ого пришли в себя только на федеральном шоссе N_101, за одиннадцать миль от Санта-Миры. Лишь тогда, на почти пустой автостраде, я ощутил, что ко мне возвращается способность трезво мыслить. Удачное, быстрое бегство, возрастающее расстояние - это само по себе действует успокаивающе, словно противоядие от страха, и я с улыбкой повернулся к Бекки, которая сидела рядом со мной на заднем сиденье. Тут я увидел, что она спит; лицо ее в свете фар встречной машины выглядело бледным и измученным, и страх снова охватил меня сильнее, чем когда-либо, словно взрывом заполнив мой мозг. Я потряс Джека за плечо, заорал, чтобы он остановился, и мы съехали с темного шоссе на грязь и гравий узкой обочины. Заскрежетали тормоза. Джек, перегнувшись через Теодору, ударил кулаком по отделению для перчаток, крышка откинулась, он что-то нащупал внутри, потом выскочил из машины с перекошенным лицом. Нагнувшись, я вытащил ключи зажигания из приборной доски и побежал за Джеком к багажнику. Джек мчался дальше вдоль грязной обочины, и я уже раскрыл было рот, чтобы закричать, но он остановился и опустился на колено, и тогда я сообразил, что он будет делать. Когда-то, когда Джек менял колесо, его машине помяли крыло, и теперь он, останавливаясь на обочине дороги, прежде всего выставляет светильник. Вот и сейчас лампа зашипела у него в руках, потом загорелась дымным розовым пламенем, и Джек с размаху вонзил ее в землю. Я сунул один из ключей в замок багажника и принялся отчаянно его крутить. Джек мигом выхватил у меня ключи, нашел нужный, вставил его, повернул и откинул крышку багажника. Тут-то они и были, освещенные мигающим красноватым пламенем: две громадные коробочки, которые кое-где уже потрескались. Я схватил их обеими руками и швырнул на землю. Они были невесомы, как детские шарики, шероховатые и сухие на ощупь. От одного ощущения их у себя в руках я совсем потерял власть над собой и принялся топтать их, дробить и давить ногами, не слыша даже своего хриплого, бессознательного вопля: "Ах-ха! Ах-ха!" - крика ужаса, животного отвращения и злости. Ветер раздувал пламя, пока оно не начало разлетаться во все стороны, и на дороге, прямо перед собой я увидел огромную тень - свою собственную, которая корчилась и извивалась в диком, безумном танце, увидел всю эту кошмарную сцену, которую заливал кровавый свет мерцающего огонька; видимо, я тогда чуть не сошел с ума. Джек изо всей силы дернул меня за руку, оттащил в сторону, и мы вернулись к багажнику. Джек вынул запасную канистру бензина. Он открутил пробку и прямо на обочине облил эти две огромные невесомые кучи; они сразу же превратились в какую-то плесенеобразную мешанину. Потом я выдернул светильник из почвы и, швырнув его в эту желеподобную массу, побежал к дверям машины. Когда "форд", подскакивая, выскочил на трассу, я оглянулся: пламя вдруг подскочило метра на два вверх, оранжево-розовый свет озарил все вокруг, и видно было, как извивался и отплывал в сторону густой жирный дым. Когда Джек переключил на третью скорость, я заметил, как пламя быстро опало и превратилось в несколько маленьких, красно-голубых мерцающих язычков, а дым снова сделался кроваво-красным. Вдруг язычки исчезли - то ли стали невидимы, то ли погасли, не знаю. Теперь я уже ничего не говорил и не думал, как и все мы; нас покинули всякие мысли, ощущения или эмоции. Я просто сидел, держа Бекки за руку и наблюдая, как дорога делает повороты, спускается с пригорков и поднимается на них, а Бекки молча и неподвижно сидела рядом. Прошел час, а может, и больше. Впереди засветился холодный, негостеприимный неоновый знак: "Есть свободные места", и мы остановились у мотеля "Ранчо-Как-его-там". Джек вышел и, когда я открывал дверцу, Бекки нагнулась и прошептала: - Не заказывай мне отдельную комнату, Майлз; я слишком напугана. Я не могу сейчас оставаться одна, не могу. Майлз, умоляю, мне так страшно. Я кивнул - ничего другого не оставалось делать - и вылез из машины. Мы разбудили хозяйку, вечно усталую и раздраженную женщину среднего возраста в халате и тапочках, которая давно уже перестала удивляться, отчего это люди будят ее посреди ночи. Не обменявшись с нами и пятью словами, она предоставила нам два двухкомнатных номера, получила деньги, выдала ключи и дала заполнить регистрационные карточки. Не размышляя, я написал первое пришедшее в голову имя и устыдился; потом заметил, что Джек делает то же самое, и понял, почему. Это было, конечно, по-детски, но нам именно тогда казалось чрезвычайно важным сделаться неизвестными, забиться в какую-нибудь щель так, чтобы никто на свете не знал, где мы. В наваленной как попало куче одежды на заднем сиденье Джек нашел свою пижаму, мне это не удалось, и я позаимствовал пижаму у него; женщины извлекли ночные рубашки. Я отпер дверь нашего номера и пропустил Бекки перед собой. Я просил две кровати, нотам стояла одна двухспальная, и когда я со стыдливым