Они обращались со свертком с большой осторожностью, словно это был контейнер с ураном. Журналистка запрятала его в чемодане под одеждой. Марш спустился по лестнице и, минуя пустой вестибюль, вынес чемодан через пожарный выход во двор гостиницы. На Шарли был темно-синий костюм, волосы - под косынкой. Взятый напрокат "опель" стоял рядом с "фольксвагеном". Из кухонных окон слышались голоса и шипение поджаривавшихся блюд, тянуло запахом свежезаваренного кофе. - После "Бельвю" сворачивай направо. Дорога идет вдоль долины Рейна. Мост никак не минуешь. - Ты уже говорил. - Прежде чем вступать с ними в контакт, постарайся определить, как строго они досматривают багаж. Если покажется, что копаются во всем, поворачивай назад и спрячь где-нибудь сверток. В лесу, в канаве, в хлеву - только запомни где, чтобы потом можно было вернуться и найти. После этого уезжай из страны. Обещай мне. - Обещаю. - Из Цюриха в Нью-Йорк есть ежедневный рейс швейцарской авиакомпании. Вылетает в два часа. - В два. Знаю. Ты уже дважды говорил. Марш шагнул вперед, хотел ее обнять, но она отстранилась. - Я не прощаюсь. Вечером увидимся. _Увидимся_. Был момент, который заставил поволноваться, - "опель" не заводился. Шарли открыла заслонку карбюратора и попробовала еще раз - мотор заработал. Она выехала со стоянки, так и не оглянувшись на него. Марш в последний раз увидел ее профиль, и она скрылась. В холодном утреннем воздухе остался голубоватый дымок выхлопа. Марш сидел в одиночестве на краешке кровати с подушкой в руках. Выждав час, надел форму. Встал перед зеркалом у туалетного столика, застегнул мундир на все пуговицы. В любом случае он надевал его последний раз. "_Мы перевернем историю_..." Надел фуражку, поправил ее. Потом взял свои тридцать листков, записные книжки, свою и Булера, сложил все вместе, завернул в коричневую бумагу и сунул во внутренний карман. Неужели так легко изменить историю? Разумеется, по своему опыту Марш знал, что секреты - как кислота: если прольешь, они разъедят что угодно; если могут разрушить семейную жизнь, то почему не судьбу президента или даже государство? Но говорить об истории? Он покачал головой, глядя на свое отражение. История выше его понимания. Следователи превращают подозрения в улики. Это он сделал. А историю он оставит Шарли. Марш пошел с чемоданчиком Лютера в ванную и сгреб в него весь оставленный Шарли мусор - флаконы, резиновые перчатки, миску и ложку, щетки. Ту же операцию проделал в спальне. Удивительно, как ощутимо было ее присутствие и как пусто стало без нее. Он посмотрел на часы. Половина девятого. Теперь она уже должна быть далеко от Берлина, возможно, добралась до Виттенберга. У конторки портье торчал управляющий. - Добрый день, герр штурмбаннфюрер. Закончили допрос? - Да, конечно. Благодарю вас за достойное патриота содействие. - Был рад помочь. - Брокер слегка поклонился, потирая пухлые белые руки, словно растирая мазь. - Если когда-либо у герра штурмбаннфюрера появится желание еще кого-нибудь немножко допросить... - Он многозначительно поднял кустистые брови. - Возможно, я даже мог бы поставить ему парочку подозреваемых?.. Марш улыбнулся: - Всего доброго, герр Брокер. - Всего доброго _вам_, герр штурмбаннфюрер. Он уселся на правое сиденье своего "фольксвагена" и на минуту задумался. Идеальным местом было запасное колесо, но на это не было времени. Пластмассовая обивка дверей прочно закреплена. Он сунул руку под приборный щиток, нащупал гладкую поверхность. Это его устраивало. Оторвав два куска клейкой ленты, он прикрепил сверток к холодной металлической поверхности. Потом сунул остаток ленты в чемоданчик Лютера и выбросил его в мусорный ящик у кухни. На поверхности коричневая кожа слишком выделялась. Он нашел обломок ручки от метлы и, вырыв ею ямку, похоронил чемоданчик под кофейной гущей, тухлыми рыбьими головами, комьями жира и червивым салом. 2 Желтые дорожные знаки с единственным словом "фернферкер" - "дальнее движение" - указывали выезд из Берлина на опоясывающий город скоростной автобан. Марш был практически один на идущей в южном направлении трассе - в этот ранний воскресный час навстречу попалось-всего несколько легковых машин и автобусов. Проехав проволочный забор аэропорта Темпельгоф, он сразу оказался в предместье - широкое шоссе пересекало унылые улочки из кирпичных лавок и жилых домов с протянувшимися вдоль мостовых почерневшими стволами больных деревьев. Слева - больница, справа - размалеванная партийными лозунгами заброшенная церковь с закрытыми ставнями. "Мариенфельде", гласили указатели, "Бюков", "Лихтенраде". Он остановился у светофора. Перед ним открывалась дорога на юг - к Рейну, Цюриху, в Америку... Позади кто-то засигналил - переключились огни светофора. Он свернул с шоссе и скоро затерялся в паутине улиц жилого массива. В начале пятидесятых годов, в отблесках победы, улицам давали имена