ь. Без стабильного общества немыслима цивилизация. А стабильное общество немыслимо без стабильного члена общества. -- Голос Мустафы звучал как труба, в груди у слушателей теплело и ширилось. Машина вертится, работает и должна вертеться непрерывно и вечно. Остановка означает смерть. Копошился прежде на земной коре миллиард обитателей. Завертелись шестерни машин. И через сто пятьдесят лет стало два миллиарда. Остановите машины. Через сто пятьдесят не лет, а недель население земли сократится вполовину. Один миллиард умрет с голоду. Машины должны работать без перебоев, но они требуют ухода. Их должны обслуживать люди -- такие же надежные, стабильные, как шестеренки и колеса, люди здоровые духом и телом, послушные, постоянно довольные. А горемыкам, восклицавшим: "Моя детка, моя мама, мой любимый и единственный", стонавшим: "Мой грех, мой грозный Бог", кричавшим от боли, бредившим в лихорадке, оплакивавшим нищету и старость, -- по плечу ли тем несчастным обслуживание машин? А если не будет обслуживания?.. Трупы миллиарда людей непросто было бы зарыть или сжечь. -- И в конце концов, -- мягко уговаривала Фанни, -- разве это тягостно, мучительно -- иметь еще одного-двух в дополнение к Генри? Ведь не тяжело тебе, а значит, обязательно надо разнообразить мужчин... -- Стабильность, -- подчеркнул опять Главноуправитель, -- стабильность. Первооснова и краеугольный камень. Стабильность. Для достижения ее -- все это. -- Широким жестом он охватил громадные здания Центра, парк и детей, бегающих нагишом или укромно играющих и кустах. Ленайна покачала головой, сказала в раздумье: -- Что-то в последнее время не тянет меня к разнообразию. А разве у тебя, Фанни, не бывает временами, что не хочется разнообразить? Фанни кивнула сочувственно и понимающе. -- Но надо прилагать старания, -- наставительно сказала она, -- надо жить по правилам. Что ни говори, а каждый принадлежит всем остальным. -- Да, каждый принадлежит всем остальным, -- повторила медленно Ленайна и, вздохнув, помолчала. Затем, взяв руку подруги, слегка сжала в своей: -- Ты абсолютно права, Фанни. Ты всегда права. Я приложу старания. Поток, задержанный преградой, взбухает и переливается, позыв обращается в порыв, в страсть, даже в помешательство; сила потока множится на высоту и прочность препятствия. Когда же преграды нет, поток стекает плавно по назначенному руслу в тихое море благоденствия. -- Зародыш голоден, и день-деньской питает его кровезаменителем насос, давая свои восемьсот оборотов в минуту. Заплакал раскупоренный младенец, и тут же подошла няня с бутылочкой млечно-секреторного продукта. Эмоция таится в промежутке между позывом и его удовлетворением. Сократи этот промежуток, устрани все прежние ненужные препятствия. -- Счастливцы вы! -- воскликнул Главноуправитель. -- На вас не жалели трудов, чтобы сделать вашу жизнь в эмоциональном отношении легкой, оградить вас, насколько возможно, от эмоций и переживаний вообще. -- Форд в своем "форде" -- и в мире покой, -- продекламировал вполголоса Директор. -- Ленайна Краун? -- застегнув брюки на молнию, отозвался Генри Фостер. -- О, это девушка великолепная. Донельзя пневматична. Удивляюсь, как это ты не отведал ее до сих пор. -- Я и сам удивляюсь, -- сказал помощник Предопределителя. -- Непременно отведаю. При первой же возможности. Со своего раздевального места в ряду напротив Бернард услышал этот разговор и побледнел. -- Признаться, -- сказала Ленайна, -- мне и самой это чуточку прискучивать начинает, каждый день Генри да Генри.-- Она натянула левый чулок. -- Ты Бернарда Маркса знаешь? -- спросила она слишком уж нарочитонебрежным тоном. -- Ты хочешь с Бернардом? -- вскинулась Фанни. -- А что? Бернард ведь альфа-плюсовик. К тому же он приглашает меня слетать с ним в дикарский заповедник -- в индейскую резервацию. А я всегда хотела побывать у дикарей. -- Но у Бернарда дурная репутация! -- А мне что за дело до его репутации? -- Говорят, он гольфа не любит. -- Говорят, говорят, -- передразнила Ленайна. -- И потом он большую часть времени проводит нелюдимо, один, -- с сильнейшим отвращением сказала Фанни. -- Ну, со мной-то он не будет один. И вообще, отчего все к нему так по-свински относятся? По-моему, он милый. -- Она улыбнулась, вспомнив, как до смешного робок он был в разговоре. Почти испуган, как будто она Главноуправитель мира, а он дельта-минусовик из машинной обслуги. -- Поройтесь-ка в памяти, -- сказал Мустафа Монд. -- Наталкивались ли вы хоть раз на непреодолимые препятстнпя? Студенты ответили молчанием, означавшим, что нет, не наталкивались. -- А приходилось ли кому-нибудь из вас долгое время пребывать в этом промежутке между позывом и его удовлетворением? -- У меня... -- начал один из юнцов и замялся. -- Говорите же, -- сказал Директор. -- Его Фордейтество ждет. -- Мне однажды