одним возникали  желающие  взглянуть  на  пришельца:
бледные от ночного затворничества ученые  и  их  загорелые  ассистенты.  С
лицами, измученными от избытка фактов, и с глазами, лишенными  какого-либо
выражения, словно погасшие экраны.
   - Мое имя Джордж Томас, - сообщил прибывший.
   - А я - Роберт Макдональд, - сказал сидящий за столом человек.
   Они пожали друг другу руки. "Приятное рукопожатие у этого  Макдональда,
- подумал Томас. - Слабое, но не вялое, как раз  такое  и  должно  быть  у
человека, которому ничего и никому не приходится доказывать".
   - Я знаю, - сказал Томас. - Вы - директор Программы.
   По тому, как  он  произнес  это,  чуткий  собеседник  смог  бы  сделать
определенные выводы. Впрочем, Томасу было все равно.
   Прохладный, скромно, но со вкусом обставленный кабинет чем-то напоминал
хозяина. В  отличие  от  коридора,  где  пахло  смазкой  и  озоном,  здесь
господствовал близкий сердцу Томаса аромат бумаги и старых книг. Почти как
дома. За обычным письменным столом поднимались высокие - во  всю  стену  -
стеллажи со множеством полок, уставленных книгами в потемневших от времени
коричневых, темно-красных и зеленых переплетах из настоящей  кожи.  Томас,
стоявший в центре комнаты, не смог разобрать полностью ни одного  названия
на  корешке.  Однако  удалось  определить:  добрая  половина  книг  -   на
иностранных языках. Руки зачесались взять хотя  бы  одну,  дотронуться  до
гладкой поверхности переплета, полистать хрупкие страницы...
   - По поручению  журнала  "Эра"  я  должен  представить  читателям  вашу
Программу. От самых ее истоков.
   - Чтобы прикончить ее.
   Томас не смог даже удивиться. "Вряд ли  я  сейчас  способен  вообще  на
подобные ощущения", - подумалось ему.
   - Точнее, подготовить похороны, - несколько поправил Томас собеседника.
- Ведь Программа уже скончалась.
   - Вы располагаете какими-то основаниями для такого утверждения или  это
просто предубеждение?
   Томас поудобнее устроился в кресле.
   - Программа продолжается уже свыше пятидесяти лет. И за все это время -
никаких результатов. За полвека умирает даже надежда.
   - "Старушка еще полна жизни".
   Томас вспомнил, откуда эта цитата.
   - Да, литература вечна, она переживет все, - согласился он. -  Но  вот,
пожалуй, кроме нее, на это, увы, может рассчитывать немногое.
   Он вновь пригляделся к Макдональду.
   Директору Программы сорок семь. На  столько  он  в  выглядит.  Впрочем,
глаза у него голубые и чистые, а черты лица знаменуют собой  силу  воли  и
характер.
   - Почему вы решили, будто в мои намерения входит прикончить Программу?
   Макдональд улыбнулся, и лицо его просветлело. Томасу подумалось: хорошо
бы понять, к чему эта улыбка и что представляет собой  человек,  способный
вот так улыбаться.
   - "Эра" - издание элитарное. Ваши читатели - частью бюрократы, частью -
технократы.  Среди  тех  и  других  немало  солитариан.   "Эра"   призвана
упрочивать их предрассудки, поддерживать самолюбие и выражать интересы.  А
Программа  в  какой-то   мере   угрожает   этому   триединству,   особенно
безупречному функционированию механизмов нашего технологического общества.
   - Вы переоцениваете наши высшие круги, где не мыслят столь глубоко.
   - За них это делает "Эра". Но если  даже  это  и  не  так,  все  равно:
Программа - лакомый кусочек для "Эры", и вполне  сгодится  как  объект  ее
сатирического бичевания. Сегодня смысл всей игры  заключается  в  одном  -
выискать еще что-то и поднять на смех.
   - Вы оскорбляете "Эру" и меня, - не очень уверенно запротестовал Томас.
- Девиз издания - "Правда и Смех". Заметьте, правда - на первом месте.
   - "Fiat justitia, et pereat mundus", - вполголоса произнес Макдональд.
   - "Пусть обрушится мир,  но  восторжествует  правосудие,  -  машинально
перевел Томас. - Кто это оказал?
   - Император Фердинанд. Вы слышали о нем?
   - Сколько их было, этих Фердинандов?..
   - Ах да, - вздохнул с облегчением Макдональд. - Ну конечно  же!  Джордж
Томас. Автор того самого замечательного перевода  "Комедии"...  когда  это
было... десять... пятнадцать лет назад?
   - Семнадцать, - подсказал Томас.
   Ему не понравилось, как у него это вырвалось, но было  уже  поздно.  Он
попытался сделать вид, будто рассматривает бумаги на столе Макдональда.
   - Вы не репортер, вы - поэт. Несколько лет назад вы написали роман  под
названием "Ад", о современных осужденных.  По  выразительности  образов  и
степени  воздействия  на  читателя  он,  скажу  откровенно,  не   уступает
одноименному бессмертному произведению. Судя по замыслу, это,  несомненно,
первый том трилогии. Неужели остальные я прозевал?
   - Нет.
   "У  этого   Макдональда   просто   какая-то   привычка   ранить   своей
доброжелательностью", - подумал Томас.
   - Каждый должен обладать в достаточной степени  разумом,  дабы  вовремя
признать свое поражение и заняться чем-либо другим, где имеются  шансы  на
успех. И остаться уверенным в  себе  и  собственной  правоте,  ведь  нужно
выстоять - назло всем разочарованиям и  необратимому,  безжалостному  ходу
времени.
   "Вот стоят здесь друг против друга двое - один постарше,  но,  впрочем,
еще не старик, а другой - помоложе,  хотя  уже  и  не  юнец.  И  прекрасно
понимают друг друга", - думал Томас.
