вляемся биологическими организмами. Вы должны бороться за то, чтобы для себя изменить эту ориентацию. Вы разумные существа - у каждого из вас есть мозг. Пользуйтесь. Пользуйтесь им, чтобы распознать опасность. Пользуйтесь, чтобы научить себя оставаться в живых. Потом он проснулся, один в своей постели, облитый потом, с широко раскрытыми глазами, губы напряжены от готовых прорваться сквозь сжатые зубы рыданий. И так повторялось ночь за ночью, неделя за неделей. День за днем он вынужден был доводить себя до бешенства, чтобы найти силы покинуть бесполезное убежище своей палаты. Однако его главное решение оставалось неизменным. Он познакомился с пациентами, уже несколько раз проходившими курс лечения в лепрозории, - пойманными рецидивистами, которые не в состоянии были выполнить главное условие своего мучения - условие держаться за жизнь без всякой мысли о компенсации нынешних неудобств комфортом в будущем, которая и придавала жизни ценность. Их циклическая деградация и доказала Кавинанту, что его ночные видения содержали в себе основу для выживания. Ночь за ночью они колотили его о жестокий и непоправимый закон проказы; удар за ударом они показывали ему, что полное подчинение этому закону было его единственной защитой от нагноения, разъедающей прелости кожи и слепоты. В течение пятого и шестого месяцев лечения в лепрозории он практиковался в ВНК и других упражнениях с маниакальным усердием. Глядя на пустые антисептичные стены своей палаты, он словно бы старался загипнотизировать себя с их помощью. Привычка отсчитывать часы между приемами лекарств постепенно стала подсознательной. Если же он допускал ошибку или хоть немного нарушал свой защитный ритм - беспощадному самобичеванию потом не было конца. На седьмой месяц врачи пришли к мнению, что его усердие - это не временная проходящая фаза. Они имели все основания полагать, что прогресс его болезни остановился. И отправили его домой. Возвращаясь поздно вечером к себе домой на Небесную Ферму, Томас думал, что готов ко всему. Он приучил себя спокойно относиться к отсутствию каких бы то ни было вестей от Джоан и к испуганному шараханью бывших своих друзей и знакомых - хотя эти обиды все еще причиняли ему боль, вызывая время от времени головокружительные приступы ярости и отвращения к самому себе. Оставшиеся в доме вещи Джоан и Роджера и опустевшая конюшня, где Джоан держала прежде своих лошадей, терзали его измученное сердце, словно едкая кислота, - но он уже подчинил себя задаче сопротивляться таким раздражителям. Тем не менее ко всему он все-таки не был готов. Очередной шок оказался ему не по силам. После того, как он дважды и даже трижды проверил, действительно ли Джоан ничего не писала, и после разговора по телефону с юристом, который наводил для него справки, - смущение и волнение этого человека, казалось, можно было почувствовать даже через соединяющие их телефонные провода, - Томас отправился в свою хижину-кабинет, стоящую среди леса, и занялся чтением написанного им начала второго романа. Явное скудоумие собственного сочинения ошеломило его. Назвать эти каракули смехотворно-наивными было бы для них еще комплиментом. Он едва мог поверить, что эта высокомерная чушь написана им самим. Той же ночью он перечитал свой первый роман, бестселлер. Затем, оперируя руками с величайшей осторожностью, он разжег огонь в камине и бросил туда как новый манускрипт, так и напечатанный роман. "Огонь! - думал он. - Очищение. Если мне не суждено больше написать ни строчки, то по крайней мере я избавлю свою жизнь от этой лжи. Воображение? Как я мог быть настолько самоуверенным?!" И, глядя, как листки превращаются в серый пепел, он вместе с ними сжигал и свои мечты о дальнейшей писательской деятельности. Впервые он ощутил, насколько верны были наставления врачей; ему надлежало подавить в себе все воображение. Он не мог позволить себе развивать воображение - способность, с помощью которой он мог представить себе Джоан, радость, здоровье. Если он будет терзать себя несбыточными желаниями, то это нанесет урон соблюдению того закона, который позволял ему выжить. Воображение было способно убить его, или соблазнить, или обманом склонить к самоубийству: мысли о недоступном повергли бы его в отчаяние. Когда огонь потух, Томас растоптал оставшийся пепел, как бы довершая уничтожение написанного. На следующее утро он принялся за организацию своей жизни. Первым делом он отыскал свою старую опасную бритву. Ее длинное лезвие из нержавеющей стали сверкало в флюоресцентном свете ванной злобным плотоядным взглядом, но Томас намеренно загородил его от света, намылил лицо, боязливо облокотился о раковину и приблизил лезвие к горлу. Словно линия холодного огня пересекла его яремную вену - остро ощутимая угроза пореза, и гангрены, и обострения проказы. Если бы его лишенная половины пальцев рука соскользнула или