ть с Лолла-Воссики? Он ничего не говорил, не ел, если его насильно не кормили, и, если бы его не водили за руку, он бы всю жизнь просидел на одном месте. Мать страшно перепугалась, увидев, что произошло с сыном. Она очень любила Такумсе - ни одна женщина в их племени не испытывала таких чувств к собственному ребенку, - но Лолла-Воссики она любила больше. Множество раз она рассказывала всем, как малыш Лолла-Воссики в первый раз закричал, - это случилось во время зимы, когда воздух становится особенно злым и кусачим. Он плакал и плакал, его было не остановить, как ни укрывала она малыша медвежьими и бизоньими шкурами. Наконец он немного подрос и сам смог объяснить, почему он все время плачет. "Пчелы умирают", - сказал он. Вот каким был Лолла-Воссики, единственный шони, способный ощущать смерть пчел. Вот каким был тот мальчик, что стоял рядом с отцом, когда полковник Билл Гаррисон пристрелил Пукишинву. Если уж Такумсе, находившегося в целом дне пути от места, где разыгралась трагедия, это убийство пронзило как нож, что же ощутил Лолла-Воссики, который стоял совсем рядом и был куда более чувствителен, чем старший брат? Если зимой он оплакивал умирающих пчел, что он почувствовал, когда бледнолицый у него на глазах застрелил его отца? Прошло несколько лет, прежде чем Лолла-Воссики снова заговорил, но огонь покинул его глаза, он не замечал ничего вокруг. Глаз он потерял совершенно случайно - споткнувшись, он упал на торчащую из земли обломанную ветку куста. Он споткнулся и упал! Да с кем из краснокожих такое случалось? Лолла-Воссики перестал чувствовать землю; он стал глух и слеп, как бледнолицый. "Хотя, может быть, - подумал Такумсе, - в его ушах до сих пор звучит далекий ружейный выстрел, и из-за этого постоянного грома он ничего теперь не слышит; может быть, старая боль по-прежнему мучает его, и он не ощущает движение живого мира". Боль постоянно терзала его, пока первый глоток виски не научил Лолла-Воссики, как избавляться от мук. Вот почему Такумсе никогда не бил Лолла-Воссики за то, что он пьет, хотя немилосердно избил бы любого шони, даже своих братьев, даже старика, если б увидел, что тот сжимает в руках чашку с отравой белого человека. Но бледнолицые не догадывались, что видят, слышат и ощущают краснокожие. Белый человек принес смерть и опустошение в эту страну. Белый человек рубил мудрые старые деревья, которые могли бы многое поведать, срезал молодые деревца, у которых столько лет жизни было впереди, и никогда не спрашивал: "Согласишься ли ты стать хижиной для меня и моего племени?" Он лишь рубил, пилил, выкорчевывал, жег - это есть образ жизни белого человека. Он берет у леса, берет у земли, отнимает у реки, но ничего не дает взамен. Белый человек убивает животных, которые ему не нужны, животных, которые не причиняют ему никакого вреда; зато если проснувшийся от зимнего голода медведь случайно задирает одного-единственного молоденького поросенка, белый человек выслеживает и в отместку убивает зверя. Бледнолицые не способны ощутить равновесие земли. Неудивительно, что земля ненавидит белого человека! Неудивительно, что вся природа земли восстает против него - хрустит под ногами, ломается, кричит краснокожему: "Здесь стоял враг! Здесь прошел чужак, через эти кусты, поднялся вон по тому холму!" Бледнолицые любили подшучивать, мол, краснокожий способен обнаружить след даже на воде, после чего смеялись, будто на самом деле этого не может быть. Может, может, ибо, когда бледнолицый проходит по реке или озеру, спустя долгие часы вода булькает, пенится и громко шумит после этого. И вот Рвач Палмер, торговец отравой, коварный убийца, стоит, напуская свой глупый огонь на седло белого собрата, и думает, что никто его не видит. Ох уж эти бледнолицые с их жалкими способностями-дарами! Ох уж эти бледнолицые с их заклинаниями и оберегами! Неужели они не знают, что их колдовство способно отпугнуть только _неестественное_? Если придет вор, понимающий, что поступает неправильно, то добрый сильный оберег разбудит внутри него страх, и он убежит, вопя во все горло. Но краснокожий не может быть вором. Краснокожий принадлежит этой земле. Для него оберег всего лишь холодное место, возмущение в воздухе, не более. Для него скрытый дар подобен мухе - жжж-жжж-жжж. По сравнению с этой мухой сила живой земли - сотня ястребов, которые кружат в небе, наблюдают. Такумсе проводил взглядом возвращающегося в форт Рвача. Вскоре Рвач в открытую начнет торговать своим зельем. Множество краснокожих, собравшихся здесь, опьянеют. Поэтому Такумсе останется и будет наблюдать. Ему вовсе не обязательно говорить. Достаточно, чтобы его видели, и тогда те, в чьих сердцах еще жива хоть какая-то честь, повернутся и уйдут, не выпив ни капли огненной воды. Такумсе пока что не вождь. Но с ним нельзя не считаться. Такумсе - гордость шони. Прочие краснокожие из других племен должны сравнивать себя с