орывами ветра, криками сов, вылетевших на охоту, да жалобным воем лесных волков вдали. Постепенно к Эдуардо Фернандесу вернулась его обычная уверенность, и он прекратил с тихим ужасом ожидать каждый вечер наступления сумерек. Он мог бы достичь уравновешенности и быстрее, если бы был больше занят какой-нибудь работой. Суровая погода мешала ему ухаживать по-обычному за ранчо: с электрическим обогревом и большой поленницей дров для камина ему ничего не оставалось делать в течение всех зимних месяцев, кроме как сидеть и ждать весны. С тех пор как он получил ранчо во владение, оно перестало быть таковым по сути. Тридцать четыре года назад его и Маргариту нанял Стенли Квотермесс - богатый продюсер, влюбившийся в Монтану и пожелавший заиметь здесь второй дом. Ни скот, ни зерно не выращивались здесь для продажи: ранчо стало исключительно логовом для уединения. Квотермесс любил лошадей, и поэтому возвел уютную, утепленную конюшню с десятью стойлами в ста ярдах к югу от дома. Он проводил два месяца в году на ранчо, приезжая на одну-две недели, и обязанностью Эдуардо было в отсутствие продюсера следить за тем, чтобы кони получали первоклассный уход и поддерживались в спортивной форме. Содержать животных и имение в хорошем состоянии было основной заботой Эдуардо. Маргарита хлопотала по дому. Еще восемь лет назад Эдуардо и Маргарита жили в удобном одноэтажном флигеле управляющего с двумя спальнями. Поле камней находилось в восьмидесяти-девяноста ярдах - строго на запад - от главного дома, окруженное со всех сторон соснами верхнего леса. Томми, их единственный ребенок, рос здесь до тех пор, пока городская жизнь не приманила его так фатально, когда ему исполнилось восемнадцать. Когда Стенли Квотермесс погиб в аварии личного самолета, Эдуардо и Маргарита с удивлением узнали, что ранчо перешло к ним вместе с суммой, вполне достаточной, чтобы позволить больше нигде не работать. Продюсер заботился о своих четырех экс-женах, пока был жив, и не имел детей ни в одном из браков, поэтому использовал большую часть состояния на то, чтобы щедро обеспечить своих работников. Они продали лошадей, заперли флигель и переехали в главный дом викторианского стиля, с фронтонами, декоративными ставнями, зубчатыми карнизами и просторными крыльцами. Было странно ощущать себя состоятельными людьми со своим имением, но невзирая на всю необычайность нового положения, оно горячо приветствовалось - и, может быть, особенно жарко именно в силу его позднего возникновения. Теперь Эдуардо был стариком-вдовцом с большими деньгами, но ощутимым недостатком работы, для того чтобы чем-то занять себя. И с чрезмерным количеством странных мыслей, приходивших в голову. Светящиеся деревья... Три раза за март он выезжал на своем джипе "чероки" в Иглз Руст, ближайший городок. Он ел в "Джаспер Динер" потому, что любил тамошний стейк по-салисбургски, жареную по-домашнему картошку и капустный салат с перцем. Приобретал журналы и кое-какие книги в бумажных переплетах в магазинчике "Горные Долины" и закупал всякую снедь в единственном супермаркете. Его ранчо было всего в шестнадцати милях от Иглз Руст, так что он мог наведываться туда и каждый день, если бы захотел, но три раза в месяц вполне достаточно. Городок был маленький, три-четыре тысячи душ населения; тем не менее, даже при таких масштабах, он являлся слишком значительной частью современного мира, с точки зрения человека, привыкшего к уединению. Каждый раз, когда он отправлялся на закупки, то давал себе слово заехать в подотделение окружного шерифа и сообщить о загадочном шуме и странном свечении в лесу. Но останавливало то, что помощник шерифа примет его за обезумевшего старца и не сделает ничего путного, разве что заполнит рапорт и положит его в папку с пометой "ЧОКНУТЫЕ". В третью неделю марта весна официально началась - и на следующий же день буря навалила слой снега в восемь дюймов. Зима не быстро отпускала свою хватку на западных склонах Скалистых Гор. Эдуардо совершал ежедневные прогулки, как было заведено всю его жизнь, но не сходил в длинной дорожки, которую сам же расчищал после каждого снегопада, или бродил по полям к югу от дома и конюшни. Он избегал нижнего леса, который лежал на равнине к востоку от дома, но также держался подальше от бора, что находился к северу, и даже верхних чащоб на западе. Его трусость раздражала его самого, и не в последнюю очередь потому, что ее причины были непонятны. Он всегда был приверженцем жизни по рассудку и логике, всегда говорил, что чего-либо еще достойного доверия в этом мире крайне мало. Относился насмешливо к тем, кто рассчитывал больше на свои эмоции, чем на разум. Но теперь рассудок отказывал ему в поддержке, и никакая логика не могла пересилить инстинктивного чувства опасности, которое вынуждало его избегать деревьев и