ределенного сказать не могу, но кто-то здесь побывал до меня - полно трупов. Думаю, что иду правильно. Танк Арии куда-то подевался. - Не горячись, амиго. - Ладно, парень, следи за своей задницей. Он заспешил вперед. Ему пришлось перелезть через груду крабьих трупов, которая загородила проход. Что-то вроде двери было разбито вдребезги сильным ударом, возможно, здесь прошел танк. Мэрфи подкрался к взорванной пластине и выглянул: окружив несколько механизмов причудливой конструкции, стояли люди. Черт, это не Совещательная Палата. Он все-таки пропустил объект. И тут в поле его зрения возник Габания, он внимательно разглядывал огромный механизм. - О, парень, - Мэрфи сделал гримасу и стал отступать, как вдруг Увидел, что дверь за спиной Габании открывается. У Мэрфи не было времени предупредить. Увидев наступающего на Габанию сзади краба, он стащил с плеча ружье. Русский поднял глаза и поймал это движение Мэрфи. Мэрфи выстрелил - глаза русского широко раскрылись. Они остались в живых благодаря своему инстинкту натренированных солдат. Габания отклонился в сторону, а Мэрфи разряжал в Пашти обойму за обоймой. Робот замер, его ноги подогнулись, и он повалился на пол как раз в тот момент, когда Габания наводил свой ствол на Мэрфи. - Держись, парень! - заорал Мэрфи, вытянув вперед руку. Габания смотрел на него во все глаза. Мэрфи судорожно сглотнул. От этого русского можно ожидать всего! Он бросил ружье, огласив тишину отчаянным криком: - У меня не было выбора! Ты мог сдохнуть! Габания задумчиво уставился на поверженного робота. Угрюмое лицо русского медленно расползлось в улыбке. - В следующий раз стреляй чуть повыше, американец. Подними свое ружье и убирайся отсюда. Энергетическая база - не твой объект. Мэрфи разинул рот. - Я только что спас твою задницу! - Спасибо. - Угу, в следующий раз следи за дверями, парень. - Мэрфи наклонился и нашарил ружье. Он знал, что если бы не бросил его на пол в тот момент, то сейчас был бы уже мертв. Мэрфи не спеша вышел из помещения и со всех ног пустился бежать по коридору. Кабина наблюдателя показалась Шейле Данбер чудом. Она вошла внутрь и оказалась в окружении медленно проплывающих мимо звезд. За стеклом - а может, это и не стекло, а какой-то особый прозрачный материал пришельцев, - открывалась целая вселенная: тут и там, как льдинки, были рассеяны одинокие звезды среди мерцающих неизвестных созвездий. Она присела с краешку и подумала о других чудесах пришельцев. Например, эти замечательные космические костюмы - они не мялись, не впитывали запахов тела, не рвались. Даже не протирались. Удивительная вещь: они грели, когда воздух становился прохладным, и охлаждали во время физических упражнений. Шейла подтянула колени к подбородку и откинулась назад, прислонившись к полированной перегородке. Костюм тут же отреагировал на холод. Она смотрела на мерцающие звезды и перебирала в памяти события последних дней. Она вновь увидела лабиринт, по которому Моше пришлось пробираться, чтобы попасть в Центральную Совещательную Палату. Шейла увидела, как машина Бен Яра ворвалась в пункт связи и разрушила его. С другой стороны подошел Ария, вихрем пронесся через компьютерный центр станции и взорвал агрегат, регулирующий состав атмосферы. Третьим был Шмулик - он вывел из строя их склады, разнеся на части переборки. По всем трем направлениям за машинами Моше следовали спецназовцы, поддерживая авангард и довершая разгром. Люди Даниэлса шли впереди танков, устремляясь к центру станции и ломая сопротивление, - они расчищали путь на всех трех направлениях. Снова и снова она возвращалась к этим картинам и видела, как команда Ривы Томпсон, погрузившись в причудливой формы торпеды, пробивала бреши в различных частях станции. Удерживая в голове общую картину, Данбер искала просчеты. Она смотрела на звезды и думала, что же они упустили, где промахнулись. - Знаешь, им не следовало бы этого делать, - прозвучал за ее спиной мягкий тихий голос. - Что-что? - Шейла повернулась. Лицо Сэма Даниэлса оставалось в тени, в руке он держал стакан с выпивкой. - Звезды. - Отставив один палец, он указал на звезды, потом прошел вперед и сел напротив нее. - Ты видишь, с какой скоростью они движутся? Предполагается, что мы передвигаемся с большей скоростью, чем скорость света. Если бы это было так, - а я уверен, что Ахимса это под силу, мы бы не видели их так отчетливо. Тогда мы видели бы только тонкую блестящую полосу впереди. Она называется красным смещением. Что-то связанное со скоростью света и с теорией относительности. Е=mс^2. - Эйнштейн, - сказала она, бросив взгляд на звезды. - Ну и что же случилось с красным смещением? - Спроси Ахимса, - Сэм поднял на нее глаза. - Ну, Толстяк? Что произошло с красным смещением? Молчание. Сэм настроил свой обруч, маленькую сверкающую диадему, которую все они носили не снимая. Он еще больше нахмурился. - Не работает. Шейла попробовала свой, про себя