ним. Краснокожие, поклоняющиеся виски, сжимаются изнутри, когда видят этого высокого, сильного мужчину. Он подошел туда, где стоял Рвач, и своим спокойствием утихомирил порожденные бледнолицым возмущения. Вскоре жужжащие, разозленные насекомые успокоились. Запах торговца огненной водой развеялся. Снова вода принялась обнимать берег с прежней монотонной песней. Как легко исцелить землю, по которой прошел белый человек. Если б сегодня все бледнолицые снялись с места и уехали, то к завтрашнему дню земля бы вернулась к обычному покою, а через год не осталось бы и следа пребывания белого человека. Даже развалины хижин, где жили бледнолицые, снова стали бы частью земли, приютив мелких животных, постепенно рассыпаясь в объятиях вьющихся лоз. Металл белого человека превратился бы в ржавчину; камни белого человека образовали бы холмы и маленькие пещерки; убийства, совершенные бледнолицыми, влились бы резкими, красивыми нотами в песнь иволги - ибо иволга запоминает все и, когда может, обращает зло в добро. Весь день Такумсе провел рядом с фортом, следя за краснокожими, которые шли покупать свой яд. Мужчины и женщины из разных племен - вийо и кикипу, потивотами и чиппива, виннебаго и пиорава - все они заходили в крепость, неся шкуры или корзины, а возвращались, бережно прижимая чашки или маленькие кувшинчики с огненной водой, а иногда и вовсе с пустыми руками - все, что они наторговали, плескалось у них в животах. Такумсе ничего не говорил, но он чувствовал, что краснокожие, выпившие отраву, сразу лишались поддержки земли. Они не искажали зелень жизни, как это делал белый человек, скорее они вообще переставали существовать. По мнению земли, краснокожий, выпивший виски, становится мертвым. Нет, даже не мертвым, потому что он ничего не возвращает земле. "Я стою и наблюдаю за призраками, - подумал Такумсе, - не мертвыми и не живыми". Он произнес эти слова про себя, но земля почувствовала его скорбь, и легкий ветерок ответил ему, заплакав среди листвы. На закате прилетела иволга и принялась вышагивать перед Такумсе. "Расскажи мне свою повесть", - молча, по-своему попросила иволга, глядя снизу вверх на краснокожего глазками-бусинками. "Ты и так ее знаешь, - ответил про себя Такумсе. - Ты ощущаешь мои слезы, прежде чем я пролью их. Ты чувствуешь мою кровь, когда ее капли еще не коснулись земли". "Почему ты скорбишь по краснокожим, которые не вхожи в племя июни?" "До того как пришел белый человек, - объяснил Такумсе, - мы не понимали, что все краснокожие похожи друг на друга, что все они братья земли, потому что живые существа вели себя абсолютно иначе. Мы ссорились с другими краснокожими, как медведь спорит с кугуаром, как ондатра скандалит с бобром. Но затем появился белый человек, и я увидел, что краснокожие похожи, как близнецы, по сравнению с бледнолицыми". "А кто такой белый человек? Что он делает?" "Белый человек похож на человеческое существо, только, ступая по земле, он убивает все живое". "Тогда почему, о Такумсе, заглянув в твое сердце, я вижу, что ты не желаешь причинять белому человеку боль, не хочешь убивать его?" "Белый человек не осознает зла, которое творит. Белый человек не умеет ощущать умиротворение земли и поэтому не видит смертей, свершающихся по его вине. Я не могу винить его. Но и не могу допустить, чтобы он остался. Поэтому, изгнав бледнолицых с этой земли, я не буду ненавидеть их". "Если ты свободен от ненависти, о Такумсе, тогда ты наверняка изгонишь белого человека отсюда". "Я причиню ему ровно столько боли, сколько необходимо, чтобы он оставил эти земли, не более того". Иволга кивнула. Один раз, дважды, трижды, четырежды. И взлетела на ветку, которая росла напротив лица Такумсе. Птичка запела новую песню, и в песне этой не было слов, но Такумсе услышал в ней историю своей жизни. С этой поры его историю будет рассказывать каждая иволга, что порхает над землей, ибо то, что ведомо одной пташке, известно и всем остальным. Если бы кто-нибудь со стороны наблюдал сейчас за Такумсе, он бы не понял, что сказал, увидел и услышал этот краснокожий. Лицо Такумсе не выражало ничего. Он стоял как стоял; рядом с ним опустилась иволга, попрыгала немножко, запела - и улетела. Однако это мгновение перевернуло Такумсе всю жизнь. До сегодняшнего дня он был неопытным юнцом. Его силой, спокойствием, мужеством восхищались, но говорил он как обычный шони и, сказав, умолкал, ожидая решения старейшин. Теперь он мог решать сам, как настоящий вождь, как вождь, ведущий племя на войну. Не как вождь шони и не как вождь живущих на севере краснокожих, но как вождь всех племен в войне против белого человека. Он давно знал, что война грядет, но до сегодняшнего дня считал, что ее возглавит кто-нибудь другой, такой вождь, как Кукурузный Стебель, как Черная Рыба или любой из вождей криков и чоктавов, обитающих на юге. Но иволга прилетела к нему, к Такумсе, и включила его в свою песню. Теперь, в