дернулась, последствия могли бы быть самыми серьезными. Но Томас сознательно пошел на риск - для того, чтобы приучить себя к внутренней дисциплине, усилить свою бдительность при соблюдении основных правил выживания и подавить свою непокорность им. Бритье этим лезвием стало у него впоследствии личным ритуалом, ежедневной очной ставкой со своим положением. По той же причине Томас повсюду стал таскать с собой острый перочинный нож. Как только он чувствовал, что его контроль ослабевает, что к нему возвращается воспоминание о надежде или любви, он доставал этот нож и приставлял лезвие к своему запястью. Побрившись, он занялся домом. Сделал уборку, расставил мебель таким образом, чтобы выступавших углов было как можно меньше, сведя до минимума угрозу острых краев и невидимых препятствий; он уничтожил все, обо что можно было споткнуться, ушибиться или пораниться, так что комнаты стало безопасно обходить даже в темноте; он сделал свой дом максимально похожим на свою камеру в лепрозории. Все опасное он поместил в комнату для гостей; покончив с этим, он запер ее и запрятал ключ подальше. После этого Томас вернулся к своей хижине и тоже запер ее, предварительно выкрутив пробки, чтобы предотвратить возможность загорания старой электропроводки. Покончив таким образом со своим прежним образом жизни, он основательно вымыл руки. Мыл он их с мрачным и одержимым видом, и ничего не мог с собой поделать - физическое чувство нечистоты было слишком сильно. Гадкий, грязный прокаженный! Осень прошла в непрерывном балансировании на грани безумия. Темная сила пульсировала в нем, словно пиратская шпага застряла между ребрами, непреднамеренно раздражая его. Он чувствовал смертельную потребность выспаться, но не мог этого сделать, потому что во сне ему теперь стали чудиться кошмары разложения; несмотря на бесчувственность своего тела, он, казалось, ощущал, как оно живет. А пробуждение ставило его лицом к лицу с ужасным непоправимым парадоксом. Не имея никакой поддержки или ободрения со стороны других людей, он начал сомневаться в том, что сможет вынести всю тяжесть своей борьбы с ужасом и смертью; тем не менее эти ужас и смерть объясняли, делали понятным, почти оправданным его отчуждение и отказ других помочь или ободрить его. Его борьба была результатом тех же страстей, что обуславливали его изгнание. Мысль о том, что с ним будет, если он откажется от борьбы, была ему ненавистной. Ненавистной была и мысль о том, что он вынужден вести безвыигрышную вечную борьбу. Но людей, которые сделали его духовное одиночество столь абсолютным, он ненавидеть не мог. Они всего лишь разделяли его собственный страх. Единственной его опорой в этих обстоятельствах был сарказм. Он держался за свою отчаянную злобу как за якорь спасения; чтобы выжить, ему нужна была ярость - ярость, позволявшая ему держаться за жизнь, словно накинув ей на шею удавку. Бывали дни, когда ярость не покидала его от восхода солнца до заката. Но со временем даже эта страсть начала затихать. Его оторванность от людей была частью его устава: она была необратимым фактом, столь же реальным и обязательным, как земное притяжение, напасть и бесчувственность. Если ему не удастся заставить себя подчиниться фактам, ему не удастся выжить. Когда Томас смотрел из окна на ферму, то деревья, опоясывающие принадлежащий ему клочок земли и отгораживающие его от шоссе, казались такими далекими, что ничто не могло послужить мостом через эту пропасть. Противоречие не имело разрешения. Без страстности он не мог продолжать борьбу - однако все эмоции должны были быть отринуты им. Прошла осень, и теперь он все реже и реже проклинал несбыточность желаний, в плену которых находился. Он бродил по лесу позади Небесной Фермы - высокий худой человек с диким взором, механической походкой и лишенной двух пальцев правой рукой. Любой острый камень, крутой уступ, заваленная тропа напоминали ему о том, что жизнь его зависит от его осторожности, что стоит ему на мгновение ослабить бдительность - и все его беды исчезнут вместе с ним, безболезненно и для всех незаметно. Прикасаясь иногда к стволу дерева и ничего не ощущая под рукой, он становился лишь еще более грустным, предвидя при этом, какой его ожидает конец: сердце его станет таким же бесчувственным, как и тело, и тогда мир окончательно будет потерян для него. Тем не менее, узнав о том, что кто-то заплатил за него по счету за электричество, он ощутил внезапное чувство сосредоточения, прояснения видения, словно наконец опознал своего врага. Это неожиданное благодеяние ясно показало ему, что происходит. Горожане не только избегали его, но и активно действовали с целью лишить его всякого предлога появляться в их обществе. Когда Томас впервые осознал эту опасность, его первейшим побуждением было открыть окно и крикнуть так, чтобы его голос раскатился в зимнем воздухе: - Так и