знаешь. Ты видишь. Но не понимаешь. В тебе нет терпимости. Ты именуешь ученых притворщиками, но разве кто-нибудь из них сказал, что он совершенен, что он -- сверхчеловек? Нет, они -- простые люди. Это ты -- гений. Уловив, что речь его весьма смахивает на проповедь, Барт умолк. -- Продолжай, что же ты? -- Ты когда-нибудь видел жену Немура? -- Нет. -- Если хочешь знать, почему он всегда в напряжении, даже когда дела в лаборатории идут лучшим образом, а его лекциям аплодируют, тебе надо познакомиться с Бертой Немур. Известно тебе, что это она сделала его профессором? Что это она, пользуясь влиянием отца, буквально выбила из фонда Уэлберга дотацию для него? Именно она подтолкнула его к преждевременному докладу на симпозиуме. Пока тебя не погоняет такая женщина, не пытайся понять мужчину, испытавшего это на собственной шкуре. Я ничего не ответил, а ему явно хотелось поскорее вернуться в отель. Возвращались мы в молчании. Я -- гений? Не уверен. По крайней мере, пока. Я, как сказал бы Барт, -- исключение. Вполне демократичный термин, позволяющий избегнуть проклятых ярлыков типа "одаренный" и "неспособный" (что насамом деле означает "блестящий" и "слабоумный"). Как только слово "исключение" начинает приобретать смысл, его тут же заменяют другим. Пользуйся словом только до тех пор, пока никто не понимает его значения. "Исключение" можно отнести к обоим концам умственного спектра, так что я всю жизнь был "исключением". Чем больше я узнаю, тем больше вижу такого, о существовании чего даже не подозревал. Раньше я тешил себя дурацкой мыслью, что смогу знать все, вобрать в себя все знания человечества. Теперь же я надеюсь, что окажусь способным узнать только о наличии знания и понять хоть малую его крупицу. Хватит ли мне времени? Барт зол на меня. Ему кажется, что я слишком нетерпелив, да и остальные придерживаются такого же мнения. Меня придерживают, хотят поставить на место. Где мое место? Кто я? Что я такое? Итог всей моей жизни или только нескольких последних ее месяцев? О, какими нетерпеливыми становятся они сами, стоит мне завести разговор об этом! Никому не хочется признаваться в своем невежестве. Парадокс -- "простой человек" вроде Немура посвящает жизнь тому, чтобы делать других гениями. Он мечтает войти в историю первооткрывателем новых законов обучения, этаким Эйнштейном от психологии. Но, несмотря ни на что, в нем жив извечный страх учителя перед талантливым учеником, страх мастера перед тем, что подмастерье обесценит его работу. С другой стороны, я не ученик и не подмастерье Немура, как, например, Барт. Страх Немура обнаружить себя человеком на ходулях среди великанов вполне понятен. Ошибка уничтожит его. Он слишком стар, чтобы начать все снова. Так же поразило меня, если не сказать больше, открытие истинной сущности людей, перед которыми я преклонялся. Но тут Барт прав -- нельзя быть таким нетерпимым. Ведь это их идеи и блестящая работа сделали возможным Эксперимент, и мне нельзя поддаваться искушению смотреть на них сверху вниз. Следует усвоить, что когда меня слегка поругивают за слишком сложный и непонятный "другим" язык отчетов, мои учителя имеют в виду и себя. Но все равно страшно подумать, что мою судьбу держат в своих руках не те гиганты, какими я представлял их себе раньше, а люди, не знающие ответов на многие вопросы. 13 июня. Я диктую эти заметки, пережив ни с чем не сравнимый эмоциональный стресс. Я сбежал оттуда, и сижу теперь в самолете, летящем в Нью-Йорк. Не представляю, что мне делать, когда окажусь там. Признаюсь, поначалу зрелище сотен ученых и мыслителей, собравшихся в одном месте в одно время, чтобы обменяться идеями, вызывало у меня благоговение. Вот здесь, думал я, происходит нечто настоящее. Здесь все будет не так, как в стерильных университетских дискуссиях, потому что здесь собрались светила психологии и теории обучения, настоящие ученые, которые пишут книги и читают лекции, ученые, которых цитируют. Пусть Немур и Штраус -- середнячки, но не остальные, был уверен я. Настало время, и Немур повел нас по гигантскому фойе с роскошной мебелью в стиле барокко, по широким мраморным лестницам сквозь растущую толпу головокивателей и рукопожимателей. Утром прибыло еще двое наших -- профессора Уайт и Клингер шествовали чуть справа и на шаг позади Немура и Штрауса. Мы с Бартом замыкали шествие. Толпа расступилась, и мы вошли в главный конференц-зал. Немур весело помахал рукой репортерам и фотографам, собравшимся, чтобы из первых уст услышать о тех замечательных вещах, которые удалось сделать с обыкновенным кретином всего за три месяца. Очевидно, Немур предупредил их заранее. Некоторые доклады произвели на меня сильное впечатление. Группа ученых с Аляски выяснила, как стимуляция различных областей мозга влияет на способность к восприятию знаний, а другая, из Новой Зеландии, определила участки коры мозга, ответственные за восприятие стимулов. Были и другие работы. Например, П.