   "Вначале талантливый лингвист, затем - посредственный инженер-электрик,
он будто специально создан для Программы. И присоединился к  ней  двадцать
один год назад. Уже через пять лет назначен директором.  Говорят,  у  него
красавица жена, хотя, помнится, с женитьбой связано что-то скандальное. Он
так и состарился, вслушиваясь в неслышимые голоса. А что сказать о Джордже
Томасе, поэте и романисте, - слишком рано познавшем вкус  славы  и  еще  в
молодости сделавшим открытие:  успех  может  стать  едва  ли  не  обратной
стороной поражения, и слава, подобно смерти, приманивает  разных  шакалов,
пожирающих твои время и талант..."
   - Как раз об этом я сейчас и пишу, - сообщил Томас.
   - Я так и думал, - проговорил Макдональд. - Ну, и как, удается попадать
в унисон с правдой?
   - Временами. Но я не об этом. У меня хорошая память, а правда не всегда
выглядит  такой,  как  нам  хотелось  бы.  Пишу  я  главным  образом  ради
успокоения духа юристов "Эры", специализирующихся на делах о диффамации.
   - Работаете по специальности.
   - Вы имеете в виду журналистику?
   - Нет, похоронное ремесло.
   - "Везде вокруг себя я вижу смерть".
   - Я вижу жизнь.
   - Отчаянье.
   - Надежду. L'arnor che muove il sole  e  l'altro  stelle  [Любовь,  что
движет Солнце и светила - Данте, "Божественная комедия", Рай].
   "Он думает, я по-прежнему сижу в аду,  -  размышлял  Томас.  -  Ибо  не
завершил еще своего "ада", а он находится в раю. Ловкий тип, и раскусил он
меня быстрее, чем следовало ожидать".
   - Lasciate ogni speranza voi ch'entrate!  [Оставь  надежду,  всяк  сюда
входящий - Данте, "Божественная комедия", Ад] Мы понимаем  друг  друга,  -
сообщил Томас. - Эта Программа жива надеждой и верой...
   - И еще - статистической вероятностью.
   Томас ощущал, как у живота, пристегнутый к поясу брюк,  неслышно  шумит
магнитофон.
   - Это просто другое название веры. А по прошествии более чем пятидесяти
лет статистическая  вероятность  уменьшается.  Возможно,  именно  этому  и
посвящу мою будущую статью.
   - Пятьдесят лет - лишь мгновение, не более чем  взмах  ресниц  на  лике
божества.
   - Пятьдесят лет - это срок активной профессиональной жизни человека. Вы
отдали всему этому большую часть своей жизни. Я и не сомневался,  без  боя
вы сдаваться не собираетесь, только вот ничего из этого  сопротивления  не
выйдет. Ну так как, вы со мной станете воевать  или  все-таки  предпочтете
сотрудничество?
   - Что бы такое вам показать, дабы ваше мнение изменилось?
   - Буду откровенен с вами. Надеюсь, и вы со мной тоже. Я вряд  ли  смогу
изменить свое мнение, и не  потому,  что  не  привык  пересматривать  свои
взгляды, просто, скорее всего, вы не располагаете чем-то,  способным  меня
убедить. Как профессиональный репортер я стою на позициях  скептицизма,  и
Программа  для  меня   -   самое   длительное   в   истории   человечества
надувательство. Поколебать мое мнение могло бы лишь послание.
   - Из редакции или с небес?
   - С другой планеты. Ведь главное в этой Программе - именно послание, не
так ли?
   Макдональд вздохнул.
   - Да, речь идет именно об этом. Возможно, мы и договорились бы.
   - А знаете, что случается с теми, кто заключает сделку с дьяволом?
   - Рискну утверждать, вы вовсе не дьявол, а только его адвокат. Вы,  как
и все,  -  просто  с  головой  ушли  в  собственные  опасения,  надежды  и
стремления, погрузились в жажду открытия и  поиски  истины,  с  тем  чтобы
сразу же всем ее раскрыть.
   - "Что есть истина"? - насмешливо спросил Пилат"...
   - "И не дождался ответа" [Фр.Бэкон "Об  истине"  ("Of  Truth")].  А  мы
дождемся. Наша договоренность будет основываться на вашей  доброй  воле  в
стремлении достичь желаемого. Мы станем помогать вашему расследованию лишь
в том случае, если вы намерены выслушать наш рассказ,  и  не  станете  при
этом затыкать ушей. А также, если вы  намерены  увидеть  все,  не  пытаясь
закрывать глаз.
   - Пожалуйста. Именно для этого я здесь.
   - Должен признаться, мы сотрудничали бы с вами и без этого согласия.
   Томас  усмехнулся.  Наверное,  с  тех  пор,  как  он  переступил  порог
кабинета, это первая его улыбка, подумалось ему.
   - Скажу откровенно, я слушал бы и смотрел и без вашего сотрудничества.


   Спарринг на этом закончился, но так  и  не  внес  ясности,  за  кем  же
осталось преимущество. В такого рода делах Томас неуверенности ощущать  не
привык, и это его тревожило. Макдональд - безусловно достойный  противник,
тем более, он искренне не считает себя таковым, а предлагает себя  лишь  в
качестве друга в  совместном  странствии  к  истине.  Томас  знал:  нельзя
открываться  ни  на  единое  мгновение.  Вне  всяких  сомнений,  Программу
уничтожить он  сможет,  однако  сама  игра  куда  сложнее:  все  следовало
проделать таким образом, чтобы это разрушение не коснулось  ни  "Эры",  ни
его самого. Честно говоря, Томас не так  уже  сильно  переживал  о  судьбе
своей или журнала, - он просто не мог позволить себе проиграть.
   Он попросил у Макдональда разрешения сфотографировать  его  за  рабочим
столом и просмотреть бумаги, Макдональд лишь пожал плечами.