продолжайте! Черт меня побери, если вы мне нужны! Однако вопрос этот был не настолько прост, чтобы его можно было решить одной только бравадой. Когда зима постепенно рассеялась, превратившись в раннюю мартовскую весну, Томас пришел к выводу, что ему необходимо что-нибудь предпринять. Он был личностью, человеком, как и все остальные: и у него было сердце, живое и поддерживающее жизнь в его теле. И он не собирался покорно ждать, когда это сердце ампутируют. Поэтому, получив очередной счет за телефон, он собрался с духом, тщательно побрился, облачился в одежду из плотной ткани, сунул ноги в крепкие ботинки на высокой шнуровке и отправился в двухмильный поход в город, чтобы лично уплатить по счету. И вот теперь он стоял перед дверью телефонной компании, обуреваемый сомнениями, проносящимися у него в голове, словно грозовые тучи. Так прошло уже немало времени, а он все стоял перед дверью с надписью золочеными буквами, повторяя про себя: "...Это - медленное убийство", - потом он собрался с духом, распахнул дверь с силой штормового ветра и направился к девушке за стойкой с таким видом, словно она вызвала его на единоборство. Он подошел и положил ладони на стойку, чтобы унять дрожь в руках. На мгновение лицо его исказила свирепая гримаса. Он сказал: - Меня зовут Томас Кавинант. Девушка была опрятно одета и казалась довольно миловидной. Томас заставил себя посмотреть ей прямо в лицо. Он увидел ничего не выражающий, направленный мимо него взгляд. И пока он выискивал в этом взгляде испуг или отвращение, девушка направила взгляд в его сторону и сказала: - Я вас слушаю... - Я хочу оплатить свой счет, - ответил Томас, подумав: "Она ничего не знает, просто не слышала обо мне". - Пожалуйста, сэр, - отозвалась девушка. - Назовите ваш номер. Томас назвал, и она томно проплыла в соседнюю комнату, чтобы проверить по картотеке. Неопределенность ожидания возродила его страхи, и он почувствовал, как сжалось горло. Ему нужно было как-то отвлечься, чем-то занять свое внимание. Внезапно вспомнив о встрече на улице, он сунул руку в карман и извлек из него обрывок бумаги, который передал ему мальчик. "Вы должны это прочитать", - вспомнил Томас. Он расправил обрывок на стойке и прочел полустертый печатный текст: "Реальный человек, реальный во всех отношениях, внезапно обнаруживает, что он абстрагирован от мира и помещен в физическую ситуацию, которая не может существовать: звуки имеют запах, запахи обладают цветом и глубиной, зрительные образы осязательно ощутимы, прикосновения имеют высоту и тембр. Некий голос сообщает ему, что он был доставлен сюда как защитник своего мира. Он должен сразиться в смертельном поединке с защитником другого мира. Если он потерпит поражение, он умрет, и его мир - реальный мир - будет разрушен, поскольку окажется лишен внутренней способности к выживанию. Человек отказывается верить в то, что все услышанное им - правда. Он приходит к выводу, что либо спит, либо бредит, и отказывается стать частью ложной ситуации сражения насмерть, поскольку никакой "реальной" опасности не существует. Он непоколебим в своем решении не воспринимать всерьез очевидно невозможную ситуацию и не обороняется, когда его атакует защитник другого мира. Вопрос: является такое поведение человека мужеством или трусостью? Это - фундаментальный вопрос этики". - Этики! - фыркнул про себя Кавинант. - И кто только придумывает такую чушь? В следующий миг вернулась девушка, на лице ее было вопросительное выражение. - Томас Кавинант? С Небесной Фермы? Сэр, на ваш счет был сделан вклад, который покрывает несколько месяцев. Разве вы недавно не присылали нам чек на большую сумму? Внутренне Кавинант сжался, словно от удара, причинившего ему внезапную боль, потом схватился за стойку, заваливаясь набок, словно наскочивший на рифы галеон. Бессознательно он скомкал в кулаке клочок бумаги. Голова кружилась, в ушах эхом отдавались слова: Фактически все общества проклинают, отрекаются, отталкивают вас от себя - у тебя нет надежды. Прилагая все силы, чтобы сдержать готовую прорваться ярость, он сосредоточил внимание на похолодевших ступнях и ноющих лодыжках. С чрезвычайной осторожностью положив смятый клочок бумаги на стойку перед девушкой, Томас сказал, стараясь придать своему голосу выражение доверительности: - Это, знаете ли, вовсе не заразно. Можете не беспокоиться - от меня вы ничего не подхватите. Это заразно разве только что для детей. Девушка, хлопая глазами, смотрела на него, словно удивляясь смутности своих мыслей. Его плечи сгорбились, ярость комком застряла в горле. Он повернулся со всем достоинством, на какое был способен, и вышел на улицу, громко хлопнув дверью. - Адское пламя! - буйствовал он про себя. - Адское пламя! Будьте вы прокляты! Чувствуя, как от ярости кружится голова, он оглядел улицу. Отсюда ему был виден город во всем своем зловещем величии. В