Олдос Хаксли. Остров --------------------------------------------------------------- Перевод: С.Шик OCR: Марсель из Казани, 30 июля 2006 г. http://MarsExX.narod.ru/ ║ http://MarsExX.narod.ru/ --------------------------------------------------------------- Хаксли Олдос. Остров: Роман / Пер. с англ. С. Шик. -- СПб.: Академический проект, 2000. -- 360 с. -- Тираж 3000 экз. -- ISBN 5-7331-0207-1 Если в своей знаменитой антиутопии "Прекрасный новый мир" (1932) классик современной английской литературы рисует жуткий образ грядущего, где предельная рационализация жизни приводит не только к материальному прогрессу, но и к духовному одичанию людей, то в последнем своем романе "Остров" (1962) писатель ищет выход из духовного тупика в обращении к буддистским и индуистским учениям. На вымышленном острове Пала люди живут свободно и счастливо, не прибегая к рецептам западной цивилизации. Глубокое философское содержание сочетается в романе с острым авантюрным сюжетом. Е. Апенко. Настоящее и будущее по Олдосу Хаксли ГЛАВА ПЕРВАЯ ГЛАВА ВТОРАЯ ГЛАВА ТРЕТЬЯ ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА ПЯТАЯ ГЛАВА ШЕСТАЯ ГЛАВА СЕДЬМАЯ ГЛАВА ВОСЬМАЯ ГЛАВА ДЕВЯТАЯ ГЛАВА ДЕСЯТАЯ ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ Е. Апенко. НАСТОЯЩЕЕ И БУДУЩЕЕ ПО ОЛДОСУ ХАКСЛИ Олдос Леонард Хаксли родился 26 июля 1894 г. в семье, давшей Англии многих знаменитостей. Его дед, профессор Томас Генри Хаксли, был коллегой и последователем Дарвина, отец, Леонард Хаксли,-- издателем и литератором. Его предок по материнской линии, Томас Арнольд, снискал известность как видный деятель церкви, историк, еще больше прославился его сын, Мэтью Арнольд,-- поэт, эссеист и литературный критик. Словом, будущий писатель принадлежал к тому особому слою английского общества, где смыкались аристократия, верхушка "среднего класса", интеллектуальная и творческая элита. Итон или Хэрроу в детстве, Оксфорд или Кембридж в юности, разнообразная, но всегда активная деятельность всю последующую жизнь. Книги, литература в этой среде были частью существования, и для людей этого круга вполне естественным представлялось самим браться за перо, В своих писаниях они адресовались прежде всего друг другу в полной уверенности, что будут прекрасно поняты. Олдос Хаксли уже в детстве подавал большие надежды -- прекрасно рисовал, интересовался естественными науками, писал стихи. Однако болезнь глаз, проявившая себя еще в Итоне временной слепотой, заставила отказаться от мысли о профессиональной карьере. После окончания Оксфорда он пробовал заняться сельским хозяйством, служил в военном министерстве, учительствовал, сотрудничал в журналах. Но все это длилось недолго, ибо с начала 20-х годов его призванием стала литература. Один за другим выходили сборники новелл, романы, в различных журналах печатались стихи и эссе. 20-е годы стали не только самым "продуктивным" десятилетием для писателя, но и определяющими в формировании творческих и идейных установок всей жизни. Из-за глаз Хаксли не участвовал в боях I мировой войны, но, подобно многим современникам, оказался захвачен настроениями, порожденными ею. Доминантой этих настроений было ощущение разрыва "связи времен", крушения ценностей и установлений, казавшихся еще недавно незыблемыми и вечными. Война стимулировала кардинальные изменения в экономике, политике, науке, материальной и духовной культуре. Между веком нынешним и веком минувшим пролегла четкая грань, и сделалась для многих явной несостоятельность разработанных в прошлые века представлений о человеке и человеческой цивилизации. Отсюда -- стремление создать другую "картину мира", найти адекватные новой реальности способы ее осмысления, как идейно-философские, так и эстетические. Вот почему 20-е годы стали в европейской культуре временем эксперимента: романы Пруста и Джойса, стихи Маяковского и Т. С. Элиота, картины Пикассо и Малевича, фильмы Эйзенштейна и Вертова новым художественным языком повествовали о том, что каждому из этих художников казалось важнейшими свойствами бытия. Достаточно быстро свое место в идейно-эстетических битвах 20-х годов нашел и Олдос Хаксли. Он считал, что литература должна быть частью общественной жизни, а задача художника -- осмыслять и, по возможности, влиять на происходящее в большом мире. Вместе с тем он не связал себя с каким-либо политическим или эстетическим движением, а круг его общения был необычайно широк. Например, среди его друзей-литераторов мы находим и членов основанной А. Барбюсом "Группы Кларте", и таких "столпов" модернизма, как Т. С. Элиот и В. Вулф, и некую А. Лус -- автора нашумевшего в свое время бестселлера "Джентльмены предпочитают блондинок". Позднее в его доме частыми гостями бывали знаменитые актеры и музыканты, такие, как Г. Гарбо и И. Менухин. Как и для многих англичан того времени, для Хаксли наступление новой исторической эпохи