пришлось чуть не месяц ожидать, пока девушка согласилась. -- И, соответственно, желание усилилось? -- До невыносимости! -- Вот именно, до невыносимости, -- сказал Главноуправитель. -- Наши предки были так глупы и близоруки, что когда явились первые преобразователи и указали путь избавления от этих невыносимых эмоций, то их не желали слушать. "Точно речь о бараньей котлете, -- скрипнул зубами Бернард. -- Не отведал, отведаю. Как будто она кусок мяса. Низводят ее до уровня бифштекса... Она сказала мне, что подумает, что даст до пятницы ответ. О господи Форде. Подойти бы да в физиономию им со всего размаха, да еще раз, да еще". -- Я тебе настоятельно ее рекомендую, -- говорил между тем Генри Фостер приятелю. -- Взять хоть эктогенез. Пфицнер и Кавагучи разработали весь этот внетелесный метод размножения. Но правительства и во внимание его не приняли. Мешало нечто, именовавшееся христианством. Женщин и дальше заставляли быть живородящими. -- Он же страшненький! -- сказала Фанни -- А мне нравится, как он выглядит -- И такого маленького роста, -- поморщилась Фанни. (Низкорослость -- типичный мерзкий признак низших каст.) -- А по моему, он милый, -- сказала Ленайна -- Его так и хочется погладить. Ну, как котеночка. Фанни брезгливо сказала: -- Говорят, когда он еще был в бутыли, кто-то ошибся, подумал, он гамма, и влил ему спирту в кровезаменитель. Оттого он и щуплый вышел. -- Вздор какой! -- возмутилась Ленайна. -- В Англии запретили даже обучение во сне. Было тогда нечто, именовавшееся либерализмом. Парламент (известно ли вам это старинное понятие?) принял закон против гипнопедии. Сохранились архивы парламентских актов. Записи речей о свободе британского подданного. О праве быть неудачником и горемыкой. Неприкаянным, неприспособленным к жизни. -- Да что ты, дружище, я буду только рад. Милости прошу. -- Генри Фостер похлопал друга по плечу -- Ведь каждый принадлежит всем остальным. "По сотне повторений три раза в неделю в течение четырех лет, -- презрительно подумал Бернард; он был специалист-гипнопед. -- Шестьдесят две тысячи четыреста повторений -- и готова истина. Идиоты!" -- Или взять систему каст. Постоянно предлагалась, и постоянно отвергалась. Мешало нечто, именовавшееся демократией. Как будто равенство людей заходит дальше физико-химического равенства. -- А я все равно полечу с ним, -- сказала Ленайна. "Ненавижу, ненавижу, -- кипел внутренне Бернард. -- Но их двое, они рослые, они сильные". -- Девятилетняя война началась в 141-м году эры Форда. -- Все равно, даже если бы ему и правда влили тогда спирту в кровезаменитель. -- Фосген, хлорпикрин, йодуксусный этил, дифенилцианарсин, слезоточивый газ, иприт. Не говоря уже о синильной кислоте. -- А никто не подливал, неправда, и не верю. -- Вообразите гул четырнадцати тысяч самолетов, налетающих широким фронтом. Сами же разрывы бомб, начиненных сибирской язвой, звучали на Курфюрстендамм и в восьмом парижском округе не громче бумажной хлопушки. -- А потому что хочу побывать в диком заповеднике. -- СН3С6Н2(NO2)3 + Н(СО)2, и что же в сумме? Большая воронка, груда щебня, куски мяса, комки слизи, нога в солдатском башмаке летит по воздуху и -- шлеп! -- приземляется среди ярко красных гераней, так пышно цветших в то лето. Ты неисправима, Ленайна, -- остается лишь махнуть рукой. -- Русский способ заражать водоснабжение был особенно остроумен. Повернувшись друг к дружке спиной, Фанни и Ленайна продолжали одеваться уже молча. -- Девятилетняя война, Великий экономический крах. Выбор был лишь между всемирной властью и полным разрушением. Между стабильностью и... -- Фанни Краун тоже девушка приятная, -- сказал помощник Предопределителя. В Питомнике уже отдолбили основы кастового самосознания, голоса теперь готовили будущего потребителя промышленных товаров. "Я так люблю летать, -- шептали голоса, -- я так люблю летать, так люблю носить все новое, так люблю..." -- Конечно, сибирская язва покончила с либерализмом, но все же нельзя было строить общество на принуждении. -- Но Ленайна гораздо пневматичней. Гораздо, гораздо. -- А старая одежда -- бяка, -- продолжалось неутомимое нашептывание. -- Старье мы выбрасываем. Овчинки не стоят починки. Чем старое чинить, лучше новое купить; чем старое чинить, лучше... -- Править надо умом, а не кнутом. Не кулаками действовать, а на мозги воздействовать. Чтоб заднице не больно, а привольно. Есть у нас опыт: потребление уже однажды обращали в повинность. -- Вот я и готова, -- сказала Ленайна, но Фанни попрежнему молчала, не глядела. -- Ну Фанни, милая, давай помиримся. Каждого мужчину, женщину, ребенка обязали ежегодно потреблять столько-то. Для процветания промышленности. А вызвали этим единственно лишь... -- Чем старое чинить, лучше новое купить. Прорехи зашивать -- беднеть и горевать; прорехи зашивать -- беднеть и... -- Не сегодня-завтра, -- раздельно и мрачно произнесла Фанни, -- твое поведение доведет тебя до беды. -- ...