Т. Целлерман сделал доклад о том, как зависит скорость, с которой крысы проходят лабиринт, от формы углов в нем. Или сообщение некоего Верфеля о влиянии уровня разумности на время реагирования у макак-резусов. Время, деньги и энергия, потраченные впустую. Да, прав был Барт, превознося Немура и Штрауса за то, что они посвятили себя важному и неизвестному делу, в то время как другие занимались простенькими темами с гарантированным успехом. Если бы только Немур был способен относиться ко мне, как к человеку! Но вот председатель объявил доклад от университета Бекмана, и мы заняли свои места на возвышении рядом с президиумом -- я и Барт, а между нами -- Элджернон в клетке. Мы были главной приманкой этого вечера, и председатель торжественно представил нас. Я почти ожидал, что из его уст вырвется: "Почтеннейшая публика! Не проходите мимо! Уникаааальное представление! Нигде больше в научччном мире! Мышь и кретин становятся гениями прррямо на ваших глазах!!!" Однако он сказал: -- Прежде чем вы услышите сам доклад, мне хочется сказать несколько слов. Все мы уже слышали о совершенно поразительной работе, проделанной в стенах университета Бекмана на средства фонда Уэлберга под руководством профессора психологии Немура совместно с доктором Штраусом, сотрудником нейропсихологической лаборатории того же университета. Нет нужды повторять, что мы ждем доклада с понятным нетерпением. Предоставляю слово университету Бекмана! Немур грациозно кивнул и от избытка чувств подмигнул Штраусу. Первым выступал профессор Клингер. Элджернон, непривычный к дыму и шуму, нервно забегал по клетке. Ни с того ни с сего у меня появилось сильнейшее желание открыть дверцу и выпустить его в зал. Абсурд, конечно. Тем не менее, слушая излияния Клингера на тему "Сравнение лабиринтов с преимущественно левосторонними поворотами с лабиринтами с преимущественно правосторонними", я поймал себя на том, что непроизвольно поглаживаю пальцами задвижку клетки. Потом Барт описал собранию разработанную им методику обучения Элджернона и достигнутые с ее помощью результаты. За этим должна была последовать демонстрация самого Элджернона, решающего разнообразнейшие проблемы, чтобы заполучить свой кусочек сыра (есть вещи, на которые я не перестаю обижаться). Я никогда не имел ничего против Барта. В отличие от других, он всегда казался мне прямым и откровенным человеком, но, начав описывать с трибуны белую мышь, которой был дарован разум, сразу стал таким же выспренним и помпезным, как все остальные. Словно примерял мантию своих учителей. Я считал Барта своим другом -- только это и удержало меня. Выпустить Элджернона -- значит превратить симпозиум в балаган, а это, безусловно, отразится на репутации Барта, для которого сегодняшнее выступление -- первый старт в гонке за академическими почестями. Мой палец остался лежать на задвижке. Элджернон внимательно следил за ним своими розовыми глазками и, я уверен, прекрасно понимал, что я хочу сделать. Но тут Барт поднял клетку для показа. Он объяснил, насколько сложен замок и сколько ума требуется, чтобы открыть его. Чем умнее становился Элджернон, тем меньше времени ему для этого требовалось -- очевидный и известный мне факт. Но потом Барт сказал нечто такое, о чем я не знал. Оказывается, достигнув максимума разумности, Элджернон повел себя странно. Иногда он совсем отказывался работать, даже когда был явно голоден. Иногда же, успешно решив задачу, он вместо того, чтобы полакомиться, ни с того ни с сего начинал бросаться на прутья клетки. Когда из зала спросили, нельзя ли предположить, что это странное поведение прямо связано с уровнем разумности, Барт уклонился от ответа. -- По моему мнению,-- сказал он,-- ничто не свидетельствует об этом. Возможно, на определенном этапе и хаотичное поведение, и уровень разумности являются следствием самой операции, а не функциями друг друга. Не исключено, что такое поведение -- черта характера Элджернона. У других мышей не наблюдалось ничего подобного, но, с другой стороны, ни одна из них не достигла уровня Элджернона и не смогла удержаться достаточно долго даже на своем уровне. Ясно, что эту информацию держали в тайне от меня, и я даже подозреваю почему. Естественно, я разозлился, но это оказалось пустяком в сравнении с той дикой яростью, которая охватила меня при показе фильмов. Я и не подозревал, что все ранние эксперименты со мной были засняты на пленку. Вот я за столом рядом с Бартом, смущенный и с раскрытым ртом, стараюсь пройти лабиринт электрической палочкой. При каждом ударе тока выражение моего лица меняется на испуганное, но потом дурацкая улыбка появляется снова. Каждый раз зал корчится от смеха, и каждый такой случай кажется им смешнее предыдущего. Я твердил себе, что они -- не