направлении Небесной Фермы по обеим сторонам дороги теснились маленькие торговые лавки, словно зубы готовых сомкнуться челюстей. Ослепительное солнце заставило Томаса почувствовать себя беспомощным и одиноким. Быстро осмотрев руки на предмет царапин или ссадин, он заспешил обратно. Онемевшие ноги едва держали его, словно асфальт стал скользким от отчаяния. Томасу казалось, что он проявил мужество, сдерживая желание пуститься бегом. Через несколько минут впереди показалась громада здания суда. На тротуаре перед ним стоял старик-нищий. Он не двигался, по-прежнему глядя на солнце и что-то бессвязно бормоча. Его знак "БЕРЕГИСЬ!" был теперь бесполезен, словно предупреждение, которое пришло слишком поздно. Когда Кавинант приблизился, его поразила отрешенность старика - нищие и фанатики, святые и пророки апокалипсиса дисгармонировали с этой улицей, залитой солнцем: нахмуренный приниженный взгляд каменных колонн не допускал подобной доисторической экзальтации. А горстки пожертвованных ему монет не хватило бы даже на скудный обед. Кавинант вдруг ощутил внезапную острую боль сострадания. Почти против своей воли он остановился перед стариком. Нищий не шевельнулся, не прервал своего созерцания солнца, однако голос его изменился, и среди невнятного бормотания раздались ясные слова: - Исполни свой долг. Этот приказ, казалось, относился непосредственно к Кавинанту. Словно по команде, он снова опустил взгляд на чашу. Однако требование, попытка принуждения вызвали в нем новый приступ гнева. - Я ничего тебе не должен! - тихо огрызнулся он. Прежде чем он отошел, старик заговорил снова: - Я тебя предупреждал. Эти слова неожиданно подействовали на Кавинанта как внутреннее озарение, как интуитивное суммирование всех переживаний, испытанных им в прошлом году. И решение мгновенно пробилось сквозь гнев. С перекошенным лицом он стянул с пальца обручальное кольцо. До этого Томас никогда не снимал кольца: несмотря на развод и безжалостное молчание Джоан, он продолжал носить его. Кольцо было как бы его самоутверждением. Оно напоминало ему, где он был прежде и где он теперь, о разбитых надеждах, утраченной дружбе, о беспомощности - и его исчезающей человечности. Теперь он сорвал его с левой руки и бросил в чашу. - Это стоит больше, чем несколько монет, - сказал он и, спотыкаясь, побрел прочь. - Подожди. В этом слове прозвучала такая властность, что Кавинант снова остановился. Он стоял, не шевелясь, усмиряя свою ярость, как вдруг почувствовал, что старик взял его за руку. Тогда он повернулся и посмотрел в бледно-голубые глаза, такие пустые, будто они все еще разглядывали слепящий пламень солнца. Старик буквально излучал невидимую силу. Внезапное чувство опасности, чувство близости к вещам, недоступным его пониманию, встревожило Кавинанта. Но он только отмахнулся от этого. - Не прикасайся ко мне. Я прокаженный! Отсутствующий взгляд, казалось, даже не задевал его, словно его не было или глаза старика были незрячими; однако голос нищего был ясен и тверд: - На тебе проклятие, сын мой. Кавинант ответил, облизнув губы: - Нет, старик. Это нормально - таковы уж люди. Пустышки. И, словно ссылаясь на закон проказы, он добавил про себя: "Тщетность - основная характеристика жизни". Вслух же он продолжал: - Такова жизнь. Просто я придаю меньшее значение всяким пустякам, чем большинство людей. - Такой молодой - и уже такой несчастный! Кавинант давно уже не встречал участия, и поэтому нечто похожее на его проявление оказало на него сильнейшее воздействие. Гнев его отступил, хотя в горле так и остался комок, делая голос сдавленным и приглушенным. - Пойдем со мной, старик, - сказал Кавинант. - Не мы сотворили мир. Все, что нам остается, - это жить в нем. Все мы в одной лодке, так или иначе. - Разве не мы его сотворили? Но, не дождавшись ответа, нищий снова принялся бормотать свой таинственный напев. Он удерживал за руку Кавинанта, пока в пении не наступила пауза. Тогда в его голосе появилось нечто новое - агрессивный тон, словно бы старик воспользовался неожиданной уязвимостью Кавинанта. - Почему ты не покончил с собой? В груди Кавинанта возникло такое чувство, словно на нее надавили, а сердце сжало спазмом. Голубые глаза излучали какую-то необъяснимую для него опасность. Его охватила тревога. Он хотел оторвать взгляд от старческого лица, провести процедуру ВНК, чтобы убедиться, что все в порядке, но не мог этого сделать: пустой взгляд удерживал его. Наконец он сказал: - Это слишком легко. На этот ответ не последовало возражений, но все же его тревога росла. По принуждению воли старика он стоял над пропастью своего будущего и смотрел вниз, на зазубренные, алчущие угрозы - вечные муки мыслились и множились там. Он узнавал разные варианты смерти прокаженных. Но эта панорама придавала ему силы. Это было подобно пробному камню дружеских отношений в фантастической ситуации; и