каких бы краях Такумсе ни очутился, люди, слышавшие песню иволги, сразу узнают его имя, имя мудрейшего из краснокожих. Он стал великим вождем всех краснокожих, в ком еще жива любовь к земле. Сама земля избрала его. Стоя на берегу Гайо, он внезапно превратился в лик всей земли. Огонь солнца, дыхание воздуха, сила земли, скорость воды воплотились в нем и теперь глядели на мир его глазами. "Я земля. Я руки, ноги, рот, глас земли, вознамерившейся избавиться от белого человека". Таковы были его мысли. Он стоял на одном месте, пока не стемнело. Остальные краснокожие вернулись в свои шалаши, хижины и улеглись спать - или валялись пьяными, все равно что мертвыми. Такумсе очнулся от мыслей, на которые навела его песня иволги, и услышал громкий хохот, доносящийся со стороны деревни краснокожих, оглушительный смех и пение веселящихся в форте белых солдат. Такумсе наконец сошел с места, на котором простоял столько часов. Ноги его затекли, но он даже не покачнулся, заставив себя двигаться плавно, а землю под ногами - мягко расступаться. Белому человеку приходится носить грубые, тяжелые башмаки, чтобы ходить по этой земле, потому что камни впивались и рвали его ступни, но краснокожий мог носить одни и те же мокасины долгие годы, потому что земля благосклонно принимала каждый его шаг. Шагая, Такумсе ощущал почву, ветер, реку, всполохи молний, движущихся вокруг него, - внутри него жила земля, он был руками, ногами и ликом земли. Изнутри форта донесся крик, за которым последовало еще несколько: - Вор! Ворюга! - Держите его! - Бочонок уносит! Проклятия и вопли. А затем самый страшный звук на свете - звук выстрела. Такумсе напрягся, ожидая укола смерти. Но ничего не почувствовал. Над частоколом замаячила какая-то тень. Кем бы ни был этот человек, на плечах он держал бочонок с виски. Секунду-другую он в нерешительности качался на краю забора, после чего спрыгнул. Такумсе сразу понял, что это краснокожий, поскольку, таща на себе тяжеленный бочонок, неизвестный без труда спрыгнул с высоты в три человеческих роста и приземлился почти бесшумно. Специально ли, нет, но спасающийся бегством вор налетел прямо на Такумсе и замер. Такумсе опустил глаза. В ярком свете звезд он узнал похитителя. - Лолла-Воссики, - сказал он. - Вот, бочонок добыл, - похвастался Лолла-Воссики. - Мне следовало бы разбить его, - покачал головой Такумсе. Лолла-Воссики слегка наклонил голову, прямо как иволга, и оценивающе посмотрел на брата. - Тогда мне придется вернуться и стянуть еще один. Бледнолицые, гонящиеся за Лолла-Воссики, застучали в ворота, требуя у охранников отворять побыстрее. "Я должен запомнить это, - подумал Такумсе. - Так я заставлю их открыть для меня ворота". Думая об этом, он одновременно обнял одной рукой брата, продолжавшего сжимать бочонок. Зеленая земля жила в Такумсе вторым сердцем, наполняла его силой, так что, когда он прижал к себе брата, та же самая сила земли вошла и в Лолла-Воссики. Такумсе услышал, как тот восторженно вздохнул. Бледнолицые толпой вывалились из форта. Но хотя Такумсе и Лолла-Воссики стояли на открытом месте, у всех на виду, белые солдаты не увидели их. Вернее _увидели_, но просто не заметили двух шони. Они пробежали мимо, крича и время от времени паля в ночной лес. Наконец, набегавшись, они остановились рядом с братьями, так близко, что если бы кто-нибудь поднял руку, то непременно коснулся бы двух краснокожих. Но никто не поднял руку, никто не дотронулся до них. Вскоре бледнолицые прекратили поиски и, проклиная все на свете, потащились обратно в форт. - Это был тот одноглазый краснокожий. - Пьяница-шони. - Лолла-Воссики. - Найду - убью. - Повесить ворюгу. Так они говорили, а Лолла-Воссики стоял неподалеку, на расстоянии броска камня, и на плече его покоился заветный бочонок. Когда последний бледнолицый скрылся в форте, Лолла-Воссики захихикал. - Ты смеешься, а сам несешь на плечах отраву белого человека, - напомнил Такумсе. - Я смеюсь, а мой брат обнимает меня, - ответил Лолла-Воссики. - Оставь это виски здесь, брат, и пойдем со мной, - сказал Такумсе. - Мою историю выслушала иволга и включила меня в свою песнь. - Я буду слушать эту песню и радоваться, - кивнул Лолла-Воссики. - На моей стороне выступает земля, брат. Я лик земли, земля - мое дыхание, моя кровь. - Я услышу биение твоего сердца в порывах ветра, - ответил Лолла-Воссики. - Я изгоню белого человека обратно за моря, - поклялся Такумсе. И тогда Лолла-Воссики начал плакать - не пьяными слезами, а сухими, тяжелыми всхлипами человека, переживающего горькую скорбь. Такумсе попытался было крепче прижать брата к себе, но тот оттолкнул его и, качаясь из стороны в сторону, цепляясь за бочонок, побрел в темноту деревьев. Такумсе не стал преследовать его. Он догадывался, почему его брат скорбит, - земля наполнила Такумсе великой силой, силой, которая способна была накинуть покров невидимости, благодаря