генералов: Штудентштрассе, Рейхенауштрассе, Мантейфельаллее. Марш неизменно путался. Поворачивать ли направо с Моделя на Дитриха? Или же налево на Паулюса, а уж потом на Дитриха? Он медленно ехал вдоль похожих друг на друга одноэтажных домиков, пока наконец не узнал нужный. Остановился на обычном месте и чуть было не просигналил, но вспомнил, что сегодня - третье воскресенье месяца, а не первое (а поэтому ему не принадлежащее) и что отныне доступ сюда ему вообще закрыт. Потребуется лобовая атака, прямо в духе самого Хассо Мантейфеля. На ведущей к дому бетонной дорожке не видно разбросанных игрушек. На его звонок не отозвался собачий лай. Он выругался про себя. Похоже, что ему всю эту неделю выпало торчать у пустых домов. Спускаясь с крыльца, он глядел на ближайшее окно. Дрогнула тюлевая занавеска. - Пили! Ты дома? Угол занавески резко приподнялся, и из окна на него глянуло бледное личико сына. - Можно войти? Нужно поговорить! Лицо ничего не выражало. Занавеска упала. К добру или к худу? Марш не знал, что подумать. - Жду тебя здесь! Вернулся к деревянной калитке и оглядел улицу. Домики по сторонам, домики напротив. Они протянулись во всех направлениях, словно казармы в военном лагере. В большинстве домиков жили старые люди: ветераны первой мировой войны, пережившие все, что за ней последовало, - инфляцию, безработицу, партию, вторую войну. Даже десяток лет назад они уже были седыми и сгорбленными. Они многое повидали, многое испытали. Теперь сидели дома, покрикивали на Пили, когда он расшумится, и весь день торчали у телевизора. Марш ходил взад и вперед по крошечному; с ладошку, травяному дворику. Подумал о Пили - не очень-то здесь разыграешься. Мимо проезжали машины. Неподалеку, через два дома, старик чинил велосипед, скрипучим насосом подкачивал шины. С другой стороны трещала газонокосилка... Пили не появлялся. Он уж было подумал, не встать ли на четвереньки и прокричать все, что хотел, через щель почтового ящика, когда услышал, что дверь открывается. - Молодец. Как дела? Где мама? Где Хельфферих? - Он не мог заставить себя сказать "дядя Эрих". Пили открыл дверь ровно настолько, чтобы позволить отцу заглянуть внутрь. - Их нет дома. А я заканчиваю картину. - Где же они? - Готовятся к параду. Я за хозяина. Они так сказали. - Само собой. Могу я зайти поговорить с тобой? Он ожидал, что мальчик воспротивится. Но Пили, не говоря ни слова, уступил дорогу, и Марш впервые после развода перешагнул порог дома своей бывшей жены. Он оглядел обстановку - дешевая, но приятная на вид; на каминной доске букет свежих нарциссов; чистота, нигде ни соринки. Несмотря на скромные средства, она старалась изо всех сил. Ему ли этого не знать! Даже висевший над телефоном портрет фюрера - фотография пожилого человека с ребенком на руках - был выбран со вкусом; Клара всегда верила в милосердного Бога, скорее из Евангелия, чем из Ветхого Завета. Чувствуя себя грабителем, силой вломившимся в чужой дом, он неуверенно снял фуражку и начал свою речь: - Я должен уехать, Пили. Может быть, надолго. Возможно, обо мне станут говорить всякое. Ужасные вещи, всякую ложь. И мне нужно сказать тебе... - Он замолчал. _Что тебе сказать_? Провел рукой по волосам. Пили, сложив на груди руки, в упор глядел на него. Он попробовал заново: - Трудно, когда рядом нет отца. Мой отец умер, когда я был совсем маленьким, меньше, чем ты теперь. И бывало, я ненавидел его за это... _Какие холодные глаза_... - ...Но это прошло, а потом... мне его не хватало. Если бы только я мог поговорить с ним... спросить его... Все бы отдал... "..._чтобы все человеческие волосы, срезанные в концентрационных лагерях, нашли применение. Из человеческих волос можно производить промышленный войлок или прясть нити_..." Он не знал, сколько времени простоял молча, понурив голову. Потом произнес: - Надо идти. Но тут подошел Пили и потянул его за руку. - Ладно, папа. Но, пожалуйста, не уходи. Пожалуйста. Посмотри, что я нарисовал. Комната Пили была похожа на командный пункт. Собранные из пластмассовых комплектов и подвешенные к потолку на невидимой глазу рыболовной леске модели реактивных самолетов люфтваффе вели воздушный бой. На одной из стен - карта Восточного фронта с цветными булавками, обозначавшими расположение армий. На другой - групповая фотография Пилиного звена пимпфов - голые коленки и торжественные лица на фоне бетонной стены. Рисуя, Пили сопровождал свое занятие звуковыми эффектами. - Это наши истребители - ж-ж-ж-ж! А это зенитки красных. Бах! Бах! - Желтый карандаш несколько раз взметнулся к верху листа. - А теперь мы дадим им жару. Огонь! - Вниз дождем посыпались черные муравьиные яйца, превращаясь в неровные красные языки огня. - Комми вызывают свои истребители, но с нашими им не сравняться... - Так продолжалось минут пять, одно событие набегало на другое. Потом Пили, которому надоело его творение, вдруг