пустоголовые ротозеи, а ученые, посвятившие жизнь поиску истины. Да, кадры оказались весьма забавными, и Барт, уловив общее настроение, стал вставлять веселенькие комментарии. Меня не покидала мысль, что, если выпустить Элджернона и все они начнут ползать на коленях и ловить маленького белого перепуганного гения, будет еще смешнее. Однако я сдержался, и когда на трибуну взобрался Штраус, совсем успокоился. Штраус говорил в основном о теории и технике нейрохирургии. Он в деталях описал, каким образом, определив местонахождение гормональных контрольных центров, ему удалось изолировать и стимулировать их и в то же время удалить участки коры, синтезирующие гормоны-ингибиторы. Он изложил теорию блокировки энзимов, после чего перешел к описанию моего состояния до и после операции. Присутствующим были розданы фотографии (и когда их только успели сделать), и по кивкам и улыбкам я заключил, что большинство согласны с тем, что "пустое" выражение лица уступило место "внимательному и интеллигентному". Я появился здесь как часть научного труда и не сомневался, что меня выставят в витрину, но все говорили обо мне так, словно я представляю собой нечто едва только созданное. Ни один из участников симпозиума не думал обо мне, как о живом человеке. Постоянное сопоставление "Элджернона и Чарли", "Чарли и Элджернона" ясно показало, что они рассматривают нас обоих как подопытных животных, не имеющих права на существование вне стен лаборатории. Но, не переставая злиться, я никак не мог избавиться от ощущения, что что-то здесь не так. Наконец пришел черед главы проекта, профессора Немура, обобщить сказанное и получить свою долю восхищения. Долго же пришлось ему ждать этого дня. Надо отдать ему должное -- он произвел прекрасное впечатление, и я с удивлением обнаружил, что соглашаюсь с ним и в нужных местах даже киваю головой. Тестирование, эксперимент, операция, что последующее развитие -- все это он описал в деталях, украшая речь цитатами из отчетов, в большинстве своем совсем не теми, что хотелось бы услышать мне. Слава Богу, у меня хватило ума не включать в отчеты некоторые детали, касающиеся наших отношений с Алисой. -- И вот, уже кончая доклад, он сказал это: -- Все мы, участники эксперимента, горды сознанием того, что исправили одну из ошибок природы и создали новое, совершенно исключительное человеческое существо. До прихода к нам Чарли был вне общества, один в огромном городе, без друзей и родственников, без умственного аппарата, необходимого для нормальной жизни. У него не было прошлого, не было осознания настоящего, не было надежд на будущее. Чарли Гордона просто не существовало: Не знаю, почему меня разозлила именно эта фраза -- для меня не было новостью, что участники чикагского симпозиума придерживаются того же мнения. Мне захотелось встать и крикнуть: "Я -- человек, я -- личность, у меня есть отец и мать, воспоминания, история. Я был и до того, как меня вкатили в операционную!" И тут я четко увидел то, что смутно беспокоило меня, когда говорил Штраус, и потом, когда Немур подводил итоги. Они ошиблись.. ну конечно! Статистические оценки периода, необходимого для доказательства необратимости перемен, основывались на ранних экспериментах и относились к постоянно тупым или постоянно разумным животным. Но совершенно очевидно, что для животных, чей интеллект возрос в два-три раза, период ожидания должен быть неизмеримо большим... Следовательно, выводы Немура преждевременны. В нашем с Элджерноном случае надо было ждать дольше, значительно дольше... Профессора совершили ошибку, и никто не заметил ее! Меня словно парализовало. Не только Элджернон, но и я сижу в клетке построенной вокруг меня. Сейчас посыплются вопросы, и, не дав пообедать, меня заставят развлекать мировую элиту. Нет! Пора убираться отсюда. -- ..в некотором смысле он -- результат глубоко продуманного психологического эксперимента. На месте почти пустой оболочки, обузы для общества, не без оснований опасающегося его безответственного поведения, мы имеем настоящего человека, готового внести свою лепту в дело всеобщего прогресса. Мне представляется, что несколько слов, сказанных самим Чарли Гордоном... Черт бы его побрал. Он не понимает, о чем говорит. Я с удивлением увидел, как палец, перестав подчиняться моей воле, отодвигает задвижку на клетке Элджернона. Он внимательно посмотрел на меня, выскочил из клетки и побежал по длинному столу, за которым восседал президиум. Сначала его почти не было видно на белоснежной скатерти, но вот одна из женщин взвизгнула и вскочила на ноги, опрокинув при этом свой стул и графин с водой. Барт закричал: -- Элджернон сбежал! -- Элджернон спрыгнул со стола на сцену, а с нее -- в зал. -- Ловите его! Ловите! -- пронзительно завопил Немур в аудиторию, превратившуюся в спутанный клубок рук и ног. Некоторые из женщин (не