гражданское неповиновение в широчайшем масштабе. Движение за отказ от потребления. За возврат и природе -- Я так люблю летать, я так люблю летать. -- За возврат к культуре. Даже к культуре, да да. Ведь сидя за книгой, много не потребишь. -- Ну, как я выгляжу? -- спросила Ленайна. На ней был ацетатный жакет бутылочного цвета, с зеленой вискозной опушкой на воротнике и рукавах. -- Уложили восемьсот сторонников простой жизни на Голдерс-Грин, скосили пулеметами. -- Чем старое чинить, лучше новое купить; чем старое чинить, лучше новое купить Зеленые плисовые шорты и белые, вискозной шерсти чулочки до колен -- Затем устроили Мор книгочеев: переморили горчичным газом в читальне Британского музея две тысячи человек. Бело-зеленый жокейский картузик с затеняющим глаза козырьком. Туфли на Ленайне ярко зеленые, отлакированные. -- В конце концов, -- продолжал Мустафа Монд, -- Главноуправители поняли, что насилием немногого добьешься. Хоть и медленней, но несравнимо верней другой способ -- способ эктогенеза, формирования рефлексов и гипнопедии. А вокруг талии -- широкий, из зеленого искусственного сафьяна, отделанный серебром пояс патронташ, набитый уставным комплектом противозачаточных средств (ибо Ленайна не была неплодой). -- Применили наконец открытия Пфицнера и Кавагучи Широко развернута была агитация против живородящего размножения. -- Прелестно, -- воскликнула Фанни в восторге, она не умела долго противиться чарам Ленайны -- А какой дивный мальтузианский пояс!* -- И одновременно начат поход против Прошлого, закрыты музеи, взорваны исторические памятники (большинство из них, слава Форду, и без того уже сравняла с землей Девятилетняя война), изъяты книги, выпущенные до 150-го года э. Ф. -- Обязательно и себе такой достану, -- сказала Фанни -- Были, например, сооружения, именовавшиеся пирамидами. -- Мой старый чернолаковый наплечный патронташ... -- И был некто, именовавшийся Шекспиром. Вас, конечно, не обременяли всеми этими наименованиями. -- Просто стыдно надевать мой чернолаковый. -- Таковы преимущества подлинно научного образования -- Овчинки не стоят починки, овчинки не стоят... -- Дату выпуска первой модели "Т" господом нашим Фордом... -- Я уже чуть не три месяца его ношу. -- ...избрали начальной датой Новой эры. -- Чем старое чинить, лучше новое купить, чем старое... -- Как я уже упоминал, было тогда нечто, именовавшееся христианством. -- Лучше новое купить. -- Мораль и философия недопотребления... -- Люблю новое носить, люблю новое носить, люблю... -- ...была существенно необходима во времена недопроизводства, но в век машин, в эпоху, когда люди научились связывать свободный азот воздуха, недопотребление стало прямым преступлением против общества. -- Мне его Генри Фостер подарил. -- У всех крестов спилили верх -- преобразовали в знаки Т. Было тогда некое понятие, именовавшееся Богом. -- Это настоящий искусственный сафьян. -- Теперь у нас Мировое Государство. И мы ежегодно празднуем День Форда, мы устраиваем вечера песнословия и сходки единения. "Господи Форде, как я их ненавижу", -- думал Бернард. -- Было нечто, именовавшееся Небесами; но тем не менее спиртное пили в огромном количестве. "Как бифштекс, как кусок мяса". -- Было некое понятие -- душа, и некое понятие -- бессмертие. -- Пожалуйста, узнай у Генри, где он его достал. -- Но тем не менее употребляли морфий и кокаин. "А хуже всего то, что она и сама думает о себе, как о куске мяса". -- В 178-м году э. Ф. были соединены усилия и финансированы изыскания двух тысяч фармакологов и биохимиков. -- А хмурый у малого вид, -- сказал помощник Предопределителя, кивнув на Бернарда. -- Через шесть лет был налажен уже широкий выпуск. Наркотик получился идеальный. -- Давай-ка подразним его. -- Успокаивает, дает радостный настрой, вызывает приятные галлюцинации. -- Хмуримся, Бернард, хмуримся. -- От хлопка по плечу Бернард вздрогнул, поднял глаза: это Генри Фостер, скотина отъявленная. -- Грамм сомы принять надо. -- Все плюсы христианства и алкоголя -- и ни единого их минуса. "Убил бы скотину". Но вслух он сказал только: -- Спасибо, не надо, -- и отстранил протянутые таблетки. -- Захотелось, и тут же устраиваешь себе сомотдых -- отдых от реальности, и голова с похмелья не болит потом, и не засорена никакой мифологией. -- Да бери ты, -- не отставал Генри Фостер, -- бери. -- Это практически обеспечило стабильность. -- "Сомы грамм -- и нету драм", -- черпнул помощник Предопределителя из кладезя гипнопедической мудрости. -- Оставалось лишь победить старческую немощь. -- Катитесь вы от меня! -- взорвался Бернард. -- Скажи пожалуйста, какие мы горячие. -- Половые гормоны, соли магния, вливание молодой крови... -- К чему весь тарарам, прими-ка сомы грамм. -- И, посмеиваясь, они вышли из раздевальной. -- Все телесные недуги старости были устранены. А вместе с ними, конечно... -- Так не забудь, спроси у него насчет пояса, -- сказала Фанни. -- А с ними исчезли и все старческие особенности психики. Характер теперь остается на протяжении жизни неизменным. -- ...