возгласом повернулся к двери, Бекки остановила меня, схватив за руку: - Пусть будет так, Майлз, пожалуйста! Я слишком боюсь, я никогда еще с детства так не пугалась. О, Майлз, ты мне нужен, не оставляй меня! Мы заснули меньше чем через пять минут. Я лежал рядом с Бекки, обняв ее одной рукой, а она вцепилась в мою руку, крепко прижимая ее к себе, как маленький ребенок. И мы спали, просто спали всю ночь. Мы были измождены до предела, я сам не спал с трех часов предыдущей ночи. Вообще-то для всего есть место и время, но если место и было подходящим, то время - никак. Мы спали. Если мне что-то и снилось, в памяти не осталось никаких следов; я напрочь отключился от всего вокруг, и это был лучший из всех возможных вариантов. Я, наверное, спал бы и до полудня, но примерно в половине девятого или чуть позже я пошевелился, толкнул кого-то и услышал вздох. Я широко раскрыл глаза, сонная Бекки пошевелилась, поудобнее устраиваясь около меня. Это было уж слишком. Вся такая теплая, раскрасневшаяся во сне, она лежала рядом, я ощущал ее нежное дыхание на своей щеке и просто не мог ее не обнять. Это было долгое чудесное мгновение - завлекательное тепло ее тела охватило меня, и я уже не думал, а только чувствовал. Вдруг я сообразил, что могло произойти, понял и то, что через две-три секунды утрачу власть над собой. Такое со мной уже было, а потом я к собственному удивлению обнаружил, что уже женат. Но прошло совсем немного времени, и я очутился перед судьей по разводам. Мне показалось, что я превращаюсь в какую-то марионетку, не способную управлять своими поступками. Как это ни было тяжело, я отвернулся, выскользнул из-под одеяла и стал на пол. Потом я взглянул на Бекки. С закрытыми глазами, украшенными длинными ресницами, она была похожа на спящую фею. Я знал, что мне достаточно сделать лишь шаг, чтобы снова очутиться рядом с ней, и отвернулся, пока еще хватало сил. Потом схватил свою одежду и отправился в ванную. Через четверть часа я прошел на цыпочках мимо кровати к двери. Но, когда я взглянул на Бекки, глаза у нее были открыты. - В чем дело? - с ироничной улыбкой спросила она. - Благородство? Я покачал головой: - Старость, - и вышел. Джек расхаживал с сигаретой по двору мотеля; я подошел к нему, мы поздоровались и стали всматриваться в утреннее небо. Когда наши взгляды встретились, я спросил: - Ну? Теперь куда? Джек посмотрел на меня усталым взглядом; он слегка пожал плечами. - Домой, - сказал он. Я ошарашенно взглянул на него. - Именно так, - раздраженно подтвердил он. - А куда, по-твоему, мы ехали? Возмущенный, я уже готов был спорить, ссориться с ним, но не стал. Слова, которые вертелись на языке, остались невысказанными. Джек с улыбкой кивнул, будто я сказал что-то такое, с чем он согласен. - Конечно, - проговорил он, - ты это понимаешь не хуже меня. - Он устало вздохнул. - Ты что, рассчитывал сменить имя, отрастить бороду и отправиться куда-то начинать жизнь заново? Я криво усмехнулся в ответ. Теперь, после слов Джека, что угодно, кроме возвращения в Санта-Миру, выглядело нереальным, невозможным. Стояло яркое солнечное утро, я неплохо выспался, и мой мозг освободился от страха. То есть страх остался, глубокий и крепкий, но я был способен рассуждать, не подчиняясь ему. Бегство произошло, для нас это было к лучшему, по крайней мере, для меня. Но мы принадлежали Санта-Мире, а не какому-то неизвестному, выдуманному новому месту. И теперь наступило время возвращаться домой, в город, которому принадлежали мы и который принадлежал нам. В самом деле, не оставалось ничего, кроме как возвращаться и бороться против чего угодно, что происходит там, бороться, сколько сможем и как сможем. Джек это понимал, понимал это и я. Через минуту вышла Теодора и направилась к нам. Когда она приблизилась, напряженно всматриваясь в Джека, лицо у нее помрачнело; остановившись возле мужа, она вопросительно взглянула на него. Джек кивнул. - Да, - сурово ответил он. - Дорогая, мы с Майлзом считаем... - он замолчал, потому что Теодора медленно кивнула. - Хорошо, - устало произнесла она. - Раз вы возвращаетесь, значит, так нужно, неважно почему. А куда ты, туда и я. Повернувшись ко мне, она выдавила улыбку: - Доброе утро, Майлз. Появилась Бекки, прижимая к себе, свернутые узлом, свою ночную сорочку и мою пижаму, и по ее напряженному и серьезному лицу я понял, что она собирается что-то сказать. - Майлз, - остановилась она перед нами, - мне нужно вернуться. Это все происходит на самом деле, и мой папа... Я прервал ее. - Мы все возвращаемся, - мягко выговорил я, беря ее под руку и ведя к машине. Джек с Теодорой шли рядом. - Только, ради Бога, давайте сперва позавтракаем. В двадцать минут двенадцатого этим же утром Джек сбросил скорость и выругался, когда мы свернули с шоссе на дорогу, которая вела в Санта-Миру. Нам позарез нужно было быстрее добраться туда, чтобы бороться, действовать, но дорога представляла