постоянных сумерек, царивших под их ветвями. К концу марта Эдуардо начал думать, что тот феномен был единичным случаем без заметных последствий. Редкое, весьма занятное, но вполне объяснимое как-то естественно явление. Может быть, какое-то электромагнитное колебание. И угрожает ему не больше, чем летняя гроза. Первого апреля он разрядил обе винтовки и оба дробовика. Почистил их и уложил обратно в стенной шкаф своего кабинета. Но тем не менее, все еще ощущая некоторое беспокойство, расставаться с последним оружием - пистолетом двадцать второго калибра ему не хотелось, и он держал его на ночном столике, всегда под рукой. Никакой особенно страшной убойной силы у пистолета не было, но заряженный пулей с особенным, тупым концом, он все же мог причинить некоторый вред. В темные предутренние часы четвертого апреля Эдуардо был разбужен низкой пульсацией, которая разрасталась и исчезала, потом снова - разрасталась и исчезала. Как и в начале марта, этот пульсирующий звук сопровождался сверхъестественным электрическим колебанием. Старик сел прямо в кровати и сощурился на окно. Три года, со смерти Маргариты, он проводил ночь не в главной спальне передней части дома, которую они занимали вместе, а устраивался в одной из двух задних спаленок. Следовательно, окно выходило на запад и было обращено на сто восемьдесят градусов по компасу к восточному лесу, где он видел странный свет. Ночное небо за окном было густо-темного цвета. Стиффеловская лампа на ночном столике включалась, если дернуть за шнурок. Как раз перед тем, как включить ее, он ощутил, будто нечто находится вместе с ним в комнате, нечто, чего ему лучше не видеть: пальцы вцепились в металлические бусинки шнурка. Эдуардо внимательно изучил темноту, сердце стучало, как будто он проснулся не от кошмара в реальном мире, а в самом кошмаре, густо набитом разными монстрами. Когда, наконец, дернул за шнур, то свет показал только то, что в комнате он один. Схватив наручные часы со столика, посмотрел, сколько времени. Девятнадцать минут второго. Он отбросил одеяло и встал с кровати. На нем были только длинные спальные трусы; синие джинсы и фланелевая рубашка находились близко, сложенные на спинке кресла, рядом с которым стояла пара ботинок. Носки уже были надеты, так как по ночам ноги часто мерзли, если он укладывался спать без них. Звук был громче, чем месяц назад, и пробивался сквозь дом с заметно большей силой. В марте Эдуардо ощущал давление на фоне ритмического биения - оно, как и звук, увеличивалось сериями волн. Теперь давление страшно возросло. Он не просто чувствовал его, а ощущал всем телом, невнятно отличное от простого давления бурного воздуха, более похожее на невидимый прилив холодного моря, проходящий сквозь него самого. К тому времени, как он поспешно оделся и схватил заряженный пистолет с ночного столика, шнурок лампы бешено раскачался, и начал со звяканьем биться о полированный медный бок лампы. Оконные рамы дрожали. Картины с грохотом ударяли по стене, перекашиваясь на гвоздях. Он рванулся вниз, в холл, где уже не нужно было включать свет. Скошенные края овальных рам окошек парадной двери блестели отражением таинственного свечения снаружи. Оно было гораздо мощнее, чем в прошлом месяце. Рамы отбрасывали дымчатое сияние всех цветов спектра, и яркие голубые, зеленые, желтые и красные тени преломленного света бродили по потолку и стенам, так что казалось, будто бы он попал в церковь с богатыми витражами. В темной гостиной слева от него, куда не проникал свет снаружи, так как жалюзи были опущены, коллекция хрустальных пресс-папье и других безделушек грохоча и звякая скакала от одного конца стола, где им полагалось находиться, до другого. Фарфоровые статуэтки дрожали на стеклянных полках в шкафу. Справа, в кабинете, заставленном полками книг, мраморно-медный письменный набор прыгал по стопке промокательной бумаги, ящик с карандашами выдвигался толчком и хлопал обратно в стол, совершая все свои эволюции в соответствии с переменами волн давления, а вертящийся стул позади стола вихлял из стороны в сторону так, что его колеса скрипели. Когда Эдуардо открыл парадную дверь, большая часть цветовых пятен и иголочек из облака света отлетели в сторону, пропали, как будто канули в другое измерение, а оставшиеся перетекли на стену холла справа, где сплавились в дрожащую мозаику. Лес светился точно в том месте, где это происходило в прошлом месяце. Янтарное сияние исходило от той же самой группы тесно сбившихся деревьев и от земли под ними, как будто иглы и шишки, кора и грязь, камни и снег стали горящими частичками в колбе лампы, сияя ясно и ровно. На этот раз свет был более ослепительным, чем тогда, точно так же и биение было громче, а волны давления - мощнее. Эдуардо обнаружил, что вышел к ступенькам, но не смог вспомнить, как