до темноты успеть сыграть два тура гольфа с препятствиями. Надо лететь. -- Работа, игры -- в шестьдесят лет наши силы и склонности те же, что были в семнадцать. В недобрые прежние времена старики отрекались от жизни, уходили от мира в религию, проводили время в чтении, в раздумье -- сидели и думали! "Идиоты, свиньи!" -- повторял про себя Бернард, идя по коридору к лифту. -- Теперь же настолько шагнул прогресс -- старые люди работают, совокупляются, беспрестанно развлекаются; сидеть и думать им некогда и недосуг, а если уж не повезет и в сплошной череде развлечений обнаружится разрыв, расселина, то ведь всегда есть сома, сладчайшая сома: принял полграмма -- и получай небольшой сомотдых; принял грамм -- нырнул в сомотдых вдвое глубже; два грамма унесут тебя в грезу роскошного Востока, а три умчат к луне на блаженную темную вечность. А возвратясь, окажешься уже на той стороне расселины, и снова ты на твердой и надежной почве ежедневных трудов и утех, снова резво порхаешь от ощущалки к ощущалке, от одной упругой девушки к другой, от электромагнитного гольфа к... -- Уходи, девочка! -- прикрикнул Директор серди то. -- Уходи, мальчик! Не видите разве, что мешаете Его Фордейшеству? Найдите себе другое место для эротических игр. -- Пустите детей приходить ко мне', -- произнес Главпоуправитель. Величаво, медленно, под тихий гул машин подвигались конвейеры -- на тридцать три сантиметра в час. Мерцали в красном сумраке бессчетные рубины. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ 1 Лифт был заполнен мужчинами из альфа-раздевален, и Ленайну встретили дружеские, дружные улыбки и кивки. Ее в обществе любили; почти со всеми ними -- с одним раньше, с другим позже -- провела она ночь. Милые ребята, думала она, отвечая на приветствия. Чудные ребята! Жаль только, что Джордж Эдзел лопоух (быть может, ему крошечку лишнего впрыснули гормона паращитовидки на 328-м метре?). А взглянув на Бенито Гувера, она невольно вспомнила, что в раздетом виде он, право, чересчур уж волосат. Глаза ее чуть погрустнели при мысли о чернокудрявости Гувера, она отвела взгляд и увидела в углу щуплую фигуру и печальное лицо Бернарда Маркса. -- Бернард! -- Она подошла к нему. -- А я тебя ищу. -- Голос ее раздался звонко, покрывая гуденье скоростного идущего вверх лифта. Мужчины с любопытством оглянулись. -- Я насчет нашей экскурсии в НьюМексико. -- Уголком глаза она увидела, что Бенито Гувер удивленно открыл рот. "Удивляется, что не с ним горю желанием повторить поездку", -- подумала она с легкой досадой. Затем вслух еще горячей продолжала: -- Монд цитирует Евангелие от Марка: 10, 14. Прямо мечтаю слетать на недельку с тобой в июле. (Как бы ни было, она открыто демонстрирует сейчас, что не верна Генри Фостеру. На радость Фанни, хотя новым партнером будет все же Бернард.) То есть, -- Ленайна подарила Бернарду самую чарующе многозначительную нз своих улыбок, -- если ты меня еще не расхотел Бледное лицо Бернарда залилось краской. "С чего он это?" -- подумала она, озадаченная и в то же время тронутая этим странным свидетельством силы ее чар. -- Может, нам бы об этом потом, не сейчас, -- пробормотал он, запинаясь от смущения. "Как будто я что нибудь стыдное сказала, -- недоумевала Ленайна. -- Так сконфузился, точно я позволила себе непристойную шутку, спросила, кто его мать или тому подобное". -- Не здесь, не при всех... -- Он смолк, совершенно потерявшись. Ленайна рассмеялась хорошим, искренним смехом. -- Какой же ты потешный! -- сказала она, от души веселясь. -- Только по крайней мере за неделю предупредишь меня, ладно? -- продолжала она, отсмеявшись -- Мы ведь "Синей Тихоокеанской" полетим? Она с Черинг-Тийской башни* отправляется? Или из Хэмпстеда? Не успел еще Бернард ответить, как лифт остановился. -- Крыша! -- объявил скрипучий голосок. Лифт обслуживало обезьяноподобное существо, одетое в черную форменную куртку минус-эпсилон-полукретина. -- Крыша! Лифтер распахнул дверцы. В глаза ему ударило сиянье погожего летнего дня, он встрепенулся, заморгал. -- О-о, крыша! -- повторил он восхищенно. Он как бы очнулся внезапно и радостно от глухой, мертвящей спячки. -- Крыша! Подняв свое личико к лицам пассажиров, он заулыбался им с каким то собачьим обожаньем и надеждой. Те вышли из лифта, переговариваясь, пересмеиваясь. Лифтер глядел им вслед. -- Крыша? -- произнес он вопросительно. Тут послышался звонок, и с потолка кабины, из динамика, зазвучала команда, очень тихая и очень повелительная: -- Спускайся вниз, спускайся вниз. На девятнадцатый этаж. Спускайся вниз. На девятнадцатый этаж. Спускайся... Лифтер захлопнул дверцы, нажал кнопку и в тот же миг канул в гудящий сумрак шахты, в сумрак обычной своей спячки. Тепло и солнечно было на крыше. Успокоительно жужжали пролетающие вертопланы; рокотали ласково и густо ракетопланы, невидимо несущиеся в ярком небе, километрах в десяти над головой. Бернард набрал полную грудь воздуха. Устремил взгляд в небо, затем на голубые горизонты, затем на Ленайну. -- Красота какая! -- голос его слегка дрожал. Она улыбнулась ему задушевно, понимающе. -- Погода просто идеальная для гольфа, -- упоенно молвила она. -- А теперь, Бернард, мне надо лететь. Генри сердится, когда я заставляю его ждать. Значит, сообщишь мне заранее о дате поездки. -- И, приветно махнув рукой, она побежала по широкой плоской крыше к ангарам. Бернард стоял и глядел, как мелькают, удаляясь, белые чулочки, как проворно разгибаются и сгибаются -- раз-два, раз-два -- загорелые коленки и плавней, колебательней движутся под темно-зеленым жакетом плисоные, в обтяжку шорты. На лице Бернарда выражалось страданье. -- Ничего не скажешь, хороша, -- раздался за спиной у него громкий и жизнерадостный голос. Бернард вздрогнул, оглянулся. Над ним сияло красное щекастое лицо Бенито Гувера -- буквально лучичось дружелюбием и сердечностью. Бенито славился своим добродушием. О нем говорили, что он мог бы хогь всю жизнь прожить без сомы. Ему не приходилось, как другим, глушить приступы дурного или злого настроения. Для Бенито действительность всегда была солнечна. -- И пневматична жутко! Но послушай, -- продолжал Бенито, посерьезнев, -- у тебя вид такой хмурый! Таблетка сомы, вот что тебе нужно. -- Из правого кармана брюк он извлек флакончик. -- Сомы грамм -- и нету др... Куда ж ты? Но Бернард, отстранившись, торопливо шагал уже прочь. Бенито поглядел вслед, подумал озадаченно: "Что это с парнем творится?" -- покачал головой и решил, что Бернарду и впрямь, пожалуй, влили спирту в кровезаменитель. "Видно, повредили мозг бедняге". Он спрятал сому, достал пачку жевательной сексгормональной резинки, сунул брикетик за щеку и неторопливо двинулся к ангарам, жуя на ходу. Фостеру выкатили уже из ангара вертоплан, и, когда Ленайна подбежала, он сидел в кабине, ожидая. Она села рядом. -- На четыре минуты опоздала, -- кратко констатировал Генри. Запустил моторы, включил верхние винты. Машина взмыла вертикально. Генри нажал на акселератор; гуденье винтов из густого шмелиного стало осиным, затем истончилось в комариный писк; тахометр показывал, что скорость подъема равна почти двум километрам в минуту. Лондон шел вниз, уменьшаясь. Еще несколько секунд, и огромные плосковерхие здания обратились в кубистические подобья грибов, торчащих из садовой и парковой зелени. Среди них был гриб повыше и потоньше -- это Черинг-Тийская башня взносила на тонкой ноге свою бетонную тарель, блестящую на солнце. Как дымчатые торсы сказочных атлетов, висели в синих высях сытые громады облаков. Внезапно из облака выпала, жужжа, узкая, алого цвета букашка и устремилась вниз. -- "Красная Ракета" прибывает из Нью-Йорка, -- сказал Генри. Взглянул на часики, прибавил: -- На семь минут запаздывает, -- и покачал головой. -- Эти атлантические линии возмутительно непунктуальны. Он снял ногу с акселератора. Шум лопастей понизился на полторы октавы -- пропев снова осой, винты загудели шершнем, шмелем, хрущом и, еще басовей, жукомрогачом. Подъем замедлился; еще мгновенье -- и машина повисла в воздухе. Генри двинул от себя рычаг; щелкнуло переключение. Сперва медленно, затем быстрей, быстрей завертелся передний винт и обратился в зыбкий круг. Все резче засвистел в расчалках ветер. Генри следил за стрелкой; когда она коснулась метки "1200", он выключил верхние винты. Теперь машину несла сама поступательная тяга. Ленайна глядела в смотровое окно у себя под ногами, и полу. Они пролетали над шестикилометровой парковой зоной, отделяющей Лондон-центр от первого кольца пригородов-спутников. Зелень кишела копошащимися куцыми фигурками. Между деревьями густо мелькали, поблескивали башенки центробежной лапты. В районе Шепардс-Буш две тысячи бета-минусовых смешанных пар играли в теннис на римановых поверхностях. Не пустовали и корты для эскалаторного хэндбола, с обеих сторон окаймляющие дорогу от Ноттинг-Хилла до Уилсдена. На Илингском стадионе дельты проводили гимнасгический парад и праздник песнословия. -- Какой у них гадкий цвет -- хаки, -- выразила вслух Ленайна гипнопедический предрассудок своей касты. В Хаунслоу на семи с половиной гектарах раскинулась ощущальная киностудия. А неподалеку армия рабочих в хаки и черном обновляла стекловидное покрытие Большой западной магистрали. Как раз в этот момент открыли летку одного из передвижных плавильных