собой беспорядочное скопление грязных колей, изобиловавших ухабами - маленькими, с острыми краями, или такими огромными, что на них можно было сломать ось, если не преодолевать их ползком. - Единственная дорога в Санта-Миру, - раздраженно сказал Джек, - а они довели ее до непригодности. - Он налег на руль, чтобы выбраться из глубокой колеи и не попасть в небольшую канаву впереди. - Типичный идиотизм городского совета, - взорвался он. - Они запустили эту дорогу, потому что через город должны были провести новое шоссе, а потом передумали и отказались от него. Майлз, ты читал об этом? - Я покачал головой, и Джек продолжал: - Ну да, в городской "Трибюн". Совет теперь против шоссе: оно якобы нарушит атмосферу спокойной жизни в городе. Теперь геодезисты ушли и, похоже, шоссе перепланируют. Вот они и оставили нас с единственной практически непроходимой дорогой, а скоро начнутся зимние дожди, так что ее и чинить не станут. Задний бампер зачерпнул грязь, когда передние колеса попали в выбоину; Джек выругался и ворчал дальше - до половины двенадцатого, когда мы проехали черно-белый знак: "Город Санта-Мира. Население 3890 человек". 12 Не знаю, многие ли в наше время продолжают жить в городах, где они родились. Но сам я принадлежу к таким людям, и невыразимо горько видеть, как твой город умирает; это намного больнее, чем смерть друга, потому что остаются другие друзья. Мы много сделали и многое произошло за последующие час сорок минут, и каждую минуту во мне нарастало чувство утраты и боли от того, что мы видели. Я понимал, что нечто самое дорогое для меня безвозвратно ушло. Сейчас, идя по окраинной улице, я впервые по-настоящему ощутил какое-то ужасное изменение в Санта-Мире и вспомнил, что мне когда-то рассказывал приятель о войне в Италии. Случалось, что они входили в город, где не должно было быть немцев, а жители вроде были настроены дружелюбно. Тем не менее они входили с винтовками наперевес, посматривая во все стороны и вверх, ступая осторожно. И в каждом окне, в каждой двери, в каждом лице им чудилась опасность. Именно теперь, в своем родном городе - на этой улице я когда-то разносил газеты - я понимал, как чувствовал себя тот приятель, вступая в итальянские города; я боялся того, что мог увидеть или найти тут. Джек сказал: - Я хочу ненадолго заехать к себе, Майлз, нам с Тедди нужна кое-какая одежда. Я не захотел ехать с ними; ужас охватывал от мыслей и чувств, переполнявших меня, и я знал, что должен увидеть город, рассмотреть его вблизи, надеясь, что смогу доказать себе, что город все еще такой, как всегда. Мне не нужно было идти на работу, поэтому я ответил: - Тогда высади нас, Джек, мы пойдем пешком. Я хочу прогуляться, если Бекки не возражает. Встретимся у меня. Джек высадил нас на Этта-стрит, в десяти минутах ходьбы от моего дома. Это тихая улица, как почти все другие в Санта-Мире, и когда затих гул мотора, мы с Бекки направились в сторону центра; мы нигде не увидели ни души, не услышали ни звука, кроме стука своих каблуков. - Майлз, что с тобой? - раздраженно спросила Бекки, и я взглянул на нее. Она слегка улыбнулась, но в ее голосе еще оставалась какая-то нервозность. - Ты что, не понимаешь, что я почти влюблена в тебя, неужели ты не видишь? - Она не ждала ответа, а просто посмотрела на меня с недоумением и добавила: - Да и ты в меня, и незачем сдерживать себя. - Она взяла меня за руку. - Майлз, в чем дело? - Слушай, - сказал я, - я не хотел тебе этого говорить, но на нас лежит проклятие: мы, Беннеллы, обречены оставаться холостяками. Я первый за несколько поколений, который попробовал жениться, и тебе известно, что произошло. Если я попытаюсь еще раз, то превращусь в старую клячу, как и та женщина, которая примет участие в этом деле. На себя мне плевать, но мне не хотелось бы, чтобы ты стала старой клячей. Она немного помолчала, потом поинтересовалась: - За кого ты опасаешься - за себя или за меня? - За нас обоих. Я не хочу, чтобы наши фамилии фигурировали на доске объявлений о разводах в городском суде. Бекки усмехнулась: - А ты думаешь, что с нами это случится? - За мной уже есть такой хвост. Это может стать привычкой. Как тут угадаешь? - Действительно, как? Твоя логика безупречна. Майлз, я лучше пойду домой. - Лучше я свяжу тебя по руками и ногам, - отрезал я. - Никуда ты не пойдешь. Но с этой минуты мы даже руки друг другу не пожмем, - я вызверился на нее, - как бы ни было замечательно спать с тобой... рядом. - Иди ты ко всем чертям, - засмеялась Бекки. Мы прошли под такие разговоры еще несколько кварталов, и я присматривался ко всему вокруг. Я ездил по улицам Санта-Миры каждый день; в этом квартале я был всего неделю назад. И все, что я видел сейчас, было и тогда - ведь не замечаешь давно знакомое, пока оно не бросается в глаза. То есть не присматриваешься, не обращаешь внимания, если нет повода. Но сейчас повод был, и я смотрел по сторонам и