такое чувство снова опустило его на знакомую почву. Он ощутил в себе достаточно сил чтобы отвернуться от собственного страха и сказать: - Послушай, могу я для тебя что-нибудь сделать? Еда? Место для ночлега? Я могу поделиться с тобой всем, что у меня есть. Глаза старика внезапно утратили свой опасный оттенок, словно Кавинант произнес какой-то решающий пароль. - Ты и так уже дал мне чересчур много. Такие подарки я возвращаю тем, кто их жертвует. Он протянул чашу Кавинанту. - Возьми кольцо обратно. Будь праведным. Ты не должен сдаваться! Повелительный тон теперь исчез. Вместо него Кавинанту слышалась мягкая просьба. Он колебался, размышляя над тем, какое отношение может иметь к нему этот старик. Но надо было что-то ответить. Он взял кольцо и снова надел его на левую руку. Потом сказал: - Все рано или поздно сдаются. Но я собираюсь выжить - и жить так долго, сколько смогу. Старик весь как-то осел, покосился, словно только что переложил груз пророчества или заповеди на плечи Кавинанта. Голос его звучал теперь совсем слабо: - Может быть, так оно и будет. Не сказав больше ни слова, он повернулся и побрел прочь, опираясь на посох, будто изможденный пророк, уставший от предсказаний. Посох ударялся о тротуар со странным звуком, как если бы дерево было тверже асфальта. Кавинант смотрел вслед развевающемуся на ветру оранжево-коричневому плащу и разметавшимся волосам до тех пор, пока старик не повернул за угол и не скрылся из виду. Потом он встряхнулся и приступил к процедуре ВНК. Но взгляд его задержался на обручальном кольце. Оно едва держалось на пальце, словно вдруг стало очень велико ему. "Проклятье! - подумал Томас. - На мой счет поступил вклад. Я должен что-то сделать, пока они не начали устраивать против меня на улицах баррикады". Некоторое время он еще стоял на том же месте, пытаясь выработать план действий. Машинально он поднял взгляд вверх, к каменным головам, венчающим колонны здания суда. В глазах у них было равнодушие, а на губах - судорога отвращения, изогнувшая их в вечной угрозе, непреодолимой и навеки незавершенной. И они подсказали ему идею. Молча послав им проклятие, он снова пошел вдоль улицы. Он решил встретиться со своим юристом и потребовать, чтобы эта женщина, занимавшаяся его контрактами и финансовыми делами, нашла какое-то легальное средство против этой своеобразной черной благотворительности, которая отсекала его от города. "Пусть аннулируют оплату счетов, - думал он. - Они не имеют права оплачивать мои долги без моего на то согласия". Контора юриста находилась в здании, стоящем возле пересечения двух основных улиц городка, и Кавинанту надо было перейти на другую сторону дороги. Вскоре он уже ждал зеленого света на перекрестке возле единственного в городе светофора. Он чувствовал, что надо спешить, действовать согласно тому, что он решил, прежде чем его отвращение к юристам и всему общественному механизму в целом убедит его в том, что эта решимость была глупостью. Он с трудом подавил в себе искушение перейти дорогу на красный свет. Светофор долго не хотел менять свой сигнал, но вот наконец зажегся зеленый. Кавинант ступил на переход. Не успел он сделать и трех шагов, как раздалась сирена. Из боковой улочки, мигая красными огнями, вылетела полицейская машина. На повороте из-за высокой скорости ее занесло в сторону, и она понеслась прямо на Кавинанта. Он замер на месте, словно его вдруг стиснул невидимый кулак. Он хотел отскочить, но мог только стоять неподвижно, остановленный и удерживаемый на месте невидимой силой, и смотреть на морду несущегося на него автомобиля. На мгновение он услышал безумный скрип тормозов. Потом упал. Падая, он смутно ощущал, что падение началось слишком рано, что его еще не сбило машиной. Но ничего не мог с собой поделать: он слишком боялся - боялся столкновения. После всех предосторожностей и самозащиты - покончить вот так! Потом в окружающем его городском пейзаже на заднем плане, за солнечным светом и сверкающими окнами магазина, возникла тяжелая тьма, и он услышал визг покрышек тормозящего автомобиля. Свет и дорога стали казаться не более чем рисунком на черном фоне, и теперь этот фон вспучивался, заполняя все вокруг, добрался до него и, поглотив, потащил его куда-то вниз. Тьма изливалась сквозь солнечный свет, словно лучи ночного мрака. Томас подумал, что видит все это в страшном сне. И совершенно некстати он снова услышал слова старика: - Будь праведным. Ты не должен сдаваться! Тьма все лилась и лилась, затопляя день; и последним, что Кавинант еще видел, были красные искры огней полицейской машины - красная молния, горячая и смертоносная, пронзающая его лоб, как копье. 