которой можно было встать среди пьяных бледнолицых и превратиться в дерево. И Лолла-Воссики знал, как бы ни велика была сила, наполнившая брата, Лолла-Воссики по праву должен был обладать вдесятеро большим могуществом. Но белый человек убийствами и огненной водой украл у Лолла-Воссики эти способности, теперь иволга никогда не узнает его песню и земля не наполнит его сердце. Ничего, ничего, ничего. "Земля избрала меня своим голосом, и я должен заговорить. Больше я здесь не задержусь, я не буду больше пытаться пристыдить пьяниц, которых убила страсть к отраве белого человека. Я не стану предупреждать бледнолицых обманщиков и лжецов. Я обращусь к краснокожим, которые еще живы, которые остались людьми, и сплочу их воедино. И наш единый великий народ изгонит белого человека обратно за моря". 3. ДЕ МОРЕПА Фредерик, юный граф де Морепа [Морепа Жан-Фредерик-Фелиппо, граф де (1701-1791) - к сожалению, непонятно, какого именно де Морепа имеет в виду Орсон Скотт Кард. Известный исторический персонаж ко времени действия "Сказаний о Мастере Элвине" должен был уже сойти в могилу, тогда как Фредди еще весьма юн. Усугубляют путаницу имена - то ли под Фредериком де Морепа писатель имеет в виду достаточно известного государственного деятеля Франции конца XVIII века, то ли его сына. Как бы то ни было, сын графа де Морепа никак не вошел в историю, поэтому следует рассказать об отце. Граф де Морепа прославился в основном тем, что стал самым юным министром внутренних дел - Людовик XV выдвинул его на эту должность, когда де Морепа исполнилось четырнадцать лет. Спустя десять лет де Морепа был смешен с поста за эпиграмму на мадам Помпадур, любовницу Людовика. Но следующий король, Людовик XVI, сделал его своим первым министром, на посту которого де Морепа пробыл до скончания своих лет. В реальной мировой истории де Морепа помогал американским колониям в борьбе против Великобритании, а не ставил поселенцам палки в колеса, как это он делает у Орсона Скотта Карда.], и Жильбер, уже начинающий стареть маркиз де Лафайет, стояли бок о бок у поручней баржи, оглядывая озеро Ирраква. Парус "Марии-Филиппы" давно появился на горизонте; вот уже несколько часов они следили за приближающимся кораблем, меряющим воды самого маленького и мелкого из Великих Озер. Фредерик не помнил, когда в последний раз его и весь французский народ вместе с ним подвергали подобному унижению. Пожалуй, тогда, когда кардинал - как там его звали? - попытался подкупить королеву Марию-Антуанетту [Мария-Антуанетта - жена французского короля Людовика XVI (напомним, что в альтернативной истории Мастера Элвина она является супругой Карла); была казнена во время Великой французской революции]. Разумеется, в те годы Фредерик был еще совсем мальчишкой - двадцать пять лет, зеленый юнец, ничего не знающий о жизни. Он тогда счел, что нет превыше позора для Франции, чем объявить во всеуслышание, что кардинал намеревался подкупить королеву каким-то алмазным ожерельем [Под подкупом королевы де Морепа подразумевает известную загадку истории, весьма скандальную и не проясненную по сей день. Александр Дюма предложил одну из объясняющих происшедшее версий в своем романе "Ожерелье королевы". Мы же ограничимся сутью того нашумевшего дела. В результате смерти Людовика XV у знаменитых французских ювелиров осталось невыкупленным дорогое бриллиантовое ожерелье, заказанное королем для своей фаворитки Дюбарри. Ювелиры пытались продать его супруге следующего короля, Марии-Антуанетте, но ничего не получилось, поскольку ожерелье стоило весьма дорого, а казна французского двора в те времена была крайне истощена. Однако вскоре к ювелирам явилась придворная дама, графиня Ламот-Валуа, доверенная подруга королевы, и сказала, что Мария-Антуанетта все же решила приобрести драгоценность, а переговоры по покупке будет вести некое знатное лицо. Этим знатным лицом оказался кардинал Роган, который и купил ожерелье за 1600 тысяч ливров; часть кардинал оплатил наличными, часть - долговыми векселями. Когда подошло время очередного взноса и деньги не поступили, ювелиры обратились в суд. Вскоре по обвинению в мошенничестве были арестованы кардинал Роган, Ламот-Валуа и еще несколько лиц (среди которых был небезызвестный авантюрист Калиостро). Выяснилось, что кардинал стал жертвой обмана своей любовницы Ламот-Валуа. Воспользовавшись доверчивостью Рогана, а также его страстным желанием угодить королеве и поправить свое пошатнувшееся положение при дворе, Ламот-Валуа устраивала ему свидания с королевой, которую, однако, изображало другое лицо. Таким образом коварная женщина выманила у кардинала деньги и ожерелье. В результате процесса Роган и Калиостро были оправданы, а Ламот-Валуа была приговорена к телесным наказаниям, клеймению и тюрьме. Этот нашумевший судебный процесс пошатнул и без того неустойчивую французскую монархию и стал одной из причин Французской революции.]