бы. Джейк был раздражен чем-то, а я была раздражена им... На углу Бликер-стрит Джулия остановилась под фонарем у края тротуара, где нас не толкали пешеходы, и показала вдаль, квартала за два, на новый дом из красного кирпича, сообщив, что это и есть магазин Роджерса Пита и что здесь она меня покинет, чтобы отправиться за своими покупками. Я не знал, удобно ли подать ей на прощанье руку, но все-таки подал, и она протянула мне свою. - Джулия, - сказал я, - это была одна из самых приятных прогулок в моей жизни. Она улыбнулась - мои слова показались ей, вероятно, ужасным преувеличением - и ответила, что ей тоже было приятно. При этом она улыбнулась еще очаровательней. Ощутив какое-то подобие близости, на мгновение возникшей между нами, я вдруг набрался смелости и спросил: - Джулия, неужели вы серьезно думаете выйти замуж за Джейка? Она пристально посмотрела на меня: - А почему бы и нет? По-видимому, она искренне удивилась самой постановке вопроса, но я никак не мог поверить этому. - Ну, почему... Он слишком стар для вас. И толстый, и неинтересный. Наконец, просто смешной. - Это вы смешной, - сказала она после долгой паузы. - Он мужчина хоть куда. И вовсе не старый. И, кроме того, сможет обеспечить семью. - Она протянула руку, положила ее мне на локоть и опять улыбнулась. - Женщина должна думать о таких ве- щах, чудак вы. Лучше прослыть расчетливой, чем остаться в старых девах... Быстро повернувшись, она пошла вверх по Бродвею. Я стоял и смотрел ей вслед: во второй половине дня я придумаю какую-нибудь причину для отъезда, и мы распрощаемся, так что вполне можно считать, что это была последняя наша встреча. Раньше я, разумеется, полагал, что девушка в платье с турнюром - зрелище по меньшей мере нелепое, однако Джулия выглядела отнюдь не нелепой, а изящной, совершенно очаровательной, и вдруг я отдал себе отчет, что одежда на всех прохожих, снующих мимо, включая даже блестящие цилиндры, уже не кажется мне странной. Лиловое платье мелькнула в последний раз и исчезло в толпе. До ратуши было не близко - кварталов десять-двенадцать, но, хотя я шел не спеша, пришел я рано. Поднялся небольшой ветер, и стало слишком холодно для того, чтобы сидеть в парке и ждать, да я и не мог допустить, чтобы Пикеринг заметил меня. Надо было двигаться, однако я на несколько минут задержался подле маленького садика, глядя на здания ратуши и городского суда позади ратуши и поражаясь тому, что они точно такие же, какими я их знал. Насколько мне помнилось, весь парк выглядел точно так же, как в мое время, и я достал свой блокнот и зарисовал то, что вижу, чтобы потом сравнить. Я набросал ратушу, сад, аллеи, скамейки и зимние деревья и, осмотрев собственный эскиз, решил, что вполне мог бы сделать его во второй половине двадцатого века. Тогда я пририсовал несколько торопливых пешеходов и экипажи на улице - карету, очередь двухколесных пролеток, ожидающих пассажиров на углу Бродвея, большой желто-зеленый почтовый фургон, запряженный четверкой лошадей. Потом я посмотрел через парк в сторону Сентр-стрит и постарался припомнить, как все это выглядело, когда я был здесь последний раз, то есть как это будет выглядеть, когда автомобили вытеснят с улиц другие средства транспорта. И пририсовал на том же листке лимузины, огромные дизельные автобусы, грузовики, которым суждено со временем запрудить и Сентрстрит и остальные улицы Нью-Йорка; я изобразил их всех едущими в одну сторону, ко мне, словно они изгоняют со сцены повозки, запряженные лошадьми. Я пошел дальше - это был деловой район в начале Бродвея, где мы уже проходили с Кейт; я пересек улицу и двинулся вдоль стены огромного нелепого почтамта, не забыв бросить взгляд наверх, на штандарт, реющий над куполом. Впереди, по ту сторону Энн-стрит, все прохожие поворачивали головы, чтобы заглянуть в какую-то двухметровую будку с двускатной крышей, похожую на будку для часового, только слишком узкую. Будка стояла на краю тротуара перед аптекой, и я мимоходом тоже заглянул туда. Оказалось, там установлен защищенный от ветра градусник, самый большой, какой я когда-либо видел. Он показывал семь градусов мороза, и я был доволен, что узнал точную температуру: почему-то погода интересовала меня сегодня гораздо больше, чем вчера или позавчера. Теперь, при дневном свете, я обратил внимание на одну подробность, которой мы с Кейт не заметили в темноте: на неимоверное количество телеграфных проводов. Полквартала я, словно деревенщина, пялился на сотни и сотни черных проводов, протянувшихся по обе стороны улицы, пересекавших ее во всех направлениях, - невообразимая паутина, казалось, затмевала серое зимнее небо. Через каждые несколько метров из тротуара вырастали деревянные телеграфные столбы, некоторые из них - я даже остановился, чтобы пересчитать, - несли до четырнадцати поперечин; к каждому столбу была прикреплена бирка, сообщавшая, какая из