сформулировав вопрос, - они часто так поступали. - Не работает. Сэм шагнул в коридор. - Сработало. А там, среди звезд, корабельные мониторы отдыхают, как будто мы находимся вне поля. - Он опять вошел в кабину. - Опять ничего не получается. Шейла тряхнула головой. - Значит, это единственное место, где за нами не наблюдают, так? Боже мой, неужели это возможно? Сэм уселся напротив нее. Его чернокожее лицо просияло в ослепительной белозубой улыбке: - Вот здорово, это место придает мне сил. - Мы здесь как у Христа за пазухой. - Тогда почему ты такая грустная? - Грустная? - Когда я входил, я оглянулся и увидел твое лицо. Оно было такое, будто у тебя только что умерла бабушка. - Он поднял стакан и отпил. - Ты думаешь, они и в самом деле нас здесь не подслушивают? - Пауза. - Толстяк, что новенького на Тахааке? Молчание. Шейла прижала колени потуже к груди, потерла руками предплечья. Длинные светлые пряди заструились по локтям. - Сэм, какая жуть. Ты задумывался о том, что мы делаем? Ты видел данные о Пашти? Он внимательно посмотрел на нее. Его застывшее лицо напоминало черную блестящую маску. - Ну да, мы собираемся вышибить дерьмо из связки крабов, единственная вина которых состоит в том, что каждые семьсот шестьдесят лет они слегка трогаются умом. А в это время Ахимса медленно деградируют, все больше погружаясь в созерцание и все реже облетая свои владения. Они воспитали Пашти для того, чтобы те занялись их промышленностью, строили их корабли и роботов, чтобы добывали руду. Постепенно они привыкли ничего не делать и вполне довольны Пашти. Но таких, как Толстяк, пугает подобное положение вещей. Он включает в игру нас. Нам предложено уничтожить Пашти и выиграть звезды и свободу. Ну что ж, я всего лишь повзрослевший чернокожий парнишка с улиц Детройта, который всегда отчаянно дрался не на жизнь, а на смерть. Почему я должен прельститься куском небесного пирога? Шейла перевела дыхание. Она чувствовала себя такой одинокой, такой ранимой. - Ты хороший парень, капитан Даниэлс. Это тот самый сценарий, который, как я полагаю, пришел на ум Светлане. Но очень сложно связаться друг с другом, когда Ахимса постоянно наблюдают за нами. А она отличный специалист в области подслушивания и наблюдения. И вообще, эти русские - умные ребята. Сэм кивнул: - Может быть, я приглашу сюда Светлану посмотреть на звезды. Я пару раз уже встречался с ней, но эти встречи были такими короткими. Она показалась мне вполне дружелюбной, и я ее явно интересовал. - Он усмехнулся. - Не думаю, что этот интерес был вызван тем, что я был футболистом в Вест-Пойнте. - Агент всегда остается агентом? Сэм отмахнулся. - Что-то вроде. Кроме того, никогда не знаешь, какой шанс представится в будущем. Такие продувные бестии, как Светлана, будут использовать любую возможность для вербовки. В ее деле никогда не знаешь, когда и кто может пригодиться. - Ты говоришь как циник. - Потому что с подобными вещами я сталкивался нос к носу каждый месяц. - Он поморщился. - Знаешь, так или иначе, но со временем приходится осторожничать. Какой-нибудь толстобрюхий политикан в Вашингтоне выпекает великую идею, или его обуревает желание оказать кому-то любезность, и он затевает безумную политическую кампанию, которая бесит кого-то, живущего в грязных трущобах. Парень из лачуги не находит себе места от ярости, и кто-то с противной стороны дает ему в руки ружье. И тогда парень использует это ружье против чиновника, который, возможно, этого и заслуживает. Вашингтон паникует, а подразделение Сэма Даниэлса отправляется высечь маленького разозлившегося человечка, потрясающего автоматом Калашникова. Тем временем ослиная голова, которая заварила кашу в Вашингтоне, продвигается по служебной лестнице или побеждает на выборах - чтобы завернуться во флаг. Наша великая система существует для того, чтобы стоять на страже демократии и корпораций, лишенных чутья. А для этого необходимо регулярно убивать маленьких рассерженных человечков, живущих в грязных хижинах. - Но ты не всегда занимался такими делами, об этом говорит твой послужной список. - Майор, я знаю правила игры. Я знаю, когда надо засветиться, а когда промолчать. Здесь, на этом корабле, я могу и взбунтоваться, потому что... ну... у меня появилось сомнение, что я когда-либо увижу Землю. Такое ощущение, понимаешь? - Шестое чувство? - Что-то вроде этого. - А ты не опасаешься откровенничать со мной? - Нет. Я опасался раньше, но ты выдержала испытание. - Он улыбнулся ей. - Думаю, ты на многое способна, майор. Когда мы планировали эти учения, ты произвела на меня чертовски хорошее впечатление. - Завоевала твое уважение? - Пока да. Пока ты игрок команды и не стремишься к муштре, несмотря на весь свой цинизм, я тебе доверяю. Не думаю, что ты будешь стараться навредить мне, а взаимопонимание поможет сохранить жизнь многим. Она ликовала. Победа! - Как ты пришел к этому? Что тебя отрезвило? Его лицо