. Будто королеву вообще можно подкупить, если уж на то пошло. Но теперь, повзрослев, он понимал, настоящий позор заключался в неизбывной глупости французского кардинала, который решил подкупить королеву. Единственное, что она могла, это повлиять на короля, а поскольку старый король Луи вообще ни на кого не мог повлиять, на этом все дело заканчивалось, заходя в тупик. Личное унижение - это больно. Унижение рода, фамилии - еще хуже. Унижение социального положения порождает агонию в душе. Но позор нации - это настоящая пытка, самое страшное несчастье, которое может случиться. И вот сейчас он стоял на жалкой барже, на _американской_ барже, привязанной у берега _американского_ канала, и встречал французского генерала. Почему эта канава не носит звание французского канала? Почему французы первыми не изобрели эту хитроумную систему шлюзов, вырыв траншею, огибающую канадские водопады? - Перестаньте пускать пар, мой дорогой Фредерик, - пробормотал Лафайет. - Я не пускаю пар, мой дорогой Жильбер. - Ну тогда перестаньте фыркать. Вы все время фыркаете. - Я не фыркаю, а шмыгаю носом. У меня простуда. "Канада - это настоящая сточная яма для отбросов французского общества, - в тысячный раз подумал Фредерик. - Даже благородство, встречающееся иногда в этих краях, смущает. Взять, к примеру, этого маркиза де Лафайета, члена... нет, _основателя_ Клуба Фельянов [Фельяны - политическая партия во Франции во время Французской революции конца XVIII века; название получила от бывшего монастыря ордена фельянов, в помещении которого члены клуба проводили свои заседания; несмотря на то что сначала фельяны поддержали революцию, впоследствии эта партия встала на сторону монархистов], ведь в этом клубе состоять - все равно что кричать на каждом углу, что ты предаешь короля Карла. Демократ-пустослов. Может, даже якобинец [якобинцы - в период Французской революции члены Якобинского клуба, среди которых были М.Робеспьер, Ж.П.Марат, Ж.Ж.Дантон; якобинцы наиболее яро выступали против французской монархии, и именно эта партия подготовила и осуществила кровавую революцию], как этот мятежник Робеспьер [Робеспьер Максимильен Мари Изидор де (1758-1794) - деятель Французской революции конца XVIII века, один из основных революционеров, ставший впоследствии народным диктатором; после поражения диктатуры был без суда гильотинирован народом]. Правильно Лафайета изгнали в Канаду, здесь он не сможет причинить никакого вреда. Почти никакого, разве что унизить Францию своими беспардонными выходками..." - Наш новый генерал везет с собой нескольких штатных офицеров, - заметил Лафайет, - плюс весь их багаж. Не имеет смысла высаживаться на берег, тащить огромный груз на телегах и повозках, когда он может быть доставлен по воде. Кроме того, нам представляется хорошая возможность познакомиться с генералом поближе, пока мы будем плыть в Канаду. Поскольку Лафайет, выражающийся всегда очень непосредственно (позор аристократии!), продолжал настаивать, упорно не желая принимать разумных доводов, Фредерику пришлось отступить от своих позиций и разъяснить ситуацию таким же простым языком: - Но французский генерал, добирающийся до места своего назначения по иностранной земле... Нонсенс! - Мой дорогой Фредерик, на американскую земли он и ногой не ступит! Пересядет с лодки на лодку, и все. Жеманная улыбочка Лафайета приводила в бешенство. Грязное пятно на чести Франции. Ну почему, почему отец Фредерика не удержался в фаворе у короля хоть чуточку подольше! Фредерик успел бы заслужить продвижение на какую-нибудь элегантную должность типа главнокомандующего итальянской кампанией... А вообще, есть ли такая должность? Неважно, главное, чтобы еда была получше, музыка, танцы, театры - ах, Мольер! Там, в Европе, Фредерик сражался бы с цивилизованными врагами, с австрийцами, пруссаками или даже - хотя здесь слово "цивилизованный" вряд ли подходит - с англичанами. Вместо этого он попал сюда, и ловушка захлопнулась, так что - если, конечно, отцу не удастся хитростью и лестью вернуть фавору короля - Фредерику придется вечно созерцать вторжение на земли французских колоний всяких оборванцев: необразованных англичан, самых отъявленных мерзавцев, выходцев из низов английского общества, не говоря уже о голландцах, шведах и немцах... О, это поистине невыносимо! А союзники, союзники каковы! Племена краснокожих, они ведь даже не еретики, о христианстве здесь вообще речи не идет - они, все как один, язычники, а половина военных операций в Детройте состоит из закупки ужасных кровавых трофеев... - Да, мой дорогой Фредерик, вы и в самом деле дрожите, - отметил Лафайет. - Отнюдь. - Но вас била дрожь. - Я _содрогнулся_. - Кончайте надувать губки и наслаждайтесь. Ирраква была сама услужливость. Они не только предоставили нам личную губернаторскую баржу, но и не потребовали за это никаких денег, сказав, что это жест доброй