3. ПРИГЛАШЕНИЕ К ПРЕДАТЕЛЬСТВУ Какое-то время, измерить которое можно было бы только ударами сердца, Кавинант висел в темноте. Пронизывающий пространство луч красного света был единственным устойчивым ориентиром во всей вселенной, которая, казалось, кипела вокруг него. Он чувствовал, что мог бы увидеть тяжелое движение неба и земли, если б только знал, куда надо смотреть; но тьма и горячий красный луч, бьющий в лоб, мешали повернуться, и ему пришлось смириться с тем, что он не увидит бурливших вокруг него течений. Под давлением этого свирепого излучения он мог вполне отчетливо чувствовать в висках каждый тик своего пульса, словно его разум, а не сердце, выковывал жизнь. Толчки были редкими - слишком редкими для полноты восприятия, испытываемого им. Он не мог их понять, не мог понять, что с ним происходит. Но каждый удар потрясал его, как если бы сама структура его мозга опасно изменялась при этом. Внезапно это ненавистное световое копье дрогнуло и расщепилось надвое. Он двигался к свету - или свет приближался к нему. Два горящих пятна оказались глазами. В следующее мгновение он услышал смех - высокий, вызывающий, ликующий хохот, полный триумфа и застарелой злобы. Раздавшийся затем голос был похож на злорадный петушиный крик, предвещающий рассвет в аду, и при этом звуке сердце Кавинанта затрепетало. - Готово! - закричал клокочущий голос. - Я сделал! Он мой! - и снова перешел в визгливый хохот. Теперь Кавинант был достаточно близко, чтобы отчетливо видеть глаза. Они не имели ни белков, ни зрачков - красные шары заполняли глазные впадины, и свет бурлил в них, словно лава. Их жар был так близок, что Кавинант чувствовал его своим лбом. Потом глаза вспыхнули и, казалось, воспламенили пространство вокруг себя. Языки пламени, вырываясь из них, окружили Кавинанта зловещим сиянием. Он заметил, что находится в широкой каменной пещере. Ее стены ловили и удерживали свет, так что в пещере было светло от одного сверкания этих глаз. Камень был гладким, но разбитым на сотни неправильных граней, словно бы пещеру вырезали с помощью ножей. По всей окружности пещеры, словно открытые рты, зияли ходы. Высоко над головой свод переходил в густой пучок сталактитов, но пол оказался плоским и сглаженным, как будто по нему пробежало множество ног. Сталактиты на вершине свода пещеры испускали слабое свечение, как если бы были раскаленным камнем, так что гроздь их переливалась красным светом. Пещеру наполняло отвратительное зловоние, ядовитый запах с болезненной сладковатой примесью - горящая сера над испарениями гниющей плоти. Кавинант зажал лицо руками, чтобы не ощущать этой вони и не видеть существа, чьи глаза, казалось, удерживали его, лишали воли. Перед ним на небольшом возвышении около центра пещеры, распластавшись на нем, лежало существо с длинными костлявыми конечностями и с кистями рук огромными и тяжелыми, как лопаты, с тощим горбатым туловищем и головой, похожей на таран или стенобитное орудие. Оно чуть пошевелилось, и его колени поднялись почти до уровня шеи. Одной рукой оно держалось за скалу перед собой, другой сжимало длинный деревянный посох с металлическим наконечником и с затейливой резьбой по всей длине. Его оскаленный рот свело судорогой смеха, глаза, казалось, пузырились подобно магме. - Ха! Сделано! - снова взвизгнуло оно. - Я вызвал его. Сила моя! Убить их всех! Напыщенно проповедуя своим визгливым голосом, оно одновременно пускало голодную слюну. - Лорд Друл! Хозяин! Я! Существо вскочило на ноги, подпрыгивая от сумасшедшей гордости. Оно начало приближаться к своей жертве, и Кавинант отшатнулся с отвращением, которое не мог контролировать. Удерживая посох обеими руками вертикально вблизи центра пещеры, существо завопило: - Убить его! Взять его силу! Сокрушить их всех! Стать Лордом Друлом! - Оно подняло посох, словно хотело им ударить Кавинанта. Но внезапно в пещере раздался другой голос. Он был глубоким и звучным, достаточно сильным, чтобы легко заполнить пространство, и в то же время каким-то мертвенным, словно голос бездны: - Назад, Каменный Червь! - скомандовал он. - Эта жертва слишком жирна для тебя. Я беру его себе. Существо задрало голову к потолку и закричало: - Мое! Мой Посох! Ты видел! Я вызвал его! Ты видел! Кавинант, следуя направлению взгляда красных глаз, тоже посмотрел вверх, но ничего не увидел, кроме завораживающих взгляд отблесков красного света на поверхности, состоящей из каменных игл. - Тебе была оказана помощь, - возразил глубокий голос. - Посох был для тебя слишком сложной штукой. Ты мог даже случайно уничтожить его, просто придя в раздражение, если бы я не обучил тебя некоторым приемам обращения с ним. А моя помощь имеет свою цену. В дальнейшем можешь делать все, что тебе заблагорассудится. Я же требую отдать это мне в качестве вознаграждения. Он принадлежит мне! Ярость существа внезапно стихла, как если бы оно вспомнило о какой-то тайной выгоде. - Мой Посох! - злобно пробормотало оно. - Я владею им. Твоей безопасности пришел конец. - Ты угрожаешь мне? - рассвирепел глубокий голос, и таящиеся в нем угрозы