покинул дом или пересек крыльцо. Оглянулся и увидел, что даже закрыл за собой переднюю дверь. Мучительные волны басового звука пробивались сквозь ночь в ритме, быть может, тридцать раз в минуту, но его сердце билось в шесть раз чаще. Ему захотелось развернуться и убежать обратно в дом. Он поглядел вниз на пистолет в своей руке. И пожалел, что рядом с кроватью не было заряженного дробовика. Когда он поднял голову и отвернул взгляд от оружия, то вздрогнул, увидев, что лес ближе придвинулся к нему. Светящиеся деревья угрожающе выросли. Затем осознал, что он сам, а не лес, передвинулся. Снова бросил взгляд назад и увидел дом в тридцати-сорока футах сзади. Он спустился по ступенькам, даже не почувствовав этого. Его следы отчетливо виднелись на снегу. - Нет, - сказал Эдуардо дрожащим голосом. Нарастающий звук был похож на прибой с отливом, который неумолимо утягивал его с безопасного берега. Электрическое завывание песней сирены проникало в него, говорило с ним на уровне столь глубоком, что он, казалось, воспринимал сообщение, не слыша слова, - музыка в крови, влекущая его к холодному огню в лесу. Мысли становились все туманней. Он поглядел вверх на усеянное звездами небо, пытаясь прояснить свой рассудок. Изящная филигрань облаков посреди черного свода блестела под серебристым сиянием четвертой доли луны. Старик закрыл глаза. Нашел в себе силы сопротивляться тянущей силе звука отлива. Но когда открыл их, то обнаружил, что его сопротивление было воображаемым. Он был еще ближе к деревьям, чем раньше, всего в тридцати футах от начала леса. Так близко, что приходилось щуриться от слепящей яркости веток, стволов и земли под соснами. Угрюмый янтарный свет теперь был пронизан красным - как будто ниточки крови в желтке яйца. Эдуардо был напуган: страх, давно перешедший в полнейший ужас. Он боролся со слабостью во внутренностях и мочевом пузыре, трясясь так яростно, что не удивился бы, услышав, как его кости щелкают друг о дружку, - но его сердце больше не убыстряло своего биения. Оно резко замедлилось и теперь соответствовало постоянному биению в тридцать раз за минуту, ритму того звука, который, казалось, шел от сияющей области. Но ведь он не смог бы стоять на ногах, будь его пульс таким редким, если бы кровь подавалась в мозг столь медленно и помалу. Он давно бы потерял сознание. Значит, и его собственному восприятию нельзя доверять. Может быть, наоборот, биение звука участилось в соответствии с ритмом его сердца. Занятно, но он больше не чувствовал морозного воздуха. Хотя загадочное излучение не сопровождалось теплом, оно не было ни горячим, ни холодным. Он не ощущал земли под ногами. Не испытывал силы гравитации, собственного веса или усталости мышц. Энергия извне затопляла его. Зимние запахи больше не воспринимались. Пропал слабый, бодрящий, похожий на озоновый аромат снега. Исчезло легкое благоухание соснового леса, который поднимался прямо перед ним. Куда-то делась кислая вонь его собственного заледеневшего пота. Никакого вкуса на языке. Это было самым странным. Он никогда раньше не осознавал, что всегда ощущал бесконечные и понемногу меняющиеся серии различных привкусов во рту, даже когда ничего не ел. Теперь же - пустота. Ни сладко, ни кисло. Ни солено, ни горько. Даже не безвкусие. Нечто за безвкусием. Ничто. Кайа. Он подвигал языком во рту, ощутил, как его заполнила слюна, но все еще не вкус. Вся его сила чувственного восприятия, казалось, сфокусировалась единственно на призрачном свете, шедшем от чего-то в деревьях, и на мучающем, настойчивом звуке. Он больше не чувствовал басовитого биения, промывающего холодными волнами его тело; похоже, что звук исходил теперь из него самого, точно так же, как и от деревьев. Внезапно Эдуардо остановился у края леса, на участке земли, лучистой, как расплавленная лава. Внутри феномена. Поглядев вниз, он увидел, что его ноги как будто стоят на листе стекла, под которым пенится океан огня. Океан, чья глубина сравнима с расстоянием до звезд. Мысль о размерах этой бездны вызвала у него панический вопль, хотя никакого, даже самого тихого шепота не вырвалось изо рта. Со страхом и неохотой, но все еще с долей любопытства, Эдуардо оглядел свои ноги и тело, и увидел, что янтарный свет исходит и от него, а на туловище постоянно взрываются маленькие красные вспышки. Он казался человеком из другого мира, полным чужой энергией или святым духом индейцев, который явился с высоких гор на поиски древнего народа, когда-то царившего над обширной монтанской пустыней, но давно уже исчезнувшего: черноногих, кроу, сиу, ассинибойнов, чейеннов. Он поднял левую руку, чтобы осмотреть ее более внимательно. Кожа стала прозрачной, плоть лучистой. Сначала он мог видеть кости руки и кисти, четкие серо-красные формы внутри расплавленной янтарной ткани, из которой теперь