конкурирующих компаний его тут поставила. Народу на улице толкалось тьма-тьмущая, преимущественно мужчины. Среди них, на мой взгляд, попадалось гораздо больше толстых и попросту тучных, чем мы привыкли встречать во второй половине нашего века. В толпе носились десятки мальчишек - почему они не в школе? - в форме посыльных; видимо, им отводилась роль нашего телефона. Были и совсем маленькие, не старше шести-семи лет, многие буквально в лохмотьях, с давненько не мытыми руками и лицами. Одни из них продавали газеты, утренние - "Геральд", "Таймс", "Трибюн" - и первые выпуски вечерних - "Дейли график", "Штате цайтунг", "Телегрэм", "Экспресс", "Пост"; продавались также газеты "Стандарт", "Бруклинский орел", "Весь мир" и многие другие, названия которых я просто не запомнил. Другие мальчишки промышляли чисткой ботинок - через плечо у них болтались на лямках ящики со щетками и гуталином. И у всех, даже у шестилетних, лица были хитрые, многоопытные, настороженные. "Да и какими же им быть, - подумал я, - есть-то хочется каждый день..." Внезапно несколько мужчин, шагавших по тротуару вместе со мной, разом остановились, отошли к бровке мостовой, вытащили из карманов часы и, запрокинув головы, уставились на противоложкую сторону улицы. Не успел я спросить себя, что бы это значило, как остановились и другие, - и вскоре вдоль Бродвея в обе стороны протянулись шеренги людей, замерших с часами в руках и посматривающих то на циферблаты, то на крышу одного из самых высоких зданий. Черепичная эта крыша представляла собой многоскатный комплекс башенок всевозможных размеров; в центре над ними расположилась самая высокая башня, квадратная, расписная, с огороженной у основания площадкой. С одной стороны на башне виднелся круг, а в нем надпись "Вестерн юнион телеграф Ко", и я заметил, что многие из телеграфных проводов берут начало на этой крыше. На самом верху башни торчала мачта, на ней трепетал по ветру американский флаг, а чуть ниже флага на мачту был насажен большой ярко-красный шар, видимый, вероятно, на много километров вокруг. Я не ведал, чего и ждать, однако остановился вместе со всеми и тоже вытащил часы - они показывали без двух минут двенадцать. И вдруг по толпе прокатился шорох, красный шар скользнул по мачте вниз, и мужчина рядом со мной пробормотал: "Ровно полдень". Он осторожно подвел часы, и я сделал то же самое. Вокруг раздалось щелканье сотен закрываемых крышек, и сотни людей, выстроившихся вдоль Бродвея, разом повернулись и вновь превратились в поток пешеходов. Я не сдержал улыбки: мне понравилась эта маленькая церемония, на несколько секунд объединившая сотни незнакомых людей. Где-то позади меня зазвенели куранты, и я увидел источник знакомой мелодии; неподалеку стоял мой старый друг - церковь Троицы. Перезвон на морозе был чистым и напевным, и я поспешил к ней. Пройдя десятка два шагов, я прислонился к телеграфному столбу и сделал быстрый набросок - позже я закончил его. Я неоднократно и раньше рисовал церковь Троицы, но впервые на моей памяти шпиль ее темнел на фоне неба, возвышаясь над всеми зданиями окрест. Признаться, было у меня поползновение дорисовать призраки домов-гигантов, которые, придет день, окружат церковь Троицы, похоронив ее на дне узкого каньона. Но я как раз проходил мимо церковного портала, и четверо-пятеро слонявшихся неподалеку субъектов, мгновенно раскусив меня, закричали хором: - Поднимитесь на колокольню, сэр! Самая высокая точка города! Отличный вид!.. В моем распоряжении еще оставалось какое-то время, и я кивнул тому из них, который, казалось, больше других нуждался в деньгах. Он повел меня внутрь и вверх, по крутым, завитым бесконечной спиралью каменным ступеням, мимо звонницы, а затем и самих колоколов, гудевших так оглушительно, что отдельных нот было просто не различить. Наконец, мы добрались до верха - до деревянной площадки, подвешенной под узкими незастекленными окнами, и я выглянул наружу. Небо было серо-стальным, воздух - прозрачным, так что любая деталь проступала, точно выгравированная. Глядя поверх низких крыш, я видел обе реки, Гудзон и Ист-Ривер; вода, особенно в Гудзоне, была морщинистая, свинцово-серая. Слева вдоль Саут-стрит высились сотни и сотни мачт; я видел паромы с большими колесами по бокам; видел шпили; церквей, возносящиеся над городом, куда ни посмотри; видел поразительно много деревьев, особенно в западной стороне, и опять подумал о Париже; а внизу, под собой, я видел тротуары Бродвея, крошечные кружочки цилиндров на головах, чуть покачивающиеся и поблескивающие в чистом зимнем свете. Из другого окна я выглянул в сторону почтамта и ратуши. За ними к востоку на фоне неба резко вырисовывались свежесложенные каменные башни, поддерживающие толстенные тросы, на которых со временем повиснет проезжая часть Бруклинского моста; я видел рабочих, копошащихся на временных мостках высоко над