экспериментаторы) залезали на неустойчивые складные стулья, а в это время остальные, горя желанием изловить беглеца, сбивали их оттуда. -- Закройте задние двери! -- крикнул Барт, до которого дошло, что Элджернон достаточно умен и направится именно туда. -- Беги! -- услышал я собственный голос. -- В боковую дверь! Через несколько секунд кто-то закричал: -- Он выскочил в боковую дверь! -- Ради Бога, поймайте же его! -- умолял Немур. Толпа вывалилась из зала в коридор. Элджернон, резво перебирая лапками, вел охоту. Под столами в стиле Людовика XIV, вокруг пальм в кадках, по лестницам, в фойе. К погоне присоединялись встречные. Наблюдая, как они носятся взад и вперед, гоняясь за белой мышкой, которая была умнее многих из них, я получал ни с чем не сравнимое удовольствие. -- Смейся, смейся,-- фыркнул Немур, наткнувшись на меня.-- Если мы не поймаем его, все пойдет насмарку. Изображая усердие, я поднял мусорную корзину и посмотрел, нет ли под ней Элджернона. -- Знаете ли вы, что ошиблись и его поимка уже не имеет никакого значения. В эту секунду из дамской комнаты с визгом выскочили полдюжины женщин, в отчаянии прижимая юбки к ногам. -- Он там! -- крикнул кто-то, и вся толпа в нерешительности остановилась перед табличкой "Для дам". Я первым пересек невидимый барьер и вошел в священные врата. Элджернон сидел на раковине, рассматривая свое отражение в зеркале. -- Пойдем,-- сказал я. -- Я тебя не брошу. -- Он позволил мне взять себя и посадить в карман пиджака. -- Сиди тихо, я сам тебя выну. Тут ворвались другие. На их физиономиях было написано, что они ожидают встретить здесь толпу вопящих обнаженных леди. В самый разгар поисков я вышел в коридор и услышал голос Барта: -- Тут дырка для вентиляции. Может, он шмыгнул туда? -- Посмотри, куда она ведет,-- сказал Штраус. -- Беги на второй этаж,-- сказал Немур Штраусу,-- а я спущусь в подвал. Силы разделились. Я последовал за батальоном, ведомым Штраусом, на второй этаж, где все занялись поисками выхода вентиляции. Когда Штраус и Уайт повернули направо в коридор В, я повернул налево, в коридор Б, и на лифте поднялся в свою комнату. Закрыв за собой дверь, я легонько похлопал по карману. Розовый носик и белые усы высунулись наружу. -- Уложу вещи и смоемся отсюда. Только ты и я. Парочка доморощенных гениев ударяется в бега. Посыльный отнес чемодан и магнитофон в такси. Я заплатил по счету и вышел на улицу. Объект охоты уютно устроился в теплом кармане. Обратный билет в Нью-Йорк у меня уже был, оставалось только проставить дату. Я не вернусь в свою убогую комнатушку. Поживу немного в отеле и подыщу маленькую квартирку поближе к Таймс-сквер. Я диктую это и чувствую себя несравненно лучше, чем раньше, хотя и плохо понимаю, что делаю на борту самолета с Элджерноном, сидящим под креслом в обувной коробке. Нельзя впадать в панику. Ошибка Немура не обязательно должна быть серьезной. Просто все вдруг стало таким неопределенным... Но что же делать? Первым делом найду родителей. И поскорее. Может, у меня значительно меньше времени, чем мне казалось... ОТЧЕТ No 14 15 июня. Наше бегство из Чикаго стало настоящим подарком для бульварных газет. "Дейли пресс" поместила на второй странице мою старую фотографию и рисунок белого мышонка. Заголовок гласил "Идиотгений и мышь безумствуют". Немуру и Штраусу приписали слова, что в последнее время я находился в постоянном напряжении, но что я, несомненно, скоро вернусь. За Элджернона они предложили пятьсот долларов награды, им и в голову не приходило, что мы вместе. Дойдя до пятой страницы, я был потрясен, увидев фотографию матери и сестры. Какой-то хваткий репортер добрался-таки до них. СЕСТРА НЕ ЗНАЕТ, ГДЕ НАХОДИТСЯ ИДИОТ-ГЕНИЙ. (Специально для "Дейли пресс") Бруклин, Нью-Йорк, 14 июня. Мисс Норма Гордон, проживающая со своей матерью, Розой Гордон, в 4136, Марк-стрит, Бруклин, сказала, что ей ничего не известно о брате. Она заявила: "Мы ничего не слышали про него целых семнадцать лет". Мисс Гордон считала, что ее брат умер, пока в марте психолог из университета Бекмана не попытался получить у нее разрешение на использование Чарли для некоего эксперимента. "Мать сказала мне, что его отослали в Уоррен (Государственная лечебница и специальная Школа, Уоррен, Лонг-Айленд) и что он умер там несколько лет спустя. Я и понятия не имела, что он еще жив". Мисс Гордон просит каждого, кому известно что-нибудь о ее брате, сообщить ей об этом по указанному адресу. Отец, Мэтью Гордон, живет отдельно от семьи. Он владелец парикмахерской в Бронксе. Я перечитал заметку несколько раз, а потом долго смотрел на фотографию. Как описать их? Я не помню лица Розы. Несмотря на довольно высокое качество снимка, она все еще видится мне сквозь вуаль детства. Да, я знаю ее, и в то же время совсем не знаю. Я не узнал бы ее на улице, зато теперь вспомнил все. До мелочей -- да! Преувеличенно тонкие черты лица. Острый нос, острый подбородок. Я почти слышу ее голос, похожий на крик чайки. Волосы стянуты в тугой узел. Она пронзает меня взглядом черных глаз. Мне хочется, чтобы она обняла меня и сказала, что я хороший мальчик, и в то же время боюсь не увернуться от пощечины. От одного ее вида меня бросает в дрожь. Норма. Миловидна, черты лица не так заострены, но все равно очень похожа на мать. Волосы до плеч смягчают образ. Они сидят на диване в гостиной. Фотография Розы всколыхнула пугающие воспоминания. Она была для меня двумя разными людьми, и я никогда не знал, кем из них она станет в следующую секунду. Норма прекрасно знала признаки надвигающегося шторма и всегда ухитрялась в нужный момент оказаться вне пределов досягаемости, но меня буря всегда застигала врасплох. Я шел к ней за утешением, а она срывала на мне злобу. В следующий раз она была воплощенная теплота и нежность, она гладила мои волосы, прижимала к себе и произносила слова, высеченные над вратами моего детства: Он совсем как другие дети! Он хороший мальчик! Фотография растворяется у меня перед глазами, я смотрю сквозь нее и вижу себя и отца склонившимися над детской кроваткой. Он держит меня за руку и говорит: "Вот она. Осторожнее, ведь она совсем еще крошка". Она вырастет и будет играть с тобой. Тут и мама. Она лежит рядом, на огромной кровати, изможденная и бледная, руки безжизненно брошены на одеяло: "Следи за ним, Матт...". Это было еще до того, как она изменила свое отношение ко мне, и теперь мне понятно, почему это произошло -- мама не знала, будет похожа на меня Норма или нет. Потом, когда она уверилась, что ее молитвы не пропали даром, и Норма развивается нормально, голос ее зазвучал по-другому. Не только голос, но и взгляд, прикосновение -- изменилось все. Словно ее магнитные полюса поменялись местами и тот, что притягивал, начал отталкивать. В нашем саду расцвела Норма, и я превратился в сорняк, имеющий право расти только там, где его не видно,-- в темных углах. Я вглядываюсь в ее лицо, и в душе растет ненависть. Если бы только она не слушала врачей, учителей и всех прочих, торопившихся убедить ее, что я идиот от рождения! Она не отвернулась бы от меня, не стала давать мне любви меньше, когда мне требовалось ее как можно больше. А теперь? Зачем она нужна мне теперь? Что она может рассказать о себе? Но все равно, мне интересно. Поговорить с ней и узнать, каким я был в детстве? Или забыть ее? Стоит ли прошлое того, чтобы знать его? Почему для меня важнее всего на свете сказать ей: "Посмотри на меня, мама. Я -- другой. Я нормальный. Я -- больше чем обычный человек. Я -- гений!" Мне хочется забыть ее, но воспоминания сочатся из прошлого, черня и пачкая настоящее... Еще одна сцена, но я намного старше. Ссора. Чарли лежит в постели, одеяло натянуто до подбородка. В комнате темно, если не считать узкой полоски света из-за приотрытой двери, пронзающей тьму и соединяющей два мира. Он слушает, не понимая слов, но зная, откуда взялся металлический скрежет в голосах родителей. Они говорят о нем. С каждым днем этот тон все больше и больше ассоциируется у него с брезгливой гримасой. Чарли уже засыпал, когда тихий разговор, доносившийся до него по лучу света, внезапно превратился в ссору. Голос матери резок и визглив, это голос женщины, привыкшей добиваться своего при помощи истерик. -- Его необходимо отослать! Я больше не хочу видеть его рядом с Нормой! Позвони доктору Портману и скажи, что мы решили отдать его в Уоррен. Голос отца тверд: -- Но ты же знаешь, что Чарли не сделает ей ничего плохого. В таком возрасте ей все равно. -- Откуда ты знаешь? Может, ребенку вредно расти в одном доме с: с таким, как он! -- Доктор Портман сказал: -- Портман сказал! Портман сказал! Плевать мне на Портмана! Представь, каково ей будет иметь такого брата! Все эти годы я надеялась, что он вырастет и станет человеком. Я ошиблась. Ему самому будет лучше без нас! -- Появилась Норма, и ты решила, что Чарли тебе больше не нужен: -- Думаешь, мне легко? Все твердили мне, что его нужно убрать. Те, кто говорил это, оказались правы. Уберем его. Может быть, там, рядом с такими же: как он, у него начнется другая жизнь. Я больше не знаю, что правильно, а что нет, но я не намерена приносить ему в жертву свою дочь. И хотя Чарли не понимает, что происходит, ему страшно. Он лежит с открытыми глазами, стараясь пробить окружающую его тьму. Я вижу его. Он боится как-то не по-настоящему, он просто отпрянул назад, как птица или белка при резком движении кормящей их руки. Мне хочется утешить притаившегося под одеялом Чарли, сказать ему, что он не сделал ничего плохого, что не в его силах заставить маму снова полюбить его. Тогда Чарли не понимал, что происходит, но теперь: как мне больно! Если бы можно было вернуться в прошлое, я заставил бы ее