связывалось прежде всего с гибелью эпохи викторианской -- величественной и лицемерной, сделавшей Англию владычицей полумира, но и заразившей ее форсайтизмом. Что же пришло ей на смену? Каковы возможности и перспективы нового времени? Ответами на эти вопросы и стали его первые произведения, особенно романы "Желтый Кром" (1921), "Шутовской хоровод" (1923) и "Контрапункт" (1928). Отталкиваясь от традиции нравоописательной сатиры, Хаксли в этих произведениях показал, что происходит, когда разрушаются основы, на которых строилось общество. Их персонажи -- люди крута самого Хаксли. Но эта элита нации -- писатели, художники, политики, ученые -- живут в мире, где "все боги умерли", по выражению американца Ф. С. Фицджеральда, и где человек остался один на один с самим собой, со своими представлениями о мироздании и моделями поведения. Он тоскует в одиночестве, но не слышит и не хочет слышать других. Как будто хористы, брошенные дирижером и потерявшие программу концерта, бессмысленно, но упорно ведут каждый свою мелодию. Они, на первый взгляд, подчиняются лишь инстинктам, но в этом-то, по убеждению писателя, и состоит моральный код послевоенного общества, разочарованного во всем, но стремящегося не думать о причинах и следствиях этого разочарования. Хаксли в равной мере интересуют и сами идеи -- мелодии, и их симфоническое слияние, которое и представляется писателю картиной современного мира. Множественность форм существования объектов бытия и множественность их восприятий становятся не только предметом повествования, но и основой поэтики художественного текста, также выстроенного по принципу симфонического многообразия сюжета. Он использует и развивает жанр романа-дискуссии, ставший в дальнейшем одним из самых распространенных видов английского интеллектуального романа (вспомним хотя бы произведения Айрис Мердок или Джона Фаулза). Попытки разобраться в своем времени заставляли Олдоса Хаксли быть не только художником, но и философом, социологом. Считая, что литератор в современном мире должен иметь гражданскую позицию, он создал целый ряд эссеистических сочинений, в которых напрямую вел разговор с читателем о самых фундаментальных принципах бытия. Одно из эссе 1931 г. носит название "Прошлое и будущее", и в нем писатель представил свой взгляд на проблему "связи времен": "Прошлое и будущее -- производные от настоящего. У каждого поколения есть и своя собственная история, и свой сорт пророчеств. Проблемы самого поколения определяют, что оно будет думать о прошлом и будущем. К прошлому оно будет обращаться за инструкциями и оправданием, за сочувствием и лестью. Оно будет заглядывать в будущее, как, впрочем, и в прошлое, ища в нем вознаграждения за настоящее". "Связь времен" существует прежде всего в нашем сознании, от нашей способности осмыслить самих себя зависит и наше понимание истории, и наш взгляд на перспективы человечества. Более того, наша способность понять свое время определяет и возможности для будущего. Внук ученого-эволюциониста выдвинул идею "неевклидовой истории", согласно которой любой исторический момент содержит несколько потенциальных линий развития. Облик грядущего зависит от того, какие тенденции наберут силу в настоящем, а это уже в руках человека. Речь идет не об объективных законах, но о своеобразных "возмущениях" исторического пространства, возникающих в культурной жизни общества, в его психологии и идеологии. Размышления на эту тему нашли естественное продолжение в художественном творчестве: в 1932 г. Хаксли опубликовал роман "О дивный новый мир1", сразу же получивший титул одной из самых известных антиутопий литературы XX века. С того самого момента как Г. Уэллс выпустил в свет свой первый роман "Машина времени" (1890), научно-фантастическая литература приобрела новое по сравнению с временами Ж. Верна качество. Во-первых, она стала рассказывать не только о могуществе и тайнах науки, но и о социальных результатах естественнонаучного прогресса. Во-вторых, оформилась наука социология, и, следовательно, законы общественного прогресса тоже становились объектом изображения. Появилось огромное число произведений, представляющих общество будущего, в котором как бы получали завершение те или иные научные, экономические, социальные, культурные явления и тенденции современности. Русский писатель Е. Замятин назвал подобные сочинения "социально-фантастическими". Эти произведения, если снова воспользоваться определениями Замятина, могут быть или "со знаком +" или "со знаком -- ", в зависимости от того, что думает писатель о будущем и о настоящем. Литература конца XIX в., передавая оптимизм и надежды времени, подарила миру множество сочинений первого рода, которые мы по традиции называем "утопиями", хотя они принципиально отличаются от "Утопии" Т. Мора, создававшего антитезу настоящему. В нынешнем же столетии, отражая тревожные настроения