алилась над нами: в тайной лаборатории, устроенной в подвале, покоился труп без малейших признаков разложения. Результаты оживления Уэст предсказать не брался. Этому эксперименту предстояло стать поворотным пунктом нашего исследования, поэтому Уэст решил сохранить труп до моего возвращения, чтобы, следуя установившейся традиции, мы вместе наблюдали за происходящим. Уэст рассказал мне, откуда взялся труп. Две недели назад этот сильный, хорошо одетый мужчина, сойдя с поезда, направился в Болтон, где у него были какие-то дела на ткацкой фабрике. Путь до города оказался неблизким, и когда незнакомец остановился возле нашего дома, чтобы спросить дорогу, у него разыгрался сердечный приступ. Он отказался принять лекарство и через минуту рухнул замертво у нашего крыльца. Как и следовало ожидать, Уэст воспринял эту смерть как дар небес. Незнакомец успел сообщить, что в Болтоне его никто не знает, а содержимое его карманов свидетельствовало о том, что умерший, Роберт Ливитт из Сент-Луиса, одинок, и значит, разыскивать его было некому. Если эксперимент не удастся, подумал Уэст, никто, о нем не узнает. Мы хоронили подопытных в густом лесу, неподалеку от кладбища для бедняков. А если удастся, мы в одночасье станем знаменитыми. Поэтому мой друг, не теряя времени, впрыснул в запястье умершего состав, который должен был сохранить тело свежим до моего приезда. Уэста, казалось, не слишком волновало то, что причиной внезапной смерти незнакомца было слабое сердце, хотя, на мой взгляд, это обстоятельство могло поставить под вопрос успех всего предприятия. Мой друг верил в свою мечту: он разожжет в мертвом теле искру разума, вернув на этот раз к жизни не монстра, а нормального человека. Итак, в ночь на восемнадцатое июля 1910 года мы с Уэстом стояли в нашей подпольной лаборатории, глядя на безмолвное белое тело, залитое ослепительным светом дуговой лампы. Бальзамирующий состав подействовал великолепно. Не обнаружив на крепкой плоти следов трупного разложения, хотя тело пролежало в подвале две недели, я не удержался и спросил Уэста, в самом ли деле наш подопытный мертв? Он с готовностью заверил меня в этом, напомнив, что оживляющий раствор действует лишь в тех случаях, когда все жизненные процессы в организме совершенно угасли. Когда мой друг перешел к подготовительному этапу, меня поразила необычайная сложность нового эксперимента-не удивительно, что Уэст запретил мне дотрагиваться до тела. Сначала он ввел лекарство в запястье, в непосредственной близости от того места, куда он впрыснул бальзамирующий состав две недели назад. Это, объяснил он, делается для того, чтобы нейтрализовать состав и вернуть организм в исходное состояние, иначе оживляющий раствор не подействует. Немного позже, когда мертвенно-бледные конечности незнакомца, слегка задрожав, изменили цвет, Уэст торопливо набросил на его исказившееся лицо нечто вроде подушки и держал до тех пор, пока тело не перестало дергаться. Теперь можно было приступить к оживлению. Бледный от волнения Уэст бегло осмотрел абсолютно безжизненное тело, остался доволен увиденным, а затем впрыснул в левую руку трупа точно отмеренную дозу эликсира жизни, приготовленного накануне с великим тщанием - теперь, в отличие от наших первых студенческих опытов, мы уже не двигались вслепую. Трудно передать, с каким волнением мы, затаив дыхание, следили за этим безупречно свежим экземпляром - мы были вправе ожидать от него разумных слов, а возможно, и рассказов о том, что открылось ему за пределами непостижимой бездны. Уэст, будучи материалистом, не верил в существование души. Все проявления сознания он объяснял телесными явлениями и, разумеется, не ждал никаких откровений о страшных тайнах невообразимых пучин, поджидающих нас за порогом смерти. Теоретически я был во многом с ним согласен, но в то же время сохранял остатки примитивной веры своих предков. Вот почему я глядел на недвижное тело с некоторым трепетом и страхом. К тому же, я не мог забыть тот жуткий, нечеловеческий вопль, прозвучавший в ту ночь, когда мы ставили наш первый эксперимент в заброшенном загородном доме в Аркхеме. Вскоре появились первые признаки успеха. Мертвенно-белые щеки залил слабый румянец, и постепенно теплый оттенок распространился по всему лицу, покрытому необычайно густой русой щетиной. Уэст, державший руку на пульсе незнакомца, многозначительно кивнул, и почти