   Рабочий стол Макдональда вполне соответствовал хозяину. Из  книг  здесь
лежали "Разумная жизнь в Космосе" и "Голоса тридцатых". Бумаги разделялись
на три стопки: разнообразная корреспонденция со всех концов света - письма
ученых,  экзальтированных  энтузиастов,   несколько   писем-обращений   за
информацией, а также бездарные творения безумцев;  документы  технического
характера, инструкции, касающиеся внутренних дел  Программы,  и,  наконец,
счета и заметки, имеющие отношение к повседневной деятельности  Программы.
Последние ровной стопкой лежали в самом низу, слева,  как  бы  в  качестве
приза хозяину стола за тяжкие труды с перепахиванием бумажных гор.  Справа
лежала  основная  масса  бумаг  -  с  краткими  замечаниями,  пометками  и
резолюциями отчетов.
   После того, как Томас завершил свою инспекцию, Макдональд повел его  по
всему   зданию,   представлявшему   собой   постройку   в    по-спартански
функциональном стиле: крашеные бетонные стены, выложенные терракотой полы,
строгой  формы  плафоны  освещения  на   потолках.   Служебные   помещения
напоминали школьные классы: в каждом висела доска, испещренная уравнениями
или исчерченная радиосхемами; комнаты мало чем отличались одна от  другой,
разве что подбором книг да  шторами  на  окнах  или  ковром  на  полу,  и,
пожалуй,  наборами  личных  вещей:  часы,   радиоприемники,   магнитофоны,
телевизоры, трубки, фотографии и репродукции на стенах.
   Макдональд  представил  Томасу  научный  персонал:  моложавого  Олсена,
волосы которого уже припорошила седина; страстного математика  и  историка
межзвездной связи Зонненборна - как всегда красноречивого, любознательного
и неугомонного;  худощавого  рыжего  блондина  Саундерса  -  флегматичного
философа с трубкой  в  зубах,  автора  многих  их  замыслов  и  начинаний;
румяного    круглолицего    инженера-электронщика    Адамса,     неизменно
озабоченного, скептически относящегося ко всему и вся...
   Именно  последнего  Томас  выбрал  в  качестве  проводника  по   дебрям
технических  проблем  Программы.  Выбор  выглядел  вполне  естественно,  и
Макдональду  не  пришлось  протестовать.  С  проницательной   улыбкой   он
проговорил:
   - На ужин забираю вас к себе. Хочу представить  вас  Марии,  да  и  она
жаждет познакомиться с вами. Боб, расскажи ему обо всем, что он захочет.
   "Хочет того Макдональд или нет, - размышлял Томас, -  но  Адамс  должен
стать  источником  важнейшей  неофициальной  информации,  и  не  только  о
применяемых здесь технике и методиках, а в первую очередь о людях.  Именно
это самое главное. А такой Адамс найдется в каждой группе".
   Рабочие помещения являли собой оазисы мирного, сосредоточенного  труда.
И  хотя  прошлое  Программы  казалось   историей   одной   сплошной   цепи
последовательных неудач, здесь  сохранялись  свои  моральные  устои.  Весь
персонал работал так, будто шел первый, а вовсе не  пятьдесят  первый  год
работы.
   Технические  помещения  выглядели  иначе  и   казались   безжизненными.
Компьютеры и массивные электронные пульты управления пребывали в молчании,
все  огни  погашены,  и  табло   указателей   мертвы.   Перед   некоторыми
устройствами было разложено их содержимое; в этих  внутренностях  копались
люди в белых халатах, похожие  на  жрецов-оракулов,  поглощенных  поисками
вещих знамений в куриных потрохах. Зеленые глаза экранов  ослепли.  Биение
электронных сердец замерло, и  стерильно  белые  стены,  средь  которых  и
располагались все эти внутренности, создавали иллюзию операционного  зала,
где наступила смерть - из-за потерянного смысла жизни.
   Адамс на все смотрел иначе.
   -  Днем  все  здесь  выглядит  обыкновенно.  Такое   притихшее,   легко
узнаваемое. Зато ночью, с началом  прослушивания...  Вы  верите  в  духов,
мистер Томас?
   - Свои духи есть  у  каждой  цивилизации.  Как  правило,  это  боги  ее
предшественниц.
   - Духи нашей цивилизации - в ее машинах, - изрек Адамс. - Из года в год
они механически исполняют наши приказы, бессловесно, без единой жалобы;  и
так происходит до тех пор, пока нечто не  зачаровывает  их,  и  тогда  они
начинают выделывать такое, для чего не предназначались никогда, - отвечают
без всяких запросов, задают вопросы, на которые не  существует  ответов...
Машины пробуждаются к жизни  ночью.  Они  раскланиваются  друг  с  другом,
подмигивают единственным глазом, шепчутся меж собой и хихикают.
   Томас провел ладонью по крышке какого-то пульта.
   - А вам ничего не говорят.
   Адамс взглянул на Томаса.
   - Напротив, говорят они очень много. Вот только совсем  не  то,  о  чем
спрашивают. Быть может, мы не знаем точных вопросов? Или не понимаем,  как
правильно следует их поставить. А вот машины знают.  Уверен  в  атом.  Они
обращаются к нам, будто в узком семейном кругу. А мы попросту не понимаем.
Или, скорее, и не хотим понять.
   Томас повернулся к Адамсу.
   - Но отчего же?
   - Может, они силятся сообщить:  там  никого  нет.  Страшно  подумать  -
абсолютно никого, кроме нас, хоть исходи всю Вселенную  вдоль  и  поперек.
Все для нас одних - весь этот спектакль, на который мы можем лишь глазеть,
но  никогда  не  примем  в  нем  участия;  спектакль,   поставленный   для
единственного зрителя, способного понять его и ощутить свое одиночество.
   - Поэтому и вся Программа изначально являла собой  нечто  безумное,  не
правда ли?