замкнулось, глаза оставались спокойными. Он устроился поудобнее, подтянул ноги, приняв ту же позу, в которой сидела она. - Ну, не знаю, наверное, мои взгляды на жизнь стали формироваться еще тогда, когда я был детройтским подростком. Они называли это "Черным днем в июле". Я появился на свет, чтобы спасти мир, человека. Я слышал доктора Кинга по телевизору. Я слушал Малькольма, который говорил, что, если мы не научимся есть за столом, нас будут пинать ногами. - Он откинул голову назад и перевел дыхание. - Первым шрамом я обязан чернокожему. Он на спине. Один из братьев разбил стекло. Они подняли осколки и стали кидаться ими в полицейских. Только я встал у них на пути. Второй шрам увидеть нельзя. В душе. Я не мог встать, потому что вся спина у меня была изрезана, рана была открытая, и когда я пытался встать, у меня кружилась голова и меня тошнило. Потом напустили слезоточивого газа, он стелился по земле вокруг меня. Я не мог убежать, я не мог ничего поделать - только валяться на земле, и кашлять, и плакать, и умирать, И каждый раз, когда я кашлял, из спины у меня текла кровь. Я лежал так на улице среди разбитых стекол до тех пор, пока полиция их не оттеснила. Очнулся, когда услышал, как один из них сказал: "Подохни в крови, ты, чертов ниггер!" Жизнь взрослого должна была быть еще хуже. Я пришел в себя в госпитале в другой части города. Меня разыскал мой младший брат. До сих пор не знаю, как ему удалось вытащить меня оттуда. Он наплел людям из "Скорой помощи", что... - он тихо засмеялся, - меня сбило поездом. Ну разве можно было поверить этому? Он покачал головой, сглотнул, и его голос стал тверже. - Знаешь, я никогда его не забуду. Не забуду слез в его глазах, когда он стоял там, у госпитальной койки, и врал, как дурак, чтобы спасти меня от неприятностей. Он... он умер в маленькой деревушке под названием Дакто. Он повернулся спиной к молодой женщине. Она была беременна. Она только сказала ему, что ее муж работает на базе. Я слышал, что он улыбнулся ей и кивнул - вот и все. А когда он уходил, она выстрелила ему в спину. - Он замолчал, погрузившись в свои мысли. - Да, я циник. Я не понимаю, что все это значит. - Но ты все еще служишь в спецвойсках? Он равнодушно пожал мускулистыми плечами. - Я видел две стороны. Мы не ангелы, но другая сторона еще хуже. Коммунизм не срабатывает. Горбачев это отлично понимал. Завал в экономике. Им трудно осознавать это. Единственное, что им помогает, это наша тупость; часто наша внешняя политика играет им на руку. Сейчас я уже не наивный ура-патриот, готовый на подвиги ради дядюшки Сэма. Я всего лишь профессионал, который делает свое дело, стараясь не думать о нем. Только бы сохранить жизнь своим парням. Шейла покачала головой. - И после детройтских волнений ты отправился учиться в Вест-Пойнт? Сэм обхватил плечи руками. - Армия была для меня выходом. Волнения подействовали на общество. Нашей демократии нужен символ... и я стал им. Но, когда я попал туда, я не мог позволить себе оставаться всего лишь символом. Я четыре года просиживал штаны, чтобы узнать то, чего я не знал. И, слава богу, я поумнел! Шейла кивнула, вспомнив его впечатляющий послужной список. - А почему ты не отправился добровольцем во Вьетнам и Камбоджу? Ведь ты, кажется, вполне созрел для этого. - Не знаю. Я никогда не мог объяснить этого самому себе. Может быть, это был бы тот же Детройт, только под другим названием, ты понимаешь, что я хочу сказать? - Ты рассуждаешь не как выпускник Вест-Пойнта, Сэм. - Кем был этот человек на самом деле? Что привело одного чернокожего к преуспеванию, а другого к экспериментированию и саморазрушению? Или в Сэме Даниэлсе они слились воедино? - Майор Данбер, вест-пойнтские пешки не выживают в таких местах, как Вьетнам, Камбоджа, Никарагуа, Ливан или Детроит. Искоса посмотрев на него, она нахмурилась. - А что ты скажешь о Викторе Стукалове? Сэм выпрямил спину и глубоко вздохнул. - Этот человек - профессионал. В Советской Армии не ставят во главе спецназовцев любимых племянников комиссаров, Виктор и сам оценивает себя как профессионала. - В Афганистане уцелели только он и Габания. - Она сжала губы. - У него странный взгляд. Опасный, удивительно проницательный... ну, я не знаю, как объяснить. Стеклянный. Понимаешь, что я имею в виду? Даниэлс задумчиво посмотрел на нее. Он долго молчал, а потом сказал: - Да, мне знаком такой взгляд. Он много времени провел в Афганистане. И в большинстве случаев справлялся со своим делом. Как и я. Как многие ветераны современных войн. Стеклянный, майор? Да у меня такой же взгляд. Когда между Стукаловым и всем миром возводится стена, когда он смотрит на тебя глазами, похожими на острие битого стекла, он видит призраки тех, кто остался в прошлом навсегда. - То, что ты сказал, так ужасно! Он рассмеялся - сухо, надтреснуто, в его смехе не было веселья. - Но это так, майор. Вашингтон - не единственный в своем роде, не только