рекой. Это был действительно отличный вид на город с точки, которая в ту эпоху играла роль обзорной площадки "Эмпайр стейт билдинг" далекого будущего. "И ничего смешного в таком сравнении нет, - подумал я, разглядывая город внизу, - ведь сейчас колокольня, безусловно, самая высокая точка НьюЙорка, как бы ни задавили ее впоследствии неимоверно более высокие здания. И если когда-нибудь мне доведется вновь подняться на девяносто с лишним этажей, чтобы окинуть взглядом пасмурный, задушенный смогом Нью-Йорк, и я сравню тот вид с этим - резко очерченным, более близким видом на не столь высокий, но куда более приятный город, - кому из нас смеяться тогда?" Мне хотелось зарисовать раскрывшуюся передо мной панораму, однако даже самый грубый набросок потребовал бы нескольких часов, а мне уже надо было спешить. Спустившись вниз, я дал своему гиду четверть доллара, чему тот страшно обрадовался; потом я быстрыми шагами направился в сторону ратуши. 14 В двадцать четыре минуты первого я уже стоял у одного из окон на первом этаже почтамта и глядел через улицу на маленький зимний парк и на людей, снующих по его проложенным крест-накрест дорожкам, - и внезапно с новой силой почувствовал всю необычность происходящего. Прильнув к почерневшему от копоти стеклу, я припомнил записку, которую видел когда-то в комнате Кейт, бумагу с пожелтевшими краями, рыжие от времени чернила. И встреча в сквере, о которой говорилось в этой записке, снова стала для меня легендой, происшествием, давно закончившимся и давно позабытым. Неужели оно случится сейчас, у меня на глазах? Я просто не мог поверить, что так оно и будет. Через парк и мимо него все шли и шли неизвестные мне люди. Прямо передо мной и немного справа, на той стороне улицы Парк-роу, виднелось пятиэтажное здание "Нью-Йорк таймс". Рядом, стена к стене, поднимался еще один пятиэтажный каменный дом - ничем не примечательный, такой же точно, как "Таймс" и десятки ему подобных в этом районе, - со множеством узких высоких окон и узких вывесок под окнами. И с подъездом. Глаза мои скользнули к подъезду - там стоял Джейк Пикеринг. Я-то его видел, однако из парка заметить его было нельзя. Он и старался остаться незамеченным, стоял, прижимаясь к стене, - сам подъезд был нишей, утопленной в фасаде. Пикеринг озирался по сторонам, осмотрел улицу, потом парк. Убедившись, видимо, что все в порядке, быстро вышел из подъезда, пересек тротуар, потом, ныряя между экипажами, перебежал Парк-роу и направился в парк. Добрался до центральной площадки, где сходилось большинство дорожек, и опять встал, сдвинув цилиндр на затылок, расстегнув пальто, глубоко засунув руки в карманы брюк и самоуверенно закусив сигару. Прошло пять минут. Я видел, как он дышит: на улице было холодно, и он сам почувствовал стужу и начал размеренно ходить взад-вперед, десять метров в одну сторону, десять в другую. Но пальто он не застегнул и не вынул ни рук из карманов, ни сигары изо рта. Время от времени он затягивался, сизый дымок смешивался с белым паром дыхания. Меня неожиданно осенило, что это поза - поза совершенно спокойного, уверенного в себе человека. И поза ему удавалась: и медленные шаги, и весь его облик свидетельствовали о том, что он спокоен и доволен собой и вовсе даже не замечает холода. Прошло еще пять минут - часы на ратуше показывали двенадцать тридцать пять. А когда я перевел взгляд с часов обратно на дорожки парка, тот, другой, уже находился в парке и торопливо шел с западной его стороны к центру. В руке, затянутой в перчатку, мелькнула голубая искорка, и я понял, что это конверт, отправленный Пикерингом, и что тот, другой, вытащил его как опознавательный знак. Давнее происшествие перестало быть давним; по спине у меня пробежал холодок - я присутствовал при его начале. Пикеринг тоже увидел того, кого ждал, и пошел ему навстречу; грязное окно затуманилось от моего дыхания - я прижался слишком близко к стеклу и теперь поневоле вынужден был отодвинуться. Оба остановились лицом к лицу. Вновь пришедший спрятал конверт во внутренний карман пальто, Пикеринг вынул сигару изо рта, и я увидел, как у него задвигалась борода - он заговорил, и как шевельнулась борода у второго - тот ответил. Издали они походили на двух чернобородых близнецов, столкнувшихся нос к носу: оба в блестящих цилиндрах, одеты почти одинаково, оба с характерными для своего времени осанистыми фигурами. Оба синхронно повернули головы, осматривая парк, и я едва поборол в себе желание пригнуться, чтобы меня не заметили. Потом Пикеринг показал куда-то пальцем, и они пошли наискосок через парк в мою сторону к скамейке, защищенной от ветра высоким каменным постаментом памятника. Когда они подошли к скамейке и сели, постамент почти скрыл их от меня - теперь я видел лишь колено и плечо одного из них. Я должен был услышать, о чем они говорят, должен был во что бы то ни стало! Я выскочил из почтамта через задние двери, перебежал улицу, укрывшись за бортом телеги, нагруженной пивными бочками, и проскользнул в парк, к памятнику. Там я остановился, едва не касаясь постамената спиной, и нахмурился, с раздраженным видом поглядывая вдоль дорожек, будто поджидая кого-то. - ...