   Адамс помотал головой.
   -  Назовем  это  защитной  реакцией  человека.  Невозможно  ведь  знать
наверняка, но просто исключить любые возможности тоже  нельзя.  Вот  мы  и
ищем без устали и страшно признать поражение и осознать: мы одни.
   - А не страшней узнать, что мы как раз не одиноки?
   - Вы так думаете? - участливо осведомился Адамс. - У каждого есть  свое
собственное величайшее опасение. Вот  я,  например,  боюсь,  а  вдруг  там
никого нет, хотя разум и подсказывает: так  оно,  собственно,  и  есть.  Я
говорил  с  другими,  кого  пугает  сама  возможность   получения   некоей
информации. Мне не удалось до  конца  понять  их,  хотя,  наверное,  можно
представить, что их ощущения - итог иных опасений и страхов.
   - Расскажи мне, как все тут действует, - добродушно-фамильярно попросил
Томас. Исследованием опасений Адамса, рассудил он,  можно  будет  заняться
как-нибудь в другой раз.


   Прослушивание производится так же, как и пятьдесят лет назад, - главным
образом, путем приема радиотелескопами радиоволн, -  с  помощью  громадных
антенных устройств, встроенных в  естественные  впадины,  или  посредством
управляемых параболических радиотелескопов, а также металлических  антенн,
выведенных в космическое пространство.
   Прослушивание в основном ведется на длине волны двадцать один сантиметр
- частоте колебаний свободного водорода. Пробуют и другие частоты,  однако
наблюдатели неизменно  возвращаются  к  главной  частоте  природы  или  ее
кратным производным. Искусство и  усилия  нескольких  поколений  инженеров
многократно  повысили  чувствительность  приемников   и   свели   на   нет
воздействие естественного шума Вселенной и земные помехи. А поскольку  шум
и помехи уже не мешают, остается то же, что и всегда - ничто. Нуль. Однако
они по-прежнему слушают, напрягая в надежде свой слух.
   - Почему вы не бросите все это? - спросил Томас.
   - Это длится едва  пятьдесят  лет.  Меньше  секунды  по  галактическому
времени.
   - Но ведь ясно же, если бы кто-то или  что-то  отправляли  сигналы,  их
наверняка уже услышали бы.
   - Может, там никого и нет... - задумчиво  произнес  Адамс.  Сейчас  его
глаза смотрели на Томаса вполне осмысленно.  -  Или  все  попросту  только
слушают.
   Томас в удивлении поднял брови.
   - Знаете ли, слушать гораздо  дешевле.  Гораздо.  Может,  все  они  там
сидят, как на привязи, у своих приемников и не  думают  посылать  сигналы.
Лишь мы и передаем.
   - Так мы передаем? - быстро спросил Томас. - Кто же позволил такое?
   - Здесь не слишком-то комфортно. Тут только работают, - сказал Адамс. -
Пошли выпьем кофе и я все объясню.
   Одно из  рабочих  помещений  переоборудовали  под  бар.  Поставили  два
столика с четырьмя стульями, а с трех  сторон  расставили  автоматы  вдоль
стен. Они тихо урчали, занятые подогревом или охлаждением еды и напитков.
   За кофе Адамс принялся рассказывать историю всей Программы,  начиная  с
проекта ОЗМА и инициирующих публикаций  и  гипотез  Коккони,  Моррисона  и
Дрэйка, более поздних достижений и заслуг  Брэйсуэлла,  Таунса  и  Шварца,
Оливера, Холи и Дайсона, фон Хорнера, Шкловского, Сагана,  Струве,  Этшли,
Кэлвина, Хуанга и Лилли, - последние  попытки  молодых  энтузиастов  найти
общий язык с дельфинами получили название "Закон дельфина".
   Поначалу существование иных разумных существ во Вселенной  не  вызывало
сомнений. Возникновение планет, считавшееся ранее  случайным  процессом  -
наподобие  столкновения  звезд  -  было  признано  естественным  явлением,
неизменно сопровождающим рождение звезд из газовых облаков и глыб камня  и
металла. Один-два процента звезд в нашей  галактике,  по  всей  видимости,
имеют планеты, где, возможно, могла зародиться жизнь.  Поскольку  в  нашей
галактике - полтораста миллиардов звезд, по крайней мере миллиард, а то  и
два-три из них имеют пригодные для жизни планеты.
   - Миллиард звездных систем, где могла развиться жизнь!  -  провозгласил
Адамс. - Логично предположить:  там,  где  возможно  развитие  жизни,  она
разовьется.
   - Жизнь - да, но человек-то уникален, - проговорил Томас.
   - Вы солитарианин? - спросил Адамс.
   - Нет, но на мои убеждения это никак не влияет.
   - Возможно, человек и уникален, -  продолжал  Адамс.  -  Хотя  галактик
много. Но уникален ли разум? У  него  большая  живучесть.  Если  уж  разум
возник - пусть и случайно - можно быть уверенным в его триумфе.
   - Однако техника -  нечто  иное,  -  сказал  Томас,  осторожно  отпивая
горячий кофе.
   - Абсолютно иное, - подтвердил Адамс. - Как известно, к нам она  пришла
совсем  недавно,  лишь  по  прошествии  первой  половины  срока  активного
существования Солнца, когда можно  рассчитывать  на  существование  жизни.
Гоминиды  населяют  Землю  едва  в  течение  одной  тысячной  периода   ее
существования.  Цивилизация  развивается  лишь  миллионную  часть  данного
времени, цивилизация техническая -  едва  одну  миллиардную.  Принимая  во
внимание относительно позднее возникновение Солнца, а также и  непреложный
факт присутствия звезд и планет, гораздо старше наших, придем к следующему
выводу: в случае существования разумной жизни в иных мирах ею должен  быть
достигнут, в сравнении с нами, и более  высокий  уровень,  а  в  отдельных
случаях - гораздо более высокий. Но...