бросил карандаши и нырнул под кровать. Вытащил оттуда груду иллюстрированных журналов военного времени. - Откуда они у тебя? - Дядя Эрих дал. Он их собирал. - Пили вспрыгнул на кровать и стал листать страницы. - Прочитай подписи, папа. Он дал Маршу журнал и прижался к нему, взяв за руку. - "Сапер подобрался вплотную к проволочным заграждениям, прикрывающим пулеметные гнезда, - читал Марш. - Несколько вспышек огня - и смертоносная струя горючей смеси вывела противника из строя. Огнеметчики должны быть бесстрашными бойцами со стальными нервами". - А здесь? Не о таком прощании думал Марш, но раз мальчику хочется... - "Я хочу драться за новую Европу, - продолжал он, - так говорят трое братьев из Копенгагена вместе со своим руководителем отряда в учебном лагере СС в Верхнем Эльзасе. Они соответствуют всем условиям относительно расы и здоровья и теперь наслаждаются жизнью на природе, в лесном лагере". - А о чем здесь? Марш улыбнулся. - Давай-ка сам, Пили. Тебе десять лет, и нетрудно прочесть самому. - А я хочу, чтобы прочитал ты. Вот фотография подводной лодки, такой, как твоя. О чем тут пишут? Улыбка исчезла с лица Марша. Он отложил в сторону журнал. Что-то было не так. Что же? Он вдруг понял: тишина. Уже несколько минут на улице ничего не было слышно - ни звуков проезжающих машин, ни шагов прохожих, ни голосов людей. Замолкла даже газонокосилка. Увидев, как взгляд Пили метнулся в сторону окна, он все понял. Где-то в доме звякнуло стекло. Марш рванулся к двери, но мальчик его опередил - скатившись с кровати, схватил его за ноги, обвившись вокруг них. - _Пожалуйста, не уходи, папа_, - умолял он, - _пожалуйста_... Марш ухватился за ручку двери, не в состоянии сдвинуться с места. Словно завяз в трясине. "Я уже видел это во сне", - мелькнула мысль. Позади лопнуло стекло, осыпав их дождем осколков, - теперь комната наполнялась реальными людьми в военной форме с настоящим оружием. Марш внезапно оказался лежащим на спине, глядя вверх на пластмассовые самолетики, бешено раскачивающиеся и вертящиеся на концах невидимых нитей. Он расслышал голос Пили: - Все будет хорошо, папа. Они тебе помогут. Сделают тебя хорошим. Тогда тебе можно будет приехать и жить с нами. Они обещали... 3 Руки ладонями наружу плотно скованы за спиной наручниками. Двое эсэсовцев прижали Марша к стене с картой Восточного фронта. Прямо перед ним стоял Глобус. Слава Богу, Пили вытолкали из комнаты. - Я ждал этого момента, как жених невесту, - сказал Глобус и изо всей силы двинул ему кулаком в живот. Марш согнулся и упал на колени, увлекая за собой карту с крошечными булавками. Казалось, он больше не сможет дышать. Глобус, схватил его за волосы и снова поднял на ноги. Тело сотрясалось позывами к рвоте и одновременно жаждало вдохнуть глоток кислорода. Гестаповец ударил еще раз, в он снова упал. Под конец, когда Марш, поджав колени, лежал на ковре, Глобус поставил сапог ему на голову, растирая подошвой ухо. - Глядите, - сострил он, - стою ногой на дерьме. И до Марша откуда-то издалека донеслось людское ржание. - Где девка? - Какая девка? Глобус, не торопясь, растопырил перед лицом Марша похожие на обрубки пальцы, затем рука, описав дугу, приемом карате с силой ткнулась в почку. Это было хуже всего того, что было до сих пор, - ослепительно белая вспышка боли, пронзившая его насквозь и снова бросившая на пол. Его рвало желчью. А еще хуже было знать, что это всего лишь подножие долгого восхождения. Перед ним представали восходящие ступени пыток, словно ноты в музыкальной гамме - от глухих басовых ударов в живот, через средний регистр ударов по почкам, все дальше и дальше - до высоты, не улавливаемой человеческим ухом. - Где девка? - Какая... девка?.. Его разоружили, обыскали, потом то ли вытолкали, то ли выволокли из дома. На улице собралась небольшая толпа. Престарелые соседи Клары наблюдали, как Марша запихивали на заднее сиденье "БМВ". Он мельком увидел на улице четыре или пять легковых машин с мигалками, грузовик, солдат. К чему они готовились? К небольшому сражению? Пили по-прежнему не было видно. Из-за наручников приходилось сидеть наклонясь вперед. На заднее сиденье втиснулись два гестаповца, по одному с каждой стороны. Из отъезжавшей машины он видел, как некоторые из стариков уже бредут к своим домам, к успокаивающему мерцанию телевизионных экранов. Его везли в северном направлении мимо праздничного потока машин по Саарландштрассе, потом свернули к востоку, на Принц-Альбрехтштрассе. Проехав мимо главного входа штаб-квартиры гестапо, кавалькада круто повернула направо и через высокие тюремные ворота попала на вымощенный кирпичом двор позади здания. Марша вытащили из машины и через низкую входную дверь поволокли вниз по крутым бетонным ступеням. Потом каблуки заскребли по полу сводчатого коридора. Дверь, камера и тишина. Они оставили его в одиночестве, чтобы заработало