понять, как мне больно: Я не тороплюсь к ней. У меня еще есть время решить этот вопрос для себя. К счастью, я успел снять со счета в банке все свои сбережения, как только вернулся в Нью-Йорк. На восемьсот восемьдесят шесть долларов долго не протянешь, но на них можно купить немного времени и определиться. Поселился в отеле "Кэмден" на Сорок первой улице, через квартал от Таймс-сквер, НьюЙорк! Чего я только не наслышался о нем! Гнездо разврата: бурлящий котел: Багдад-на-Гудзоне. Город цвета и света. Трудно представить, что почти всю жизнь я провел рядом с Таймс-сквер и побывал там всего один раз. С Алисой. Едва удерживаюсь, чтобы не позвонить ей. Несколько раз уже начинал набирать номер. Держись от нее подальше. Слишком много спутанных мыслей просится на бумагу. Я твержу себе, что пока записываю отчеты на магнитофон, ни одно откровение не пропадет для потомства. А они: Пускай побудут в темноте еще немного -- я прожил во тьме больше тридцати лет. Устал. Я не спал в самолете, и теперь глаза сами закрываются. Завтра начну с этого же места. 16 июня. Сегодня позвонил Алисе, но повесил трубку прежде, чем она ответила. Нашел меблированную квартиру. Девяносто пять долларов в месяц -- это больше, чем я планировал, зато она расположена на углу Девяносто третьей и Десятой авеню и за десять минут я могу добраться до библиотеки. Нельзя отставать от жизни. Квартира на четвертом этаже, четыре комнаты и пианино. Хозяйка сказала, что на днях его увезут, но я постараюсь научиться играть на нем. Элджернон -- приятный компаньон. Он ест за маленьким столиком и очень любит печенье. А вчера, когда мы смотрели футбол по телевизору, он даже глотнул пива. Кажется, он болеет за "Янки". Собираюсь освободить вторую спальню и целиком отдать ее Элджернону. Я построю там трехмерный лабиринт из отходов пластика, их можно достать чуть ли не даром. Лабиринт будет посложнее прежних -- Элджернону тоже нужно поддерживать форму. Надо только найти другую мотивацию, не пищевую. Должны же существовать и другие награды, способные побудить его к действию. Одиночество позволяет мне спокойно думать, читать и копаться в воспоминаниях -- заново открывать мое прошлое, узнать, наконец, кто я такой. Если все пойдет вкривь и вкось, пусть хотя бы прошлое останется со мной. 19 июня. Познакомился с Фэй Лилман, соседкой по лестничной клетке. Вернувшись домой с полными сумками овощей, я обнаружил, что забыл ключ, а дверь захлопнута. Потом я вспомнил, что пожарная лестница соединяет мою гостиную и квартиру точно напротив. ...По радио гремела музыка, и я постучал, сперва осторожно, потом погромче. -- Входите! Дверь не заперта! Я толкнул дверь и замер: стоя перед мольбертом, что-то рисовала стройная блондинка в розовом лифчике и трусиках. -- Прошу прощения! -- выдохнул я, закрывая дверь. Очутившись снова на площадке, я закричал: -- Я ваш сосед! Не могу открыть дверь и хотел по пожарной лестнице пробраться к себе! Дверь квартиры распахнулась, и она появилась передо мной -- все еще в белье, с кистью в каждой руке. -- Ты что, не слышал, как я сказала "заходите"? -- Она жестом пригласила меня зайти и ногой отодвинула картонную коробку с мусором, стоявшую в прихожей. Я подумал, что она или не сознает, или просто забыла, что раздета, и не знал, куда девать глаза. Я смотрел на стены, на потолок -- куда угодно, только не на нее. Такого беспорядка, как у нее в квартире, я еще никогда и нигде не видел. В комнате стояла дюжина маленьких складных столиков, и на всех валялись тюбики с краской -- одни выжаты досуха и сплющены, словно сброшенная змеиная кожа, другие еще истекали цветными лентами. Повсюду раскиданы кисти, банки, тряпки, куски картона, обрывки холста. В ноздри бил смешанный запах краски, олифы и скипидара. Три мягких кресла и ядовито-зеленая софа были завалены кучами разнообразнейшей одежды, а на полу валялись туфли и чулки, словно у хозяйки была привычка раздеваться на ходу и швырять вещи куда попало. Все покрывал тонкий слой пыли. -- Так, значит, вы -- мистер Гордон,-- произнесла она, в упор разглядывая меня.-- Мне страсть как хотелось хоть одним глазком посмотреть на вас. Садитесь.-- Она схватила ворох одежды с одного из кресел и перекинула его на софу.-- Решили наконец навестить соседей... Что будете пить? -- А вы, значит, художница... -- пробормотал я, чтобы хоть что-нибудь сказать. Меня нервировала мысль о том моменте, когда она наконец поймет, что не одета, и с визгом кинется в спальню. Мои глаза тщательно избегали ее. -- Пиво? Эль? Больше ничего нет, разве кроме соуса шерри. Вы ведь не хотите соуса? -- К сожалению, я спешу,-- произнес я, беря себя в руки и фиксируя взглядом родинку на левой стороне ее подбородка.-- У меня захлопнулась дверь, и я хотел из вашего окна добраться по пожарной лестнице до своей квартиры. -- В любое время,-- уверила она меня.