современников многих потрясений и трагедий, царствует "антиутопия", которая указывает своим "знаком -- " на дефекты существующего мира и потому часто именуется еще "романом-предупреждением". Достаточно вспомнить хотя бы роман самого Е. Замятина "Мы" (1924) или "1984" Дж. Оруэлла. И Хаксли писал свое произведение, чтобы, как он впоследствии признавался, предупредить читателя: "Это возможно, ради всего святого, будьте осторожны!" Реальность Мирового Государства в 632 году Эры Форда является в основе своей "евклидовым" результатом действия объективных закономерностей социально-экономического и научного прогресса. Олдос Хаксли ничего не придумал, когда "строил" его экономическую модель. Он просто "продлил в будущее" основные принципы "общества массового потребления". Человечество научилось много производить, и массово потреблять произведенное, чтобы потом снова производить и потреблять... Но писателю, как, впрочем, и многим другим в наше время, ясно, что "на той огромной фабрике, какую являет собой современный индустриализированный мир, нет места ни человеку как биологической особи, ни человеку-творцу, ни человеческой индивидуальности". Все приносится в жертву "фордизму", как обозначил Хаксли в эссе "Пуританин" складывавшуюся на его глазах философию индустриально-технологической эпохи. "Фордизм" как раз и есть то "возмущение исторического поля", созданная человеком идеология, которая может повлиять на облик грядущего. В романе "О дивный новый мир!" Генри Форд, первым использовавший в производстве конвейер, стал богом, с момента введения этого новшества началось новое летосчисление, и основополагающая для массового общества стандартизация производства и потребления вышла на новый уровень развития. "96 тождественных близнецов, работающих на 96 тождественных станках!" -- идеальная ситуация для конвейерного производства, достижимая благодаря успехам генетики. Сложнее оказалось с потреблением. Как рассказывает один из правителей этого мира Мустафа Монд, заря новой эры была отмечена бунтами и гражданским неповиновением, когда была предпринята попытка просто обязать каждого потреблять необходимое для функционирования экономического цикла количество произведенного. Человека общества массового потребления пришлось выращивать искусственно не только биологически, но и идеологически. Стандарт задает не только физические "параметры" всех этих альф, бет, гамм и т.д., но и мысли, ассоциации, желания. Единственное различие -- в степени свободы выбора, которая необходима для выполнения их будущей деятельности. Еще один результат "евклидового" развития истории -- политическая система Мирового Государства. Как однажды заметил Хаксли в письме к Дж. Оруэллу, сегодняшние социально-политические реалии делают гораздо более вероятной формой правления в государствах будущего "мягкую деспотию патерналистского толка", а не жестокую тиранию, представленную в знаменитой антиутопии "1984". Именно такое "мягкое олигархическое правление" изображено в романе. В "дивном новом мире" Глав-ноуправители лишь следят, чтобы ничто не мешало системе функционировать, что она, кстати, делает весьма успешно. (В этом смысле произведение Хаксли уникально в ряду антиутопий первой половины XX в.) Но Хаксли больше интересуют все же не политические модели, а еще одно "возмущение" истории -- наши представления о том, что нужно человеку для счастья, что есть "светлое будущее человечества". Это мы, сегодняшние, путаем слова, очень близкие по смыслу,-- счастье и благоденствие, счастье и удовольствие, а понятие прогресса связано в нашем сознании прежде всего с повышением уровня материального благосостояния. Обитатели Мирового Государства получили благоденствие, благосостояние и удовольствие, они счастливы, но их счастье вызывает содрогание не только у читателя, но и у Джона Дикаря. Хаксли усиливает иронию, содержащуюся в той сцене шекспировской "Бури", в которой Миранда приветствует вынесенными в заглавие романа словами людей прекрасного, по ее убеждению, хоть и неизвестного ей мира, в то время как почти все они -- негодяи. Джону предстоит пройти свой путь познания. Современный писатель буквально воспроизвел схему знаменитых произведений XVIII в., показывая нам "естественного человека", попавшего в "цивилизованное общество" и оказавшегося выше этой цивилизации. Он знает, что такое Время, Смерть, Бог, ему нужны свобода, добродетель, грех... Словом, он сохранил то личностное начало, которого напрочь лишены адепты "фордизма", а потому готов принять несчастье, хотя и жаждет счастья, готов принять смерть, чтобы не предать себя. В 1946 г. в предисловии к первому послевоенному изданию романа "О дивный новый мир!" Олдос Хаксли написал, что, когда работал над книгой, видел для Дикаря только две возможности -- интегрироваться в новый мир или отступить в свой мир страстей "по Шекспиру", что, собственно, тот