мы посылаем карать людишек в их грязных хижинах. Кремль одержим великой идеей, этот ход показался им удачным - помочь коммунистической партии установить контроль в Афганистане, чтобы достичь равенства в отношении Ирана, так? Потом они обнаружили, что революция Саура не очень-то популярна среди афганцев. Кому-то в Кремле показалось, что он будет плохо выглядеть, если в Афганистане перестреляют всех коммунистов. Тогда они вторглись туда, чтобы помочь революции. Но только вот в чем загвоздка: парень из грязной хижины чуть с ума не сошел от этого. Решение мог принять Брежнев, мог Эйзенхауэр, мог Андропов - какая разница? Им никогда не приходилось расхлебывать то, что они заварили. Но Виктор! Он еще живет всем этим. - А эта стена, которую он возводит? Для чего? Чтобы защитить себя от мира? Сэм кивнул: - Да. Знаешь, ты была права, когда назвала его взгляд стеклянным. Хорошая аналогия. Стекло - вещь прочная, острая, способная резать аккуратно и эффективно. - И хрупкая. Чуть сильнее надавишь - разобьется вдребезги. Смерив ее взглядом, Сэм вздрогнул. - Да, и это есть. Ты все еще видишь в нем воина в доспехах. Можно натренировать солдата, сделать его сильным и грубым, можно запудрить ему мозги до такой степени, что он, не моргнув глазом, убьет и младенца. Но все-таки где-то в тайниках его души теплится человечность. В ее памяти всплыло лицо Виктора, она вспомнила его потерянный взгляд после путешествия в пузыре. Значит, в душе он был уязвим. Неужели что-то могло ранить этого железного русского? Неужели он мог проснуться ночью от одиночества? Неужели нуждался в человеческом участии? - Знаешь, - продолжал Даниэлс, - мне ненавистна мысль, что взамен глупых твердозадых политиканов мы получим надувные шары. Может, Толстяк и не носит галстука, но мне страшно интересно, не живут ли эти Пашти в чем-то вроде грязной хижины? Она задумалась над его словами. Выживет ли он после их рейда к Тахааку? И вообще, уцелеет ли хоть кто-то из них? - Мы во многом единомышленники, Сэм. Остается один вопрос: что же нам делать? Нам нужно укрепить Толстяка в мысли, что мы всего лишь безмозглое стадо. Стоит ему заподозрить, что мы вышли из повиновения, - нам всем конец, и Земле - тоже. И в ее подсознании опять возникли глаза Виктора Стукалова - растерянные глаза. Неужели я тоже буду так выглядеть? И в моих глазах будут отражаться призраки Пашти? Виктор приложил ладонь к двери Габания. - Мика? Это Виктор. У тебя есть для меня минута? - Входи. Дверь, словно по волшебству, открылась, и Виктор шагнул внутрь. Габания лежал на кровати, закинув руки за голову, и смотрел в потолок. Даже распростертый на спине, Габания выглядел устрашающе. Облегающая форма Ахимса подчеркивала его могучую грудь, толстые бугры бицепсов и мускулистую рябь плоского живота. Виктор уселся на стул, скрестил ноги и вытянул их вперед, откинувшись на спинку стула. Габания лежал неподвижно, с каменным лицом, уставившись пустым взглядом в светящуюся панель. - С тобой все в порядке? Губы Мики дрогнули. - Все отлично. - Уже несколько человек приходили и говорили мне... - Маленков? - И другие. - Его беспокойство кажется мне смешным. Или его американские друзья и вправду отвернулись от него? Сердце Виктора сжалось. - Мика, здесь все по-другому. Мы должны работать сообща. Ты слышал Генерального секретаря. Мы должны следовать приказу и выполнять священный долг перед Родиной. - С каких это пор наш долг определяет англичанка? - Габания рассмеялся. - Виктор, нами командует баба! Стукалов вздохнул и почесал в затылке. - Мика, ты смотрел по сторонам? Это что, похоже на Афганистан? Или на Ташкент? Или на Душанбе? Все изменилось. Мир перевернулся, и мы здесь наедине с самими собой. Я знаю, это безумие. Я знаю, что все это странно, невероятно, уму непостижимо, но все-таки мы здесь! И мы должны довести это до конца. Ты не можешь вернуться назад, Мика. Что было, то прошло. Габания свесил ноги с края кровати и ссутулился, становясь похожим на гигантского сибирского медведя. - Пять лет, Виктор. Столько времени мы должны жить в изгнании. Пять лет... изгнание? Виктор вздохнул. Да, теперь это уже несомненно. - Знаю. - Разве? - Мика вскинул бровь. - Задумайся, Виктор. Вспомни, где мы были и почему. Советский Союз разваливается на куски. Партия терпит одно поражение за другим. Скажи мне, в чем наш долг? Валять дурака среди звезд по прихоти космических тварей? Или спасать свою страну? А как же моя жена? Пять лет! Что думает Ирина? - Мика закрыл глаза и начал раскачиваться из стороны в сторону. - Она выполняет свой долг. Так же, как и ты, Мика. Ты употребил слово "изгнание". Но мы вовсе не сосланы. Мы спецназовцы, и мы делаем то, что и должны делать. Русские люди так поступали во все времена своего существования. - С капиталистами? - Ты, наверное, забыл, что во время Великой Отечественной мы вместе с капиталистами разбили Гитлера. Мика посмотрел на него горящими