тиглей. Слепящераскаленным ручьем тек по дороге каменный расплав; асбестовые тяжкие катки двигались взад-вперед; бело клубился пар из-под термозащищенной поливальной цистерны. Целым городком встала навстречу фабрика Телекорпорации в Бретфорде. -- У них, должно быть, сейчас пересменка, -- сказала Ленайна. Подобно тлям и муравьям, роились у входов лиственно-зеленые гамма-работницы и черные полукретины или стояли в очередях к монорельсовым трамваям. Там и сям в толпе мелькали темно-красные бета-минусовики. Кипело движение на крыше главного здания, одни вертопланы садились, другие взлетали. -- А, ей-Форду, хорошо, что я не гамма, -- проговорила Ленайна. Десятью минутами поздней, приземлившись в СтокПоджес, они начали уже свой первый круг гольфа с препятствиями. 2 Бернард торопливо шел по крыше, пряча глаза, если и встречался взглядом с кем-либо, то бегло, тут же снова потупляясь. Шел, точно за ним погоня и он не хочет видеть преследователей: а вдруг они окажутся еще враждебней даже, чем ему мнится, и тяжелее тогда станет ощущение какой-то вины и еще беспомощнее одиночество. "Этот несносный Бенито Гувер!" А ведь Гувера не злоба толкала, а добросердечие. Но положение от этого лишь намного хуже. Не желающие зла точно так же причиняют ему боль, как и желающие. Даже Ленайна приносит страдание. Он вспомнил те недели робкой нерешительности, когда он глядел издали и тосковал, не отваживаясь подойти. Что если напорешься на унизительный, презрительный отказ? Но если скажет "да" -- какое счастье! И вот Ленайна сказала "да", а он по-прежнему несчастлив, несчастлив потому, что она нашла погоду "идеальной для гольфа", что бегом побежала к Генри Фостеру, что он, Бернард, показался ей "потешным" из за нежелания при всех говорить о самом интимном Короче, потому несчастен, что она вела себя, как всякая здоровая и добродетельная жительница Англии, а не как-то иначе, странно, ненормально. Он открыл двери своего ангарного отсека и подозвал двух лениво сидящих дельта-минусовиков из обслуживающего персонала, чтобы выкатили вертоплан на крышу. Персонал ангаров составляли близнецы из одной группы Бокановского -- все тождественно маленькие, черненькие и безобразненькие. Бернард отдавал им приказания резким, надменным, даже оскорбительным тоном, к какому прибегает человек, не слишком уверенный и своем превосходстве. Иметь дело с членами низших каст было Бернарду всегда мучительно. Правду ли, ложь представляли слухи насчет спирта, по ошибке влитого в его кровезаменитель (а такие ошибки случались), но физические данные у Бернарда едва превышали уровень гаммовика. Бернард был на восемь сантиметров ниже, чем определено стандартом для альф, и соответственно щуплее нормального. При общении с низшими кастами он всякий раз болезненно осознавал свою невзрачность. "Я -- это я; уйти бы от себя". Его мучило острое чувство неполноценности. Когда глаза его оказывались вровень с глазами дельтовика (а надо бы сверху вниз глядеть), он неизменно чувствовал себя униженным. Окажет ли ему должное уважение эта тварь? Сомнение его терзало. И не зря. Ибо гаммы, дельты и эпсилоны приучены были в какой-то мере связывать кастовое превосходство с крупнотелостью. Да и во всем обществе чувствовалось некоторое гипнопедическое предубеждение в пользу рослых, крупных. Отсюда смех, которым женщины встречали предложение Бернарда; отсюда шуточки мужчин, его коллег. Из-за насмешек он ощущал себя чужим, а стало быть, и вел себя как чужой -- и этим усугублял предубеждение против себя, усиливал презрение и неприязнь, вызываемые его щуплостью. Что в свою очередь усилинало его чувство одиночества и чуждости. Из боязни наткнуться на неуважение он избегал людей своего круга, а с низшими вел себя преувеличенно гордо. Как жгуче завидовал он таким, как Генри Фостер и Бенито Гувер! Им-то не надо кричать для того, чтобы эпсилон исполнил приказание; для них повиновенье низших каст само собою разумеется; они в системе каст -- словно рыбы в воде -- настолько дома, в своей уютной, благодетельной стихии, что не ощущают ни ее, ни себя в ней. С прохладцей, неохотно, как показалось ему, обслуга выкатила вертоплан на крышу. -- Живей! -- произнес Бернард раздраженно. Один из близнецов взглянул на него. Не скотская ли издевочка мелькнула в пустом взгляде этих серых глаз? -- Живей! -- крикнул Бернард с каким-то уже скрежетом в голосе. Влез в кабину и полетел на юг, к Темзе. Институт технологии чувств помещался в шестидесятиэтажном здании на Флит-стрит. Цокольный и нижние этажи были отданы редакциям и типографиям трех крупнейших лондонских газет, здесь издавались "Ежечасные радиовести" для высших каст, бледно-зеленая "Гаммагазета", а также "Дельта-миррор", выходящая на бумаге цвета хаки и содержащая слова исключительно односложные. В средних двадцати двух этажах