и сделал. Последующие годы привели писателя к убеждению, что существует и третья возможность. "Наука и технология будут использоваться в интересах человека, и человек не будет переделан и порабощен ими". Человеческую жизнь будет определить "некий Высший Утилитаризм, в котором принцип Величайшего Счастья будет вторичен по отношению к принципу Достойной Конечной Цели" -- мистического единства мироздания и внутреннего мира человека, сообщающего жизни прекрасный новый смысл. Рассказом об этой третьей возможности и стал последний роман О. Хаксли "Остров" (1962) -- своеобразное завещание писателя человечеству. Многое произошло в мире и в его жизни. В середине 30-х годов он принимал активное участие в пацифистском движении, потом выступал защитником интересов немецких евреев. В 1937 г. навсегда переселился в США, в южную Калифорнию, где сблизился с местными интеллектуалами, увлекавшимися индуизмом и буддизмом. Как большинство европейских писателей, оказавшихся в годы войны в США, Хаксли зарабатывал на жизнь, делая сценарии для Голливуда. Утвердил себя и как драматург. В начале 50-х, подобно многим, он экспериментировал с психоделическими наркотиками, а потом записывал свои впечатления. Издал огромное количество эссе, философских трактатов и только несколько художественных произведений. Почти каждое, однако, становилось событием в литературной жизни: "Слепой в Газе" (1936), "Через много лет" (1939), "Обезьяна и сущность" (1948). "Остров" -- простое, вроде бы, название таит в себе множество смыслов. Вспомним, хотя бы, сколько социальных и иных экспериментов свершалось на островах, разбросанных по карте английской литературы! Остров Томаса Мора Утопия, остров, ставший школой жизни для Робинзона Крузо, остров, где ставил свои эксперименты доктор Моро Герберта Уэллса, остров, где "повелитель мух" испытывал на прочность души юных героев Уильяма Голдинга... Хаксли помнит и заставляет читателя вспомнить об этой литературной традиции, соотнеся, впрочем, свой роман с произведением, практически неизвестным в наши дни, хотя и достаточно популярным в прошлом. "Нигдея, или За гранью" ("Erewhon, or over the Range",1872) Сэмюэля Батлера (английское слово "Erewhon" представляет собой анаграмму "nowhere" -- нигде) тоже повествует о закрытой для остального мира стране. Это сатира на нравы и идеи английского общества второй половины XIX в., выдержанная во многом в свифтовском духе. Попавший на остров Палу английский журналист Уилл Фарнеби готов пережить что-нибудь вроде тех испытаний, которые выпали на долю героя Батлера, но ситуация оказывается принципиально иной, что лишь подчеркивают упоминания "Нигдеи". Однако гораздо важнее то, что "Остров" представляет собой антитезу первой антиутопии самого Хаксли. По принципу зеркального отражения выстроен ряд сцен, диалогов, но главное -- одни и те же явления нашей современности, достижения науки и технологии используются и в Мировом Государстве, и на острове Пала, с противоположными, однако, целями, а следовательно, и результатами. Понимая прекрасно, насколько сложна задача переустройства общества в интересах человека, наблюдая за различными социальными и экономическими экспериментами в этой области, на которые оказался столь богат XX век, Хаксли пришел к убеждению, что не существует решения проблемы путем выбора приоритетов или последовательного изменения частностей. Нужно действовать "по всем фронтам сразу". Для этого необходимы не только добрая воля, и ум, и желание сотрудничать, не только наука, религия, искусство, политическая а экономическая активность сами по себе. Все знания, умения и желания человечества должны быть "синтезированы в единую философию". Долгие годы писатель был занят разработкой этой "Вечной философии" (так и называется один из самых важных его трактатов), черпая ее компоненты у раннехристианских гностиков, мистиков Запада и Востока, в буддизме и индуизме. А в "Острове" О. Хаксли попытался представить ее в художественной форме, показать, что получится, если она станет программой жизни хотя бы части человечества. Иными словами, создал утопическую антитезу реальности. С точки зрения писателя, ход событий в современности определяет рост народонаселения, неспособного прокормить себя в существующих экологических условиях. Отсюда все войны, диктатуры и другие потрясения двух последних столетий. Но человеку дано повлиять на облик грядущего, поняв настоящее, что, собственно, и происходит на острове Пала, где торжествует "неевклидова история". В середине XIX века правитель Палы старый Раджа и приехавший на остров шотландский врач и ботаник Макфэйл сначала ОСОЗНАЛИ эту проблему, затем разработали всеобъемлющую программу -- ФИЛОСОФИЮ и последовательно ее ОСУЩЕСТВИЛИ. Они ничего не придумали, они лишь собрали воедино то, что считали лучшим из большого опыта человечества, и использовали, чтобы