-- От этих паршивых патентованных замков одни неприятности. В первую неделю я три раза захлопывала себя, один раз полчаса простояла на площадке совсем голая. Выскочила забрать молоко, а проклятая дверь захлопнулась. Тогда я выдрала замок с корнем, а нового до сих пор не поставила. Должно быть, у меня был глупый вид, потому что она вдруг рассмеялась. -- Эти замки, они только и делают, что защелкиваются, а защиты от них никакой. В этом проклятом доме за год было пятнадцать краж, и все из запертых квартир. Ко мне еще никто не вламывался, хотя дверь всегда открыта. Да и брать у меня нечего. Она снова предложила мне пива, и я согласился. Пока она ходила за ним на кухню, я еще раз огляделся и заметил, что одна стена комнаты совсем очишена -- мебель отодвинута, штукатурка содрана до голых кирпичей -- и превращена в некое подобие картинной галереи. Она была увешана картинами до потолка и еще множество их стояло в несколько рядов на полу. Тут было несколько автопортретов, на которых художница изобразила себя обнаженной. Картина на мольберте, над которой она трудилась в момент моего появления, являла собой нагой поясной автопортрет. Волосы на нем были длинные, до плеч (не сегодняшняя короткая стрижка). Несколько прядей завились вперед и уютно устроились между грудей... Я услышал ее шаги, быстро отвернулся от мольберта, споткнулся о кипу книг на полу и притворился, что рассматриваю осенний пейзаж на стене. Я с облегчением заметил, что она накинула на себя драный домашний халат, и хотя дырки на нем были в самых неподходящих местах, я смог наконец позволить себе посмотреть прямо на нее. Нельзя сказать что красавица: Голубые глаза и упрямый вздернутый нос придавали ей некоторое сходство с кошкой, что вполне гармонировало с ее уверенными, спортивными движениями. Она была стройна, хорошо сложена, лет тридцати пяти. Поставив банки с пивом на пол, она уселась рядом с ними и пригласила меня сделать то же самое. -- Мне кажется, что на полу удобнее, чем в кресле. А вам? Я сказал, что у меня еще не было случая задуматься над этим. Она улыбнулась и заметила, что у меня честное лицо. Она была расположена поговорить о себе: -- Избегаю Гринич-Вилледжа. Там вместо того, чтобы писать, пришлось бы целыми днями торчать в барах и кафе. Здесь лучше, подальше от бездарей и дилетантов. Здесь я могу делать, что хочу, и никто не приходит ругать меня. Вы ведь тоже не злопыхатель? Я пожал плечами, стараясь не обращать внимания на перепачканные пылью брюки. -- А мне кажется, что все мы все время критикуем кого-то. Вот вы, например, ругаете бездарей и дилетантов, правда? Еще через несколько минут я сказал, что мне пора. Она оттащила от окна кучу книг, и я полез по газетам и мешкам с пивными бутылками. -- Скоро,-- вздохнула она,-- я их все сдам... С подоконника я вылез на пожарную лестницу и, открыв свое окно, вернулся за овощами. Однако прежде чем я успел сказать "спасибо" и "до свидания", она полезла на лестницу вслед за мной. -- Позвольте взглянуть на вашу квартиру. Эти старухи сестры Вагнер, которые жили в ней до вас, даже не здоровались со мной. Она уселась на мой подоконник. -- Заходите,-- сказал я, раскладывая овощи на столе. -- У меня нет пива, зато есть кофе. Но она глядела мимо меня широко раскрытыми от удивления глазами. -- Бог мой! Никогда не видела такой чистоты. Кто бы мог подумать, что одинокий мужчина способен на такое! -- Ну, таким я был не всегда,-- уверил ее я.-- Когда я въехал сюда, квартира была чистой, и у меня появилось искушение оставить все в таком же виде. Теперь меня раздражает любой беспорядок. Она слезла с подоконника и приступила к осмотру. -- Эй,-- сказала она вдруг,-- ты любишь танцевать Знаешь: Она вытянула руки и, напевая какуюто латиноамериканскую мелодию, сделала несколько замысловатых па.-- Скажи, что умеешь, и я взовьюсь к потолку! -- Только фокстрот, да и то не очень... -- Я помешана на танцах, но никто из моих знакомых, из тех, что мне нравятся, не умеет. Когда совсем тоска одолевает, я наряжаюсь и хожу в зал "Звездная пыль". Парни там жутковатые, но танцевать мастера. Она вздохнула и еще раз внимательно огляделась вокруг. -- Знаешь, что мне не нравится в твоей идеальной квартире? Как художнику. Линии, вот что бесит меня! Они все прямые -- пол, стены, потолок, углы -- как в гробу. Единственный выход -- немного выпить. Тогда линии начинают изгибаться и извиваться, и мир кажется мне лучше, чем он есть на самом деле. Мне не по себе, когда все вокруг прямое и ровное. Ух! Живи я здесь, мне постоянно пришлось бы ходить под хмельком. Внезапно она повернулась и посмотрела мне прямо в глаза. -- Одолжи пятерку до двадцатого. Получу алименты -- отдам. Мне всегда хватает денег, но на прошлой неделе возникли кое-какие проблемы. Я не успел ответить. Она взвизгнула и бросилась к стоящему в углу пианино. -- Я слышала, как ты тренькаешь на нем и подумала -- вот парень что надо! Уже тогда мне захотелось познакомиться с тобой. Я так давно не играла ...