состояло его тело. Но пока смотрел, и кости сделались такими же прозрачными, и он целиком стал человеком из стекла, больше никакой материи в нем не было вовсе; он превратился в окно, через которое можно было видеть неземной огонь, и земля под ним была окном, и камни, и деревья. Трещащие волны звука и электрический визг рвались из потоков огня, теперь еще более настойчиво. Как в мартовскую ночь, у него было сверхъестественное ощущение: будто что-то бьется в неких границах, пытается пройти сквозь барьер, вырваться из чего-то наружу. Нечто пыталось открыть дверь. Он стоял у этой самой двери. На пороге. Его охватила странная убежденность, что если дверь откроется, пока он стоит рядом, то немедленно распадется на разобщенные атомы, как будто его никогда и не существовало. Сам станет дверью. Неизвестный гость пройдет через него, из огня и через него. Боже, помоги мне, взмолился он, хотя никогда не искал в религии никакой опоры. Он попытался шелохнуться. Парализован. Внутри его поднятой руки, внутри всего его тела, внутри деревьев и камней и земли, огонь становился все менее янтарным, но все более красным, горячим, целиком красным, алым, кипящим. Потом резко сделался мраморным с бело-синими прожилками вен, словно соперничая с блеском в самом сердце какой-нибудь гаснущей звезды. Зловещая пульсация росла, разрывалась, росла и разрывалась, как от толчков колоссальных поршней, звеня и громыхая. Это ход поршней вечных двигателей, которые вертели саму вселенную, - все сильнее и сильнее. Давление возрастало, его стеклянное тело дрожало, хрупкое, как хрусталь. Давило со всех сторон, требуя, стуча молотом; огонь и гром, огонь и гром, огонь и гром... Чернота. Тишина. Холод. Придя в сознание, Эдуардо увидел, что лежит у границы леса, под сияньем четверти луны. Над ним стояли на страже деревья, темные и спокойные. Он снова владел всеми своими чувствами. Ощутил запах озоновой бодрости снега, густой аромат сосновой хвои, своего собственного пота - и мочи. Вкус во рту был неприятный, но знакомый: кровь. От ужаса или в падении он, должно быть, прокусил язык. Очевидно, дверь в ночь не открылась. 8 Той же ночью Эдуардо вынул оружие из стенного шкафа кабинета и снова зарядил. Разложил его по всему дому так, что одно или другое всегда оказывалось в досягаемости. На следующее утро, четвертого апреля, он поехал в Иглз Руст, но не зашел в подотделение шерифа. У него все еще не было доказательств своей истории. Вместо этого он заехал в "Электроприборы Кастера". Магазин размещался в здании из желтого кирпича, выстроенном когда-то в двадцатые годы, и блестящие образцы супертехники в его витринах казались таким же анахронизмом, как теннисные туфли в Неандертале. Эдуардо купил видеоплейер, видеокамеру и полдюжины чистых кассет. Продавец был длинноволосый юнец, любитель Моцарта, в ботинках, джинсах, ковбойской рубахе с декоративной строчкой и с узким веревочным галстуком на бирюзовой булавке. Он долго разглагольствовал о множестве достоинств предлагаемого снаряжения, так часто пользуясь особым жаргоном, что, казалось, говорил на иностранном языке. Эдуардо был просто нужен аппарат, с помощью которого можно снимать и просматривать запись. Ничего больше. Его не волновало, что он сможет видеть одну пленку, пока прокручивается другая, или что все прочие дьявольские приспособления способны сготовить ему обед, застелить постель и даже сделать педикюр. На ранчо уже давно можно было принимать множество кабельных каналов, потому что незадолго до своей смерти мистер Квотермесс установил спутниковую антенну-блюдце за конюшней. Эдуардо редко смотрел программы, может быть, три или четыре раза в год, но знал, что телевизор работает. Из магазина электроприборов он отправился в библиотеку. Выписал целую стопку романов Роберта Хайнлайна и Артура Кларка, плюс коллекцию новелл Г.П.Лавкрафта, Элджернона Блэквуда и М.Р.Джеймса. Он больше не чувствовал себя дураком, когда выбирал мрачные томики чепухи, содержащие в себе непридуманные рассказы об отвратительном Снежном Человеке, Лохнесском чудовище, пропавшей Атлантиде, Бермудском треугольнике или правдивые истории о фальшивой смерти Элвиса Пресли и его операции по смене пола. Был в полной уверенности, что библиотекарша хихикает над ним или, по крайней мере, одарит его какой-нибудь жалостливой и покровительственной улыбкой, но она не позволила себе никаких фривольностей: ничего, что можно было понять как оценку его литературного вкуса. Отоварившись хорошенько в супермаркете, Эдуардо вернулся на ранчо и распаковал приобретения. Ему потребовалось целых два дня и большее количество пива, чем он обычно себе позволял, на то, чтобы постичь, как работает вся видеоаппаратура. Проклятое оборудование имело больше кнопок, переключателей и датчиков, чем панель управления авиалайнера, и