сделать людей свободными и счастливыми. На Пале экономики в нашем понимании нет, но есть совершенное сельское хозяйство и контроль за рождаемостью. А еще есть абсолютная "естественность" цивилизации, человек ощущает себя частью Природы, а не ее покорителем или жертвой. Чрезвычайно существенно для Хаксли в этом "возмущении исторического поля" и то, что ход истории корректируется совместными усилиями представителей двух цивилизаций. Хотя "Запад есть Запад", "Восток есть Восток", они все же "сходят с места", и новая история острова Палы вырастает из символической встречи двух культур, из синтеза всего лучшего, чем эти культуры обладают. Не борьба противоречий, даже не их диалектическое единство, а гармония является первоосновой мироощущения Пребывающих во Благе единства мироздания и человека. Они принимают мир как он есть в буквальном смысле слова, их жизнь разворачивается во всей полноте "здесь и сейчас". Человек выходит из "тюрьмы своего эго" и открывается миру, а мир открывается человеку. Гармоническое мироощущение определяет все стороны жизни островитян. Тантрической мудростью поверяются все достижения науки и технологии. Контрацептивы, например, применяются совместно с йогой любви. Гипнопедик помогает не манипулировать людьми, а проявить их индивидуальные способности, ускорить обучение и познание. Паланезийцы используют и павловскую систему выработки условных рефлексов "во имя благих целей дружбы, доверия, сочувствия", а не для "промывания мозгов". Искусственное оплодотворение также имеет цель, противоположную той, что определяла его использование в "Дивном новом мире". Институт семьи не отменен, но преображен так, чтобы всегда, при всех обстоятельствах, быть благом для детей. Все эти вещи столь важны для Олдоса Хаксли, что он легко идет в своем последнем романе на нарушение многих принципов жанра. Повествование иногда вапоминает больше философский трактат или социологическое эссе. Романист командует и персонажами, и читателями, заставляя их вникать в самые разные аспекты жизни на Пале. Но все это с его точки зрения не только допустимо, но н необходимо, ибо человечество должно представлять, что оно может обрести, если задумается о своей жизни. Иначе все "вернется на круги своя", а человеческая цивилизация будет двигаться по прямолинейному "евклидову" пути. Не случайно время действия романа -- не будущее, а середина нашего века. В эпоху массового производства, массового уничтожения, массовости населения доминантным является другой способ существования, представленный миром Уилла Фарнеби и полковника Дайпы. "Остров" О. Хаксли с полным основанием может быть назван не только "утопией", но и "романом-предупреждением". Вопреки утверждениям некоторых критиков, писатель и здесь проявил себя как проницательный и беспощадный аналитик. "Чума XX века не Черная Смерть, а Серая Жизнь". Не понимая первооснов бытия, мы суетны и агрессивны, мы устраиваем из своей жизни ад и хотим, чтобы и все другие существовали в этом же аду. Как замечает посол Баху, политика паланезийского правительства "неверна, поскольку уж слишком правильна", ибо "направлена на то, чтобы сделать каждого жителя острова максимально счастливым". А счастливая жизнь "является несправедливостью по отношению ко всем остальным". "Несправедливость" исправлена. Дивный новый мир (уже без всяких кавычек) уничтожен быстро и легко, ведь в силу своей философии жители Палы не считают возможным даже отвечать насилием на насилие. Но Олдос Хаксли, пройдя большой жизненный путь в нашем, столь непростом мире, на закате жизни все же завершает свой последний роман осторожно-оптимистически: "горестям приходит конец: это столь же непреложно, как то, что они случаются". Будем надеяться... ГЛАВА ПЕРВАЯ -- Внимание,-- раздался голос, тонкий и гнусавый, будто гобой заговорил. -- Внимание, -- прозвучало вновь с той же монотонностью. Уилл Фарнеби, простертый, как мертвец, в сухой листве, со спутанными волосами и грязным лицом в кровоподтеках, в разодранной, испачканной одежде, неожиданно вздрогнул и проснулся. Молли звала его. Пора вставать, одеваться. Необходимо успеть на службу. -- Спасибо, дорогая,-- сказал он и сел. Острая боль пронзила правое колено; болели спина, руки, голова. -- Внимание,-- настойчиво требовал голос, не меняя тона. Опершись на локоть, Уилл осмотрелся и с удивлением увидел не серые обои и желтые занавески своей лондонской спальни, но лесную поляну, длинные тени деревьев и косые лучи утреннего солнца. ""Внимание"? Почему она говорит: "Внимание"?" -- Внимание. Внимание,-- Голос не умолкал, чужой и бесстрастный. -- Молли? -- переспросил Уилл.