впервые по-настоящему видел и улицу, и дома на ней, пытаясь вобрать в себя все впечатления. Я не смог бы точно определить, что именно и почему казалось мне не таким, как раньше; но это было действительно так, хотя словами этого не выразить. Если бы я был художником, то, рисуя, как для меня сейчас выглядела Этта-стрит, искривил бы окна в домах, мимо которых мы проходили. Я изобразил бы их с приспущенными жалюзи, нижние края которых загибались бы книзу, так что окна напоминали бы глаза под прижмуренными веками, глаза, которые спокойно и враждебно следили, как мы идем по пустой улице. Я бы показал, как столбы, на которые опираются крылечки и веранды, заключают дома в объятия, защищая их от нашего любопытства. А сами дома я изобразил бы вынашивающими тайные помыслы, отчужденными и далекими, полными злобы и враждебности к двум фигурам, идущим по улице мимо них. Даже деревья и газоны, улицу и небо над головой изобразил бы темными, хотя на самом деле ярко сияло солнце, и придал бы картине мрачный, угрюмый, пугающий колорит. И обязательно немного сместил бы цветовую гамму. Не знаю, отразило ли бы это то, что я ощущал, но что-то было _не так_, и я это знал. И чувствовал, что Бекки тоже знает. - Майлз, - осторожно и тихо спросила она, - мне так кажется или действительно эта улица какая-то... мертвая? Я кивнул. - Ну да. Мы прошли семь кварталов и нигде не видели, чтобы хотя бы в одном доме хоть одно окно красили; никто не чинит крышу или веранду, даже стекла нигде не вставляют; никто не сажает ни деревца, ни куста или травинки и даже не ухаживают за ними. Ничего не _происходит_, Бекки, никто ничего не _делает_. Итак уже несколько дней, а может, и недель. Это было правдой; мы прошли еще три квартала до Мейн-стрит и нигде не видели никаких признаков деятельности. Казалось, будто мы находимся среди законченных декораций, где вбит последний гвоздь и положен завершающий мазок краски. Невозможно пройти десять кварталов по обыкновенной улице, где живут живые люди, и не увидеть, чтобы где-то строили гараж или цементировали дорожку, перекапывали огород или обустраивали витрину - словом, не увидеть хоть малюсеньких признаков той бесконечной тяги изменять и улучшать, которая присуща роду человеческому. Мы вышли на Мейн-стрит; там были люди и стояли машины у счетчиков, но все равно улица казалась удивительно пустой и вымершей. Можно было пройти с полквартала и не услышать стука дверей машины или человеческого голоса; так бывает поздно ночью, когда город спит. Многое из того, что мы сейчас видели, попадалось мне на глаза и раньше, когда я ездил по Мейн-стрит на вызовы; но я не обращал внимания, не присматривался толком к улице, которая всю жизнь лежала перед моими глазами. А теперь я делал это. Вдруг я припомнил пустой магазин под окнами моего кабинета. Потому что теперь в первых же нескольких кварталах - наши шаги гулко отдавались на тротуаре - мы заметили еще три закрытых магазина. Сквозь плохо забеленные окна видна была грязь и запустение внутри, и было похоже, что магазины стоят пустыми уже давно. Мы прошли под неоновой вывеской бара "Досуг", в которой не хватало нескольких букв. Окна были засижены мухами, бумажные декорации и рекламы напитков совершенно выцвели на солнце: к этим окнам не прикасались уже давно. Мы заглянули в распахнутую дверь, единственный посетитель неподвижно сидел у стойки, ни радио, ни телевизор не были включены - внутри царила тишина. Кафе "Макси" было закрыто, очевидно, насовсем, потому что стулья возле стойки были отвинчены и лежали на полу. На кинотеатре "Секвойя" над закрытой кассой висело объявление: "Открыто только в субботу и воскресенье вечером". В витрине обувного магазина еще сохранилась рождественская реклама с кучкой детских ботиночек вокруг; отполированная кожа покрылась густым слоем пыли. Идя по улице, я снова заметил, как много мусора кругом; урны были переполнены, обрывки газет и кучи мусора лежали под дверями магазинов, под фонарями и почтовыми ящиками. На незастроенном участке буйно разрослись сорняки, хотя было постановление муниципалитета выпалывать их. Бекки пробормотала: "И тележки с хлопьями нет". Действительно, много лет тележка на красных колесах стояла на тротуаре рядом с этим участком, а теперь там были только сорняки. Мы дошли до ресторана Элмана; еще в прошлый раз, когда я был там, я удивился, почему так мало посетителей. Когда теперь мы остановились и заглянули в окно, там было всего два человека, хотя в этот час ресторану полагалось быть переполненным. В окне, как всегда, висело меню. Я присмотрелся: в меню было всего три мясных блюда, хотя раньше значилось семь или восемь. - Майлз, когда это все _произошло_? - Бекки обвела рукой полупустую улицу. - Понемногу, - я пожал плечами. - Только сейчас мы начинаем понимать это - город умирает. Мы отвернулись от витрины ресторана; проехал грузовик водопроводчика Эда Берли, и мы поздоровались