иногда ему казалось, что производители выпускали все эти устройства не ради какого-то применения, а из одной любви к сложностям и загадкам. Инструкции были как будто написаны людьми, для которых английский - второй язык, что вполне могло оказаться правдой, так как и видеоплейер, и камера были сработаны японцами. - Или я становлюсь маразматиком, - ворчал он во время очередного приступа отчаяния, - или мир уже летит в тартарары, как в баскетбольную корзину. Может быть, и то, и другое. Теплая погода наступила несколько раньше, чем обычно. Апрель на этой широте и долготе часто был вполне зимним месяцем, но в этот год дневная температура уже пару раз поднялась и до сорока по Фаренгейту. Скопившийся за сезон снег таял, а журчащие ручьи наполняли каждую лощину и разбежались по всем склонам. Ночами все оставалось спокойно. Эдуардо прочел большую часть книжек, которые взял в библиотеке. Блэквуд и, особенно, Джеймс писали в том стиле, который был слишком далек от любимого им: тяжелый в воздухе и легкий на земле. Они поставляли читателям истории о привидениях, и Эдуардо долго испытывал сложности, связанные с необходимостью убрать куда-то свое неверие и включиться в их сказки. Он посчитал, что если ад существует, то неизвестное существо, пытавшееся открыть дверь в ночь, было проклятой душой или демоном, пробивавшим дорогу наверх из того подземного огненного царства. Но был один скользкий момент: он не верил в ад, по крайней мере, в то карнавально-цветистое царство зла, каким его изображают в дешевых фильмах и книгах. К своему удивлению, Фернандес обнаружил, что Хайнлайн и Кларк оказались занятными и даже наводили на некоторые размышления. Он предпочитал сварливость первого гуманизму, иногда наивному, второго, но оба представляли для него какой-то интерес и ценность. Он точно не знал, на что надеется: найти в их книгах подсказку, которая поможет ему разделаться с феноменом в лесу? Или где-то в глубине его мозга осталось нелепое ожидание, что один из этих писателей уже выпустил историю о старике, который живет в очень уединенном месте и входит в соприкосновение с чем-то не с этой земли? Если так, то он, значит, весьма далек от той грани, за которой встречаешь самого себя - того, кто может войти в любой момент с другой стороны. Как бы то ни было, ему казалось, что существо, чье присутствие он ощущал после перемен в призрачном огне и пульсирующем звуке, было происхождения скорее неземного, чем адского. Вселенная состояла из неисчислимого множества звезд. На бессчетном множестве планет, кружащихся вокруг них, могли создаться условия для возникновения жизни. Это научный факт, а не литературная выдумка. Или, может быть, все это он только вообразил? Благодаря сужению и напряжению тех артерий, которые толкают кровь к мозгу. Наведенная галлюцинация Альцхаймера. Он нашел, что легче поверить именно в такое объяснение, чем в демонов или инопланетян. Видеокамеру Эдуардо купил больше для того, чтобы разделаться с сомнениями в, самом себе, чем собрать свидетельства для полиции. Если феномен проявится на пленке, значит, он вовсе не рехнулся и, в конце концов, вполне способен продолжать жить в одиночестве. До тех пор, пока нечто не убьет его, открыв дверь в ночь. Пятнадцатого апреля он отправился в Иглз Руст, чтобы купить свежего молока и других продуктов - и "Сони Дискмен" с качественными наушниками. В магазине Кастера был неплохой выбор аудиокассет и компакт-дисков. Эдуардо спросил у любителя Моцарта самую громкую музыку, которую слушают тинэйджеры. - Подарок внуку? - спросил служащий. Было легче подтвердить это, чем все объяснять. - Именно так. - Хэви-металл? Эдуардо не имел ни малейшего понятия, о чем ему говорят. - У нас есть новая группа, действительно горячая музыка, - сообщил служащий, выбирая диск из закромов на витрине, - они себя зовут "Вормхарт". Вернувшись на ранчо и выложив все продукты, Эдуардо сел за кухонный стол, чтобы прослушать приобретение. Зарядил дискмен батарейками, всунул диск, надел наушники и нажал на кнопку. Взрыв звука почти разорвал его барабанные перепонки; и он поспешно понизил громкость. Просидел с наушниками минуту или около тога, почти убежденный, что купил бракованный диск. Но судя по чистоте звука, он слышал именно то, что "Вормхарт" намеревались записать. Послушал еще минуту или две, ожидая, когда же какофония станет музыкой, прежде чем понял, что это, очевидно, и было музыкой в ее современном определении. Эдуардо почувствовал себя старым. Вспомнил, как еще совсем молодым обнимался с Маргаритой под музыку Бенни Гудмена, Фрэнка Синатры, Мел Торме, Томми Дорси. А нынешние молодые все еще обнимаются? А знают ли, что это слово означает? Они просто прижимаются друг к другу? Ласкают друг друга? Или парни сразу раздеваются сами и стаскивают одежду с подружки? То, что