тотчас же зеркальце у рта подопытного помутнело. Затем по неподвижному до сих пор телу пробежала судорога, грудь начала вздыматься и опускаться, сомкнутые веки, дрогнув, открылись, и на меня взглянули серые, спокойные глаза - глаза живого человека, однако пока без всяких проблесков сознания или даже любопытства. Поддавшись странной фантазии, я принялся нашептывать в розовеющее ухо вопросы о других мирах, память о которых, возможно, еще была жива в душе того, кто лежал перед нами. Панический ужас, который я вскоре испытал, вытеснил их из моей памяти, но один, последний вопрос я помню до сих пор: "Где вы были?" Я и сейчас не могу сказать, получил ли я ответ, ибо с красиво очерченных губ не сорвалось ни звука, но в тот момент я был уверен, что по беззвучно шевелившимся губам мне удалось прочесть слова "только что", хотя их смысла и значения я не понял. Еще раз повторяю, в тот момент меня переполняла гордость - ибо великая цель, как мне казалось, была достигнута, впервые возвращенный к жизни человек членораздельно произнес слова, подсказанные разумом. Победа представлялась несомненной: раствор подействовал - пусть на время, - вернув бездыханному телу жизнь и разум. Но радость мгновенно сменилась паническим ужасом - не перед мертвецом, который вдруг заговорил, а перед человеком, с которым меня много лет связывали профессиональные узы. Когда наш подопытный - недавний безупречно свежий труп пришел в себя, его зрачки при воспоминании о последних минутах земной жизни расширились от ужаса, несчастный принялся отчаянно бить в воздухе руками и ногами, как видно, решив дорого продать свою жизнь, и прежде, чем вновь, теперь уж навсегда, погрузиться в небытие, выкрикнул слова, которые до сих пор звучат в моем больном мозгу: - На помощь! Спасите! Прочь от меня, белобрысый изверг! Убери свой проклятый шприц! V. Ужас из темного угла Опубликовано в июне 1922 года в Home Brew Vol. 1, No. 5, p. 45-50. Об ужасах Мировой войны рассказывают много душераздирающих историй, не появившихся в печати. От одних мне становится не по себе, от других тошнота подступает к горлу, от третьих бросает в дрожь и тянет оглянуться в темноте. Однако какими бы жуткими ни были эти истории, они не идут ни в какое сравнение с нечеловеческим, неизъяснимым ужасом из темного угла, о котором я собираюсь рассказать. В 1915 году я в звании младшего лейтенанта служил врачом канадского полка во Фландрии. Я был одним из многих американцев, опередивших свое правительство в этой гигантской битве. Однако в армии я оказался не по собственной воле, а подчиняясь приказу человека, верным помощником которого я был - известного бостонского хирурга доктора Герберта Уэста. Попасть на войну было его давнишней мечтой. И когда такая возможность предоставилась, он властно потребовал, чтобы я его сопровождал. К тому времени у меня имелись причины желать разлуки, причины, по которым совместная с Уэстом медицинская практика становилась для меня все более тягостной. Но когда он отправился в Оттаву и, использовав университетские связи, получил майорскую должность, я не смог противиться его решимости. Когда я говорю, что доктор Уэст мечтал оказаться на войне, я не имею в виду, что ему нравилось воевать или что он радел за судьбы цивилизации. Он всю жизнь был холодной умной машиной: светловолосый, худощавый, с голубыми глазами за стеклами очков. Уверен, что втихомолку он потешался над редкими всплесками моего военного энтузиазма и над моим негодованием по поводу нейтралитета, вынуждавшего нас бездействовать. Однако на полях сражений Фландрии у Уэста имелся свой интерес, и, чтобы получить желаемое, он надел военную форму, хотя хотел он от войны совсем не того, чего хотят почти все. Его влекла особая область медицины, которой он занимался тайно и в которой достиг поразительных, порой пугающих успехов. Получить в свое распоряжение как можно больше свежих трупов с увечьями различной тяжести, вот чего он хотел, не больше и не меньше. Свежие трупы нужны были Герберту Уэсту потому, что он всю жизнь посвятил оживлению мертвых. Об этой его страсти не знала модная клиентура, которую он быстро приобрел в Бостоне, но слишком хорошо знал я, его ближайший друг и единственный помощник еще с тех лет, когда мы вместе учились в Аркхеме на медицинском факультете Мискатоникского университета. Тогда он и начал ставить свои ужасные опыты, сначала