никак не понимаю, почему, - донесся до меня рассудительный голос. - Мороз с каждой минутой все крепче, к тому же и ветер поднялся. В такую погоду в парке не сидят. Если у вас нет своей конторы, вон там через дорогу - гостиница "Астор". Пойдемте в бар - я вас угощаю... - О, контора у меня есть, - ответил Пикеринг с довольным смешком. - Контора, конечно, так себе. Не то что ваша, держу пари. Но вы все равно хотели бы взглянуть на нее, не так ли? Однако чего не будет, того не будет. Пока не будет. Вы правы, в такую погоду люди в парке не сидят. Вот именно поэтому мы и останемся здесь: то, что я собираюсь вам сказать, не предназначено для посторонних ушей. Предмет нашего разговора - каррарский мрамор. Он-то и привел вас сюда. Несмотря на мороз. Вас Эндрю Кармоди, достопочтенного миллионера... - Он привел меня сюда, - сказал другой ровным голосом. - Но не для того, чтобы со мной игрли в кошки-мышки. Так что оставьте остроты насчет достопочтенности при себе и скажите без промедления, что вам надо, иначе я встану и уйду - и будь- те вы прокляты... - Хорошо. Но вы должны понять меня - я достиг, наконец, того, на что потратил несколько лет труда, и сейчас наслаждаюсь своим небольшим триумфом... - Чего вы хотите? - Денег. - Ну, разумеется. Кто их не хочет? Давайте ближе к делу. - Пожалуйста. Сигару? - Благодарю, предпочитаю свои. Последовала пауза, потом я услышал, как чиркнула спичка, как запыхтели раскуриваемые сигары. Пикеринг прервал молчание. - Я работаю в муниципалитете клерком низшей категории. Но я сам предпочел это место, сэр! Оставив ради него прилично оплачиваемую работу. А почему? Спрашивается, почему? - Я вас ни о чем не спрашивал. - Слышно было, как Кармоди пососал сигару. - Однако продолжайте. Пикеринг понизил голос: - Причина носит фамилию Твид - вы удивлены? Он умер в тюрьме, "шайка Твида"* разгромлена и почти забыта. А ведь два-три года назад дня не проходило - помните? - чтобы в "Таймсе" не писали о "гнусных следах шайки Твида". Но кто украл у города больше тридцати миллионов? Только ли Твид? Суини, Коннолли, Оуки Холл? Нет, не только они. У Твида были сотни добровольных помощников, еще не разоблаченных, и каждый из них урвал свою долю добычи, большую или малую. Спрашивается, почему я провел два года на не подобающей джентльмену работе клерка-регистратора в муниципалитете? - Пикеринг понизил голос до совсем уже драматического шепота. - Потому что именно там сохранились эти "гнусные следы"!.. ------------ *Реально существовавшая группа дельцов и политиканов во главе с сенатором Уильямом Твидом, в конце 1860-х годов прибравшая к рукам нью-йоркский муниципалитет. Афера со строительством здания городского суда, о которой идет речь далее, также имела место в действительности: при сметной стоимости здания 250 тысяч долларов из городской казны было выкачано более 8 миллионов. ------------ Я слушал с предельным вниманием, еле дыша, не пропуская ни слова. В то же время что-то меня подсознательно раздражало - и когда я сообразил, что именно, то невольно усмехнулся. В интонациях Пикеринга, в подборе слов и построении фраз было слишком много драматизма - порой он впадал в откровенную мелодраму. Мне кажется, все мы в общем-то склонны вести себя сообразно тому, чего, по нашему мнению ждут от нас другие. И вот сейчас Пикеринг и Кармоди, оба играли свои роли, и это происходило в эпоху, когда мелодраматические условности на сцене воспринимались как отображающие действительность. Собеседники были смертельно серьезны, они взвешивали каждое свое слово - и все же, по-моему, попутно еще и анализировали свою игру. - Эти "гнусные следы", - говорил Пикеринг, - пролегли через бесконечные рады архивных шкафов. И я догадался, где они! - воскликнул он с гордостью. - Я понял, что мошеннические операции "шайки Твида" были столь широки и многообразны, что просто невозможно уничтожить все улики и доказательства. Я был убежден, что улики еше существуют, зарытые в ворохах старых бумаг, - лишь бы хватило сообразительности опознать их, когда они мне попадутся, и сложить разрозненные кусочки вместе наподобие китайской головоломки. Так я стал самым прилежным клерком муниципалитета... - Весьма похвально. Если вы ищете место, обратитесь к моему управляющему. Я услышал звук, который научился узнавать безошибочно: щелчок откинутой золотой крышки карманных часов, затем еще щелчок, чуть иного свойства, когда крышка захлопнулась. - Да, вы деловой, вы занятый человек, - сказал Пикеринг. - И все же, мистер Кармоди, у вас нет ничего, решительно ничего важнее, чем выслушать меня. Сколько бы я ни