находились разнообразные отделы пропаганды: телевизионной, ошущальной, синтетически-голосовой и синтетически-музыкальной. Над ними помещались исследовательские лаборатории и защищенные от шума кабинеты, где занимались своим тонким делом звукосценаристы и творцы синтетической музыки. На долю института приходились верхние восемнадцать этажей. Приземлившись на крыше здания, Бернард вышел из кабины. -- Позвоните мистеру Гельмгольцу Уотсону, -- велел он дежурному гамма-плюсовику, -- скажите ему, что мистер Бернард Маркс ожидает на крыше. Бернард присел, закурил сигарету. Звонок застал Гельмгольца Уотсона за рабочим столом. -- Передайте, что я сейчас поднимусь, -- сказал Гельмгольц и положил трубку; дописав фразу, он обратился к своей секретарше тем же безразлично-деловым тоном: -- Будьте так добры прибрать мои бумаги, -- и, без внимания оставив ее лучезарную улыбку, энергичным шагом направился к дверям. Гельмгольц был атлетически сложен, грудь колесом, плечист, массивен, но в движениях быстр и пружинист. Мощную колонну шеи венчала великолепная голова. Темные волосы вились, крупные черты лица отличались выразительностью. Он был красив резкой мужской красотой, настоящий альфа-плюсовик "от темени до пневматических подошв", как говаривала восхищенно секретарша. По профессии он был лектор-преподаватель, работал на институтской кафедре творчества и прирабатывал как технолог-формовщик чувств: сочинял ощущальные киносценарии, сотрудничал в "Ежечасных радиовестях", с удивительной легкостью и ловкостью придумывал гипнопедические стишки и рекламные броские фразы. "Способный малый", -- отзывалось о нем начальство. "Быть может, -- и тут старшие качали головой, многозначительно понизив голос, -- немножко даже чересчур способный". Да, немножко чересчур; правы старшие. Избыток умственных способностей обособил Гельмгольца и привел почти к тому же, к чему привел Бернарда телесный недостаток. Бернарда отгородила от коллег невзрачность, щуплость, и возникшее чувство обособленности (чувство умственно-избыточное по всем нынешним меркам) в свою очередь стало причиной еще большего разобщения. А Гельмгольца -- того талант заставил тревожно ощутить свою озабоченность и одинокость. Общим у обоих было сознание своей индивидуальности. Но физически неполноценный Бернард всю жизнь страдал от чувства отчужденности, а Гельмгольц совсем лишь недавно, осознав свою избыточную умственную силу, одновременно осознал и свою несхожесть с окружающими. Этот теннисистчемпион, этот неутомимый любовник (говорили, что за каких-то неполных четыре года он переменил шестьсот сорок девушек), этот деятельнейший член комиссий и душа общества внезапно обнаружил, что спорт, женщины, общественная деятельность служат ему лишь плохонькой заменой чего-то другого. По-настоящему, глубинно его влечет иное. Но что именно? Вот об этом-то и хотел опять поговорить с ним Бернард, вернее, послушать, что скажет друг, ибо весь разговор вел неизменно Гельмгольц. При выходе из лифта Уотсону преградили путь три обворожительных сотрудницы Синтетически-голосового отдела. -- Ах, душка Гельмгольц, пожалуйста, поедем с нами в Эксмур на ужин-пикничок, -- стали они умоляюще льнуть к нему. -- Нет, нет, -- покачал он головой, пробиваясь сквозь девичий заслон. -- Мы только тебя одного приглашаем! Но даже эта заманчивая перспектива не поколебала Гельмгольца. -- Нет, -- повторил он, решительно шагая. -- Я занят. Но девушки шли следом. Он сел в кабину к Бернарду, захлопнул дверцу. Вдогонку Гельмгольцу полетели прощальные укоры. -- Ох эти женщины! -- сказал он, когда машина поднялась в воздух. -- Ох эти женщины! -- И покачал опять головой, нахмурился. -- Беда прямо. -- Спасенья нет, -- поддакнул Бернард, а сам подумал: "Мне бы иметь столько девушек и так запросто". Ему неудержимо захотелось похвастаться перед Гельмгольцем. -- Я беру Ленайну Краун с собой в Нью-Мексико, -- сказал он как можно небрежней. -- Неужели, -- произнес Гельмгольц без всякого интереса. И продолжал после небольшой паузы: -- Вот уже недели две, как я отставил и все свои свидания и заседания. Ты не представляешь, какой из-за этого поднят шум в институте. Но игра, по-моему, стоит свеч. В результате... -- Он помедлил. -- Необычный получается результат, весьма необычный. Телесный недостаток может повести к своего рода умственному избытку. Но получается, что и наоборот бывает. Умственный избыток может вызвать в человеке сознательную, целенаправленную слепоту и глухоту умышленного одиночества, искусственную холодность аскетизма. Остаток краткого пути они летели молча. Потом, удобно расположась на пневматических диванах в комнате у Бернарда, они продолжили разговор. -- Приходилось ли тебе ощущать, -- очень медленно заговорил Гельмгольц, -- будто у тебя внутри что-то такое есть и просится на волю, хочет