воображение, - обычный прием. Очень хорошо. Он подполз к углу и оперся головой о сырой кирпич. Каждая минута была лишней минутой в пользу Шарли. При мысли о Пили, о всей лжи он стиснул кулаки. Камеру освещала слабая лампочка над дверью, тоже заключенная в ржавую металлическую клетку. Марш взглянул на запястье - ставший ненужным рефлекс, потому что часы у него отобрали. Теперь она, наверное, недалеко от Нюрнберга. Он попытался воссоздать в памяти образы готических шпилей - церкви Лореннкирхе, Зебальдускирхе, Якобкирхе... Болели все его члены, каждая частичка его тела, которой он мог дать название, а ведь поработали они над ним не более пяти минут. К тому же не оставили ни следа на лице. Ничего не скажешь - попал в руки профессионалов. Он было рассмеялся, но тут же скорчился от боли в ребрах. Его провели по коридору в помещение для допросов: выбеленные известью стены, массивный дубовый стол, по стулу с каждой стороны; в углу железная печка. Глобуса не было, хозяйничал Кребс. Наручники сняли. Снова обычный прием - сперва крутой фараон, потом помягче. Кребс даже пытался шутить: - В обычных условиях мы взяли бы и сына и попробовали бы припугнуть, чтобы вы побыстрее одумались. Но в случае с вами это привело бы к обратному результату. - Полицейский юмор! Откинувшись на стуле и улыбаясь, он затачивал карандаш. - Как бы то ни было, замечательный парнишка. - "Замечательный" - это по-вашему. - Когда его били. Марш прикусил язык и теперь говорил так, словно провел неделю в кресле зубного врача. - Вчера вечером вашей бывшей жене дали номерок телефона, - заметил Кребс. - На всякий случай. Парнишка его запомнил. Увидев вас, сразу же позвонил. У него ваши мозги, Марш. Ваша расторопность. Можете гордиться. - В данный момент я действительно испытываю сильные чувства к своему сыну. "Валяй, - думал он, - давай поболтаем. Еще одна минута - лишний километр". Но Кребс уже перешел к сути, листая страницы толстого досье. - У нас два дела, Марш. Первое: ваша общая политическая благонадежность на протяжении многих лет. Сегодня нас это не интересует, по крайней мере непосредственно. Второе: ваши действия в последнюю неделю, в частности ваша причастность к попытке покойного партайгеноссе Лютера бежать в Соединенные Штаты. - Я к этому непричастен. - Вчера утром на Адольф-Гитлерплатц к вам обращался с вопросами сотрудник дорожной полиции - как раз в то время, когда изменник Лютер замышлял встретиться с американской журналисткой Мэгуайр и сотрудником посольства Соединенных Штатов. _Откуда они узнали?_ - Глупо. - Значит, отрицаете, что были на площади. - Нет. Разумеется, нет. - Тогда почему вы там оказались? - Я следил за американкой. Кребс делал пометки. - Зачем? - Это она обнаружила труп партайгеноссе Штукарта. Я, естественно, подозревал ее, как агента буржуазной демократической печати. - Не засирайте мне мозги. Марш. - Хорошо. Я втерся к ней в доверие. Думал: если она наткнулась на труп одного отставного государственного секретаря, может быть, наткнется и на другого. - Справедливо. - Кребс потер подбородок и на минуту задумался. Потом открыл новую пачку сигарет, угостил Марша, дал прикурить от спички из свежего коробка. Марш глубоко затянулся. Заметил, что сам Кребс не курил, - все это было частью действа, подспорьем ведущего допрос. Нахмурившись, гестаповец снова принялся листать свои записи. - Мы считаем, что изменник Лютер намеревался что-то передать журналистке Мэгуайр - кое-какие сведения. Что именно? - Не имею ни малейшего представления. Может быть, что-нибудь из области искусства? - В четверг вы были в Цюрихе. Зачем? - Туда - до того, как скрыться, - летал Лютер. Я надеялся найти ключ к разгадке, почему он исчез. - И нашли? - Нет. Но у меня было разрешение на поездку. Я представил полный отчет оберстгруппенфюреру Небе. Вы видели? - Конечно, нет. - Кребс сделал пометку. - Оберстгруппенфюрер никому не раскрывает свои карты, даже нам. Где Мэгуайр? - Откуда мне знать? - Должны знать, потому что вчера после стрельбы на Адольф-Гитлерплатц вы взяли ее в свою машину. - Не я, Кребс. - Вы, Марш. Потом вы направились в морг и рылись в вещах изменника Лютера - об этом мы точно знаем от доктора Эйслера. - Я не знал, что это вещи Лютера, - ответил Марш. - Я полагал, что они принадлежали человеку по имени Штарк, который находился в трех метрах от Мэгуайр, когда его застрелили. Естественно, меня интересовало, что у него с собой было, потому что я интересовался Мэгуайр. Кроме того, если помните, вечером в пятницу вы показали мне тело, которое, по вашим словам, было трупом Лютера. Кстати, кто стрелял в Лютера? - Не важно. Что вы рассчитывали найти в морге? - Много чего. - Что? Точнее! - Блох. Вшей. Чесотку. Что еще найдешь в этом говенном тряпье? Кребс отшвырнул карандаш. Сложил руки на груди. - Вы умный парень, Марш. Утешайте себя тем, что мы по крайней мере признаем за