воли. - Губернаторскую? _Губернаторскую_? Под губернатором вы подразумеваете ту жирную, страшную краснокожую женщину-язычницу?! - С цветом своей кожи она ничего поделать не может, и вовсе она не язычница. По сути дела, она приняла баптистскую веру, это то же самое, что и христианство, только несколько шумнее. - В этих английских ересях сам черт ногу сломит! - Мне кажется, это даже элегантно. Женщина, выступающая в роли губернатора штата Ирраква, краснокожая к тому же! Ее как равную принимают губернаторы Сасквахеннии, Пенсильвании, Нью-Амстердама, Новой Швеции, Нью-Оранжа, Новой Голландии... - А мне иногда начинает казаться, что вы предпочитаете эти отвратительные Соединенные Штаты родному отечеству. - В своем сердце я француз, - спокойно ответил Лафайет. - Но я восхищаюсь американским духом равноправия. Опять это равноправие. Маркиз де Лафайет походил на фортепьяно, настроенное на одну ноту. - Вы совершенно забываете, что наш основной враг в Детройте - эти самые американцы. - Это вы забываете, что настоящий наш враг - орды скваттеров-поселенцев, не имеет значения, какой они расы, незаконно вторгшихся в Резервацию Краснокожих. - Игра слов, не более того. Все они - американцы. Следуя на запад, они проходят через Нью-Амстердам или Филадельфию. Вы же, будучи на востоке, воодушевляете их - всем известно, как вы восхищаетесь антимонархистской философией, проповедуемой этими оборванцами. И мне приходится платить за их скальпы, когда краснокожие на западе учиняют очередную резню. - Тише, Фредерик, тише. Даже в шутку не обвиняйте меня в антимонархизме. Умная машинка для рубки мяса, изобретенная месье Гильотином, ждет не дождется подобных обвинений. - Жильбер, давайте говорить серьезно. Маркиз на нее никогда не попадет. Аристократам, распространяющим безумные демократические идеи, головы не рубят. Их высылают в Квебек. - Фредерик не мог удержаться, чтобы не вставить шпильку. - А самых ненавистных отправляют в Ниагару. - Что ж такого _вы_ натворили, если и вас выслали в Детройт? - как бы про себя пробурчал Лафайет. Опять позор. Будет ли когда-нибудь конец этому бесчестью? "Мария-Филиппа" приблизилась настолько, что можно было разглядеть отдельных матросов и услышать их крики, пока судно ложилось на последний галс, перед тем как войти в порт Ирраква. Самое мелкое из Великих Озер, озеро Ирраква, было единственным, в которое могли заходить морские суда, - далее на пути вставала громада Ниагарского водопада. Последние три года, после того как Ирраква закончила постройку своего канала, почти все поставки, которые нужно было переправить в обход водопадов в озеро Канада, шли через американскую территорию, откуда попадали в Ниагарский канал. Французские портовые городки вымирали, огромное количество французов перебралось на американский берег озера, где Ирраква с радостью снабжала их нужной работой. А маркиз де Лафайет, управляющий делами на юге Канады и к западу от Квебека, казалось, вовсе не возражал против этого. Если к отцу Фредерика когда-нибудь вернется фавор короля Карла, Фредерик лично проследит за тем, чтобы Лафайет стал первым аристократом, испробовавшим на своей шее острый нож гильотины. То, что этот человек творил в Канаде, звалось предательством. Как будто прочитав мысли Фредерика, Лафайет похлопал его по плечу и произнес: - Скоро, скоро уже, потерпите немножко. Безумно, конечно, думать о таком, но, похоже, предатель Лафайет сам только что предрек собственную казнь! Но нет, на самом деле Лафайет имел в виду "Марию-Филиппу", которая подошла совсем близко к пристани. Портовые грузчики Ирраквы приняли линь, брошенный с судна, и намотали его на ворот, после чего, заведя некую монотонную песню на своем неудобоваримом языке, стали подтягивать судно к причалу. Наконец "Мария-Филиппа" ударилась бортом о пристань - с одной стороны грузчики принялись разгружать товары и багаж, с другой стороны установили сходни для пассажиров. - Это же гениально, посмотрите, насколько они умудрились ускорить разгрузку судна! - воскликнул Лафайет. - Они кладут тюки на стоящие на рельсах вагонетки - на рельсах, как в шахте! - а затем вступают в дело лошади, которые отвозят груз туда, куда нужно. Сами видите, по рельсам можно перевозить куда больше груза, чем на обычных тележках. Стефенсон [Стефенсон (Стивенсон) Джордж (1781-1848) - выдающийся английский изобретатель, положивший начало развитию парового железнодорожного транспорта. Работая начальником угольных копей и изыскивая способ замены конной тяги на внутренних рельсовых путях паровой, Стефенсон в 1814 году построил первый паровоз "Блюхер". Позднее изобретатель построил в Англии первую железную дорогу общего пользования (Стоктон - Дарлингтон). Несмотря на то что Стефенсон консультировал строительство подобных дорог в остальных странах Европы, в Америке, куда он переехал в альтернативной истории Орсона Скотта Карда, изобретатель никогда не был.] объяснял