с ним. Потом снова наступила неприятная тишина, которую нарушал только топот наших туфель по асфальту. На углу, у аптеки Лавлока, Бекки деланно небрежным тоном сказала: - Давай выпьем кока-колы или кофе. Я кивнул, и мы зашли. Я понимал, что она хотела не пить, а лишь избавиться от этой улицы хоть на минутку, то же ощущал и я. У стойки сидел посетитель, что меня удивило. Потом я удивился, что же я нашел в этом удивительного, но после прогулки по Мейн-стрит я был почти уверен, что найду любое место пустым. Человек у стойки обернулся, чтобы посмотреть на нас, и я узнал его. Это был коммивояжер из Сан-Франциско; когда-то я вправил ему вывих. Мы сидели рядом с ним, и я поинтересовался: "Как дела?" Старый мистер Лавлок вопросительно взглянул на меня из-за стойки, и я показал два пальца: "Две кока-колы". - Паршиво, - ответил мой собеседник. На его лице еще оставались следы улыбки от приветствия, но мне показалось, что в глазах его мелькнула тень враждебности. - По крайней мере в Санта-Мире, - добавил он. Потом он несколько минут присматривался ко мне, будто размышляя, стоит ли продолжать разговор. За стойкой зарычал сифон, наполняя наши стаканы кока-колой. Мой сосед наклонился и тихо спросил: - Что тут, черт побери, происходит? Подошел мистер Лавлок со стаканами, медленно и заботливо поставил их и немного постоял, доброжелательно подмигивая. Я подождал, пока он прошаркает в глубь магазина, а затем в свою очередь спросил: - Что вы имеете в виду? - и отпил кока-колы. Вкус у нее был мерзкий: напиток был слишком теплый и не перемешанный, ни ложки, ни соломинки не было, и я отставил стакан. - Нигде никаких заказов. - Коммивояжер пожал плечами. - Не то чтобы совсем не заказывают, но только основное, самое необходимое. Ничего лишнего. - Тут он вспомнил, что нежелательно ругать город перед коренными жителями, и изобразил веселую улыбку. - Вы что, ребята, объявили забастовку покупателей, что ли? Потом деланная веселость исчезла. - Никто ничего не покупает, - угнетенно пробормотал он. - Ну, я думаю, что сейчас у нас дела идут не очень хорошо, вот и все. - Возможно. - Он поднял свою чашку и размешал кофе на дне, мрачно уставившись на него. - Я только знаю, что вряд ли стоит сейчас приезжать в этот город. Сюда теперь и не доберешься, только дорога туда и назад занимает полтора часа. А те заказы, что поступают, можно принимать и по телефону. Не я один, - извиняющимся тоном добавил он, - все ребята так говорят, все коммивояжеры. Большинство из них уже и не приезжает; в этом городе и на бензин не заработаешь. У вас тут даже кока-колы негде купить или, - он показал на свою чашку, - кофе выпить. В последнее время этот город дважды оставался совсем без кофе, а сегодня он хотя и есть, но ужасный, отвратительный. - Он одним глотком допил кофе, скривился и сполз со стула с выражением уже ничем не прикрытой враждебности, не заботясь больше об улыбке. - Что такое, - сердито спросил он, - разве ваш город живьем умирает? - Он вынул монету, нагнулся, чтобы положить ее на стойку, и прошептал мне на ухо со сдержанной горечью: - Они себя ведут так, будто им совсем не нужны коммивояжеры. - С минуту он смотрел на меня, потом профессионально улыбнулся. - Бывайте, док, - проговорил он, вежливо кивнул Бекки и пошел к двери. - Майлз, - обратилась ко мне Бекки. - Послушай, Майлз, - она говорила шепотом, но голос у нее был напряженный, - разве возможно, чтобы целый город отгородился от всего мира? Постепенно отучая людей приезжать сюда, пока город не перестанут замечать? А то и совсем забудут? Я обдумал это и покачал головой. - Нет. - Но дорога, Майлз! Единственная дорога в город, почти непроходимая - это же бессмыслица! И этот коммивояжер, и весь вид города... - Невозможно, Бекки; для этого нужно, чтобы весь город вел себя как один человек. Нужно полное единение всех жителей в мыслях и поступках. Включая нас с тобой. - Что ж, - спокойно ответила она, - они пытались включить нас. Я ошеломленно посмотрел на нее: это была правда. - Пошли, - сказал я, положил монету на стойку и поднялся. - Пойдем отсюда, мы уже видели то, что нужно было. На следующем углу мы миновали мой кабинет, и я взглянул вверх на свое имя, написанное золотыми буквами на окне моего этажа; казалось, я там был Бог знает когда. Потом мы свернули с Мейн-стрит на нашу улицу, и Бекки сказала: - Мне нужно зайти домой поговорить с папой. Это мне совсем не нравится, Майлз, тяжело видеть его таким, как сейчас. Мне нечего было ответить, и я только кивнул. За один квартал от Мейн-стрит, немного впереди, находилась старая двухэтажная публичная библиотека, и я вспомнил, что сегодня суббота, значит, библиотека закрывается в половине первого. - Зайдем сюда на минутку, - сказал я. Мисс Вайандотт сидела за кафедрой, когда мы по широким ступеням поднялись в зал, и я дружелюбно улыбнулся ей, как всегда. Она работала в библиотеке, еще когда я школьником