глазами. - Да, товарищ майор. Ты очень хорошо сказал. Мы разбили Гитлера. И при этом погибло двадцать миллионов наших. А американцы? Они потеряли миллион - от руки нацистов и японцев. Где они были, когда мы истекали кровью под Сталинградом, под Москвой, под Курском? Я читал. Еще не готовы. Еще не готовы. Я не хуже тебя знаю историю, товарищ майор. Виктор избегал горящего возмущением взгляда Мики. Он смотрел на свои ладони. - Мне не нравится эта враждебность. Ты просто привык быть... Да, он привык. Он всегда был таким. - Что ты говоришь, Виктор? Стукалов покачал головой, его охватило странное предчувствие. - Мне очень обидно, что от тебя всегда исходят неприятности. Ты перебарщиваешь, Мика. Партия дала тебе все, но пока ты не на фронте, не надо бороться со всем миром - ты проиграешь. Габания промолчал, лицо его оставалось напряженным. Да, все так. Пока убивали афганцев и узбеков, Мика был прекрасным бойцом. Но сейчас войны нет. Он грустно смотрел на своего старого товарища. - Мика, нам надо приспособиться. - Братаясь с врагами? Ты должен наказать Николая за подобные штучки. Виктор медленно покачал головой. - Мы не должны компрометировать себя, Мика. Но мы должны учиться, притираться. Мы оказались в невероятных условиях, да, это так, сейчас они кажутся нам новыми, удивительными, пугающими, но все это изменится. Ведь в первые минуты боя никогда не знаешь, как повернутся события, как ты справишься с ними. Мы научимся иметь дело и с космосом, но в космосе нужна другая стратегия, другая тактика. - А через пять лет мы вернемся в тот же Советский Союз? Или в мир анархии? - Не знаю, Мика. Честно, не знаю. Но хочу напомнить, что от нашего подразделения вряд ли что зависит. Ты и я не сможем сохранить Советский Союз в целости, если он разваливается на куски. И партия, как ты и я, должна сама постоять за себя. Ты и я можем умереть, выполняя свой долг, но партия сама несет ответственность за свое выживание. Мика пожал плечами и, поднявшись, медленно прошелся по комнате. - Но так мы можем потерять самих себя, Виктор. Вот чего я боюсь. Ирина... понимаешь, через пять лет я не... - он опустил голову и оперся рукой о стену. - Понимаешь, она будет думать, что я умер. - Генеральный секретарь... - Что? Ты не хуже меня знаешь ситуацию, Виктор! Черт побери, она будет думать, что я умер. Или еще хуже - что я арестован и сослан в лагеря. Ты знаешь, как это бывает. Ты думаешь, Ирина, дочь комиссара, будет ждать человека, запятнавшего себя арестом? Виктор поежился - такая боль прозвучала в этих горьких словах. - Мика, не принимай это так близко к сердцу. Ты вернешься героем, более прославленным, чем Гагарин, чем Романенко с Лавейкиным со станции "Мир". - Если Советский Союз еще будет существовать. - Будет, Мика. Будет. - Но узнаем ли мы его? Усмехнувшись, Виктор встал на ноги и хлопнул по плечу огромного лейтенанта. - Сомневаюсь, что Голованов допустит, чтобы что-то такое случилось. Что еще тебя беспокоит? До меня дошли слухи, что ты стал сомневаться в моих командирских способностях, что ты говорил что-то о расшатанной нервной системе. Глаза Габания забегали. - Я волновался за тебя, Виктор. Я засомневался в твоей преданности святому долгу. Последние два года ты сам на себя не похож. Еще раньше, чем мы вернулись из Зоссен-Вунсдорфа. Неужели это так заметно? - Представляю. - Виктор деланно засмеялся. - Я никогда не видел такого осла, но буду счастлив... - Виктор, ты не был таким. Он перестал смеяться, ощутив холодок в сердце. - Да, возможно. Я имею право на шрамы. Но это мои шрамы, Мика. Я всегда добросовестно относился к исполнению долга и не изменю себе. Не важно, что я думаю. Я профессионал, как и ты. Я подчиняюсь приказам. Тяжелый взгляд Мики смягчился. - Рад это слышать, Виктор. Я уже начал бояться, что ты сломался. Когда мы попали сюда, ты выглядел таким потрясенным, что я подумал - ты окончательно сдал. И примирился с нашими врагами. - Нет, я не сломлен. - Он тряхнул головой. - Но скажи, ты никогда не задумываешься о том, что с нами было? Ты никогда не просыпаешься по ночам в холодном поту, в ужасе, никогда не оживают в твоей душе кошмары Газни и Бараки? Ты не видишь ракеты, горящие на холмах Хоста? Тебе не являются призраки убитых афганцев? Их лица не мешают тебе спать? Мика медленно покачал головой, темные глаза оценивающе смотрели на Виктора: - Нет, Виктор. Я убивал только врагов. Виктор уперся руками в бока и сделал шаг назад. - Но они были людьми, Мика. Человеческими существами, такими же, как и мы с тобой. Они любили, испытывали страх, голод... - Виктор, какое это имеет отношение к делу? Стукалов повернулся на каблуках и протянул Габания руку. - Мика, у нас с тобой за плечами длинный путь. Однажды на столе у меня оказалась папка. Я заметил одно старое донесение. Я подумал... Мог он спросить? Должен ли? - Ну? - Нет, ничего, Мика. Я уже ухожу. Дай мне слово. Ты ведь будешь работать со мной? Да? Я знаю, как тебе трудно. Я знаю, что ты чувствуешь в окружении американцев, но ты должен понимать - это тактика. Мы проводим совместные маневры, как тогда, под Эрфуртом, с ГДР. Мика кивнул: - Понятно, Виктор. Я тоже, как и ты, всерьез отношусь к своим обязанностям и приказам командиров. - Надеюсь. - Виктор замешкался у двери. - И, Мика, еще вот что. Если ты расстроен или взволнован, приходи ко мне - поговорим. - Слушаюсь, товарищ майор. Виктор закрыл за собой дверь и пошел по коридору. На душе у него было муторно. 