говорил!.. - Пикеринг помолчал, потом продолжал спокойнее: - Месяц за месяцем я часами корпел в архивах, выискивая эти "гнусные следы" в пыли прошедших лет. Выискивая и прослеживая ниточки, теряя их и вновь находя дни и недели спустя среди десятков тысяч фальшивых накладных, аннулированных банковских чеков, подложных расписок, среди всевозможных сообщений, ведомостей и писем. И лучшее из того, что я нашел, сэр, я сберег, вынес из муниципалитета в целости и сохранности! Бумажку за бумажкой - я прятал их в карман и относил в свою скромную контору во вре- мя обеденного перерыва. Или отправлял в свой адрес по почте - и в долгие вечера, проведенные у письменного стола, изучал эти бумажки, анализировал их и составлял свои собственные архивы... И все же большинство добытых мною сведений оказывалось совершенно ни к чему. Я собирал полные, неопровержимые улики, доказывающие самое бесстыдное мошенничество. А потом выяснялось, что негодяй умер месяц или два назад. Других виновников я и вовсе не сумел обнаружить: вероятно, переехали на Запад или в Канаду. Третьих я находил живыми и здоровыми, и не где-нибудь, а здесь, в Нью-Йорке. Но за эти годы они разорились дотла. А бывало и так, что, хотя собранные мной улики и давали ясную картину, они были тем не менее недостаточны. И окончательных доказательств я, как ни искал, найти не мог. Так что все эти "гнусные следы", мистер Кармоди, в конце концов обернулись считанными адресами. И главный "след" вел к одному ничем не примечательному в прошлом подрядчику, который получил деньги за доставку и установку каррарского мрамора в корридорах, залах и приемных городского суда. Тонны прекрасного каррарского мрамора, ввезенного из Италии, - так по крайней мере сказано в обнаруженных мной накладных и оформленных надлежащим образом таможенных квитанциях. А к ним в придачу есть еще и ведомости на уплату жалованья десяткам рабочих, с указанием фамилий и адресов, за длившуюся несколько недель работу по установке и отделке мраморной облицовки. Хотите взглянуть? Вот одна из накладных. Зашуршала бумага, последовали две-три секунды молчания, и Кармоди сказал: - Вижу. - Да нет, сэр, оставьте себе. На память. У меня такого добра хватает... - Не сомневаюсь, потому и возвращаю вам эту. - Она мне не нужна. Вы думаете, я положу ее обратно в свой архив? А вы проследите за мной и узнаете, где я его держу? Уверяю вас, сэр, что теперь я вернусь в свою контору лишь один-единственный раз. С целью передать упомянутому подрядчику касающееся его досье целиком. Пикеринг выждал паузу и продолжал, снова понизив голос: - Ибо как ни скромны были, по меркам "шайки Твида", деньги, заработанные этим подрядчиком, они сделали его богачом. Он вложил их в нью-йоркскую недвижимость, и теперь, каких-то несколько лет спустя, у него миллионы. Миллионы! И жена, которая, как говорят, умеет выжать максимум удовольствий из каждого доллара - а их миллионы - и из того общества, куда эти миллионы открыли ей доступ. Если хотите, мистер Кармоди, давайте пройдем к зданию суда. - Пикеринг, я просто уверен, показал кивком в сторону суда позади ратуши. - И осмотрим его вместе с вами, зал за залом. Так, как в свое время осмотрел его я. Сидел в зале заседаний как зритель и искал глазами: где же мрамор? Или торчал в канцелярии в очереди за какой-нибудь ненужной справкой и все шарил, шарил глазами по стенам. Я осмотрел здание этаж за этажом, коридор за коридором, заглядывал даже в дворницкие и в клозеты. И если вы укажете мне во всем задний хотя бы один квадратный сантиметр поверхности, выложенный каррарским или каким-нибудь другим мрамором, тогда, подрядчик Кармоди, даю вам слово, что никогда вас больше не обеспокою. Последовавший затем вопрос был задан монотонно, без всякого выражения: - Сколько вы хотите? - Миллион долларов, - тихо сказал Пикеринг, и губы его, казалось, получили от этих слов чувственное наслаждение. - Ни центом больше, ни центом меньше. Этого мне хватит, чтобы последовать за вами по пути приумножения богатства. - Ну что же, вероятно, ваше требование не лишено смысла. Когда? - Сейчас же. В течение двадцати четырех часов. Не качайте головой, сэр! - зло выкрикнул Пикеринг. - У вас есть такие деньги, у вас есть гораздо больше!.. - Не наличными, идиот! - В голосе Кармоди кипела тихая ярость. - Да, у меня есть деньги. И я заплачу вам. Если вы покажете и передадите мне якобы имеющиеся у вас улики. Но все мои деньги вложены в недвижимость - все без остатка. У меня нет свободных наличных денег! - Конечно, нет. Я и не ожидал, что они у вас есть. Но затруднение разрешается просто: продайте какую-то часть имущества. - Это вовсе не так просто, - ответил Кармоди сквозь зубы. - Получить с моего имущества миллион именно сейчас не представляется возможным, хотите вы понять это или нет. Время во всех отношениях неподходящее. Деньги мои заморожены. В большой незаконченной