-- Она стала подбирать какую то мелодию, а я отправился на кухню варить кофе. -- Можешь приходить и упражняться в любое время. -- Не знаю, с чего это я стал так вольно обращаться со своим жилищем, но было в Фэй нечто, требующее полного отказа от самого себя.-- Я еще не дошел до того, чтобы оставлять открытой входную дверь, но окно не закрывается, и, если меня нет дома, залезай в него. Тебе нужны сахар и сливки? Не услышав ответа, я зашел в комнату. Фэй кудато пропала, и когда я направился к окну, то услышал ее голос из комнаты Элджернона: -- Это еще что такое? Она стояла перед сооруженным мной лабиринтом. -- Современная скульптура! Ящики, гробы и прямые линии! -- Это специальный лабиринт,-- объяснил я. -- Обучающее устройство для Элджернона. Но она продолжала возбужденно бегать вокруг него. -- Его надо показать в Музей современного искусства! -- Это не скульптура! -- не сдавался я, открывая дверцу клетки и выпуская Элджернона в лабиринт. -- Боже мой! -- прошептала она.-- Скульптура с одушевленным элементом!-- Чарли! Это величайшее произведение со времен разбитых автомобилей и приваренных друг к другу консервных банок! Я открыл было рот, но она заявила, что одушевленный элемент введет это творение в Историю, и только заметив плящущие в ее глазах огоньки, я понял, что она дразнит меня. -- Это можно классифицировать как самообновляющееся искусство. Своего рода созидательный подвиг. Достань еще одну мышь, и когда у них появятся маленькие, одушевленный элемент начнет воспроизводить сам себя. Твоя работа обретет бессмертие, и все бросятся доставать копии, чтобы было о чем поговорить. Как мы назовем это чудо? -- Ладно... -- сказал я.-- Сдаюсь! -- Ну нет! -- фыркнула она, похлопывая по пластиковому куполу, внутри которого Элджернон уже нашел путь к цели.-- "Сдаюсь" -- уже приелось. Как насчет "Жизнь -- ящик с лабиринтом"? -- Ты рехнулась,-- сказал я. -- Ну конечно! -- Фэй присела в реверансе.-- Я все ждала, когда ты заметишь это. Выпив полчашки кофе, она испуганно вскрикнула и сказала, что ей пора бежать, потому что вот уже полчаса, как она должна встретиться с кем-то на какой-то выставке. -- Тебе нужны деньги,-- напомнил я. Она взяла мой бумажник, открыла его и вытащила пятидолларовую купюру. -- До следующей недели, когда получу чек. Тысяча благодарностей! Фэй скомкала бумажку, послала Элджернону воздушный поцелуй и, прежде чем я успел что-либо сказать, выскочила в окно и скрылась из виду. Она ужасно привлекательна. Полна жизни и воображения. Голос, глаза -- все располагает к себе. И живет от меня-то всего через окно. 20 июня. Наверно, не стоило торопить встречу с Маттом. А может, и вовсе не стоило ходить к нему. Не знаю ... Все получается не так, как хотелось бы. Я знал, что Матт открыл парикмахерскую где-то в Бронксе, и найти его не составило труда. Я помнил, что он работал продавцом в нью-йоркской кампании по торговле парикмахерскими принадлежностями. Это вызело меня на метро "Барбер Шоп", в чьих книгах значилось заведение на Уэнтворт-стрит, именуемое "Слон Гордона". Матт часто говорил о собственном деле. Как он ненавидел работу продавца! Какие битвы разгорались вокруг этого! Роза кричала, что продавец -- все же уважаемая профессия, и она не потерпит мужа-парикмахера. А Маргарет Финней, как будет она фыркать, выговаривая "жена парикмаера"! А Лу Мейнер, как она задерет нос! Все эти годы, с ненавистью встречая каждый новый день, Матт мечтал о том времени, когда будет сам себе хозяином. Экономя деньги, он стриг меня сам. Уйдя от Розы, он бросил прежнюю работу, и я восхищаюсь им за это. Мысль о предстоящей встрече с отцом взволновала меня. Воспоминания о нем согревали. Матт принимал меня таким, каким я был. Споры: До Нормы: оставь его в покое и не заставляй равняться с другими ребятами! После Нормы: он имеет право на собственную жизнь, даже если не похож на остальных! Он всегда защищал меня. Интересно, какое у него будет лицо, когда... С ним, с ним я смогу поделиться всем! Уэнтворт-стрит в Бронксе явно переживала не лучшие времена. На большинстве контор и магазинов висела табличка "Сдается", остальные были просто закрыты. Но почти в самой середине улицы светилась вывеска парикмахерской. Внутри было пусто, если не считать самого мастера, расположившегося с кучей журналов в ближайшем к окну кресле. Он посмотрел на меня, и я узнал Матта -- крепкого и краснощекого, сильно постаревшего, с лысиной, обрамленной венчиком седых волос: Но все равно, это был Матт и никто иной. Заметив, что я не ухожу, он отбросил в сторону журнал. -- Ваша очередь, мистер! Я помедлил, и он не понял меня. -- В этот час заведение обычно закрыто, мистер, вы правы. Просто не явился один постоянный кл