-- Молли? Имя это словно бы приоткрыло оконце в его памяти. Внезапно вернулось чувство вины, засосало под ложечкой, и он ощутил запах формальдегида, увидел проворную сиделку, торопящуюся впереди него по коридору с зелеными стенами, и услышал четкое шуршание ее накрахмаленного халата. "Пятьдесят пятая",-- сказала сиделка, остановилась и толкнула белую дверь. Уилл вошел: там, на высокой белой кровати, была Молли, Бинты закрывали ей пол-лица; открытый рот зиял, будто яма. -- Молли,-- позвал он надтреснутым голосом,-- Молли...-- Теперь он готов был плакать, заклинать.-- Моя дорогая!.. Она не откликнулась; только хриплое дыхание вырвалось из зияющего рта,-- частое, неглубокое... -- Дорогая моя, дорогая... Вдруг ее рука, в руке Уилла, ожила на миг и вновь замерла. -- Это я,-- сказал он.-- Я, Уилл... Пальцы опять шевельнулись. Медленно -- наверное, это стоило огромных усилий -- они согнулись, сжали ему руку и снова безжизненно застыли. -- Внимание,-- позвал странный голос.-- Внимание. Несчастный случай, поторопился убедить себя Уилл. Мокрая дорога, машину занесло на белую полосу. Подобные происшествия не редкость. Не сам ли он сообщал в газетах о десятках аварий. "Мать и трое детей погибли при лобовом столкновении..." Но не в этом дело, нет. Было так: она спросила -- правда ли, между ними все кончено, и он ответил -- да. Менее чем через час после этого позорного ответа (Молли сразу же ушла, и как нарочно лил дождь) ее доставили, умирающую, в больницу. Уилл не смотрел на Молли, когда она уходила. Не смел смотреть. Вновь увидеть это бледное, страдающее лицо было выше его сил. Молли поднялась со стула и медленно вышла из комнаты; вышла из его жизни. Отчего он не окликнул ее, не попросил прощения, не заверил, что по-прежнему любит? Но любил ли он ее когда-нибудь? В сотый раз говорящий гобой призвал ко вниманию. Да, любил ли он ее? -- До свидания, Уилл,-- вспомнил он ее прощальные слова. Ведь это она сказала ему -- тихо, из глубины сердца: -- Я все еще люблю тебя, Уилл, несмотря ни на что. Дверь квартиры закрылась за ней почти беззвучно. Сухой щелчок замка, и она ушла. Уилл бросился к входной двери, распахнул ее и услышал удаляющиеся вниз по лестнице шаги. Слабый аромат духов таял в воздухе, будто призрак после первого крика петуха. Уилл закрыл дверь, вернулся в серо-желтую спальню и посмотрел в окно. Вскоре он увидел, как Молли прошла по тротуару и села в машину. Заскрежетал стартер -- еще и еще раз, и наконец заработал мотор. Почему Уилл не открыл окно? "Молли! МоллиОстановись!" -- казалось, он слышал свой голос, и все же окно оставалось закрытым. Машина тронулась и свернула за угол; улица опустела. Опоздал. Хвала Господу, опоздал! -- повторил кто-то насмешливо и развязно. Да, слава Богу! И вновь с ощущением вины засосало под ложечкой. Он виноват, его гложет раскаяние -- и все же, как это ни чудовищно, Уилл чувствовал радость. Некто подлый, похотливый, безжалостный, чужой и ненавистный -- но разве это не он сам? -- радуется, что теперь ничто не помешает исполнению его желаний. А желает он вот чего: вдыхать аромат других духов и ощущать тепло и упругость более юного тела. -- Внимание! -- напомнил гобой. Да, внимание. К мускусной спальне Бэбз с землянично-розовым альковом и двумя окнами, выходящими на Чаринг Кросс Роуд, в которые всю ночь, с противоположной стороны улицы, светило мерцающее пламя огромной рекламы джина Портера. Джин озарялся царственным пурпуром -- и на десять секунд альков превращался в Сак-ре-Кер; дивные десять секунд лицо Бэбз пылало рядом с его лицом -- огненное, как серафим, и словно преображенное пламенем любви. Затем наступала глубокая тьма. Один, два, три, четыре... Господи, если бы так длилось вечно! Но неизбежно на счет "десять" электронные часы открывали новый мир -- мир смерти и Вселенского Ужаса, ибо освещение теперь было зеленым, и на десять секунд розовеющий альков превращался в могилу с тленом, да и тело Бэбз на ложе приобретало трупный оттенок -- мертвец, гальванизированный приступом посмертной эпилепсии. Когда джин Портера рекламировался в зеленом цвете, трудно было забывать о том, что случилось. Оставалось только зажмурить глаза и как можно глубже нырять в другой мир -- мир чувственности, погружаться неистово и увлеченно в странные безумства, от которых Молли -- Молли ("Внимание") в бинтах, Молли в склизкой могиле на Хайгетском кладбище (да, на Хайгетском кладбище -- вот почему надо было закрывать глаза всякий раз, когда зеленоватый свет придавал трупный оттенок наготе Бэбз) -- всегда была далека. Да и не только Молли. Мысленным взором он увидел и свою мать -- бледную, как камея, с лицом, одухотворенным перенесенными муками, и руками, изуродованными артритом, А позади нее -- стоящую за креслом-каталкой располневшую, дрожащую, как студень, сестрицу Мод, обуреваемую чувствами, которые так и не получили своего выхода в супружеской любви. -- Как ты мог, Уилл? -- Да, как ты мог! -- слезливо отозвалась Мод вибрирующим контральто. Ему нечего ответить. Нечего ответить, ведь что бы он ни сказал этим мученицам -- матери с ее несчастным браком, сестре с ее набожной любовью