громыхало в наушниках, определенно нельзя было назвать музыкой-фоном для любовных занятий. По его мнению, такая музыка вполне подходила в качестве аккомпанемента жуткому убийству: для создания должного настроения или просто для того, чтобы заглушить утомительные вопли жертвы. Он почувствовал себя просто статуэткой из антикварного магазина. Не то чтобы он вовсе не был способен услышать музыку в музыке, но, к примеру, не понимал, почему группа должна обзывать себя "Вормхарт" - "Сердце Червяка". Группа должна носить такие имена, как "Четыре Новичка", "Сестры Эндрюс", "Братья Миллз". Можно принять даже такие названия, как "Четыре Макушки" или "Джеймс Браун" или "Знаменитые Страсти". Ему нравился "Джеймс Браун". Но "Вормхарт"? Это вызывало отвратительные образы. Нет, он не был хиппи и не пытался им стать. Они, возможно, уже даже не знают слова "хиппи". Правда, в этом Эдуардо сомневался - просто не имеет ни малейшего понятия, что слово "хиппи" означает сейчас. Старше песков Египта. Он послушал "музыку" еще с минуту, затем выключил магнитофон и снял наушники. "Вормхарт" как раз то, что нужно. В последний апрельский день зимнее покрывало стаяло совершенно, исключая глубокие сугробы, которые наслаждались тенями большую часть дня, хотя даже и они постепенно уменьшались. Почва была влажная, но больше не хлипкая и раскисшая. Мертвая коричневая трава, придавленная и спутанная весом исчезнувшего снега, покрывала холмы и поля; однако не позднее, чем через неделю, ковер нежных зеленых росточков осветит каждый уголок ныне угрюмой земли. Ежедневная прогулка увела Эдуардо за восточный край конюшни и через поле на юг. В одиннадцать утра день уже сиял солнцем, температура достигала пятидесяти, и армада высоких облаков отступала на север. Он надел брюки цвета хаки и фланелевую рубашку и так согрелся напряженной ходьбой, что закатал рукава. На обратном пути посетил три могилы, которые располагались к западу от конюшни. До недавнего времени штат Монтана весьма либерально относился к фамильным кладбищам в частных владениях. Вскоре после получения ранчо Стенли Квотермесс решил, что он должен провести вечность именно здесь, и добыл разрешение на - ни больше ни меньше - двенадцать мест захоронения. Кладбище располагалось на маленьком холме близ верхнего бора. Священная земля отделялась от прочей лишь футовой стеночкой из булыжника и двумя четырехфутовыми столбиками на входе. Квотермесс не пожелал нарушить панораму долины и гор - как будто считал, что его душа будет сидеть на его могиле и любоваться открывающимся зрелищем, как призрак из старого развеселого фильма "Цилиндр". Только три гранитных надгробия занимали место, предназначенное для двенадцати могил. Квотермесс. Томми. Маргарита. Согласно воле продюсера, надпись на первом памятнике гласила: "Здесь лежит Стенли Квотермесс (умерший прежде времени), потому что работал (с такой оравой) несносных актеров и сценаристов", - и дальше даты рождения и смерти. Ему было шестьдесят шесть, когда случилась авиакатастрофа. Однако будь ему даже пять сотен, он все равно бы счел, что жизненный срок несправедливо урезали, ибо был из тех людей, которые пользуются жизнью с великой энергией и страстью. Надгробия Томми и Маргариты не содержали юмористических эпитафий, просто - "любимый сын" и "любимая жена". Эдуардо скучал по ним. Сильнейшим ударом была смерть сына, который убит, исполняя свой долг, меньше года назад. По крайней мере Эдуардо и Маргарита прожили долгую жизнь вместе. Ужасно, когда человек переживает своего ребенка. Эдуардо хотел, чтобы они были с ним снова. Это было очень частым желанием, и понимание того факта, что оно никогда не сбудется, обычно приводило его в меланхолическое настроение, от которого потом весьма трудно избавиться. Лучше всего в те моменты, когда он желал увидеть сына и жену, погружаться в ностальгический туман, переживая заново самые приятные дни их прошедшей жизни. На этот раз, однако, знакомое желание сразу же пропало из его головы, как только его неожиданно охватил ужас. Холодный ветер, казалось, просвистел по всему позвоночнику, как будто тот был пустой трубой. Обернувшись, он был готов к тому, чтобы встретиться глазами с кем-то, кто глядел на него сзади. Но за спиной была пустота. Небо стало полностью голубым, последние облака ускользнули за северный горизонт, и воздух был теплей, чем когда-либо с осени. Но, тем не менее, холодок настаивал. Эдуардо раскатал рукава, застегнул манжеты. Когда же снова поглядел на надгробия, то воображение внезапно заполнилось неприятными образами Томми и Маргариты, какие они, должно быть, сейчас в своих гробах: гниющие, изъеденные червями, пустые глазницы, ссохшиеся в желтозубой ухмылке губы. Он непроизвольно задрожал, и его охватила абсолютная уверенность, что земля перед гранитными