прибегал туда за комиксами, и представляла собой полную противоположность устоявшемуся образу библиотекаря. Это была маленькая живая женщина с седыми волосами и умными глазками, и у нее можно было разговаривать в читальном зале, не громко, конечно. Можно было и курить - она заботливо расставляла пепельницы, и там были удобные плетеные стулья с подушечками у низеньких столиков, заваленных журналами. Она сделала библиотеку уютным местечком, где приятно было провести часок-другой, где встречались друзья, чтобы тихонько обсудить книги, не стесняясь при этом покурить. Она замечательно относилась к детям, проявляя к ним доброжелательное терпение, и мальчишкой я всегда помнил, что я тут желанный гость, а не докучливый посетитель. Мисс Вайандотт всегда нравилась мне, и сейчас, когда мы остановились рядом с ней и поздоровались, она улыбнулась гостеприимно и тепло; благодаря этой улыбке я всегда чувствовал себя здесь как дома. - Привет, Майлз, - сказала она. - Очень рада, что ты снова начал читать, - тут я хмыкнул. - Рада видеть тебя, Бекки. Передай привет папе. Я спросил: - Можно посмотреть подшивку "Трибюн", мисс Вайандотт? За последнюю весну: первая половина мая, скажем, с первого по пятнадцатое. - Конечно, - ответила она, а когда я хотел сам взять подшивку, она сказала: - Нет, сиди отдыхай, я принесу. Мы сели за столик, закурили, потом Бекки начала листать какой-то женский журнал, а я - солидный "Кольерс". Прошло немало времени, пока мисс Вайандотт появилась в дверях книгохранилища; я уже погасил сигарету и заметил, что на часах двадцать минут первого. Она с улыбкой держала огромный фолиант в полотняной обложке с тиснением: "Санта-Мира трибюн". Апрель, май, июнь 1953 года". Мисс Вайандотт положила его нам на стол, и мы поблагодарили ее. Вырезка Джека была датирована 9 мая, поэтому я отыскал номер газеты за предыдущий день. Мы вдвоем просмотрели первую страницу, старательно изучая каждую заметку; там ничего не было ни об огромных семенных коробочках, ни о профессоре Л.Бернарде Бадлонге, и я перевернул страницу. В левом верхнем углу второй полосы мы увидели прямоугольную дыру сантиметров пятнадцать длиной и в две колонки шириной; репортаж был старательно вырезан бритвой. Мы с Бекки переглянулись, а затем просмотрели остатки этой полосы и всю газету. Во всем номере "Трибюн" за 8 мая мы не нашли никакого упоминания о том, что нас интересовало. Мы взяли номер от 7 мая и начали с первой полосы. Там не было ничего о Бадлонге или о коробочках. Внизу первой полосы "Трибюн" за 6 мая была дыра сантиметров в двадцать длиной и в три колонки шириной. В номере от 5 мая внизу тоже была дыра такой же длины, только на две колонки. Это была не догадка, а внезапная интуитивная уверенность - я _знал_, и все - и я резко повернулся на стуле, чтобы посмотреть на мисс Вайандотт. Она неподвижно стояла за кафедрой, уставившись на нас, и, когда я перехватил ее взгляд, лицо ее было окаменелым, лишенным всякого выражения, а глаза - блестящими, до боли внимательными и какими-то нечеловечески холодными, словно у акулы. Это продолжалось какую-то секунду - она сразу же улыбнулась приятно и вопросительно. - Чем-нибудь помочь? - вымолвила она со спокойной, доброжелательной заинтересованностью, которую я знал за ней все эти годы. - Да, - сказал я. - Пожалуйста, подойдите сюда, мисс Вайандотт. Ласково улыбаясь, она вышла из-за кафедры и направилась через зал к нам. Больше никого в библиотеке не было; большие часы над кафедрой показывали двадцать шесть минут первого, и единственная ее помощница ушла несколько минут назад. Мисс Вайандотт остановилась около нас, посматривая на меня с ласковой доброжелательностью. Я указал на дыру в газете. - Перед тем, как принести нам эту подшивку, - неторопливо произнес я, - вы вырезали все заметки о семенных коробочках, которые были найдены здесь прошлой весной. Не так ли? Она нахмурилась, возмущенная этим обвинением, и наклонилась, удивленно присматриваясь к изувеченной газете. Тогда я встал и посмотрел ей прямо в глаза. Я сказал: - Не беспокойтесь, мисс Вайандотт или кто вы там есть. Не нужно разыгрывать перед нами спектакль. - Я наклонился ближе, заглянул ей прямо в глаза и прошептал: - Я знаю, что вы такое. Какой-то миг она стояла растерянная, беспомощно переводя взгляд с меня на Бекки, потом, наконец, перестала притворяться. Седая мисс Вайандотт, которая двадцать лет назад дала мне первую в моей жизни достойную книгу - "Приключения Гекльберри Финна", теперь смотрела на меня с невыразимо холодной и безжалостной отчужденностью. Лицо ее сделалось каменным и пустым. В ее взгляде не оставалось ничего общего со мной; рыба в море была бы мне роднее того существа, которое смотрело на меня. "Я знаю вас", сказал я, и она ответила неимоверно далеким и равнодушным голосом: - Правда? Потом она отвернулась и оставила нас. Я кивнул Бекки, и мы вышли из библиотеки. На улице мы некоторое время молчали, потом Бекки покачала головой. - Даже она, - пробормотала Бекки, - даже мисс Вайандотт. - У нее в глазах заблестели слезы. - О Майлз, - прошептала она и посмотрела кругом: на дома, мирные газоны, улицу, - сколько же еще? Я не знал, что ответить, и только покачал головой. Мы направились к дому Бекки. 