к родителям, они навряд ли поймут. Ибо ответ можно выразить только в точных до неприличия словах, непозволительно откровенных. Почему он так поступил? Да потому, что такова была насущная необходимость... потому что Бэбз, видите ли, имела, в физическом смысле, некоторые преимущества, и в определенные моменты делала то, чего Молли и вообразить не могла. После долгого молчания странный голос вновь принялся повторять: -- Внимание. Внимание. Внимание к Молли, внимание к Мод и матушке, внимание к Бэбз. Внезапно иное воспоминание возникло из туманной путаницы. Новый гость под сенью землянично-розового алькова, и тело его владелицы, содрогающееся в экстазе от новых ласк. Чувство вины и сосание под ложечкой сменились болью в сердце, стало трудно дышать. -- Внимание, Голос прозвучал ближе, откуда-то справа. Уилл повернул голову и попытался приподняться, но рука, на которую он оперся, задрожала, ослабла, и он опять повалился в листву. Он слишком устал, чтобы и дальше предаваться воспоминаниям, и потому лежал, глядя сквозь полуприкрытые веки на непостижимый мир вокруг. Где он, и почему он здесь? Хотя какое это имеет значение? Боль, непреодолимая слабость -- вот что теперь важнее всего. И все же, если посмотреть на все глазами исследователя... Например, дерево, под которым он сейчас почему-то лежит, с огромным серым стволом и шатром ветвей в пятнах солнечного света,-- наверное, это бук. Но в таком случае (Уилл был восхищен своей логичностью) -- в таком случае, почему у него настолько мощная, очевидно вечнозеленая листва? И почему он растет, опираясь на корни, располагающиеся над землей? И эти несуразные одеревенелые подпорки, на которых держится псевдо-бук, -- где бы они могли вписаться в картину? Вдруг ему припомнилась любимая из поэтических строк: "Ты спросишь: кто поддержит разум мой?" Ответ: сгустившаяся эктоплазма, ранний Дали. Что исключает Чилтерн. Бабочки порхали в маслянистой толще солнечного света. Отчего они так огромны, и крылышки их невообразимо голубые или бархатно-траурные, броско расцвеченные глазками и пятнами? Пурпур оттенен каштановым, изумруды, топазы, сапфиры припудрены серебром... -- Внимание. -- Кто здесь? -- Уилл Фарнеби попытался спросить громко и внушительно, но послышался только жидкий, прерывистый хрип. Наступило долгое и, как ему показалось, угрожающее молчание. Из норы меж двумя корнями-подпорками выползла большая черная сороконожка и сразу же заторопилась прочь: пурпурный полк ее ножек пришел в движение, и насекомое исчезло в расселине, покрытой лишайником эктоплазмы. -- Кто здесь? -- снова прохрипел Уилл. Слева в кустах зашуршало, и вдруг, как игрушка из часов в детской, оттуда выскочила крупная черная птица, величиной с галку, -- но стоит ли говорить, что это была не галка. Птица сложила крылья с белыми концами и, метнувшись через прогалину, опустилась на нижнюю ветку высохшего дерева, примерно в двадцати футах от Уилла, Клюв птицы был оранжевый, и под каждым глазом находилась желтая проплешина; сережки окантовывали голову птицы толстой складкой, напоминая парик. Птица вздернула голову и посмотрела на Уилла сначала правым, а потом левым глазом. Приоткрыв оранжевый клюв, она насвистела арию из десяти-двенадцати нот пентатонического лада, издала звук, напоминающий иканье, и, на мотив до-до-соль-до, пропела: -- Здесь и теперь, друзья, здесь и теперь. Слова эти нажали на некий спусковой крючок: внезапно Уилл все вспомнил. Он находился на Пале, запретном острове, где не бывал еще ни один журналист. Сегодня, очевидно, второй день, с тех пор как он, самонадеянный глупец, в одиночку пустился в плавание из гавани Рендан-Лобо. Уилл вспомнил все: белый парус, выгибающийся на ветру, будто лепесток огромной магнолии, вода, шипящая у носа яхты, сверкание алмазов на гребнях волн, морская гладь, зеленоватая, как нефрит. А дальше к востоку, через пролив,-- что за облака, что за чудеса скульптурной белизны над вулканами ПалыСидя за румпелем, Уилл, неожиданно для самого себя, запел в порыве невероятного, ничем не замутненного счастья. -- "Трое, трое было соперников; двое, осталось двое белокожих, как лилия, одетых -- о! -- во все зеленое; а потом один -- совсем один"... Вот и он был совершенно один. Один на огромном драгоценном камне морской пучины. ..."