вами это качество. Думаете, мы стали бы возиться, если бы вы были всего лишь проглотившим со страху язык жирным хреном вроде вашего дружка Макса Йегера? Уверен, что вы способны продолжать в том же духе часами. Но у нас нет времени и мы не так глупы, как вы думаете. - Он порылся в бумагах, ухмыльнулся и пошел с козыря. - Где чемоданчик, который вы забрали в аэропорту? Марш смотрел на него невинными глазами. _Значит, им с самого начала все было известно_. - Какой чемоданчик? - С какими обычно ходят врачи. Не очень тяжелый, но, должно быть, с бумагами. Чемоданчик, который передал вам Фридман за полчаса до того, как позвонить нам. Видите ли, Марш, вернувшись к себе, он нашел на столе телекс с Принц-Альбрехтштрассе - предупреждение, которое мы разослали, чтобы не дать вам удрать из страны. Увидев его, он, как патриот, решил, что лучше сообщить нам о вашем визите. - Фридман! - воскликнул Марш. - Это он-то "патриот"? Он вас дурачит, Кребс. Чтобы скрыть собственные делишки. Кребс вздохнул. Поднялся и, обойдя вокруг стола, встал позади Марша, опершись о спинку стула. - Когда все кончится, мне бы хотелось познакомиться с вами поближе. Правда. Если, конечно, от вас что-нибудь останется. Почему такие, как вы, сбиваются с пути? Мне хотелось бы знать. Из профессионального интереса. Чтобы пресекать это в будущем. - Ваша страсть к самосовершенствованию достойна похвалы. - Опять вы за свое? Тут все дело в том, как смотреть на вещи. В Германии - изнутри - происходят перемены, Марш, и вы могли бы стать их участником. Сам рейхсфюрер лично интересуется новым поколением, он прислушивается к нам, продвигает по службе. Он верит в перестройку, более широкую гласность, налаживание контактов с американцами. Время таких людей, как Одило Глобоцник, уходит в прошлое. - Наклонившись, он прошептал на ухо Маршу: - Знаете, почему Глобус вас не любит?. - Просветите. - Потому что вы выставляете его дураком. Для Глобуса это смертельная обида. Помогите мне, и я спасу вас от него. - Кребс выпрямился и продолжал обычным голосом: - Где баба? Какие сведения Лютер хотел ей передать? Где чемоданчик Лютера? Все те же три вопроса. Снова и снова. В допросах есть своя ирония: они могут дать допрашиваемому столько же, если не больше, сколько допрашивающему. По вопросам Кребса Марш мог определить степень его осведомленности. Некоторые вещи были ему хорошо известны: он знал, например, что Марш побывал в морге и что он отыскал в аэропорту чемоданчик. Но в его сведениях был существенный пробел. Если только Кребс не вел дьявольски хитрую игру, он, по-видимому, не имел представления о том, какие сведения Лютер обещал американцам. Только на это шаткое обстоятельство Марш возлагал единственную надежду. Через по-прежнему безрезультатные полчаса в дверях появился Глобус, поигрывая длинной гладкой деревянной дубинкой. Позади него стояли два коренастых молодчика в черном обмундировании. Кребс вытянулся по стойке "смирно". Глобус спросил: - Ну как, полностью сознался? - Никак нет, герр обергруппенфюрер. - Какая неожиданность! Думаю, теперь моя очередь. - Так точно. Кребс наклонился над столом, собирая бумаги. Показалось ли это Маршу или он действительно увидел на этом вытянутом бесстрастном лице проблеск сожаления? Кребс ушел. Глобус расхаживал взад и вперед, волоча по каменному полу дубинку и мурлыча под нос старый партийный марш. - Знаешь, что это такое, а? - И, подождав, переспросил: - Нет? Молчишь? Это американское изобретение. Бейсбольная бита. Привез мне один приятель из посольства в Вашингтоне. - Глобус пару раз взмахнул ею над головой. - Собираюсь создать эсэсовскую команду. Могли бы тогда играть с американской армией. Как думаешь? Геббельс загорелся. Думает, что такое зрелище американцам понравится. - Прислонил биту к массивному столу и стал расстегивать мундир. - Если хочешь знать мое мнение, то ошибка была допущена с самого начала, в тридцать шестом, когда Гиммлер сказал, что все легавые из крипо должны носить форму СС. Вот и докатились до того, что имеем дело с мерзавцами вроде тебя и старыми засранцами вроде Артура Небе. - Он передал мундир одному из охранников и стал засучивать рукава. Потом ни с того ни с сего заорал: - Черт возьми, мы-то знали, что делать с такими, как ты! Это теперь расслюнявились. Больше не спрашивают, хватит ли у тебя пороху, а интересуются, есть ли докторская степень. В сорок первом на Востоке, когда пятьдесят градусов мороза и ссаки замерзали на лету, про докторские степени не спрашивали. Надо было слушать Кребса, Марш. Было бы лучше. Я, твою мать, думаю, что он один из ваших. - И передразнил жеманные манеры Кребса: - "С вашего разрешения, герр обергруппенфюрер, я хотел бы первым допросить подозреваемого. Думаю, что к нему нужен более тонкий подход". Какой в жопу тонкий! Подумаешь, какая птица! Будь ты моим псом, накормил бы тебя отравой. - На месте