стали ощутимо ближе. - Смотри и страшись! Друл Каменный Червь, близится твой смертный час! Берегись! Я начинаю! Послышался низкий гнетущий скрежет, как будто издаваемый огромными зубами, и между Кавинантом и Друлом зазмеился холодный туман. Его становилось все больше и больше, он бурлил и сгущался до тех пор, пока совсем не скрыл Друла от глаз Кавинанта. Сначала туман смешался со светом, отражаемом стенами пещеры, но по мере того, как он клубился, заполняя пещеру, его красноватый цвет переходил в характерный для смога влажный серый оттенок. Отвратительные испарения таяли, превращаясь в более приятный запах эфирного масла - запах похоронных церемоний. Хотя в тумане ничего не было видно, Кавинант почувствовал, что он больше не в пещере Друла. Перемена не принесла ему облегчения. Страх и замешательство мучили его, словно он погрузился в кошмар. Этот бестелесный голос приводил его в ужас. Ноги его дрожали и подгибались, и он упал на колени посреди клубившегося вокруг тумана. - С твоей стороны весьма любезно было бы вознести мне молитву, - нараспев произнес голос. Его мертвенность шокировала Кавинанта, как очная ставка с ужасным убийством. - Для человека, судьба которого потерпела такое крушение, нет иных надежд и иной помощи. Мой враг не поможет тебе. Именно он выбрал тебя для этой участи. А если уж он выбрал, то не отступает; он берет. В голосе послышалось явное презрение, царапнув по нервам Кавинанта. - Да, вознося мне молитвы, ты поступил бы благоразумно. Я могу освободить тебя от твоей ноши. Попросишь ли ты у меня здоровье и силу - и то, и другое я могу тебе дать. Потому что я начал наступление на это время, и будущее - за мной. Теперь уже я не потерплю поражения. Разум Кавинанта все еще испытывал шок от голоса. Но упоминание о здоровье не прошло для него незамеченным, и сердце его подпрыгнуло. Он ясно чувствовал, как оно бьется в груди, как оно борется против бремени его страха. Но все же он был еще слишком ошарашен, чтобы говорить. А голос тем временем продолжал: - Кевин был глупцом - обреченным, слабоумным и безвольным. Все они глупцы. Смотри же, низкопоклонник. Могущественный Высокий Лорд Кевин, сын Лорика и правнук Берека, Лорда-Основателя, которого я ненавижу, стоял там, где ты стоишь теперь на коленях, и собирался уничтожить меня. Он раскрыл мои планы, определил истинную меру моего настоящего роста - хотя дурак долгие годы помещал меня в Совете справа от себя, не чувствуя угрожающей ему опасности, - и наконец понял, кто я такой. Потом между нами началась война - война, опустошившая запад и угрожавшая самой его драгоценной Твердыне. Крепкие кулаки его собратьев были моими, и он это знал. Когда его армии дрогнули, а сила его ослабла, он впал в отчаяние, и в своем отчаянии стал моим. Он думал, что все еще может полностью уничтожить меня. И потому встретился со мной в той самой пещере, из которой я тебя сейчас спас, что называется "Кирил Френдор" - Сердце Грома. Друл Каменный Червь не знает, что это за пещера, в которой он поселился. И не только он не знает об этом. Но о самых сокровенных своих замыслах я молчу. В определенном смысле он неплохо мне служит, хотя и сам того не подозревает. Таким же образом будешь служить мне и ты, а также эти застенчивые Лорды, независимо от того, захотите вы этого или нет. Пусть они еще немного поплутают в своих ничтожных тайнах, едва ли опасаясь того, что я жив. Они не овладели и седьмой частью Учения Кевина, и все же в своей гордыне они осмеливаются именовать себя друзьями земли, служителями мира. Слепцы, они не замечают собственного высокомерия. Но я научу их видеть его. По правде говоря, для них уже слишком поздно. Они придут в Кирил Френдор, и я преподам им кое-какие уроки, которые омрачат им душу. Они вполне заслужили это. Именно там меня встретил Кевин и в отчаянии бросил мне вызов. И я его принял. Глупец! Я едва мог говорить - смех душил меня. Он думал, что подобные заклинания могут меня обескуражить! Но сила, которая питает меня, существует с момента сотворения времени. Поэтому, когда Кевин бросил мне вызов спустить с привязи силы, которые превратят Страну и всех ее проклятых созданий в пыль, я принял этот вызов. Да, и смеялся до тех пор, пока на его лице не появилось сомнение перед тем как наступил конец. Этот глупец сам стал виновником того, что время Старых Лордов подошло к концу - а я остался. Я! Вместе были мы в Кирил Френдор - слепец Кевин и я. Вместе произнесли Ритуал Осквернения. Ах, глупец! Он уже был моим рабом, сам того еще не зная. Полный гордости за свое Учение, он не подозревал, что тот самый закон, которому он служит, сохранил меня в этом катаклизме, а почти все его люди погибли. Правда, на некоторое время я ослабел. Тысячу лет я зализывал раны, как побитая дворняга. За это мне еще заплатят - за это и за многое другое, когда я взыщу все, что мне причитается. Но