мне принцип действия, когда я заглядывал сюда в прошлый раз. А все почему? Потому что не надо ничем управлять... Он трещал без умолку. В который раз он принялся рассказывать о паровой машине Стефенсона, которая, по убеждению Лафайета, вскоре заменит лошадь. Этот изобретатель уже построил пробную модель - то ли в Англии, то ли в Шотландии, то ли еще где. Но совсем недавно он переехал в Америку, и думаете, Лафайет позаботился пригласить Стефенсона в Канаду строить свои паровые машины там? Нет, Лафайет позволил ему работать на Ирракву, обставившись идиотскими оправданиями - мол, Ирраква уже вовсю использует пар, да и основные залежи угля находятся на американской стороне. Но Фредерику де Морепа было известно настоящее положение дел. Лафайет считал, что, благодаря паровой машине, перевозящей вагонетки по рельсовым дорогам, коммерция и путешествия станут намного быстрее и дешевле, так что мир извлечет куда больше пользы, если эта система будет построена на территории _демократии_! Фредерик, разумеется, не верил, что машина может обогнать лошадь, но это не имело значения - главное, Лафайет верил в это, поэтому тот факт, что он не привез изобретателя в Канаду, лишний раз доказывал его предательские намерения. Должно быть, он пробормотал последние несколько слов вслух. Либо это, либо Лафайет действительно умеет читать человеческие мысли - до Фредерика доходили слухи, что Лафайет обладает подобным даром. А может, Лафайет просто догадался, о чем он сейчас думает. Или дьявол ему подсказал... А что, хорошая мысль! Как бы то ни было, Лафайет громко рассмеялся и сказал: - Фредерик, если бы я позвал Стефенсона строить рельсовые дороги в Канаде, вы первый обвинили бы меня в пустой трате государственных денег. Зато сейчас, если вы, написав рапорт, обвините меня в предательстве, в том, что я подучил Стефенсона остаться в Ирракве, вас тут же вызовут домой, во Францию, где заключат в маленькую комнату с обитыми подушками стенами. - Обвинять в предательстве? Вас? - напускно удивился Фредерик. - Да подобной мысли мне и в голову не могло прийти. - И все-таки на всякий случай он перекрестился. Вдруг и вправду сам дьявол шепчет на ушко Лафайету? - Ну не довольно ли любоваться таскающими тюки грузчиками? По-моему, нам следует поприветствовать прибывшего офицера. - Вы так рветесь познакомиться с ним? - спросил Лафайет. - Вчера вы мне все уши прожужжали о его плебейском происхождении. По-моему, вы сказали, что на службу он поступил простым капралом. - Сейчас он генерал, и Его Величество счел должным послать его к нам, - сохраняя серьезное выражение лица, возразил Фредерик. Лафайет же продолжал весело ухмыляться. "Ничего, Жильбер, мое время придет, обязательно придет". По пристани ходили несколько офицеров, облаченных в военное обмундирование, но никого с генеральскими погонами среди них не было. Очевидно, герой битвы за Мадрид выжидал, намереваясь эффектно появиться на палубе. А может, он думал, что маркиз и сын графа сами пройдут в его каюту, чтобы первыми поприветствовать национальную знаменитость? Немыслимо! Хотя на самом деле он так не думал. Офицеры отступили на шаг-другой, и де Морепа с Лафайетом, стоящие у поручней баржи, увидели, как некий человечек шагнул с палубы "Марии-Филиппы" на пристань. - Не такого он уж и высокого роста, правда? - вслух подумал Фредерик. - На юге Франции все невысокого роста. - На юге Франции! - презрительно фыркнул Фредерик. - Он родом с Корсики, мой дорогой Жильбер. Его даже французом назвать нельзя. Скорее итальяшка... - За три недели этот итальяшка наголову разбил испанскую армию, пока вышестоящий офицер валялся с приступом острой дизентерии, - напомнил Лафайет. - Акт неподчинения, за который его следовало отдать под трибунал, - нахмурил брови Фредерик. - С этим я не спорю, - согласился Лафайет. - Но, видите ли, он все-таки выиграл войну, поэтому король Карл, добавивший корону Испании к своей коллекции головных уборов, счел несоответствующим судить солдата, который одержал столь славную победу. - Дисциплина превыше всего! Каждый должен знать свое место, где и обязан неотлучно пребывать, - иначе начнется хаос. - Вне всяких сомнений. Но способ наказать его все-таки нашелся. Его повысили до чина генерала и вместе с тем сослали _сюда_. Не хотели, чтобы он путался под ногами во время итальянской кампании. Его Величество, конечно, не откажется от титула венецианского дожа, но генерала Бонапарта случайно может занести не туда - он захватит Коллегию Кардиналов, и придется королю Карлу становиться папой. - Ваше чувство юмора переходит всякие границы. - Фредерик, вы посмотрите на него. - Я и так на него смотрю. - Тогда _не смотрите_ на него. Взгляните на кого-нибудь другого. Посмотрите на его офицеров. Вы когда-либо видели, чтобы солдаты так любили своего командира? Фредерик неохотно оторвал взгляд от генерала-корсиканца и посмотрел на его подчиненных, которые