   - Но...
   - Но почему же мы их не слышим?! - воскликнул Адамс.
   - А вы все испробовали?
   - Кроме радиочастот, пытали  счастья  на  частотах  гамма-излучения,  в
лазерах,  нейтрино,  макрочастицах  углесодержащих  метеоритов  и   линиях
поглощения звездных спектров. Единственно, чего еще  не  испробовали,  это
Q-волны.
   - Что это такое?
   Адамс машинально чертил на  старой  облицовке  столика.  Томас  обратил
внимание на крышку столика всю испещренную слабыми, почти уже полустертыми
следами схем и чертежей.
   - Много лет назад Моррисон назвал это "пока еще  не  открытым  методом,
который откроют через десять лет", - сообщил Адамс. - Вот  только  мы  его
так и не открыли. Для новых попыток не оставалось уже ничего, кроме прямой
передачи. Это подороже. А без надежды на успех средств не раздобудешь, тем
более теперь. К тому же даже сегодня пришлось бы решать: стоит ли  трубить
на всю Вселенную - или хотя бы  на  всю  Солнечную  систему  -  что  здесь
существует разумная жизнь, цивилизация.
   - И тем не менее, как вы сказали, мы передаем.
   - Передаем с первых же дней радио, -  сказал  Адамс.  -  Большая  часть
излучений  малой  мощности  -  ненаправленные,   забиваются   атмосферными
помехами и другими шумами, но все же разум сделал Землю вторым по мощности
радиоисточником, а спустя несколько десятилетий мы сравняемся  и  с  самим
Солнцем. Если там есть кому обратить на это внимание. Земля  окажется  для
них как на ладони.
   - Но вы так ничего и не услыхали?
   - А что услышишь на этом аппаратике? - спросил Адамс,  указывая  кивком
на долину за стеной. - Нам необходимо предоставить хоть какое-то время  на
Большом Ухе - там, этажом выше, - на той пятимильной  сети.  Или  на  той,
которая строится. Впрочем, астрономы не уступят нам и дня.
   - Тогда почему бы вам не забросить все это?
   - Нам не дадут это сделать!
   - Кто же?
   - Мак. Да нет, наверняка это не так. Хотя, черт побери, именно так  оно
и есть. Он - связующее звено. Он и Мария. Недавно, к примеру, был  момент,
когда казалось, все пойдет к черту...
   Томас отпил еще глоточек кофе. Тот остыл и стал уже в самый раз,  и  он
допил его.
   Поездка  к  дому   Макдональда   вдоль   холмов   доставляла   сплошное
удовольствие. Тени  ложились  на  зеленые  склоны,  как  стопы  великанов.
Вечерний бриз приносил  с  собой  острый  соленый  запах  океана.  Древняя
паровая турбина урчала под капотом, время от времени слегка вибрируя,  как
бы давая понять, какая она старая. "Это захолустье  -  едва  ли  не  самый
чистый и тихий островок во всем загрязненном и шумном мире, - думал Томас.
- Невинно, как рай до познания Добра и Зла. А он,  Томас,  несет  на  себе
заразу - нечто вроде вируса грязи и  суеты".  Он  пережил  момент  острого
раздражения, не понимая, как  в  мире  скуки  и  лишений  еще  сохранилось
подобное место; потом  оно  уступило  место  дешевому  удовлетворению,  от
осознания, ведь в его власти уничтожить все это.
   - Ну как, вы узнали у Адамса все, что хотелось?
   - Простите? - не понял погруженный в раздумья Томас.  -  Ах,  да,  даже
более того.
   - Так я и думал. Боб - парень надежный. В случае  чего  на  него  можно
положиться как  на  друга:  долго  не  задумываясь,  ворваться  к  нему  в
ненастье, среди ночи, с известием, что  у  тебя  лопнула  шина  и,  будьте
уверены, он выскочит под дождь. Правда, он  много  говорит  и  еще  больше
ворчит. Но пусть это не помешает вам разглядеть в нем человека.
   - Всему ли сказанному можно верить?
   - Не сомневайтесь, - ответил Макдональд. - Боб не  скажет  вам  ничего,
кроме правды. Впрочем, чересчур большая ее доза содержит нечто, вводящее в
заблуждение, даже в большей мере, чем недостаток ее.
   - Например, попытка самоубийства вашей жены?
   - Например.
   - И порванное заявление об отставке. - И это тоже.
   Томас так и не смог различить в голосе Макдональда  смущение  или  тени
испуга от  его  разоблачений.  Скорее  всего,  это  печаль,  обусловленная
сознанием неизбежности ала на этом свете.


   "Когда мы ехали к нему домой, мимо холмов, окружающих Аресибо, -  столь
же безмолвных, как и те голоса,  к  которым  прислушиваются  в  оставшемся
позади бетонном здании, - он не отрицал, ни того, что год назад  его  жена
пыталась покончить с собой, ни того, что составил и уничтожил впоследствии
заявление об отставке..."
   Дом оказался типичной испанской  гасиендой  и  в  сгущающихся  сумерках
выглядел уютным  и  гостеприимным,  залитый  потоками  золотистого  света,
льющегося из окон и дверей. Входя в дом, Томас  ощутил  это  еще  сильнее;
такую атмосферу уюта и любви ему доводилось встречать всего раз или два  в
домах друзей. Пребывание именно  в  этих  домах  согревало  его,  пока  он
наконец не понял, чем это ему грозит: он может бросить писать.  Повстречай
он женщину, способную погасить его внутренние страдания, и все  закончится
обычным романчиком, постепенно перерастающим затем во взаимную  неприязнь.
И он снова сбежит в свое одиночество,  вернется  к  машинке,  и  через  ее
клавиши перельет на бумагу пульсирующую в нем боль. А вышедшее из-под пера
будет бездарно и посредственно, как и те, уже  написанные  им  круги  ада.