13 Перед домом Бекки стоял какой-то автомобиль. Мы его узнали, когда подошли ближе: это был "плимут" 1947 года. Краска на нем выцвела от солнца. - Вильма, тетя Алида и дядя Айра, - пробормотала Бекки, посматривая на меня. Потом добавила: - Майлз! - Мы были уже около ворот, и она остановилась на тротуаре. - Я не пойду туда! Я призадумался. - Мы не зайдем в дом, - сказал я, наконец, - но увидеть-то их нам надо, Бекки. Она хотела возразить, но я объяснил: - Мы должны знать, что происходит, Бекки! Нам надо узнать! Иначе вообще не стоило возвращаться в город. Я взял ее за руку и потянул за собой вдоль газона. - Где они могут быть? - Когда она не ответила, я почти грубо потряс ее за плечо. - Бекки, где они могут быть? В гостиной? Она молча кивнула: мы тихонько обошли дом и добрались до старой широкой веранды под самыми окнами гостиной. Окна были открыты, и из-за белых занавесок доносились голоса. Я остановился, снял туфли и кивнул Бекки. Держась за мое плечо, она тоже разулась, и мы вдвоем неслышно пробрались на веранду, где и бели прямо на пол под открытым окном. Нас никто не мог видеть: мы были полностью отгорожены от улицы большими старыми деревьями и высокими кустами. - ...Еще немного кофе? - послышался голос отца Бекки. - Нет, - ответила Вильма, и было слышно, как зазвенела чашка, которую она поставила на стол вместе с блюдцем. - Мне нужно к часу вернуться в магазин. А вы с дядей Айрой можете оставаться, тетя Алида. - Нет, - произнесла тетя Алида, - нам тоже пора идти. Жаль, что мы не увидели Бекки. Я медленно поднял голову, чтобы заглянуть в комнату над самым подоконником, чуть сбоку. Все четверо были там: седой отец Бекки с сигаретой в зубах, полная краснощекая Вильма, старый крепенький дядя Айра и маленькая женщина с приятным лицом - тетя Алида. Все они выглядели точь-в-точь как всегда. Я повернулся к Бекки, размышляя, не допустили ли мы ужасной ошибки и не являются ли все эти люди на самом деле теми, кого мы давно знаем. - Мне тоже жаль, - откликнулся отец Бекки. - Я думал, что она должна быть дома. Она вернулась в город, как вы знаете. - Да, это нам известно, - подтвердил дядя Айра. - И Майлз вернулся. Меня удивило, откуда они знают о нашем возвращении, да и вообще о том, что мы уезжали из города. И тут случилось такое, от чего у меня волосы на голове встали дыбом. Я вспомнил об одном случае... Когда я еще учился в колледже, в городе был чистильщик обуви, негр лет под сорок. Он работал возле одной из старых гостиниц, и его знал весь город. Жители любили Билли за его колоритность. Для каждого постоянного клиента у него было свое персональное обращение! "Доброе утро, профессор!" - приветствовал он худощавого бизнесмена в очках, который ежедневно чистил у него ботинки. "Здравствуйте, капитан!" - обращался он к кому-то. "Приветствую, полковник!", "Добрый вечер, доктор!", "Генерал, рад вас видеть!" Лесть была очевидной, и клиенты всегда усмехались - нас, мол, на это не возьмешь, однако всем это нравилось. У Билли была необычайная любовь к обуви. Он всегда удовлетворенно кивал, увидев на ком-то новую пару. "Хорошая кожа", обычно приговаривал он с твердой уверенностью, "приятно работать с такими ботинками", и сразу же владелец ботинок испытывал какую-то дурацкую гордость от своего хорошего вкуса. Если обувь была старенькой. Билли, бывало, внимательно присматривался к блеску, наведенному его щетками, говаривал: "Только хорошая старая кожа может так отражать свет, лейтенант". А если кто-то появлялся в дешевых туфлях, его молчание было красноречивее слов. Все, кто знал Билли, считали его счастливым, удивительно счастливым человеком. Он получал удовольствие от своего труда, а деньги для него не играли значительной роли. Когда вы клали монету ему в ладонь, он даже не смотрел на нее - все его внимание было сосредоточено на ваших ботинках и на вас самих; и каждый отходил от Билли с чувством удовлетворенного самолюбия. Как-то ночью я не ложился до рассвета - участвовал в каком-то студенческом веселье, а под утро остановил машину в заброшенной части города, километра за четыре от колледжа, почувствовав, что хочу спать и не в состоянии доехать домой. Я отвел машину на обочину и устроился на заднем сиденье под одеялом, которое всегда возил с собой. Через минуту меня разбудили шаги на тротуаре рядом, и мужской голос тихо произнес: - Доброе утро, Билл! Я не видел того, кто поздоровался первым, но сразу узнал другой голос, усталый и раздраженный. - Привет, Чарли! - Голос был знакомый, но я не мог вспомнить, кому он принадлежит. Человек заговорил снова, но тон его