квартире, где работы на зиму по необходимости прекращены, даже со штукатуркой и то надо ждать более теплой погоды. В десяти участках под коммерческие здания - но старые дома будут снесены опять-таки только весной. В закладных, верных как золотые слитки, а то и еще вернее, - но сроки их еще не истекли. В пустых участках к северу от Сентрал-парка, ожидающих того часа, когда город разрастется до них. Иными словами, сэр, я разбросал свои ресурсы до предела. До опасного предела! Если бы я сейчас попытался получить под свое имущество миллион, мне не дали бы и десяти центов на доллар. Теперь вы осведомлены о состоянии моих дел лучше, чем кто бы то ни было на свете... Воцарилось молчание; когда Кармоди заговорил снова, голос у него был совсем другой, тихий и сдержанный, едва ли не дружелюбный, словно, удостоив Пикеринга своим доверием, он теперь относился к нему почти как к равному. - Сообщу вам секрет, о котором не догадывается ни одна живая душа. Меня преследует страх умереть в течение ближайших месяцев - если бы столь печальное событие и вправду произошло, полагаю, что жена моя очень скоро осталась бы без гроша. Они накинулись бы на мое состояние как коршуны, разорвали бы его на куски, растащили бы во все стороны. Жена ничего не смыслит в финансах, да, кроме того, в таких обстоятельствах женщина юридически не имеет возможности действовать с надлежащей скоростью, компетентностью и рассудительностью. Я поставил на карту все, что имел, и скоро эта ставка начнет приносить проценты. Но в настоящий момент мои дела - без преувеличения - висят на волоске. Я не смею нынче отправиться в путешествие. Я боюсь заболеть хотя бы на неделю. Вы меня понимаете, сэр? Под гнетом ваших требований рухнет все здание. И все будет потеряно - абсолютно все. Подождите, - попросил он буквально дружеским тоном. - Призовите на помощь свое терпение, как вы это делали до сих пор, потерпите еще немного. А весной - не качайте головой, сэр! - повторил он восклицание Пикеринга, - весной я заплачу. Я сказал, что заплачу! Я заплачу вам больше, миллион с четверыо, но весной! Вы должны мне дать... Пикеринг ответил довольным смешком. - Ничего я вам не дам, ничего! О, вы удивительный человек! Вы, наверно, и сами себя убедили, что у вас нет выхода. Но я вижу вас насквозь - и дам вам срок до понедельника, не более. Я не могу ждать несколько месяцев, и вы знаете, почему. Неужели вы полагаете, что я этого не знаю? Вы полагаете, будто дружба между инспектором Бернсом и богачами нашего города не известна простым смертным? Да меня живо упекли бы за решетку! Не знаю, по какому обвинению, но я попал бы туда наверняка, дай я вам только время на это... Голос Кармоди зазвенел от бешенства: - Вы еще вполне можете угодить туда! Я действительно знаком с инспектором Бернсом!.. - Возникла пауза и за эти секунды Кармоди буквально проглотил свою ярость. - Время от времени я имел возможность оказывать ему небольшие услуги, так что предупреждаю вас... - А я и не сомневался в этом. Все состоятельные люди в городе знакомы с инспектором Бернсом. Говорят, он разбогател благодаря одним только советам Джея Гулда, как играть на бирже. Но я с ним тоже знаком. Да будет вам известно, что меня однажды завернули от границ его вотчины на подходах к Уолл-стрит... - Да неужели? - Кармоди рассмеялся грубо и зло. - Вот именно завернули, - продолжал тихо Пикеринг. - Несколько лет назад, когда я сидел без работы и, следовательно, слегка пообносился, я шел однажды по Бродвею в сторону Уолл-стрит - я надеялся подыскать там работу клерка. Однако у граничной линии, что проходит по Фултон-стрит, меня остановил полицейский. - И правильно сделал, если вы походили на карманника или на нищего. Все знают, что Бернс не позволяет этой публике появляется в районе Уоллстрит - и хорошо, что не позволяет... - Но я-то не был ни карманником, ни нищим! Так я и сказал полицейскому. Тот был еще молодой я вроде стал меня слушать. Как вдруг раздался голос из кареты, стоявшей у обочины. Мы повернулись туда - из окошка торчала голова Бернса. "Он что, препирается? Забирай его!" - приказал инспектор, и полицейский потянулся за дубинкой, а я повернулся и пошел восвояси. Не улыбайтесь! Этот инцидент обойдется вам в миллион! Я повернулся, мистер Кармоди, но лицо мое было белее мела, и глаза застилала пелена - я едва ли видел что-нибудь перед собой. Тогда я и решил, раз и навсегда, что будет день - я приду обратно к этой граничной линии, и полицейские будут козырять мне. Решил, что место мое - на той стороне линии, там, где Фиск и Гулд, Сейджес и Астор. Именно в тот день, хоть я этого и не знал тогда, я начал разыскивать вас... Голос Пикеринга внезапно стал глуше; я понял, что он поднялся и, вероятно, повернулся к Кармоди лицом. - Я вовсе не профан в финансовых делах, что бы вы там ни думали. Вам, безусловно, потребуется несколько дней, чтобы