вашего пса я бы ее съел. Глобус с ухмылкой кивнул одному из охранников. - Послушай-ка этого молодца! - Поплевав на ладони, он взял бейсбольную биту. Повернулся к Маршу: - Смотрел твое дело. Вижу, что силен только в писанине. Вечные записки, разные докладные. Ну прямо несостоявшийся писатель. Скажи: какой рукой пишешь - левой или правой? - Левой. - Снова врешь. Давай-ка правую руку на стол. Грудь словно стянуло железными обручами. Не хватало воздуха. - А ну давай, твою мать! Глобус взглянул на охранников, и Марша сзади обхватили крепкие руки. Стул наклонился, голову пригнули к столу. Один завернул ему левую руку высоко за спину и стал выкручивать. Марш взвыл от боли. Тогда другой схватил свободную руку. Он почти вскарабкался на стол и уперся в нее коленом чуть пониже локтя, пригвоздив ладонью вниз к доскам стола. В считанные секунды он был намертво скован. Только пальцы, словно пойманная птица, слабо трепыхались. Стоя в метре от стола, Глобус концом биты легонько поглаживал пальцы Марша. Потом поднял ее, замахнулся, как топором, и со всей силой обрушил на руку. В первый момент он не терял сознания. Охранники отпустили его, и он сполз на колени. Из угла рта тянулась слюна, оставляя на столе мокрый след. Рука по-прежнему была вытянута вперед. Какое-то время он сохранял ту же позу, пока, подняв голову, не увидел, что осталось от его кисти - какая-то странная масса из крови и хрящей на плахе мясника, - и тут Потерял сознание. Шаги во мраке. Голоса. - Где баба? Удар ногой. - Какие у нее сведения? Удар. - Что украл? Удар. Еще удар. Грубый сапог топтал пальцы, ломая их, размалывая о камень. Когда он снова пришел в себя, то увидел, что валяется в углу; на полу рядом с ним, словно мертворожденный младенец возле матери, лежит раздробленная кисть. Перед ним на корточках сидит человек, кажется, Кребс, и что-то говорит. Марш силился сосредоточить внимание на его словах. - Что это? - спрашивал рот Кребса. - Что это значит? Гестаповец запыхался, словно бежал по лестнице. Одной рукой он схватил Марша за подбородок, поворачивая лицом к свету. В другой была связка бумаг. - Что это значит, Марш? Они были спрятаны у вас в машине. Прикреплены лентой под приборным щитком. Что это значит? Март выдернул голову и отвернулся к темнеющей стене. "Тук, тук, тук. - Сквозь забытье. - Тук, тук, тук". Спустя некоторое время - он не мог определить точнее, потому что время не поддавалось измерению, то мчалось, то едва ползло, - над ним возник белый халат. Блеснула сталь. Перед глазами вертикально висело в воздухе узкое лезвие. Марш попытался отстраниться, но кисть клещами охватили чужие пальцы и в вену вонзилась игла. Сначала, когда эти пальцы коснулись его руки, он застонал, но потом почувствовал, как по венам растеклась целебная жидкость и мучительная боль утихла. Участвовавший в пытках врач был стар и горбат. Маршу, которого переполняло чувство благодарности к нему, казалось, что он, должно быть, много лет прожил в этом подвале. В кожу въелась местная пыль, под глазами темные мешки. Не произнося ни слова, он очистил рану, промыл ее прозрачной жидкостью, пахнувшей больницей или моргом, и туго забинтовал. Потом, по-прежнему молча, они с Кребсом помогли Марту подняться на ноги и посадили на стул. На столе перед ним появилась эмалированная кружка со сладким забеленным молоком кофе. В здоровую руку вложили сигарету. 4 Мысленно Марш выстроил стену. По ту сторону он поместил мчавшуюся в машине Шарли. Стена высокая, сложенная из всего, что могло собрать его воображение, - огромных валунов, бетонных блоков, обгоревших железных остовов кроватей, перевернутых трамвайных вагонов, чемоданов, детские колясок, - и протянувшаяся через залитые солнцем поля и леса Германии, подобно увиденной им когда-то на открытке Великой китайской стене. Сам он ходит часовым перед стеной. _Он никого не пустит за стену_. Все остальное они получат. Кребс, опершись обеими локтями о стол и положив подбородок на сложенные пальцы, углубился в чтение записей Марша. Время от времени он отрывал руку, чтобы перевернуть страницу, занимал прежнюю позу, продолжая читать. Марш сидел, глядя на него. После чашки кофе и сигареты и, главное, укола, притупившего боль, он был на грани блаженства. Кребс кончил читать и на мгновение зажмурил глаза. Неизменно бледное лицо. Потом расправил страницы и положил перед собой рядом с записными книжками Марша и Булера. Выровнял их, словно на параде, - с точностью до миллиметра. Может быть, под действием наркотика Марш вдруг отчетливо увидел все окружающее: как на дешевой волокнистой бумаге слегка расплылись чернила и от каждой буквы расходились мельчайшие волоски; как плохо был выбрит Кребс: взять хотя бы этот пучок черной щетины в складке кожи под носом. Он был убежден, что слышит, как в тишине, стуча по столу, падают пылинки. - Вы меня убили. Марш. - Я убил? - Вот этим. - Рука