я не был уничтожен. И когда Друл нашел Посох и узнал его, но не смог им воспользоваться, я снова решил поймать судьбу за хвост. Будущее этого мира принадлежит мне, и я распоряжусь им по-своему. Так что молись мне, низкопоклонник, отвергай ту судьбу, которую предназначил для тебя мой враг. Раскаиваться тебе не придется. Туман и наполненный запахом эфирного масла воздух, казалось, ослабили Кавинанта, словно из его крови выкачали всю силу. Но сердце его еще билось, и в этом он пытался найти защиту от страха. Обхватив себя руками, он скорчился, стараясь спастись от холода. - Какую судьбу? - заставил себя произнести он. Его голос, зазвучавший в тумане, был жалким и потерянным. - Он хочет, чтобы ты стал моим окончательным противником. Он выбрал тебя - тебя, низкопоклонник, ибо в твоих руках сила, какой прежде не видел ни один смертный, - выбрал, чтобы уничтожить меня. Но я докажу ему, что одолеть меня не так-то просто. У тебя есть сила - могучая магия, которая в данный момент сохраняет тебе жизнь, - но ты никогда не узнаешь, как ею распоряжаться. Ты не сможешь в конце сражаться со мной. Нет, ты - жертва его надежд, и я не могу освободить тебя с помощью смерти - пока не могу. Но мы можем повернуть эту силу против него самого и полностью избавить от него Страну. - Здоровье? - Кавинант мучительно посмотрел вверх. - Ты говорил о здоровье? - Сколько будет угодно твоей душе, низкопоклонник. Только молись мне, пока я терпелив. Однако презрение голоса ранило слишком глубоко. Сквозь душевную рану Кавинанта ключом забила его сила. Он начал сопротивляться; с трудом поднимаясь с колен, он подумал: "Нет, я не низкопоклонник!" Сцепив зубы, чтобы унять дрожь, он спросил: - Кто ты? Словно почувствовав свою ошибку, голос стал мягче. - У меня много имен, - сказал он. - Для Лордов Ревлстона я - Лорд Фаул Презренный; для великанов, покорителей морского пространства, - Сердце Сатаны и Губитель Душ. Рамены называют меня Ядовитый Клык. В видениях Стражи Крови я - Порча. Но люди Страны называют меня - Серый Убийца. Кавинант внезапно произнес: - Забудь все, о чем ты меня просил! - Глупец! - проскрежетал Фаул, и сила его голоса распяла Кавинанта на скале. Прижатый лбом к камню, он лежал и с ужасом ждал, когда гнев голоса истребит его. - Сейчас я пока никак не прореагирую на твои претензии. Но я не забуду этого. Я вижу, что твое самолюбие задето моим презрением, низкопоклонник. Прежде, чем с тобой будет окончательно покончено, я открою тебе истинное значение презрения. Но это будет не сейчас. Пока это не в моих планах. Скоро я буду достаточно силен, чтобы вырвать у тебя магическую силу, и тогда ты на собственном горьком опыте убедишься, что презрение мое безгранично, так же, как и мои желания. Но я и так уже потерял достаточно времени. Теперь к делу. Слушай меня внимательно, низкопоклонник. У меня есть для тебя задание, которое станет для тебя здесь проклятием, наложенным мною. Ты доставишь в Ревлстон, в Совет Лордов, мое послание. Скажи Совету Лордов и Высокому Лорду Протхоллу, сыну Двиллиана, что максимальный срок оставшихся им в Стране дней составляет семь раз по семь лет с настоящего времени. Прежде чем он минует, я возьму управление жизнью и смертью в свои руки. И как знак того, что все, сказанное мною, - правда, скажи им следующее: Друл Каменный Червь, пещерник горы Грома, нашел Посох Закона, который был потерян Кевином при Ритуале Осквернения десять раз по сотне лет назад. Скажи им, что задача их поколения - вернуть себе Посох. Без него они не смогут сопротивляться мне и семи лет, и моя полная победа будет достигнута на шесть раз по семь лет скорее, чем было бы в обратном случае. Что же касается тебя самого, низкопоклонник: не вздумай ослушаться моего приказа. Если послание не будет доставлено в Совет, то тогда все люди Страны будут мертвы прежде, чем минует десять сезонов. Сейчас тебе этого пока не понять, но я повторяю, что Друл Каменный Червь обладает Посохом, и это причина для страха. Если это послание не будет доставлено, через два года он сядет на трон в Твердыне Лордов. Пещерники уже собираются на его зов; и волки, и юр-вайлы Демонмглы подчиняются власти Посоха. Но война - это еще не самое худшее. Друл все глубже зарывается в темные недра горы Грома - Грейвин Френдор, пик Огненных Львов. А в глубинах земли таится проклятие слишком могущественное и ужасное, чтобы кто-то из смертных мог справиться с ним. Оно превратит вселенную в вечный ад. И это проклятие ищет Друл. Он ищет камень Иллеарт. Если он станет его хозяином, закону придет конец, и наступит конец самого времени. Выполни как следует мое поручение, низкопоклонник. Ты уже знаком с Друлом. Разве привлекает тебя перспектива отдать концы у него в лапах? Голос умолк, и Кавинант схватился руками за голову, пытаясь укрыться от эха угроз Фаула. "Это сон, - думал он. - Это сон!" Но непроница