заручиться необходимой суммой. Сегодня четверг, и я даю вам срок до конца понедельника - это два с половиной деловых дня. Три, если считать субботнее утро. Приходите сюда в понедельник. К этой самой скамейке. В полночь, мистер Кармоди, когда парк и улицы вокруг пустынны, - я хочу быть уверенным, что за нами никто не следит. И прихватите с собой саквояж с деньгами, иначе я разоблачу вас. Я и часа больше ждать не стану. Часа мне с избытком хватит на то, чтобы оказаться в редакции "Таймс", - еще одна короткая пауза, и я представил себе, как он показывает на здание на другой стороне улицы, - со всеми своими документами... Молчание длилось шесть, восемь, десять, двенацать секунд; я понял, что их уже нет, обогнул постамент и вышел на дорожку к самой скамейке. Они быстро шагали прочь из парка - один на восток, другой на север, к зданию городского суда, - а я стоял и смотрел им вслед, убежденный, что ни тот, ни другой не оглянется. 15 "Конечно, - подумал я, - совершенно не обязательно, чтобы контора Пикеринга находилась именно в том доме, откуда он на моих глазах вышел, но ведь это не исключается..." Я пересек Парк-роу и, приостановившись, бегло осмотрел здание. Никаких особых примет: обыкновенный, много видавший дом с плоской крышей, витринами на первом этаже и четырьмя одинаковыми рядами узких, тесно расположенных окон. Витрины были забрызганы грязью, нижние их половинки защищены ржавыми железными решетками, а рваные, выцветшие полотняные навесы над витринами прикручены к стене. Таких невзрачных зданий в нижней части Манхэттена немало сохранилось и поныне. Впечатление все это производило удручающее. В витринах "Нью-Йорк белтинг энд пэкинг Ко" лежали груды серых картонных коробок и рулоны кожаных приводных ремней; рядом помещалась запущенная лавчонка канцелярских принадлежностей под вывеской "Вилли Валлах". В другой витрине беспорядочно громоздились большие стеклянные бутыли в решетчатых ящиках с этикетками "Польская вода" - что это за невидаль, хотел бы я знать; на стекле витрины проступало: "Оуэн Хатчинсон, посредник". Еще были "С. Грюн, портной", "Родригес и Понс, поставщики сигар" и уж не ведаю, кто и что еще. Под окнами верхних этажей тут и там висели длинные узкие вывески, наклоненные вниз под углом к стене, чтобы их могли разобрать прохожие. По длине вывески различались в самых широких пределах - длина зависела, вероятно, от числа окон, каким располагала данная контора. Среди вывесок попадалось немало редакционных: "Скоттиш Америкэн" - под несколькими окнами четвертого этажа, рядом - "Удобрения, поля, фермы", чуть подальше - "Оптовик". Под окнами третьего этажа я заметил "Сайнтифик Америкэн", а у дальнего конца того же этажа была вывеска, по которой я скользнул глазами так же мимолетно, как и по всем остальным, но которую впоследствии - я не преувеличиваю - не раз видел в кошмарных снах, да и до сих пор вижу. Эта вывеска гласила: "Нью-Йорк обсервер". Я поднялся по нескольким деревянным ступенькам, явно нуждающимся в покраске, толкнул тяжелые застекленные двери и попал в вестибюль, освещенный лишь тем светом, что проникал с улицы. Годы изрядно потрепали здание - изнутри его старость буквально лезла в глаза, да никто и не пытался скрыть ее. Деревянные половицы, уходящие в мрачные глубины первого этажа, были истерты - поблескивали шляпки гвоздей, - заляпаны грязью, табачными плевками, окурками сигар и навечно втоптанным мусором. Деревянная лестница слева находилась не в лучшем состоянии. На темно-зеленой оштукатуренной стене, заплатанной какими-то грязно-белыми пятнами, висел список арендаторов; еще один список красовался на стене у лестницы. В обоих отдельные фамилии были некогда начертаны с профессиональным мастерством, но теперь они выцвели, а местами и вытерлись; более поздние строчки были вписаны куда небрежнее, а одна просто нацарапана карандашом. Однако Джейк Пикеринг не значился ни в одном списке. Следом за мной вошли и поднялись наверх по лестнице какой-то мужчина, за ним мальчик-рассыльный; из мрака первого этажа слышались чьи-то шаги. Наконец, сверху спустился человек средних лет - а может, борода у него преждевременно поседела? - и я обратился к нему: - Есть здесь где-нибудь управляющий домом? - Ха! - ответил он коротким лающим смешком. - Управляющий! В доме Поттера! Нет, сэр, здесь нет ни управляющего, ни конторы для такового. Есть только дворник... Тогда я спросил, где найти дворника, и он сказал: - Вот вопрос, который задают многие, но на который редко удается получить сколько-нибудь вразумительный ответ. У него есть берлога, конура под лестницей в подъезде, выходящем на Нассау-стрит. Иногда его можно там поймать. Вон идет Эллен Булл, - он ткнул пальцем в глубину здания, и я за метил поодаль смутные очертания массивной фигуры. Она вам покажет. В ответ на мое "спасибо" он добавил: - Если вы все-таки найдете его, что весьма