15 Когда Толстяк вкатился в операторскую. Клякса направил на него один из глаз-стеблей, другим, не отрываясь, наблюдал за монитором: люди проводили еще одну тренировку. Неужели они еще не устали, убивая робота Пашти? - Они совершенны, не так ли? - спросил, прокатываясь взад-вперед, Толстяк. - Простейшие убивают машины. Бока Кляксы обвисли - он начал сплющиваться. Он сосредоточился и надулся, укрепляя манипуляторы, расположенные на контрольном пульте. - Мои страхи, Оверон, растут и растут. Внимание рассеивается, мне становится трудно думать. Образуются какие-то бессвязные мысли. Интересно, проникнут ли люди в эту часть корабля? Что, если они заявятся сюда, Толстяк? Глаз Толстяка оторвался от экрана и уставился на пятнистую тушу Кляксы. - Тебе нечего бояться. Они отрезаны от этой части корабля, штурман. Они не смогут до тебя добраться. Кроме того, они не посмеют. Они существуют благодаря нашим манипуляторам. Их семьи, их дом, даже их будущее зависит от нашей воли - и от нашей силы. Оболочка Кляксы затрещала в ответ на эти слова. - Ты больше не говоришь как Ахимса, Оверон. Твои слова... - Другие? - чирикнул Толстяк. - Возможно. Думал ли ты, штурман, что надвигается новая эра могущества и владычества Ахимса? Ты задумывался над тем, что наши Овероны все меньше и меньше заботятся о будущем своего вида? - А как же наше прошлое? Мы должны помнить, кто мы такие. Неужели все эти долгие годы эволюции и постижения того, как увеличить время нашей жизни и предохранить наши тела от химических и радиоактивных разрушений, ничего не стоят? Мы живем вечно - чтобы мыслить. Помнишь? Вот мы кто, вот кем мы стали. Только Шисти живут дольше, чем Ахимса. Однажды, Оверон, мы станем как они. Будем стремиться понять законы вселенной, решать проблемы... - Станем рабами собственных творений? - Нет. Ты уже не видишь перспективу. Ты... - Я открыл новые перспективы, штурман. - Глаза Толстяка были прикованы к экрану, на котором фигуры людей безумствовали на тренажерах макета станции Тахаак. - Посмотри, сколько энергии! Какая сообразительность и ловкость! Они знают, что это учения, но в них столько страсти! Почему, друг мой, этот высокий дух ушел из нашей жизни? - Но Оверон, наш закон предельно ясен. Другие Овероны... - Ушли в себя, исключили себя из жизни вселенной и... из будущего! - воскликнул Толстяк, со свистом выпуская воздух из дыхательных отверстий. Он покатался взад-вперед, и его тон смягчился: - О, я это предвидел. Что мы сделали с собой за всю нашу звездную жизнь? Во что мы превратились? Я вижу, что мы все больше и больше становимся похожими на Шисти, бесплодных мыслителей. Кроме созерцания бесконечности, должна же быть какая-то цель! Я верну ее нашему роду! - Заменив Пашти людьми? - Клякса очень старался, чтобы в голосе его не звучали панические ноты. Он чувствовал, что вся его оболочка колеблется, темнея у основания. - Я все тщательно взвесил. Послушай меня, Оверон, я продумал каждую деталь. - Отлично, слушаю тебя. - Ты озабочен тем, что Пашти, кроткие и миролюбивые существа, потихоньку заменяют Ахимса на руководящих постах в промышленной сфере и в использовании ресурсов. Но Овероны добровольно согласились с этим, так как это освобождает их для исследования природы вселенной, для мыслительной деятельности, для творчества. - И это уже навредило нам, штурман. Посмотри, как истощились наши мозги. Мы дошли до того, что основной запас знаний храним в компьютерах. То, что когда-то содержалось в наших мозгах, теперь заложено в компьютеры. Мы стали ленивы, несообразительны. - Я говорю не об этом. Ты согласился выслушать меня насчет Пашти. - Да, согласился. Продолжай. - Мы поняли, что циклы неуправляемы. Мы поняли, что Пашти захватывают в свои руки все больше ресурсов Ахимса, но они делают это вовсе не для того, чтобы навредить Ахимса. Без сомнения, если бы они задумали лишить Ахимса продуктов питания или промышленной продукции, они бы уже добились своего. Но люди совсем другие. Люди - это агрессивные собственники, и они будут стремиться к господству. - Они не смогут ничего сделать - они находятся под моим контролем. Ты можешь выражаться поточнее? - Стремясь уничтожить Пашти с помощью людей, мы можем взамен доставляющих нам мелкие хлопоты циклов Пашти получить людскую чуму. Толстяк сплющился. - Ты допускаешь одну маленькую ошибку, которая опровергает все твои аргументы. Ты