на мелких животных, а потом и на человеческих трупах, которые добывал самым отвратительным способом. Он впрыскивал им в вены оживляющий раствор, и если трупы были достаточны свежими, то результаты экспериментов оказывались весьма впечатляющими. Уэст долго бился над нужной формулой, так как для каждого биологического вида требовался особый препарат. Когда он вспоминал о своих неудачах, об отвратительных тварях, оживших в результате опытов над недостаточно свежими трупами, его охватывал страх. Некоторые из этих монстров остались в живых - один сидел в сумасшедшем доме, другие исчезли неизвестно куда, и когда Уэст думал о встрече с ними - теоретически вполне возможной, но в сущности абсолютно невероятной, - то в глубине души содрогался, несмотря на внешнее спокойствие. Вскоре Уэст понял, что успех его опытов напрямую зависит от свежести используемого материала, и тогда он освоил гнусное и противоестественное ремесло похитителя трупов. В студенческие годы и после, во времена нашей работы в фабричном Болтоне, я относился к нему с благоговением, однако чем более дерзкими становились его эксперименты, тем сильнее терзал меня страх. Мне не нравилось, как мой друг смотрел на живых и здоровых людей. Затем последовал кошмарный эксперимент в подвальной лаборатории, когда я понял, что человек, лежавший на операционном столе, попал Уэсту в руки еще живым. Тогда ему впервые удалось восстановить у трупа рациональное мышление, но этот успех, купленный столь ужасной ценой, окончательно ожесточил его. О методах, которые он применял в последующие пять лет, я не решаюсь говорить. Я не ушел от него только из чувства страха и был свидетелем сцен, которые человеческий язык не в силах описать. Я стал бояться Герберта Уэста гораздо больше того, что он делал - тогда мне и пришло в голову, что нормальное желание ученого продлить человеческую жизнь незаметно выродилось у него в мрачное кровожадное любопытство, в тайную страсть к кладбищенским эффектам. Любовь к науке вылилась в жестокое и извращенное пристрастие ко всему уродливому и противоестественному. Он невозмутимо наслаждался зрелищем самых отвратительных монстров, способным повергнуть в ужас любого здорового человека. За бледным лицом интеллектуала скрывался утонченный Бодлер физического эксперимента, томный Элагабал могил. Уэст не дрогнув встречал опасность, хладнокровно совершал преступления. Он сделался одержимым, убедившись, что может вернуть человеческий разум к жизни, и бросился завоевывать новые миры, экспериментируя на оживлении отдельных частей человеческого организма. У него появились чрезвычайно смелые идеи о независимых жизненных свойствах клеток и нервных тканей, изолированных от естественной физиологической системы. Результаты не заставили себя ждать: использовав эмбрионы какой-то отвратительной тропической рептилии, он получил неумирающую ткань, жизнь которой поддерживалась с помощью искусственного питания. Он исступленно искал ответ на два биологических вопроса: во-первых, возможно ли хоть какое-то проявление сознания или разумное действие без участия головного мозга, только как результат функционирования спинного мозга и нескольких нервных центров; во-вторых, существует ли бесплотная, неосязаемая связь между отдельными частями некогда единого живого организма. Вся эта исследовательская работа требовала огромного количества свежерасчлененной человеческой плоти - вот для чего Герберт Уэст отправился на войну. Фантастическое, неописуемое событие произошло в полночь, в конце марта 1915 года, в полевом госпитале близ Сент-Элуа. Я до сих пор не могу избавиться от ощущения, что все это мне приснилось в страшном, бредовом сне. В восточном крыле возведенного наспех здания, напоминавшего амбар, располагалась лаборатория Уэста, которую он получил якобы для того, чтобы разрабатывать новые радикальные методы лечения безнадежно тяжелых увечий. Там, в окружении покрытых запекшейся кровью трупов он работал, словно мясник - я никогда не мог привыкнуть к тому, с какой легкостью он отсекал и сортировал различные части тела. Порой он и в самом деле творил для солдат чудеса хирургии, но главные его успехи носили не столь публичный и благотворительный характер. В его лаборатории раздавались самые разные звуки, странные даже средь этой кровавой вакханалии. Там часто звучали револьверные выстрелы, привычные на поле брани, но