Почему только он не написал своего чистилища? Теперь он  знал,  -  почему:
всякий раз под его рукой чистилище превращалось в ад.
   Мария Макдональд оказалось зрелой женщиной; кожа у нее была  оливковой,
а красота казалась неисчерпаемой. Одетая в простую крестьянскую сорочку  и
юбку, она взяла его за руку, приветствуя в собственном  доме.  Он  ощутил,
как тает его сердце от ее доброй улыбки и изысканного  латиноамериканского
радушия, и, как мог, сопротивлялся. Ему  захотелось  поцеловать  ей  руку,
повернуть ее ладонь и увидеть шрам на запястье.  Захотелось  обхватить  ее
руками и уберечь от всех ночных кошмаров.  Конечно,  ничего  этого  он  не
сделал.
   - Вам известно о моем намерении написать о Программе, - объявил он, - и
сразу признаюсь, далеко не в самом доброжелательном тоне.
   Она тоже слегка наклонила голову, внимательно вглядываясь в него.
   - Мне кажется,  вы  не  злой,  скорее  -  разочарованный.  Выть  может,
ожесточившийся. Вас не удивляет, откуда  мне  все  это  известно?  У  меня
интуитивное  знание  людей,  мистер  Томас.  Робби,  прежде  чем   принять
кого-нибудь на  работу,  приглашает  к  нам  домой,  а  потом  я  все  ему
рассказываю. И ни разу я не ошиблась. Робби, скажи, это правда?
   Макдональд улыбнулся:
   - Один только раз.
   - Это шутка, - объяснила Мария. - Он хочет сказать, я ошиблась - в нем,
но это совсем другое дело. Эту историю я поведаю вам как-нибудь  в  другой
раз, когда мы, надеюсь, получше  узнаем  друг  друга.  Получается,  мистер
Томас, я владею своим инстинктом и еще кое-чем, - я прочла ваш  перевод  и
роман тоже. Робби говорил мне, он до сих пор не завершен. Вы  обязаны  это
сделать, мистер Томас. Плохо все время жить в аду. Согласна,  вначале  его
нужно постичь, дабы понять смысл очищения от грехов на пути в рай.
   - Писать об аде легко, - признался Томас. - Но  на  другое  у  меня  не
хватает воображения.
   - Очевидно, вам не удалось еще избавиться от ваших собственных  грехов,
- заметила Мария. - Вы пока не нашли ничего, достойного  веры  или  любви.
Некоторые не находят этого никогда, а это весьма печально.  Как  жаль  мне
их. Не дай вам Бог стать одним из них. Впрочем, я говорю о  вещах  слишком
личных...
   - Да нет же...
   - Вы приехали сюда насладиться нашим гостеприимством,  а  вовсе  не  за
тем, чтобы сносить мой миссионерский азарт к проблемам  любви  и  семейной
жизни. Видно, я не в состоянии сдерживать его.
   Взяв мужа под руку, она подала свободную руку Томасу. Втроем они прошли
по терракотовым плиткам прихожей ко входу в гостиную.  Яркий  мексиканский
ковер покрывал часть натертого воском  дубового  паркета.  Здесь,  сидя  в
больших кожаных  креслах,  они  принялись  попивать  острый  margaritas  и
безмятежно беседовать о Нью-Йорке  и  Сан-Франциско,  об  общих  знакомых,
литературной жизни и политических новостях; о месте "Эры" в том и  другом,
и о том, как Томас начинал писать для этого журнала. Затем Мария проводила
их  в  столовую,  где  они  засели  за  ужин,  названый  ею  "традиционной
мексиканской comida". На первое был подан бульон,  густой  от  похожие  на
тефтели шариков tortillas, макароны, овощи и кусочки цыпленка. На второе -
sopa  seca  -  остро  приправленное  блюдо  из  риса,  макаронов  и  мелко
нарезанных tortillas в пикантном соусе, потом - рыба, а после  нее  -  как
главное блюдо - тушеный козленок с разными овощными  гарнирами  и  жареной
фасолью, присыпанной  тертым  сыром.  Ко  всему  в  выложенных  салфетками
корзиночках  подавались  пышные  горячие  tortillas.   Ужин   для   Томаса
закончился  молочным  пудингом,  названным  Марией  "natillas   piuranas",
крепчайшим кофе и фруктами.
   Слабо протестуя по ходу течения трапезы, - мол, ничего он больше съесть
не в состоянии, - Томас поддавался уговорам Марии  и  понемногу  отведывал
каждого появляющегося  на  столе  блюда.  В  конце  концов  Макдональд  не
выдержал и расхохотался.
   - Ты его закормила, Мария. Остаток вечера он проведет в сытой дреме,  а
нам ведь еще предстоит кое-что сделать.  Латиноамериканцы,  мистер  Томас,
приступают к подобной трапезе в  исключительно  торжественных  случаях,  в
разгаре дня, после чего удаляются  на  заслуженную  сиесту.  -  Макдональд
добавил в бокальчики водки, названной им pisco. -  Позвольте  мне  поднять
тост. За красоту и хорошую еду.
   - За хорошее прослушивание! - дополнила Мария.
   - За истину! -  изрек  Томас,  дабы  подтвердить,  его  не  удалось  ни
очаровать, ни обкормить до полнейшей покорности. Взгляд его  не  отрывался
от белого шрама, пересекавшего оливковое запястье Марии.
   - Вы заметили шрам, - спокойно заметила она. - Это  -  памятка  о  моем
безумии, и носить ее придется до конца жизни.
   - Не о твоем безумии, - возразил Макдональд, -  но  о  моей  глухоте  и
черствости.
   - Это случилось немногим более года назад, - сообщила Мария. - Тогда  я
была не в себе. Видела, с Программой  плохо,  а  Робби  разрывается  между
необходимостью  поддерживать  Программу  на  плаву  и  заботой  обо   мне.