предполагаешь, что я могу позволить им выйти из-под контроля. Напоминаю: во всей вселенной никто не знает людей лучше, чем я. Никто так тщательно, как я, не занимался их изучением. - Но они тоже познавали себя. - И, как все люди, были слепы. По твоим репликам я могу догадаться, что ты мне не веришь. Я докажу свою правоту. Люди ослепляют себя собственными эмоциями. Мы можем много узнать о них, изучив их последнюю войну. Немецкий лидер, Гитлер, является классическим примером. Если бы он был последователен, меньше чем за двадцать лет ему удалось бы... - Он был сумасшедший! - Верно. Он поддался чувству. Это чувство погубило его. Во-первых, он недооценил могущество Советов, хотя его генералы предупреждали его. Во-вторых, он потерпел поражение от англичан, которые претендовали на первенство в воздухе. И в-третьих, он обманулся насчет русских крестьян. Его грабительская политика превратила людей, приветствовавших его как освободителя, в партизанскую силу, которая выводила из строя тылы. Ты видишь, подобная слабость всегда губила людей. Они не обладают способностью сохранять объективность и спокойствие. - Тогда почему бы нам попросту не избавиться от этих людей и... - Потому что, штурман, они могут нам пригодиться, если мы направим их деятельность в нужное русло. Неужели ты искренне полагаешь, что они могут бросить вызов мне? Они осуждены из-за своей собственной роковой слабости. - Какой? - Из-за смерти, штурман. Смерть постоянно маячит в их подверженных эмоциям хрупких мозгах. Именно смерть заставила Гитлера действовать так глупо и опрометчиво. Люди не способны быть целеустремленными - их жизнь смехотворно коротка. Они готовы ринуться вперед сломя голову, готовы взяться за невозможное - потому что всех их ждет смерть. Если бы у Гитлера имелась возможность составлять планы на годы, а не на декады, он смог бы покорить мир за двадцать лет. Понимаешь, их безумие питает смерть, она делает их неосторожными. Послушай последователей и исследователей Гитлера. Они упускают самое главное. Все ошибки, все сумасшествие, которое исказило реальность в его восприятии и подвигло его на импульсивные действия, объясняются смертью. Разве их история показывает, что они поняли это? Конечно, нет. Они забывают о могуществе смерти, потому что живут с ней рядом, потому что она является частью их существования. Это было проклятием всех их вождей. Ими руководила мысль о смерти, и поэтому я их не боюсь: ведь Ахимса не умирают. Ахимса умеют оставаться хладнокровными, планируя только самое необходимое на будущее, будь то один галактический год или целое тысячелетие. Толстяк протянул манипулятор, и на нем образовалась и засияла в чистом молекулярном виде бусина информации, отражающей его размышления и доверительные чувства. В поисках умиротворения, желая избавиться от страха и тревоги, Клякса образовал рецептор и погрузил его в поле, излучаемое манипулятором Толстяка. Мужество и уверенность потоком хлынули в его систему, их молекулы перемешались, и Клякса воспрянул духом. - Хорошо бы все-таки они не пробились, - пробормотал Клякса. Он замолчал, увлеченный откровениями Толстяка. Его разум перестроился, и он увидел логику в плане Оверона. Акустическая коробка Толстяка издала звук, который на языке Ахимса означал удовлетворение. - Пожалуйста, не беспокойся, мой друг. Среди звезд они всего лишь призраки. Они не вырвутся на свободу, а если это все-таки произойдет, мы их просто уничтожим. Неужели ты на самом деле думал, что я позволю этим неприрученным паразитам затеряться в нашей цивилизации? Я думаю не об одном моменте, как люди, а обо всем будущем в целом. Призраки, которых мы завезли сюда, не станут ничем иным. Это всего лишь инструмент, который может принести нам пользу, а когда они сослужат свою службу, мы от них избавимся. И все-таки где-то в тайниках мозга Кляксы пряталось недоумение: зачем это Толстяку понадобилось так долго изучать таких жалких тварей? Один его глаз смотрел на монитор, другой не отрывался от Оверона. Кого я боюсь больше? Этих свирепых людей или Толстяка, который научился всем их хитростям? Светлана закусила губу и включила программу перевода, до которой она докопалась. Она внедрились в систему, пройдя охранные барьеры Ахимса, завладела программой перевода, сделала копию и тщательно закодировала ее. Теперь Детова просматривала материалы, посвященные Тэну. Биография Ахимса Оверона звучала на английском. Светлана нахмурилась. Чтобы собрать сведения об их команде спецвойск для сокрушения Пашти, Ахимса проник в компьютерные банки данных, защищенные самой изощренной системой... Ей было вовсе не легко разрушить защитную систему корабельных компьютеров, но она ожидала чего-то более мудреного. Оказалось, что Ахимса весьма легкомысленно относились к защите информации. Почему? Вспомнив о легкости, с которой они раздобыли досье в Москве, в Лондоне и особенно в Соединенных Штатах, она удивилась тому, что