совершенно неуместные в больнице. Подопытным доктора Уэста не приходилось рассчитывать на долгую жизнь или широкую аудиторию. Помимо человеческой ткани он использовал материал, полученный от эмбрионов рептилии, который он культивировал с необычайным успехом. С помощью этого материала Уэст научился поддерживать жизнь в отдельно взятых частях человеческого организма - именно этим и занимался теперь мой друг. В темном углу лаборатории, над горелкой причудливой формы, выполнявшей роль инкубатора, он держал огромный закрытый чан с клеточной тканью рептилий, которая, отвратительно вздуваясь и булькая, росла, как на дрожжах. Той памятной ночью, в нашем распоряжении оказался великолепный экземпляр: труп человека, очень крепкого физически и в то же время обладавшего блестящим умом, что свидетельствовало о наличии чувствительной нервной системы. Судьба сыграла с ним злую шутку, ибо именно он ходатайствовал о присвоении Уэсту военного звания. Мало того, в прошлом он тайно изучал теорию реанимации под руководством Уэста. Сэр Эрик Морланд Клапем-Ли, майор, кавалер ордена "За безупречную службу", лучший хирург нашей дивизии, был срочно откомандирован в сектор Сент-Элуа после того, как командование получило сведения о шедших здесь тяжелых боях. Он вылетел на аэроплане, за штурвалом которого сидел отважный лейтенант Рональд Хилл, но непосредственно над местом назначения аэроплан был сбит. Мы в ужасе следили за его падением. От Хилла почти ничего не осталось, но труп великого хирурга почти не пострадал, если не считать полуоторванной головы. Уэст жадно оглядел безжизненное тело человека, некогда бывшего его другом к коллегой. Я с дрожью наблюдал за тем, как, он, отрезав голову, поместил ее в адский чан с пульсирующей тканью рептилий, чтобы сохранить для будущих опытов, и подошел к обезглавленному телу, лежавшему на операционном столе. Уэст добавил в него новой крови, соединил вены, артерии и нервы на обрубке шеи и затянул страшную рану куском чужой кожи, которую взял у неопознанного трупа в офицерской форме. Я знал, чего он хочет: посмотреть, не появятся ли в этом высокоорганизованном обезглавленном теле хоть какие-то признаки умственной Деятельности, которой отличался сэр Эрик Морланд Клапем-Ли. По злой иронии судьбы безмолвные останки человека, некогда изучавшего теорию реанимации, теперь должны были сами послужить во славу науки. У меня перед глазами и сейчас стоит страшная картина: в мертвенном свете электрической лампы Герберт Уэст вводит оживляющий раствор в руку обезглавленного тела. Подробности этой сцены я описать не в силах - ибо дух безумия витал в комнате, заваленной рассортированными частями трупов, с липким от крови полом, почти по колено усыпанным обрезками человеческой плоти, где в дальнем темном углу над дрожащим голубовато-зеленым пламенем варилось, пухло и пузырилось гнусное месиво из ткани рептилий. Экземпляр, лежавший на операционном столе, обладал превосходной нервной системой, Уэст хорошо это знал и ждал многого. Когда конечности трупа начали слегка подрагивать, в глазах моего друга зажегся лихорадочный интерес. По-моему, он ждал подтверждения своей теории, согласно которой сознание, разум и прочие составляющие личности способны существовать независимо от головного мозга. Герберт Уэст отрицал существование объединяющего, главенствующего начала, называемого духом. Он утверждал, что человек есть механизм, состоящий из нервной материи, каждая часть которого обладает большей или меньшей самостоятельностью. И вот всего один блестящий эксперимент должен был разоблачить тайну жизни, низведя ее до уровня мифа. Вскоре по неподвижному телу пробежала дрожь, мы с ужасом и отвращением наблюдали затем, как оно, судорожно корчась и беспокойно двигая руками и ногами, стало медленно приподниматься. Затем обезглавленный труп в отчаянии простер руки - сомнений быть не могло, это был жест осмысленного отчаяния, блестяще подтверждающий теорию Уэста. Наверняка, нервы майора вспомнили последние минуты его жизни - отчаянную попытку выбраться из падающего самолета. Что было дальше, я никогда не узнаю. Возможно, у меня была галлюцинация, вызванная мощным взрывом немецкого снаряда, попавшего в наше здание прямой наводкой - кто станет это отрицать, если из-под обломков выбрались только мы с Уэстом? Мой друг до того, как исчезнуть, любил порассуждать на эту тему, но