Глупейшая ошибка, а теперь-то я знаю,  -  но  тогда  мне  казалось,  нужно
устранить один из источников беспокойства Робби, а  значит,  убрать  самое
себя. Попыталась совершить самоубийство, перерезала вены и это  почти  мне
удалось. Но я выжила, ко мне вернулся рассудок, и мы с Робби вновь  обрели
друг друга.
   - Мы и не  теряли,  -  проговорил  Макдональд.  -  А  просто  из  чисто
человеческого равнодушия перестали слышать друг друга.
   - Ведь вы знали обо всем этом, не так  ли,  мистер  Томас?  -  спросила
Мария. - Вы женаты?
   - Был когда-то, - ответил Томас.
   - И неудачно, - проговорила Мария. -  Вы  должны  жениться.  Вам  нужен
кто-то, кого любили бы вы и кто любил бы вас. И  тогда  вы  напишите  свои
"Чистилище" и "Рай".
   Где-то в глубине дома заплакал ребенок. Мария  подняла  полные  счастья
глаза.
   - И мы с Робби нашли еще кое-что.
   Она грациозно вышла из столовой, и минуту спустя вернулась  с  ребенком
на руках.
   "Ему месяца два-три, - подумал Томас. - Глаза и волосы черные,  а  кожа
оливковая, как у матери". Глаза ребенка, казалось, следили за Томасом.
   - Это наш мальчик, Бобби, - сообщила Мария.
   "Сколько в ней было жизни до этого, - думал  Томас,  -  но  теперь  она
полна ею вдвойне. Вот  он,  тот  магнетизм,  который  влечет  художника  к
созданию образа Мадонны".
   - Нам посчастливилось, - сказал Макдональд. - Мы  ждали  ребенка  очень
долго, и Бобби родился без осложнений и нормальным, а вовсе не с какими-то
отклонениями, как это часто случается с детьми немолодых родителей. Думаю,
он вырастет хорошим парнем, несмотря на обрушившееся на него  бремя  любви
престарелых родителей, скорее годящихся ему в деда и бабку.  Еще  остается
надеяться, нам удастся найти с ним взаимопонимание.
   - Надеюсь, он найдет общий язык с родителями, - пожелал Томас  и  сразу
же добавил: - Миссис Макдональд,  почему  вы  не  заставите  мужа  уйти  в
отставку, прочь от этой безнадежной Программы?
   - Я никогда не принуждаю Робби, - ответила Мария.  -  Программа  -  его
жизнь, точно так же, как Бобби и он  -  моя.  Вам  чудится  в  этом  нечто
плохое, - какое-то вероломство, обман. Однако вы не знаете ни моего  мужа,
ни окружающих его людей. Не знаю, действительно ли вы так считаете. А  они
верят в свое дело.
   - Значит, они глупцы.
   - О нет, глупцы - это те, у кого нет веры и кто не способен обрести ее.
Возможно, там никого и нет, а если даже и есть, - ни они, ни мы никогда не
обратимся друг к другу. Однако  прослушивание  -  своеобразный  акт  веры,
равный самой жизни. Перестань мы слушать, начнется наше умирание, и вскоре
не станет ни нас, ни людей во всем остальном мире,  ни  нашей  технической
цивилизации, ни даже простых сельских жителей или фермеров, ибо жизнь есть
вера, посвящение себя чему-то. Смерть же - поражение.
   - Вы видите мир в ином,  чем  я,  свете,  -  проговорил  Томас.  -  Мир
умирает.
   - Еще нет, пока такие, как они, не поддаются, - сказала Мария.
   - Ты нас переоцениваешь, - произнес Макдональд.
   - Отнюдь. - Мария повернулась к Томасу: - Мой муж - великий человек. Он
слушает всем сердцем. Вы уверитесь в этом еще до того,  как  покинете  наш
остров. Приходилось мне видеть таких же, как вы, -  сомневающихся,  охочих
до разрушения, но Робби их всех увлек, дав им веру и надежду, и они ушли с
миром.
   - Дать себя увлечь - не входит в мои намерения, - сообщил Томас.
   - Вы же знаете, что я имела в виду. - Я знаю только, как  мне  хотелось
бы постоянно видеть рядом кого-то, кто верит в  меня  так  же,  как  вы  в
своего мужа.
   - Пора возвращаться, - заметил Макдональд. - Хочу кое-что показать вам.
   Томас попрощался с Марией,  поблагодарил  за  гостеприимство  и  особую
заботу о нем и вышел. Стоя в темноте, он оглянулся на дом, на льющийся  из
окон свет и застывший в дверях силуэт женщины с ребенком.
   Контраст дня и ночи, света и тьмы - равносилен  путешествию  на  другую
планету. После захода солнца все, так хорошо  знакомое  днем,  приобретает
чуждые пропорции: расстояния увеличиваются, предметы смещаются.
   И сейчас, когда Макдональд с Томасом ехали  долиной,  в  устье  которой
выстроили  радиотелескоп,  это  сооружение  уже  не   ассоциировалось   со
стерильным блюдечком. Теперь оно походило на некий тигель, где сплавлялись
тайна и тьма, - вобравший в  сокровенные  глубины  свои  таинственное  эхо
небес и звездную пыль, медленно-медленно разносящуюся ночным ветром.
   Чаша   управляемой   части   радиотелескопа,   застывшая   в    мертвой
неподвижности днем, теперь будто  ожила  и  с  трепетом  внимала  небесам.
Томасу почудилось, словно силится она подняться в безмолвную тьму.