вдруг изменился: - Доброе утро, профессор! - произнес он с какой-то злорадной сердечностью. - Доброе утро! - повторил он. - Вы только посмотрите на эти ботинки! Вы их носите - дайте вспомнить - в четверг будет уже пятьдесят шесть лет, а они все такие же блестящие! - Голос принадлежал Билли, слова и интонации были те же, которые помнил весь город с чувством приятного удовлетворения, но сейчас они звучали какой-то пародией, диссонансом. - Не обращай внимания, Билл, - неуверенно пробормотал первый голос, но Билли не останавливался. - Я просто влюблен в эти ботинки, полковник, - продолжал он с каким-то желчным удовлетворением от собственных слов. - Все, что мне нужно, полковник, это заниматься чьими-то ботинками. Разрешите мне их поцеловать! Пожалуйста, позвольте мне поцеловать ваши ноги! - Накопленная за долгие годы горечь изливалась в каждом его слове. Чуть ли не полчаса, стоя на тротуаре среди трущоб, в которых он жил. Билли упражнялся в пародии на самого себя. Время от времени приятель пытался остановить его: - Не нужно, Билл, не нужно, говорю тебе. Не обращай внимания. Но Билли не замолкал. Еще никогда в жизни я не слышал такого алого и горького презрения в человеческом голосе, презрения к людям, которые снисходительно похлопывали его по плечу, и еще большего презрения к самому себе... Вдруг Билли резко остановился, горько рассмеялся и сказал: - Пока. Чарли! Приятель тоже улыбнулся, слегка стесняясь, и ответил: - Не позволяй им согнуть себя, Билл. Их шаги стихли в противоположных направлениях. Никогда больше я не чистил ботинок у Билли и обычно обходил стороной его рабочее место. Лишь однажды я забыл об этом и снова услышал голос Билли: "А вот это уже настоящий блеск, начальник!" Я поднял глаза и увидел лицо Билли, которое прямо-таки светилось удовольствием, отражаясь в блестящем ботинке, который он держал в руках. Я посмотрел на крепкого мужчину в кресле и увидел его ласковую улыбку; затем повернулся и зашагал по тротуару, и мне было стыдно за себя, за этого мужчину, за Билли и за весь род человеческий... - Она вернулась в город, - сказал отец Бекки, и дядя Айра ответил: - Да, это нам известно... И Майлз тоже вернулся. - Тут он добавил: - Как дела, Майлз? Многих сегодня прикончил? - Впервые за много лет я услышал в другом голосе те же нотки оскорбительной издевки, которые присутствовали в голосе Билли. - Перевыполнил норму, - ответил дядя Айра, повторяя мой ответ на его вопрос неделю назад - годы назад - на газоне рядом с его домом, и дядин голос с безжалостным сарказмом воспроизводил мои собственные интонации. - О, Майлз, - чуть не простонала Вильма, и что-то в ее голосе заставило меня содрогнуться, - я хотела зайти к тебе и рассказать о том... что случилось. - Тут она деланно рассмеялась, изображая смущение. Маленькая тетя Алида хихикнула, подхватывая разговор Вильмы со мной: - Мне так неудобно, Майлз. Я не совсем понимаю, что произошло, - от одного тона ее голоса меня чуть не выворачивало, - или как об этом рассказать, но... я снова пришла в сознание. - Голос маленькой старушки изменился. - Не нужно объяснять. Вильма, - она прекрасно имитировала мой голос и манеру разговора. - Я хочу, чтобы ты ни о чем не беспокоилась, только забыла обо всем. Они все рассмеялись - беззвучно, растягивая губы в пародии на улыбку, с абсолютно холодными глазами. Теперь я знал, что это вовсе не были Вильма, дядя Айра, тетя Алида и отец Бекки, - они вообще не были людьми, и меня чуть не вырвало. Бекки сидела рядом, прижавшись к стене, с белым, как мел, лицом, и по выражению ее глаз я понял, что она почти потеряла сознание. Я изо всех сил ущипнул ее за руку, одновременно прикрыв ей рот ладонью, чтобы она не вскрикнула от внезапной боли. Увидев, что кровь приливает к щекам, я костяшками пальцев до боли тер ей лоб, пока в глазах у нее не появилось выражение удивления и злости. Прижав палец к губам, я помог ей встать. Стараясь не шуметь, с туфлями в руках, мы выбрались с веранды. На тротуаре мы обулись и направились по бульвару Вашингтона к моему дому. Все, что Бекки могла полустоном выжать из себя, было: "О, Майлз!" Поднимаясь по ступеням на свою веранду, я обнаружил какую-то фигуру в качалке; когда она пошевелилась, я увидел блестящие пуговицы и синюю форму. - Привет, Майлз, Бекки! - спокойно произнес человек. Это был Ник Гриветт, шеф городской полиции. На лице у него застыла добродушная улыбка. - Привет, Ник, - произнес я как можно более небрежным тоном. - Что-то случилось? - Нет, - он покачал головой, - ничего. - Он остановился, приветливо улыбаясь. - Ты не против зайти в полицию... то есть ко мне на службу, Майлз? - Ладно, - кивнул я. - В чем дело, Ник? Он слегка пожал плечами: - Ничего серьезного. Так, пара вопросов. Но я настаивал: - О чем? - Да... - он снова пожал плечами. - Во-первых, насчет того тела, что вы с Беличеком нашли, - нужно оформить протокол. - О'кей. - Я пове