проявиться? Будто некая особенная сила пропадает в тебе попусту, вроде как река стекает вхолостую, а могла бы вертеть турбины. -- Он вопросительно взглянул на Бернарда. -- Ты имеешь в виду те эмоции, которые можно было перечувствовать при ином образе жизни? Гельмгольц отрицательно мотнул головой. -- Не совсем. Я о странном ощущении, которое бывает иногда, будто мне дано что-то важное сказать и дана способность выразить это что-то, но только не знаю, что именно, и способность моя пропадает без пользы. Если бы по-другому писать... Или о другом о чем-то... -- Он надолго умолк. -- Видишь ли, -- произнес он наконец, -- я ловок придумывать фразы, слова, заставляющие встрепенуться, как от резкого укола, такие внешне новые и будоражащие, хотя содержание у них гипнопедически-банальное. Но этого мне как-то мало. Мало, чтобы фразы были хороши; надо, чтобы целость, суть, значительна была и хороша. -- Но, Гельмгольц, вещи твои и в целом хороши. Гельмгольц пожал плечами. -- Для своего масштаба. Но масштаб-то у них крайне мелкий. Маловажные я даю вещи. А чувствую, что способен дать что-то гораздо более значительное. И более глубокое, взволнованное. Но что? Есть ли у нас темы более значительные? А то, о чем пишу, может ли оно меня взволновать? При правильном их применении слова способны быть всепроникающими, как рентгеновские лучи. Прочтешь -- и ты уже пронизан и пронзен. Вот этому я и стараюсь среди прочего научить моих студентов -- искусству всепронизывающего слова. Но на кой нужна пронзительность статье, об очередном фордослужении или о новейших усовершенствованиях в запаховой музыке? Да и можно ли найти слова по настоящему пронзительные -- подобные, понимаешь ли, самым жестким рентгеновским лучам, -- когда пишешь на такие темы? Можно ли сказать нечто, когда перед тобой ничто? Вот к чему в конце концов сводится дело. Я стараюсь, силюсь... -- Тшш! -- произнес вдруг Бернард и предостерегающе поднял палец. -- Кто-то там, по моему, за дверью, -- прошептал он. Гельмгольц встал, на цыпочках подошел к двери и распахнул ее рывком. Разумеется, никого там не оказалось. -- Прости, -- сказал Бернард виновато, с глупо-сконфуженным видом. -- Должно быть, нервы расшатались. Когда человек окружен недоверием, то начинает сам не доверять. Он провел ладонью по глазам, вздохнул, голос его звучал горестно. Он продолжал оправдываться. -- Если бы ты знал, что я перетерпел за последнее время, -- сказал он почти со слезами. На него нахлынула, его затопила волна жалости к себе. -- Если бы ты только знал! Гельмгольц слушал с чувством какой-то неловкости Жалко ему было бедняжку Бернарда. Но в то же время и стыдновато за друга. Не мешало бы Бернарду иметь немного больше самоуважения. ГЛАВА ПЯТАЯ К восьми часам стало смеркаться. Из рупоров на башне Гольфклуба зазвучал синтетический тенор, оповещая о закрытии площадок. Ленайна и Генри прекратили игру и направились к домам клуба. Из-за ограды Треста внутренней и внешней секреции слышалось тысячеголосое мычание скота, чье молоко и чьи гормоны шли основным сырьем на большую фабрику в Фарнам-Ройал. Непрестанный вертопланный гул полнил сумерки. Через каждые две с половиной минуты раздавался звонок отправления и сиплый гудок монорельсовой электрички, это низшие касты возвращались домой, в столицу, со своих игровых полей. Ленайна и Генри сели в машину, взлетели. На двухсотметровой высоте Генри убавил скорость, и минугу-две они висели над меркнущим ландшафтом. Как налитая мраком заводь, простирался внизу лес от БернамБичез к ярким западным небесным берегам. На горизонте там рдела последняя малиновая полоса заката, а выше небо тускнело, от оранжевых через желтые переходя к водянистым бледно-зеленым тонам. Правей, к северу электрически сияла над деревьями фарнам-ройалская фабрика, свирепо сверкала всеми окнами своих двадцати этажей. Прямо под ногами виднелись строения Гольфклуба -- обширные, казарменного вида постройки для низших каст и за разделяющей стеной дома поменьше, для альф и для бет. На подходах к моновокзалу черно было от муравьиного кишенья низших каст. Из-под стеклянного свода вынесся на темную равнину освещенный поезд. Проводив его к юго-востоку, взгляд затем уперся в здания махины Слауского крематория. Для безопасности ночных полетов четыре высоченные дымовые трубы подсвечены были прожекторами, а верхушки обозначены багряными сигнальными огнями. Крематорий высился, как веха. -- Зачем эти трубы обхвачены как бы балкончиками? -- спросила Ленайна. -- Фосфор улавливать, -- лаконично стал объяснять Генри. -- Поднимаясь по трубе, газы проходят четыре разные обработки. Раньше при кремации пятиокись фосфора выходила из кругооборота жизни. Теперь же более девяноста восьми процентов пятиокиси улавливается. Что позволяет ежегодно получать без малого четыреста тонн фосфора от одной то