И так будет всегда". И вдруг случилось то, о чем предупреждали опытные яхтсмены. Невесть откуда налетел черный шквал, и началось беснование ветра, ливня и волн... -- Здесь и теперь, друзья,-- пела птица,-- здесь и теперь. Удивительно, что он оказался здесь, подумал Уилл, здесь, под деревьями, а не на дне пролива Палы, или, что еще хуже, разбившийся насмерть у подножия утесов. Но даже когда он, что было несомненным чудом, ухитрился провести свое тонущее судно через буруны и пристать к единственной отлогой полоске посреди многих миль неприступных скал,-- даже тогда злоключения не закончились. Над Уиллом нависали утесы, но от бухты тянулось продолговатое ущелье, по которому, с уступа на уступ, пленчатыми водопадами сбегал ручей; там же, окруженные серыми известковыми стенами, росли деревья и кустарник. Шесть или семь сотен футов он карабкался в теннисных туфлях по камням, скользким от воды. И -- о, Боже! -- змеи!.. Черная змея обвилась вокруг ветки, за которую он хотел ухватиться. Несколько позже Уилл чуть было не шагнул на огромную черную гадину, свернувшуюся кольцами на самом краю уступа. Ужас следовал за ужасом. Увидев змею, Уилл вздрогнул, отдернул ногу -- и потерял равновесие. В течение бесконечно долгого мига он, испытывая тошнотворный страх, с чудовищным сознанием конца балансировал на самом краю обрыва, и затем упал. Гибель, гибель, гибель. Услышав треск сучьев, Уилл понял, что запутался в ветвях невысокого дерева; лицо его исцарапалось, колено было ушиблено и кровоточило, и все же он остался жив. Вновь Уилл предпринял мучительное восхождение. Боль в колене была нестерпима, но он упорно продолжал подъем. Выбора у него не было. И затем свет стал меркнуть. Уилл карабкался во тьме, почти наугад, побуждаемый отчаянием. -- Здесь и теперь, друзья,-- повторяла птица. Но Уилл Фарнеби был не здесь и не теперь. Он был там, на скалах; он переживал ужасный миг падения. Сухая листва шуршала под ним; его била дрожь. Не в силах справиться с собой, Уилл дрожал всем телом. ГЛАВА ВТОРАЯ Вдруг птица перестала скандировать и издала пронзительный визг. -- Минах! -- прозвучал звонкий человеческий голос, добавив еще несколько слов на незнакомом Уиллу языке. Послышался шорох шагов. Кто-то предупреждающе вскрикнул, и наступила тишина. Уилл открыл глаза и увидел двоих детей, изысканно-красивых, которые смотрели на него как зачарованные широко открытыми от изумления и ужаса глазами. Младший был крошечный мальчик лет пяти-шести, в зеленой набедренной повязке. Рядом с ним, держа на голове корзину с фруктами, стояла девочка лет десяти. На ней была длинная, едва ли не до лодыжек, красная юбка, но выше талии ничего не было надето. Кожа ее, озаренная солнцем, блестела будто медь, отливая розовым. Уилл смотрел на детей. Красота их была совершенна, изящество безупречно! Они походили на двух чистокровок. Крепыш с лицом херувима -- таким был мальчик. Девочка была иного рода -- с точеной фигуркой, узким, строгим личиком, обрамленным черными косами. Вновь раздался визг. Птица, сидя на высохшем дереве, будто на насесте, вертелась и так и сяк и потом ринулась вниз. Девочка, не сводя глаз с Уилла, протянула к ней руку. Птица забила крыльями, уселась, затрепыхалась, удерживая равновесие, и наконец, сложив крылья, принялась икать. Уилл смотрел не удивляясь. Теперь все возможно. Даже говорящие птицы, сидящие на пальце у ребенка. Уилл попытался улыбнуться, но губы все еще дрожали, и вместо дружеской улыбки получилась страшная гримаса. Мальчик спрятался за сестру. Птица прекратила икать и повторила слово, непонятное Уиллу: "Руна" -- так, кажется? Нет, "Каруна". Да, точно: "Каруна". Подняв дрожащую руку, Уилл указал на круглую корзину с фруктами. Там были манго, бананы... Его пересохший рот увлажнился слюной. -- Я голоден,-- сказал он. Подумав, что в этих странных обстоятельствах его поймут лучше, если он будет изъясняться, как китайцы в мюзиклах, Уилл выдавил из себя: -- Я осень голодзен. -- Ты хочешь есть? -- спросила девочка на безупречном английском. -- Да, есть,-- повторил он.-- Есть. -- Лети прочь, минах! -- девочка тряхнула рукой. Птица, недовольно заверещав, вернулась на прежний насест. Подняв руки плавным, будто в танце, жестом, девочка сняла с головы корзину и поставила ее на землю. Выбрав банан, она с сочувствием, хотя и не без страха, предложила незнакомцу. Мальчик остерегающе вскрикнул и схватил сестру за юбку. Девочка, успокоив малыша, встала и, с безопасного расстояния, показала Уиллу банан. -- Хочешь? -- спросила она. Продолжая трястись, Уилл протянул руку. Девочка осторожно шагнула вперед -- но вдруг замерла и, прищурившись, испытующе глянула на Уилла. -- Скорее,-- мучимый нетерпением, сказал он. Но девочка не торопилась. С опаской глядя на его ладонь, она наклонилась вперед и осторожно протянула руку. -- Ради бога! -- заклинал Уилл. -- Ради бога? -- с неожиданным интересом переспросила девочка.-- Которого из них? Ведь богов так много. -- Ради любого, кто тебе по нраву. -- Мне ни один из них не нравится,-- ответила девочка.-- Я люблю только Сочувствующего. -- Так прояви же сочувствие,-- взмолился Уилл.-- Дай мне этот банан. Настроение девочки переменилось. -- Прости,-- сказала она. Выпрямившись во весь рост, она стремительно шагнула вперед и вложила банан в его дрожащую руку. -- Вот,-- сказала она и отпрыгнула, словно крохотный зверек, избежавший ловушки. Мальчик громко засмеялся и захлопал в ладоши. Девочка обернулась к брату и сказала