошел, а он все тараторит без пользы. Мы разжигаем в своих помыслах страсть, зависть, похоть, окисляем их в наших душах, и все это срывается с наших глаз, с наших губ, с наших рук, как с антенн, работающих, уж не знаю, на длинных или на коротких волнах Но хозяева балаганных уродов знают, они давно научились принимать эти сигналы и не преминут урвать здесь свое Карнавал не спешит, он знает, что на любом перекрестке найдет желающих подкормить его пинтой похотливой страсти или квартой лютой ненависти Вот чем жив Карнавал: ядом грехов, творимых нами по отношению друг к другу, ферментами наших ужасных помыслов! - Чарльз Хэллуэй фыркнул - Господи! воскликнул он - Сколько же я наговорил за последние десять минут! - Вы много говорили, - подтвердил Джим - На чьем языке, хотел бы я знать? - воскликнул м-р Хэллуэй. Ему вдруг показалось, что толку от его речей столько же, сколько и обычно, когда он долгими ночами проповедовал свои идеи пустым залам, и только короткое эхо отвечало ему. Он написал множество книг на воздушных страницах светлых комнат, в просторных зданиях разных библиотек - где они? Он уже сомневался, не устроил ли он фейерверк из цветистых звучных фраз, годящихся лишь на то, чтобы поразить двух подростков без всякой для них пользы. Пустое упражнение в риторике. Интересно, сколько из сказанного дошло до них? Одна фраза из трех? Две из восьми? Видимо, последние слова он произнес вслух, потому что Вилли неожиданно ответил. - Три из тысячи. Чарльз Хэллуэй не очень весело рассмеялся и вздохнул. Джиму важно было выяснить что-то свое. - Этот Карнавал... это что? Смерть? Старик снова раскурил трубку, выпустил дым и внимательно изучил его. - Нет, это не сама Смерть, но использовать ее как пытку он может. Смерти-то ведь нет, никогда не было и никогда не будет. Просто мы так часто изображали ее, столько лет пытались ее постичь, что в конце концов убедили себя в ее несомненной реальности, да еще наделили чертами живого и жадного существа. А ведь она - не больше чем остановившиеся часы, конец пути, темнота. Ничто. Но Карнавал прекрасно знает, что именно это. Ничто пугает нас куда больше, чем Нечто. С Нечто еще можно бороться, а вот как бороться с Ничто? Куда бить? Есть ли у Ничто хоть что-нибудь: тело, душа, мозг? Нет, конечно. Так что Карнавал пугает нас погремушкой и собирает, когда мы в ужасе летим вверх тормашками. Он показывает нам Нечто, которое, по нашему мнению, ведет к Ничто. Например, этот Лабиринт там, на лугу. Обычное грубоватое Нечто, вполне достаточное, чтобы вышибить вашу душу из седла. Простой хулиганский удар ниже пояса: показать, как твои девяносто лет тают в зазеркальной глади, и вот ты уже готов, заморожен и недвижим, а калиоп наигрывает славную мелодию, больше всего похожую на стог сена, из которого пытаются давить вино, или на летнюю-ночь-на-берегу-озера, но только под барабаны и литавры. Экая непритязательность! Меня просто восхищает прямота их подхода. Всего и дел-то: разобрать старика на части зеркалами, превратить осколки в головоломку, а единственным ключом к ней владеет Карнавал. А ключ этот просто-напросто вальс из "Прекрасного Огайо" или "Веселой вдовы", сыгранный наоборот, да карусель. Одного только не говорят они людям, катающимся под их музыку... - Чего? - не утерпел Джим. - А того, что если ты в одном обличье стал несчастным грешником, то и в любом другом им останешься. Изменить рост и пропорции - не значит изменить человека. Допустим, Джим, завтра ты станешь двадцатилетним, но думать-то будешь, как мальчишка, и этого не подделаешь! Они могут превратить меня в десятилетнего постреленка, да только мой пятидесятилетний разум все равно заставит меня вести себя по-взрослому, поступать так, как не поступил бы ни один мальчишка. Да и соединить разорванное время им не по силам. - Это как? - спросил Джим. - Допустим, я стал молодым. Но ведь все мои друзья и знакомые остались прежними, не так ли? Мне никогда уже не быть с ними вместе. Их интересы и заботы меня уже не взволнуют, ведь у них впереди - болезни и смерть, а у меня еще одна жизнь. Куда деваться человеку на вид этак лет двадцати, а на самом деле прожившему мафусаилов век? Такой шок - не пустяк. Карнавал об этом помалкивает. И что же в итоге? Скорее всего, безумие. С одной стороны, новое тело, новое окружение, с другой - оставленная жена, друзья, которые будут умирать у тебя на глазах, как и все прочие нормальные люди. Господи, одного этого довольно, чтобы заполучить удар! Но зато сколько страха, сколько мучений перепадет Карнавалу на завтрак. И тогда вы приходите и проситесь обратно. Карнавал слушает и кивает. Конечно, обещают они, если будете себя прилично вести, то в ближайшее время получите обратно ваши три десятка или сколько вам там причитается. На одном только этом обещании карнавальный поезд способен обогнуть земной шар, а труппато растет, в нее вливаются все новые жаждущие вернуть свое достояние и за это ожидание прислуживающие Карнавалу, производящие уголь для его топки. Вилли пробормотал что-то. - Что ты говоришь, сынок? - Мисс Фолей. - Голос Вилли дрогнул. - Бедная! Они ведь теперь заполучили ее, прямо как ты сказал. Она добилась своего, но это ее так напугало, она так плакала, пап, прямо обрыдалась вся... А теперь, спорить могу, они пообещали вернуть ей ее пятьдесят лет, но что они сделают с ней за это? Что они делают с ней вот прямо сейчас? - Да поможет ей Бог! - Отец Вилли опустил тяжелую ладонь на страницы старой книги. - Наверное, она теперь с уродами. Кто они, как вы думаете? Да просто грешники. Они так долго странствуют с Карнавалом в надежде на освобождение, что стали похожи на свои грехи. Я видел в балагане Самого Тучного Человека. Ну и кто он? Вернее, кем был раньше? Просто обжора-сладострастник. Карнавалу не откажешь в собственном черном юморе, теперь этот несчастный - узник своей собственной, трещащей по швам плоти. А вот - Скелет. Не обрекал ли он своих близких не только на физическое, но и на духовное истощение? Или ваш приятель Карлик. Вроде бы его вины не видно. Всегда в пути, никогда не ввязываясь в потасовку, опережая грозу и продавая громоотводы... но грозу-то он оставлял встречать другим. И вот бесплатные аттракционы Карнавала скомкали его до размеров большого тряпичного мяча, сшитого из всякой дребедени, запутавшегося в себе самом. А Пыльная Ведьма? Может, она из тех, что всегда живут завтрашним днем, не обращая внимания на сегодняшний? Это и мне знакомо. И вот она все накручивает свое наказание, видя на раскинутых картах одни только дурные восходы да горестные закаты. Впрочем, тебе виднее, Вилли. Ты ведь с ней накоротке знаком. Ну, кто там еще? Крушитель? Мальчик-овца? Пожиратель Огня? Сиамские близнецы? Великий Боже! Кем они были? Может быть, двойняшками, погрязшими во взаимном нарциссизме? Мы никогда не узнаем, а они никогда не расскажут. Мы можем только гадать и, конечно, будем ошибаться. Пустое занятие. В сторону его! Давайте-ка решать, куда нам двигаться отсюда. Чарльз Хэллуэй расстелил на столе карту города и обвел карандашом место расположения Карнавала. - Подкрадываться не будем: во-первых, не сумеем, а во-вторых, не наши это методы. А с чем в атаку пойдем? - С серебряными пулями! - выпалил Вилли. - Черт возьми! Они же не вампиры! - фыркнул Джим. - А может быть, святой воды в церкви взять? - Чушь! - отверг и это предложение Джим. - Это только в кино бывает. Или нет, мистер Хэллуэй? - Это было бы слишком просто, мальчики. - Ладно. - Глаза у Вилли яростно сверкнули. - Тогда возьмем пару галлонов керосина. - Ты что? - испуганно воскликнул Джим. - Это не по закону! - Это ты-то про закон вспомнил. - Ну и что? Я! Оба разом замолчали. Шорох. Легкий сквозняк пронесся по комнате. - Дверь! - прошептал Джим. - Кто-то ее открыл! Дальний щелчок. Снова легкое дуновение шевельнуло волосы и стихло. - А теперь - закрыли! Тишина. Только огромное здание библиотеки с темными лабиринтами переходов и молчаливыми книгами. - В доме кто-то есть! Ребята привстали. Внутри у них что-то попискивало, совершенно непонятно что. Чарльз Хэллуэй помедлил, прислушиваясь, и негромко приказал: - Спрячьтесь. - Мы тебя не бросим! - Я сказал: спрячьтесь! Мальчишки канули в темноту. Чарльз Хэллуэй глубоко вздохнул раз, другой, заставил себя сесть, пододвинул поближе старые подшивки газет. Ему оставалось только ждать, ждать и снова ждать. Глава 41 Тень скользила среди теней. Чарльз Хэллуэй почувствовал, как душа его погружается в какую-то зыбкую глубину. Тень и ее обладатель потратили немало времени на поиски комнаты, в окнах которой горел свет. Тень двигалась осторожно, словно оберегая хозяина от лишнего шума. И когда