Кребса повисла в сантиметре от записей. - Зависит от того, кому известно, что они у вас. - Только одному работающему в гараже кретину унтершарфюреру. Он обнаружил их, когда мы пригнали вашу машину, и отдал прямо мне. Глобус ничего не знает - пока. - Вот вам и ответ. Кребс, словно вытирая насухо, энергично растер лицо. Прикрыв глаза ладонями, принялся разглядывать Марша сквозь растопыренные пальцы. - Что это такое? - Читать умеете? - Читать-то умею, но понять не могу. - Кребс схватил бумаги и начал листать. - Ну вот, к примеру, что такое "Циклон Б"? - Соль цианисто-водородной кислоты. До этого они применяли окись углерода. А еще до этого - пули. - А это? "Аушвиц-Биркенау". "Кульмхоф". "Бельзец". "Треблинка". "Майданек". "Собибор". - Места уничтожения людей. - А эти цифры: "восемь тысяч в день"... - Столько они могли уничтожить в Аушвиц-Биркенау, используя четыре газовые камеры и крематорий. - А это: "одиннадцать миллионов"? - Одиннадцать миллионов - общее количество евреев, за которыми они охотились. Возможно, им удалось выловить всех. Кто знает? Я что-то их не вижу, а вы? - А вот фамилия: "Глобоцник"... - Глобус возглавлял СС и полицию в Люблине. Он строил комплексы уничтожения людей. - Я не знал. - Кребс, словно заразу, отшвырнул записи. - Я ничего этого не знал. - Бросьте, знали! Знали всякий раз, когда слышали остроту о "поездке на Восток"; всякий раз, когда мать пугала шалуна, что, если он будет плохо себя вести, его отправят в печку. Мы знали, когда въезжали в их дома, когда захватывали их имущество, занимали их места на службе. Мы знали, но у нас не было фактов. - Он левой рукой указал на записи. - А здесь кости обросли плотью. И появились кости там, где был чистый воздух. - Я хотел сказать, что не знал о том, что во всем этом были замешаны Булер, Штукарт и Лютер. Не знал о Глобусе... - Конечно. Вы просто думали, что расследуете хищения произведений искусства. - Это правда! Правда, - повторял Кребс. - В среду утром - вы в состоянии вспомнить, что было в тот день? - я был занят расследованием дела о коррупции в Немецком трудовом фронте: торговали разрешениями на работу. И вдруг совершенно неожиданно меня вызывают к рейхсфюреру для разговора с глазу на глаз. Он рассказал мне о раскрытии колоссальной аферы с произведениями искусства, в которую втянуты отставные государственные чиновники. Партии может быть причинен огромный моральный ущерб. Делом занимается обергруппенфюрер Глобоцник. Я должен немедленно отправиться в Шваненвердер и поступить в его распоряжение. - Почему вы? - А почему нет? Рейхсфюреру известно о моем интересе к искусству. Мы об этом и говорили. Мои обязанности ограничивались составлением описи сокровищ. - Но вы, должно быть, поняли, что Булера и Штукарта убил Глобус? - Конечно. Я не идиот. Знаю репутацию Глобуса не хуже вашего. Но Глобус действовал по указанию Гейдриха, и, если Гейдрих решил дать ему полную волю, чтобы уберечь партию от публичного скандала, кто я такой, чтобы возражать? - Кто вы такой, чтобы возражать? - повторил Март. - Давайте начистоту, Марш. Вы утверждаете, что их смерть не имела никакого отношения к афере? - Абсолютно никакого. Афера - совпадение, послужившее удобным прикрытием, только и всего. - Но она придавала смысл делу. Была объяснением того, что Глобус служил исполнителем государственной воли и почему он делал все, чтобы помешать расследованию силами крипо. В среду вечером, когда я все еще занимался описью картин в Шваненвердере, он ворвался разъяренный - из-за вас. Сказал, что вас официально отстранили от дела, а вы вломились в квартиру Штукарта. Мне было приказано отправиться туда и доставить вас, что я и сделал. И должен сказать, что, если бы это зависело от Глобуса, вам тут же была бы крышка, но помешал Небе. Потом, вечером в пятницу, мы обнаружили на сортировочной станции то, что приняли за Лютера, и, казалось, дело закончилось. - Когда вы узнали, что это не Лютер? - Около шести утра в субботу. Глобус позвонил мне домой. Он сказал, что, по его сведениям, Лютер жив и намерен в девять встретиться с американской журналисткой. - Узнал, - уверенно заметил Марш, - потому что ему намекнул кто-то из американского посольства. - Что за чушь, - фыркнул Кребс. - Узнал потому, что линию прослушивали. - Не может быть... - Почему не может быть? Смотрите сами. - Кребс открыл одну из своих папок и достал лист тонкой бумаги. - Его среди ночи спешно доставили со станции подслушивания в Шарлоттенбурге. Марш прочел: "Исследовательская служба. Совершенно секретно. Г745, 275. 