глыбами вот-вот зашевелится и осядет. Их руки сейчас вынырнут из осыпающейся почвы и начнут яростно отгребать ее в сторону: появятся их лица, их безглазые лица... Он отшатнулся от могил, и отступил на несколько шагов, но не побежал - был слишком стар, чтобы верить в оживающих мертвецов или в призраков. Прошлогодняя трава и оттаявшая под весенним солнцем земля не шевелились. А через некоторое время он перестал ожидать, что зашевелится. Снова взяв себя в руки, старик прошел мимо низких каменных колонн вон с кладбища. Всю дорогу к дому ему хотелось резко обернуться и поглядеть, что у него за спиной. Но этого он не сделал. Вошел в дом с черного хода и запер за собой дверь. Обычно он никогда не запирал дверей. Хотя настало время ленча, аппетита не было. Вместо того чтобы готовить еду, он открыл бутылку "Короны". Три пивные банки на день - его обычная норма, а не минимальное потребление. Бывали дни, когда не пил вовсе, хотя не в последнее время. С недавних пор, забывая про свою норму, он осушал более трех за день. А в некоторые дни - значительно больше. Чуть позже полудня, когда Эдуардо сидел в кресле гостиной, пытаясь прочесть Томаса Вулфа и потягивая третью банку пива, то вдруг понял, яростно стараясь избавиться от этого ощущения, которое все равно оставалось: переживание на кладбище было предупреждением. Предчувствием. Но предчувствием чего? Когда апрель миновал без повторения феномена в нижнем лесу, Эдуардо сделался более - а не менее - напряженным. Каждое из предыдущих событий происходило, когда луна была в одной и той же фазе - в четверти. Небесные условия начали ему казаться все более и более влиятельными, когда апрельская луна прибыла и стала убывать без нарушений графика. Лунный цикл не должен был иметь ни малейшего отношения к таинственным событиям - но, тем не менее, по обычному календарю их можно было вычислить без труда. В ночь на первое мая, которая могла похвалиться тоненькой загогулиной новой луны, он заснул полностью одетым. Пистолет в кобуре из мягкой кожи лежал на ночном столике. Рядом был дискмен с наушниками и уже вставленным альбомом "Вормхарта". Двенадцатизарядный ремингтоновский дробовик лежал под кроватью, готовый к бою. Оставалось только протянуть к нему руку. Видеокамера была снабжена новыми батареями и чистой кассетой: Эдуардо приготовился действовать быстро. Проспал судорожно, но ночь прошла без инцидентов. По правде говоря, он не слишком ожидал неприятностей до раннего утра четвертого мая. Конечно, странный спектакль мог вообще больше не повториться. Он очень надеялся, что не станет его зрителем снова. Но, однако, сердце чувствовало то, чего не мог принять целиком его мозг: значительные события уже начались, они только набирают силу, и больше он не может позволить себе играть в них роль лишь осужденного в кандалах, не может оставить себе лишь один выбор - между виселицей и гильотиной. Когда выключил свет, ждать пришлось не столь долго, как предполагал. Может быть, из-за того, что ему не удалось хорошо выспаться предыдущей ночью, второго мая он отправился в кровать рано вечером - и был разбужен после полуночи, в первые минуты третьего, всеми этими зловещими и ритмическими пульсациями. Звук был не громче, чем в прошлый раз, но волна давления, которая сопровождала каждое биение, была раза в полтора мощнее, чем что-либо, что он переживал до сих пор. Дом трясся весь, до фундамента, кресло-качалка в углу стремительно валилось По дуге взад-вперед, как сверхактивный призрак, который впал в сверхчеловеческую ярость, а одна из картин свалилась со стены и с грохотом обрушилась на пол. К тому времени, когда Эдуардо включил свет, откинул одеяло и встал с кровати, он незаметно погрузился в состояние полутранса, схожее с тем, которое захватило его в прошлом месяце. Если он поддастся этому целиком, то опять ослепнет и скоро обнаружит, что покинул дом, даже не осознавая, как сделал первый шаг от кровати. Он схватил дискмен, натянул наушники на голову и нажал кнопку включения. Музыка "Вормхарта" хлынула в уши. Было подозрение, что неземной дрожащий звук действует гипнотически на особой частоте. Если так, то месмерические звуки, приводящие в этот транс, нужно блокировать подходящим хаотическим шумом. Старик повышал громкость воя "Вормхарта" до тех пор, пока не перестал слышать и басовую дрожь, и наложенное на нее электрическое колебание. Уверился, что теперь его барабанные перепонки под угрозой скорого разрыва; но, тем не менее, с группой "металла", трудившейся в полную силу в его голове, был способен перебороть транс, прежде чем тот сумеет его поработить. Он все еще чувствовал волны давления, проходящие через него и видел их воздействие на предметы вокруг. Однако, как и подозревал, только звук сам по себе вызывал в нем реакцию кролика перед удавом; заглушая его, он