их система безопасности, в отличие от технологии, нисколько не превосходила то, с чем ей пришлось столкнуться на Земле. Почему? Может быть, Данбер знает - ведь она с такой легкостью установила причастность Светланы к компьютерным вирусам. Но если даже Данбер и знает, все равно возникает один важный вопрос: может ли Светлана довериться ей? Если да, то насколько? Она вспомнила, как внимательно англичанка взглянула на нее. В этом взгляде она увидела уважение, которое затронуло в ее душе нечто давно позабытое. Почему? И почему именно теперь, когда все изменилось, как в каком-то сумасшедшем сне? Шейла Данбер знала все, соединила в одно целое все элементы, о которых не подозревало даже второе главное управление - искушенная ищейка КГБ. И Данбер вовсе не угрожала - она просто просила помощи. Просила ее дать согласие. И она согласилась. Почему? В воображении Светланы опять возникли эти ясные голубые глаза, такие искренние, такие проницательные. Она встала и прошлась взад-вперед по комнате. Всю жизнь она полагалась только на саму себя. Лишенная возможности довериться кому бы то ни было, Детова полностью посвятила себя карьере. КГБ не поощрял доверительные отношения. Как могла она довериться Шейле Данбер? Светлана поднесла палец к подбородку и посмотрела на свое отражение. Неужели она на самом деле превратилась в привлекательную женщину? Или это зеркало не отражает подлинную Светлану Детову? Перед ее мысленным взором мелькнули сцены юности - целый сонм картин, звуков и запахов. Мать она помнила высокой, полногрудой, горделивой женщиной со строгим и замкнутым лицом. В ней не чувствовалась женщина. И я всегда жила одна - они просто находились возле меня. Образ отца был более расплывчатым. И во времена ее юности он всегда оставался в тени. Когда она играла на толстом американском ковре перед огнем, он сидел и читал, иногда поглядывая на нее поверх своих книг и статей. Она отчетливо видела его сидящим на высоком стуле, его четкий силуэт вырисовывался на сером фоне окна. За толстым оконным стеклом со скучного московского неба падали снежные хлопья - казалось, на душе всегда зима. Каждое утро он гладил ее по голове, надевая пальто. Приезжала черная машина и отвозила его на Лубянку. Много позже она узнала, что Лубянка - это самое сердце КГБ. Ее мать уходила позже. Она долго причесывалась, капала духами за ушами, на запястьях и чуть ниже шеи. Годы спустя Светлана узнала, что не всякая советская женщина могла позволить себе такую роскошь, как духи. Но тогда духи играли важную роль в жизни матери. Однажды, много позже, она как-то увидела свою мать при исполнении служебных обязанностей. С ней были двое хорошо одетых красивых мужчин - мелких служащих шведского посольства. Мать, которую она знала как строгую неприступную женщину, громко смеялась, ее глаза светились весельем, она флиртовала, бодро шагая по улице под руку с двумя мужчинами. Мама, я поняла, почему. Неудивительно, что дома ты держала себя в руках. Должно быть, ты была очень хорошей. Они позволили тебе иметь дом, дочь и мужа - бдительного сторожевого пса. Разве не так? Неудивительно, что в стенах этого дома ты никогда не смеялась. Неудивительно, что ты никогда не ласкала меня, не брала на руки, как все матери. Ты не могла. Только не при нем - наблюдающем, записывающем, доносящем на других. Ты не могла позволить им сделать из меня оружие против самой себя. Почувствовав боль в груди, она глубоко вздохнула. - От чего ты отказалась ради меня, мама? Что ты чувствовала, ложась с ним в постель после того, как делила ложе с другими изо дня в день? - Она изучала себя в зеркале, и ее лицо становилось все более мрачным. - И что ты чувствовала каждый день при виде меня - твоего спасения и проклятия? Сколько лет прошло с тех пор, как ее мать исчезла? Уже семь? Что только Светлана не предпринимала, но она так и не докопалась до правды. Теперь, на борту корабля пришельцев, направляясь куда-то к черным небесам, она так отчетливо видела перед собой свою мать. Кулаки ее сжались. Надеюсь, что ты где-то в Париже, мама. Или, может быть, в Вашингтоне. Где-то в безопасном месте. Надеюсь, они дали тебе другое имя и пенсию, и ты можешь сесть спиной к камину холодной ночью и попить теплого чаю... и вспомнить маленькую девочку, ради которой ты стольким жертвовала. Но она не могла отогнать от себя и другую мысль, другой образ: ветхие бараки, окруженные колючей проволокой, и нанесенные ветром сугробы в бескрайней Сибири. Ее отец сообщил ей, что она будет ходить в особую школу. КГБ проявлял заботу о своих. Там не было нянек и служанок для капризных детей, но там были отличные учителя, которые дали ей настоящее академическое образование. Впрочем, друзей она так и не завела. Светлана вспомнила, как наблюдала за играми других девочек во дворе. Но ребенок сотрудников КГБ никогда ни с кем не общался, чтобы случайно не скомпрометировать своих родителей. Она ре