сомнительно, то скажите ему, сделайте милость, что доктор Прайм из "Обсервера" еще раз напоминает относительно излишне высокой температуры в отделах... Он дружески улыбнулся мне, кивнул на прощание и протиснулся сквозь двери на улицу. Я двинулся навстречу Эллен Булд и обнаружил очень высокую и крупную негритянку весом, пожалуй, килограммов под сто; голова у нее была повязана цветным платком, а в руках она держала пустое ведро и швабру. Закуток дворника, сообщила она, находится на Нассау-стрит как раз под лестницей, ведущей в подвал. Я поблагодарил ее, и она ответила белозубой улыбкой, сверкнувшей во мраке; выглядела она лет на сорок пять, и у меня мелькнула мысль, что в молодости она, верно, была рабыней. В подъезде на Нассау-стрит, под идущим вверх лестничным пролетом, другая лестница, поуже, вела в подвал. Я подошел к ней и заглянул вниз - там была кромешная тьма. Откуда-то сверху доносилось нудное визжанье пилы и противный, многократно повторяющийся писк - кто-то выдергивал загнанные гвозди. - Эй! Есть там кто-нибудь? - крикнул я в темноту подвала. Молчание - да я бы искренне удивился, если бы кто-нибудь отозвался. Я спустился на полпролета, но не дальше: в мои намерения вовсе не входило пробираться ощупью в темноте, рискуя сломать ногу. Я приложил ладони рупором ко рту и снова крикдул. Снова молчание. - Да есть там кто-нибудь внизу? - закричал я в третий раз во все горло. На сей раз в глубине подвала что-то мяукнуло. Я поднялся обратно в вестибюль, подождал и наконец различил шаркающие шаги. Из темноты, придерживаясь рукой за перила, медленно появился тощий старик. Сперва я увидел одну только лысую маковку, потом снизу вверх на меня глянули прищуренные голубые глаза - им, думаю, не повредили бы очки; затем показались широкие зеленые помочи и белая рубаха, и наконец он поднялся из темноты целиком. Колени у него сгибались и разгибались с трудом, брюки в поясе были слишком широки и почти не прикасались к старческому телу. Пока он преодолевал последние ступеньки, я передал ему сообщение мистера Прайма. - Знаю, знаю. Все жалуются. И вправду слишком жарко. Он достиг уровня вестибюля, отдышался и кивком показал на оштукатуренную стену: - Пощупайте. - Я пощупал: штукатурка оказалась почти горячей. - Здесь дымоход, а мы в последние дни только и делаем, что жжем доски. - Он закатил глаза наверх, туда, откуда слышался скрежет и писк. - Прорезают шахту для лифта, так хозяин сжигает старые перекрытия. Экономит уголь... Я выслушал его, поддакивая, и сказал, что ищу арендатора по имени Джейкоб Пикеринг. Он вздохнул. - Ну, а вы на что жалуетесь, мистер Пикеринг? Если вам слишком жарко, то я ничего... - Я не Пикеринг - я ищу его. Где его контора? Но старика это вовсе не устроило: он закачал головой и вознамерился вернуться к себе в подвал. - Не знаю. Откуда мне знать? Старых арендаторов - тех знаю, я их всех знал, покуда здесь газета была. Теперь газеты нету, и дом покатился кудато в тартарары. Дом Поттера - вот что это теперь такое, - пояснил он презрительно. - Все старые арендаторы уходят, как только истечет срок аренды. Теперь тут всякие залетные. Приходят и уходят, иные даже комнаты пересдают и не говорят ни мне, ни мистеру Поттеру. Как же мне уследить за ними? Вы наверху были? Я ответил, что нет, и он опять закачал головой, видимо, от невозможности описать, что там творится. - Крольчатник! Разгорожено все на малюсенькие клетушки с фанерными стенками - плевком прошибить можно! Откуда мне знать, кто там теперь расположился?.. На секунду я растерялся, потом сообразил: - Как же они почту получают, если вы не знаете, кто где сидит? - Да вот, обхожусь кое-как, - пробормотал он, опустив голову и занеся ногу над ступенькой подвальной лестницы. - Не сомневаюсь, но как? Теперь я его припер - пришлось ему остановиться, обернуться ко мне и признаться: - Да книга у меня... Я и ожидал чего-то в этом роде. - И где же она? - Внизу, - сказал он раздраженно. - Где-то там внизу, я точно не помню... Я сунул руку в карман. - Понимаю, что беспокою вас... - Я нащупал четверть доллара и, напомнив себе, что это гораздо больше, чем старик зарабатывает за час, протянул ему монету. - Но буду очень вам признателен... - Сразу видно, что вы джентльмен, сэр. Рад помочь, чем смогу. Это займет ровно одну минуту. Заняло это значительно больше минуты, но вернулся он с блокнотом. Обложка у блокнота была покороблена, страницы растрепаны, а в уголке, сквозь пробитую насквозь дыру, продета грязная, завязанная петлей бечевка. Старик раскрыл блокнот и стал просматривать страничку за страничкой, слюнявя пальцы. - Вот он, ваш Пикеринг. Третий этаж, комната 27. Это прямо наверху, рядом с новой шахтой. Мимо не пройдете... Я поднялся по лестнице. На втором этаже дверь комнаты рядом с лестничной клеткой была приоткрыта - именно оттуда и исходили истошный звук пилы и визг вытягиваемых гвоз