она отыскала наконец эту дверь, выяснилось, что сопровождает ее не одно лицо, даже не сто, а тысяча лиц при одном теле. - Меня зовут Дарк, - произнес глубокий голос. Чарльз Хэллуэй, не поднимая головы, с трудом выдохнул. - Более известный как Человек-в-Картинках, - продолжил голос. - Где мальчики? - Мальчики? - М-р Хэллуэй наконец повернулся и оглядел мужчину у двери. Человек-в-Картинках внимательным носом втянул тончайшую желтую пыльцу, облетевшую со страниц фолиантов. Отец Вилли только теперь заметил, что книги так и лежат, раскрытые на нужных местах. Он дернулся, сдержал себя и начал закрывать том за томом, стараясь не придерживаться никакой системы. Человек-в-Картинках наблюдал за ним, как будто ничуть не интересуясь происходящим. - Ребят нет дома. Ни того, ни другого. Они могут упустить прекрасную возможность. - Интересно, куда же они запропастились? - Чарльз Хэллуэй расставлял книги по местам. - Знай они, что вы тут с бесплатными билетами, небось запрыгали бы от радости. - Вы полагаете? - Улыбка м-ра Дарка мелькнула и растаяла, как остаток леденца. Он тихо и значительно произнес: - Я могу убить вас. Чарльз Хэллуэй кивнул, не прекращая своего занятия. - Вы слышали, что я сказал? - вдруг заорал Человек-в-Картинках. - Слышал, слышал, - спокойно ответил Чарльз Хэллуэй, взвешивая на ладони тяжелый том, словно он был его приговором. - Но вы не станете убивать меня сейчас. Вы слишком самоуверенны. Это, наверное, оттого, что вы слишком давно содержите свое заведение. - Стало быть, прочли две-три газетки и решили, что все знаете? - Не все, конечно, но вполне достаточно, чтобы испугаться. - Испугаться стоило бы куда сильнее, - угрожающе заявила толпа, скрытая под черной тканью костюма. - У меня там, снаружи, есть один специалист... все решат, что случился простой сердечный приступ. У м-ра Хэллуэя кровь метнулась от сердца к вискам, а потом заставила вздрогнуть запястья. "Ведьма", - подумал он и, видимо, непроизвольно шевельнул губами. - Верно, Ведьма, - кивнул м-р Дарк. Его собеседник продолжал расставлять книги по полкам, одну из них все время прижимая к груди. - Эй, что вы там прижимаете? - М-р Дарк прищурился. А, Библия! Очаровательно! Как это по-детски наивно и свежо. - Вы читали ее, мистер Дарк? - Представьте, читал. Скажу даже больше. Каждую главу этой книги, каждый стих вы можете прочесть на мне, сэр! М-р Дарк замолчал, закуривая, выпустил струю дыма сначала в сторону таблички "Не курить", а потом в сторону Чарльза Хэллуэя. - Вы всерьез полагаете, что эта книжка может повредить мне? Значит, ваши доспехи - это наивность? Ну, давайте посмотрим. Прежде чем м-р Хэллуэй успел двинуться, Человек-в-Картинках подскочил к нему и взял Библию. Он держал ее крепко, обеими руками. - Ну что? Удивлены? Могу даже почитать вам. - Дым от сигареты м-ра Дарка завихрялся над шелестящими страницами. - А вы, конечно, ожидали, что я рассыплюсь прямо перед вами? К вашему несчастью, это все - легенды. Жизнь, это очаровательное скопище самых разных понятий, продолжается, как видите. Она движет сама себя и сама себя оберегает, а смысл ей придает неистовость. А я - не последний в легионе необузданных. М-р Дарк, не глядя, швырнул Библию в мусорную корзину. - Мне кажется, ваше сердце забилось чуточку веселее? иронично обратился он к м-ру Хэллуэю. - Конечно, остротой слуха я не сравнюсь с моей Цыганкой, но и мои уши кое-чего стоят. Как интересно бегают у вас глаза! И все куда-то мне за плечо. На что они намекают? Ах, на то, что мальчишки где-то здесь, в переходах этой богадельни. Прекрасно. По правде, я не хочу, чтобы они удрали. Едва ли кто-нибудь поверит их болтовне, а даже если и так - разве это плохая реклама моему заведению? Люди приходят в возбуждение, у них потеют руки и ноги, они украдкой пробираются за город, облизываются, они только и ждут приглашения познакомиться с лучшими из наших аттракционов. Помнится, и вы были среди них? Сколько вам лет? Чарльз Хэллуэй плотно сжал губы. - Пятьдесят? - с удовольствием прикидывал м-р Дарк. Пятьдесят один? - Голос его журчал, как весенний ручей. Пятьдесят два? Помолодеть хотите? - Нет! - Ну, зачем же кричать? - М-р Дарк пересек комнату, пробежал пальцами по корешкам книг на полке, словно годы пересчитывал. - А ведь молодым быть совсем неплохо. Подумайте, снова сорок - ну, не пре