23:51. МУЖЧИНА: Вы спрашиваете, что мне нужно? Как вы думаете что? Убежище в вашей стране. ЖЕНЩИНА: Скажите, где вы находитесь. МУЖЧИНА: Я могу заплатить. ЖЕНЩИНА: Это не... МУЖЧИНА: Я располагаю информацией. Надежными сведениями. ЖЕНЩИНА: Скажите, где вы находитесь. Я приеду за вами. Мы поедем в посольство. МУЖЧИНА: Слишком рано. Еще не время. ЖЕНЩИНА: Когда же? МУЖЧИНА: Завтра утром. Слушайте меня. В девять часов. Большой зал. Центральная лестница. Все поняли?" Он снова слышал ее голос; казалось, ощущал ее запах, мог ее коснуться. Что-то шевельнулось в глубине памяти. Он отодвинул листок в сторону Кребса. Тот вернул его в папку, продолжая разговор: - Что было дальше, вам известно. По указанию Глобуса Лютера прикончили, как только он появился, и, скажу откровенно, это меня потрясло. Сделать такое в общественном месте... Я подумал: этот человек не в своем уме. Правда, тогда я не знал, почему он так не хотел, чтобы Лютера взяли живьем. - Он оборвал рассказ, словно забыл, где находится и какую роль должен играть. - Мы обыскали тело и ничего не нашли. Тогда погнались за вами. У Марша снова разболелась рука. Глянув на нее, он увидел, что сквозь белую повязку просачиваются алые пятна. - Который час? - Пять сорок семь. Она в пути почти одиннадцать часов. Боже, как болит рука... Красные пятна расплывались, сливаясь друг с другом, образуя кровавые архипелаги. - В этом деле участвовали четверо, - рассказывал Марш. - Булер, Штукарт, Лютер и Критцингер. - Критцингер? - переспросил Кребс, делая пометку. - Фридрих Критцингер, министериаль-директор рейхсканцелярии. На вашем месте я бы не записывал. - Кребс отложил карандаш. - Их беспокойство вызывала не программа массового истребления сама по себе - не забывайте, это были высокопоставленные партийные деятели, - а отсутствие надлежащего приказа фюрера. Ни строчки в письменном виде. Лишь устные заверения Гейдриха и Гиммлера, что таково желание фюрера. Можно еще сигарету? - Насладившись несколькими затяжками, Марш продолжал: - Это лишь предположение, понимаете? - Его собеседник кивнул. - Я предполагаю, что они задавали себе вопрос: почему нет документа, непосредственно связывающего фюрера с этой политикой? Полагаю, они же и давали ответ: она настолько чудовищна, что нельзя, чтобы видели, что в ней замешан глава государства. Тогда в каком положении они оказывались? Они оказывались в дерьме. Потому что, если бы Германия проиграла войну, их бы судили как военных преступников, а если бы Германия выиграла ее, то в один прекрасный день их могли сделать козлами отпущения за крупнейший акт массового уничтожения людей в истории. - Не уверен, что горю желанием знать все это, - пробормотал Кребс. - Тогда они решили подстраховаться. Сделали заявление под присягой - это было нетрудно: трое из них были адвокатами - и изымали, где могли, документы. Постепенно собрали внушительное досье. Предусмотрели любой исход. Если бы победила Германия, а против них были предприняты какие-либо действия, они пригрозили бы разоблачением. Если бы победили союзники, они могли сказать: видите, мы выступали против этой политики и даже, рискуя жизнью, собирали разоблачительные сведения. Лютер, кроме того, добавил долю шантажа - документы, ставящие в затруднительное положение американского посла в Лондоне. Дайте-ка мне эти книжки. Он указал на записные книжки - свою и Булера. Поколебавшись, Кребс подвинул их через стол. Открыть записную книжку одной рукой оказалось непросто. Пропитавшаяся кровью повязка пачкала страницы. - Лагеря были организованы таким образом, чтобы не оставалось свидетелей. Специально выделенные заключенные обслуживали газовые камеры и крематории. Со временем этих заключенных уничтожали, а на их место ставили других, которых тоже уничтожали. И так далее. Если это практиковалось на самом низком уровне, то почему отказаться от этого на самом высоком? Смотрите. На совещании в Ваннзее было четырнадцать человек. Первый из них умирает в пятьдесят четвертом. Второй в пятьдесят пятом. Затем по одному в пятьдесят седьмом, пятьдесят девятом, шестидесятом, шестьдесят первом, шестьдесят втором. В шестьдесят третьем, видно, собирались убить Лютера, в его доме были посторонние, но он нанял охрану. Шло время, с ним ничего не случилось, и он подумал, что это было просто какое-то совпадение. - Хватит, Марш. - К шестьдесят третьему процесс начал набирать скорость. В мае умирает Клопфер. В декабре повесился Хоффманн. В марте этого года от заложенной в машину бомбы погибает Критцингер. Теперь Булер по-настоящему испуган. Критцингер - это спусковой крючок. Он первая жертва из группы. - Марш взял записную книжку Булера. - Вот тут, видите, крестик, поставленный против даты гибели Критцингера. Но дни проходят, ничего не происходит, возможно, они в безопасности. Потом, девятого апреля, - еще один крестик! Старый сослуживец Булера по генерал-губернаторству Шенгарт, поскользнувшись, попадает под колеса подземки на станции "Цоо". В Шваненвердере паника! Но уже поздно... - Я же сказал: хватит! - Мне не давал покоя один вопрос: почему в первые девять лет всего восемь смертей, а в последние полгода целых шесть? Зачем такая спешка? Зачем этот страшный риск после долгого