   "Малое Ухо" - так прозвали гигантскую точнейшую машину - самый  большой
управляемый телескоп на Земле,  дабы  не  путать  его  с  Большим  Ухом  -
кабельной сетью пятимильной протяженности. Ночью здесь даже гость  ощущает
магию, исходящую из этого устройства и  обволакивающую  работающих  с  ним
людей. Кажется, машина целиком послушна их воле. Для этих одержимых она  и
впрямь является ухом - собственным их ухом, наделенным  сверхъестественной
мощью, снабженным сложнейшими, изощреннейшими фильтрами и  приставками,  -
ухом, чутко настороженным в направлении безмолвных звезд и внемлющим  лишь
неспешному сердцебиению вечности.


   -  Все  это  досталось  нам  в  наследство  от  астрономов,  -  пояснил
Макдональд и уточнил: - Вскоре после того, как на  обратной  стороне  Луны
установили первые радиотелескопы,  а  в  космическом  пространстве  только
раскинулись первые кабельные сети. Наземные установки  сразу  же  потеряли
всякую  ценность,  подобно  детекторным  приемникам  в  момент   появления
совершенных вакуумных электронных ламп. Впрочем, те не отправили телескопы
на слом, их подарили нам, а в придачу - еще  и  небольшие  ассигнования  -
фонд на эксплуатационные расходы и исследовательскую деятельность.
   - За минувшие десятилетия суммарная квота,  должно  быть,  возросла  до
астрономической суммы, -  заметил  Томас,  пытаясь  стряхнуть  впечатления
гостеприимного вечера и очарование ночи.
   - Да, она растет, - согласился Макдональд. - Каждый год нам  приходится
бороться за существование. Правда, есть  и  кое-какая  прибыль.  Программу
следует приравнять к интеллектуальному  тесту,  где  самые  многообещающие
замыслы  крепнут  в  состязаниях  с  величайшей,  вечной  и   неразрешимой
загадкой. Мы получаем  молодых  инженеров  и  ученых,  обучаем  их  и  они
возвращаются обратно, в большой мир  -  решать  проблемы,  имеющие  сугубо
земные цели. У Программы на удивление много воспитанников, и среди  них  -
настоящие светила науки.
   - Таким способом вы пытаетесь  оправдать  существование  Программы  как
особой формы аспирантуры?
   - О нет! Наши предшественники называли это бытовыми отходами, а  еще  -
побочными  продуктами.  Для  нас  важнейшей  и  конечной  целью   является
установление контакта, связи  с  существами  с  других  планет.  Я  просто
подсовываю вам аргументы в наше оправдание,  коль  скоро  вы  не  в  силах
принять нас такими, какие мы есть.
   - С какой это стати я стану вас оправдывать?
   - Об этом вы уж сами себя спросите.
   Они вошли в здание, изменившееся столь же разительно. Коридоры,  полные
деловой суеты, кипели энергией и осмысленным движением. Пульта  управления
будто коснулся  указующий  перст  Господен,  и  вместо  запустения  смерти
воспряла жизнь: зажигались и гасли  огоньки,  экраны  осциллографов  ожили
зелеными подвижными линиями, негромко щелкали реле на пультах,  компьютеры
переговаривались меж собой, а в кабелях  и  проводах,  казалось,  слышался
электрический шепот.
   За пультом управления сидел Адамс в наушниках. Взгляд его не  отрывался
от указателей и осциллографов, расположенных напротив. Когда они вошли, он
мельком взглянул в их сторону и помахал  рукой.  Макдональд  вопросительно
поднял брови. Адамс в ответ только пожал плечами, стянул наушники на шею.
   - Как обычно - ничего.
   -  Прошу.  -  Макдональд  снял  наушники  и   вручил   их   Томасу.   -
Послушайте-ка.
   Томас прижал наушники к уху.


   Вначале слышен шум - дошедший будто издалека  ропот  множества  голосов
или плеск  ручейка  в  скальном  ложе,  струящегося  сквозь  расщелины,  и
ниспадающего  водопадами.  Затем  звуки  нарастают,  и  вот  уже   слышны,
страстные голоса, говорящие все разом, и невозможно поэтому  разобрать  ни
единого в отдельности, а  лишь  все,  слитые  воедино.  Слушатель  силится
расслышать, но все его  старания  только  разжигают  в  этих  голосах  еще
большую жажду бить услышанными, и  они  звучат  все  громче  и  невнятней.
Слушателю лишь остается вслед за Данте повторять:

   "Мы были возле пропасти, у края,
   И страшный срыв гудел у наших ног,
   Бесчисленные крики извергая..."
   [Данте, "Божественная комедия", Ад, Песнь IV]

   Меж  тем,  от  горячих  просьб  голоса  переходят  к  гневным  окрикам;
страстные мольбы  превращаются  в  негодующие,  гневные  вскрики  -  будто
страждущие души, умоляют вызволить из пожирающего их огня. Они наскакивают
на слушающего, словно намереваясь разорвать его в наказание за вторжение в
обитель падших ангелов, исполненных высокомерия и грешной спеси.

   "Я видел на воротах много сот,
   Дождем ниспавших с неба, стражу входа,
   Твердивших: "Кто он, что сюда идет,
   Немертвый в царство мертвого народа?"
   [Данте, "Божественная комедия", Ад, Песнь VIII]

   А слушающему чудится уже, будто он - один из этого громогласного хора -
страждущий, как все они,  в  аду,  и  способный  лишь  вопить  в  муках  и
отчаянии, и молить выслушать; однако никто  не  слышит,  всем  безразлично
происходящее, и никому и никогда не дано понять его.

   "Я отовсюду слышал громкий стон,
   Но никого окрест не появлялось;
   И я остановился, изумлен".
   [Данте, "Божественная комедия", Ад, Песнь XIII]

   И уже чудится слушающему, что он среди гигантов -  тех,  кого  Дий,  "в
небе грохоча, страшит поныне" [Данте, "Божественная  комедия",  Ад,  Песнь
XXXI, Дий-Зевс]. Все они надсаживают