был в безопасности. Прикрепив дискмен к поясу, чтобы не держать его в руках, Эдуардо пристегнул к бедру кобуру с пистолетом. Потом извлек дробовик из-под кровати, повесил его на ремень через плечо, ухватил видеокамеру и поспешил вниз, наружу. Ночь была холодной. Четвертушка луны сверкала, как серебряная турецкая сабля. Свет, исходящий от группы деревьев и от земли на краю нижнего леса, был уже кроваво-красным, безо всякой янтарности. Встав на переднем крыльце, Эдуардо заснял жуткое свечение с расстояния. Он делал различные панорамные кадры, чтобы показать в перспективе и весь ландшафт. Затем в азарте сбежал по ступенькам и поспешил через коричневую лужайку на поле. Он боялся, что феномен продлится меньше, чем в прошлом месяце, точно так же, как второе происшествие было короче, но интенсивней первого. Он дважды задерживался посреди луга на несколько секунд, чтобы заснять все с иного расстояния. Настороженно остановившись в десяти ярдах от центра сверхъестественного сияния, забеспокоился, а возьмет ли камера что-нибудь или пленка окажется засвеченной из-за невыносимой яркости? Огонь без тепла яростно пылал, вырываясь из какого-то совсем иного места, или времени, или измерения. Волна давления ударила Эдуардо. Теперь уже она была не похожа на штормовой прибой. Гораздо жестче и больнее. Качнула так мощно, что ему потребовалось определенное усилие, чтобы сохранить равновесие. Снова он ощутил, как нечто пытается освободиться от пут, пробиться, вырваться из границ, и родиться, придя уже вполне развитым в этот мир. Апокалиптический вой "Вормхарта" был идеальным аккомпанементом для всей сцены. Грубый, как кувалда, но вибрирующий, атональный и непреодолимый, гимн для животных нужд, дробящий разочарование человеческой ограниченности, освобождающий. Это была неясно чем веселая музыка Страшного Суда. Дрожание и электрическое скуление, должно быть, возросли в соответствии с яркостью света и повысившейся силой давления волн. Он снова начал их слышать и понял, что его опять что-то манит. Еще повысил громкость "Вормхарта". Сосны Ламберта и желтые, до того спокойные, как деревья на театральной декорации, неожиданно затряслись, хотя ветра не было. Воздух заполнился вертящимися иголками. Волны давления возросли так внезапно и яростно, что Эдуардо отбросило назад, он споткнулся и упал задом на землю. Прекратив снимать, положил камеру рядом с собой. Дискмен, прикрепленный к поясу, начал биться о левое бедро. Завывания гитары "Вормхарта" увенчались пронзительным электрическим воплем, который сменил музыку и был так мучителен, как будто в уши кто-то принялся усердно вбивать гвозди. Закричав от боли, старик сорвал с головы наушники. Дискмен задымился. Он оторвал его, бросил на землю, обжигая пальцы о горячий металл. Метрономное дрожание окружило его, как будто он очутился внутри колотящегося сердца великана. Сопротивляясь той силе, что понукала его встать внутрь света и самому обратиться навсегда в его часть, Эдуардо боролся со своими ногами. Скинул дробовик с плеча. Слепящий блеск заставлял его щуриться, серии ударных волн сбивали дыхание. Полыхание вечнозеленых веток, дрожь земли, электрическое колебание, похожее на усиленный визг костной пилы хирурга, и судорожное шевеление всей ночи, неба и природы подавлялось в то время, как нечто все билось неумолимо в ткань реальности. - Вуууш! Этот новый звук был похож - но гораздо громче - на хлопок открываемой банки с кофе или земляными орешками, законсервированными вакуумным способом: воздух рвется заполнить пустоту. Немедленно после этого одиночного короткого "вуууш", на ночь упал покров молчания, и неземной свет исчез в один миг. Эдуардо Фернандес отупело стоял под луной, недоверчиво уставившись на совершенную сферу чистой черноты, которая возвышалась перед ним, как шар для Гаргантюа на столе космического биллиарда. Она была так безупречно черна, что выделялась на фоне обычной темноты майской ночи рельефно, как вспышка ядерного взрыва на фоне самого солнечного, но привычного дня. Огромная: тридцать футов в диаметре. Она заполнила пространство, когда-то занятое светящимися соснами и землей. Корабль. Сначала Эдуардо некоторое время считал, что видит перед собой именно корабль, в чьем корпусе нет окон, - гладкий, как лужа нефти. И ждал, парализованный ужасом, когда появится рубец света, дверь с треском откроется, и выдвинется трап. Вдруг вместо страха, который уже обволок его мысли, к эдуардо пришло ясное и внезапное осознание, что он смотрит не на твердый предмет. Лунный свет не отражался на его поверхности: просто уходил внутрь, как будто в колодец или туннель. Если бы не это, он смог представить, как выглядят изогнутые стенки этого корабля. Инстинктивно, не нуждаясь даже в прикосновении к этой поверхности, понял, что у сферы нет веса, нет воо