шли следом. Не как толпа придворных - здесь лесть твоему положению не поможет. Скорее, как будто... как будто... Фредерик никак не мог подыскать нужных слов... - Как будто каждый подчиненный знает - Бонапарт любит и высоко ценит его. - Проповедовать подобное - несусветная глупость, - резко воскликнул Фредерик. - Низших чинов следует держать в постоянном страхе, чтобы они крепко цеплялись за свое положение. - Пойдемте поприветствуем его. - Что за абсурд! Это он должен подойти к нам! Но Лафайет, как обычно, не стал разделять слово и дело - быстрым шагом он сошел на пристань и преодолел последние несколько ярдов навстречу Бонапарту. Бонапарт резким движением вскинул руку, отдавая честь. Фредерик, однако, ни на секунду не забывал о своем положении в высшем свете и знал, какое положение в нем занимает Бонапарт, так что к нему корсиканец подойдет сам. Может, Бонапарта и сделали генералом, но звание истинного дворянина просто так не дается. А Лафайет уже расшаркивался: - Генерал Бонапарт, для нас огромная честь принимать вас здесь. Увы, мы не можем предложить вам удобства Парижа... - Милорд губернатор, - сказал Бонапарт, тут же перепутав все возможные формы обращения, - я никогда не знал удобств Парижа. Самые счастливые моменты в моей жизни связаны с полем боя. - Как и в жизни Франции, когда вы выходите на это самое поле. Пойдемте, я представлю вам генерала де Морепа. В Детройте вы будете подчиняться именно ему. Фредерик ясно расслышал небольшую паузу, которую сделал Лафайет перед словом "подчиняться". "Я все запоминаю, Жильбер, и когда-нибудь поквитаюсь". Докеры Ирраквы в считанные минуты переправили весь груз с одного судна на другое; не прошло и часа, как баржа пустилась в путь. Естественно, весь первый день Лафайет только и делал, что рассказывал Бонапарту о преимуществах паровой машины Стефенсона. Бонапарт даже выказал некоторую заинтересованность - расспросил о возможностях транспортировки войск, о том, сколько времени займет прокладка рельс следом за наступающей армией и легко ли враг может разрушить эту железную дорогу. Разговор был столь надуман и скучен, что Фредерик никак не мог понять, каким образом Бонапарту удается его поддерживать. Конечно, офицер обязан _притворяться_, будто на лету схватывает каждое слово губернатора, но Бонапарт слишком уж переигрывал. Вскоре беседа потекла без участия Фредерика, но тот против этого ничуть не возражал. Он с головой погрузился в собственные мысли, вспомнив ту актрису - как там ее звали? - которая так замечательно исполняла роль... в общем, какую-то роль. Или не актриса она была, а балерина? Этого он не помнил, зато в его памяти четко запечатлелись ее ножки, грациозные, стройные ножки, вот только она наотрез отказалась ехать с ним в Канаду, отвергнув его заверения в чистой и искренней любви. А ведь он обещал построить ей дом намного лучше, чем для собственной жены! О, если бы она поехала с ним! Ну да, она вполне могла умереть от той же лихорадки, от которой умерла его жена, - ну и что? Хотя, может, это все к лучшему. Играет ли она еще на сценах Парижа? Бонапарт, конечно, не ответит на его вопрос, но один из подчиняющихся ему офицеров мог встречаться с ней. Надо бы порасспросить. Ужинали они, естественно, за губернаторским столом - поскольку на всей барже это был единственный стол. Губернатор Радуга передала свои сожаления по поводу, что не может лично посетить столь почетных французских гостей, но надеется, что ее команда обеспечит им все возможные удобства. Фредерик, растолковавший ее слова весьма однозначно и посчитавший, что еду им будет готовить какой-нибудь краснокожий, уже приготовился к очередному дикарскому кушанью из жестких оленьих хрящей - такое даже олениной не назовешь, - однако вопреки ожиданиям повар оказался французом! Гугенотом, правда, вернее, потомком гугенотов, но на истинных католиков повар зла не держал, поэтому ужин оказался превыше всяких похвал. Кто бы мог подумать - в такой глуши они вкушали настоящий французский ужин! Причем не какой-то там акадийский, который обычно переперчен и насыщен донельзя специями. За ужином, прикончив все съедобное, что лежало на блюдах, Фредерик честно попытался принять более активное участие в разговоре. Он как можно нагляднее постарался обрисовать Бонапарту ту невозможную военную ситуацию, что сложилась на юго-западе. Перечислил одну за другой все проблемы - неподдающихся дисциплине краснокожих союзников, бесконечный приток иммигрантов. - Но больше всего хлопот доставляют наши собственные солдаты. Как и всякий низкий класс, они чересчур подвержены предрассудкам. Во всем видят какие-то знамения. Какой-нибудь немец или датчанин нарисует на своей двери оберег, и солдат приходится палкой загонять в этот дом. Бонапарт отхлебнул глоток кофе (варварский напиток! но, похоже, генерал им наслаждался не меньше коренного обитателя Ирраквы), после чего откинулся на