иногда ему становилось не по себе: странно, что у нас обоих была одна и та же галлюцинация. В сущности произошла простая вещь, однако чреватая ужасными последствиями. Отвратительно шаря вокруг себя руками, труп приподнялся, и мы услышали звук. Слишком ужасный, чтобы назвать его голосом. Но самым ужасным был не тембр. И не смысл услышанного - это была простая фраза: "Прыгай, Рональд, ради бога, прыгай!" Весь ужас крылся в источнике звука. Ибо он исходил из огромного чана в проклятом угла, где копошились черные тени. VI. Имя им легион Опубликовано в июле 1922 года в Home Brew Vol. 1, No. 6, p. 57-62. После того как год назад доктор Герберт Уэст исчез, бостонская полиция не раз меня допрашивала. Они подозревали, будто я что-то утаиваю, а возможно, и кое-что похуже. Но я не мог сказать им правды - они бы все равно мне не поверили. Разумеется, им было известно, что деятельность Уэста выходила за общепринятые рамки. Он проводил свои жуткие эксперименты по оживлению мертвых тел так давно и так широко, что о полной секретности не могло быть и речи. И все же последняя катастрофа, от которой я до сих пор не могу прийти в себя, настолько изобиловала элементами дьявольской фантазии, что даже я сомневаюсь в реальности увиденного. Я был ближайшим другом и верным помощником Уэста. Мы встретились давно, еще на медицинском факультете, и с первых дней я принимал участие в его ужасных исследованиях. Он настойчиво пытался усовершенствовать раствор, который вводился в вену недавно умершего человека, чтобы вернуть его к жизни. Для этих опытов нам требовалось много свежих трупов, и добывали мы их весьма необычными способами. Иногда наши эксперименты заканчивались поистине ужасно: жуткие комья мертвой плоти Уэст пробуждал к тошнотворной, слепой, бессознательной жизни. Обычно результаты наших опытов бывали именно такими. Пробудить разум можно только у совершенно свежего трупа, пока еще не начался распад клеток мозга. Нужда в безупречно свежих трупах и погубила Уэста. Достать их было негде, и он посягнул на жизнь здорового, полного сил человека. Борьба, шприц - и мощный алкалоид превратил беднягу в чрезвычайно свежий труп. Успех эксперимента был впечатляющим, но недолгим. Уэст вышел из него с опустошенной, огрубевшей душой и тяжелыми взглядом, который он, случалось, останавливал на особо крепких людях с особо чувствительным мозгом. Со временем я стал смертельно бояться Уэста: он точно так же начал поглядывать и на меня. Казалось, люди не замечали этих взглядов, однако заметили мой страх, который и послужил основанием для нелепейших подозрений после того, как Уэст исчез. На самом деле Уэст боялся еще больше моего. Из-за своих омерзительных занятий он вынужден был вести жизнь затворника, опасаясь каждой тени. Временами он боялся полиции, а временами испытывал подсознательный смутный страх перед жуткими созданиями, в которых он вдохнул болезненную жизнь, но не успел ее отобрать. Обычно Уэст завершал свои опыты выстрелом из пистолета, но в некоторых случаях оказался недостаточно расторопным. Первый наш подопытный оставил на своей могиле следы когтей. Профессор из Аркхема сделался людоедом, но был изловлен и заточен в сефтонский сумасшедший дом, где целых шестнадцать лет бился головой о стены. О других, возможно, уцелевших объектах наших опытов говорить сложнее: в последние годы научные интересы Уэста выродились в нездоровую причудливую манию, и все свое незаурядное мастерство мой друг употреблял на оживление отдельных частей человеческого тела, которые он иногда присоединял к чужеродной органической ткани. Со временем страсть Уэста приняла совершенно уродливую форму, и о многих его экспериментах невозможно даже заикнуться в печати. Мировая война, на которой мы оба служили хирургами, лишь усугубила эту страсть. Когда я говорю, что страх Уэста перед своими созданиями был смутным, я прежде всего хочу подчеркнуть сложную природу этого чувства. Отчасти его страх был вызван просто знанием о существовании безымянных монстров, а отчасти - пониманием опасности, которую они могли бы представлять для него при определенных условиях. То, что они исчезли, придавало ситуации особую остроту: если не считать бедняги в сумасшедшем доме, Уэст ничего не знал о судьбе своих креатур. К этому примешивался еще более неопределенный страх: совершенно фантастическое ощущение, испытанное нами в ходе необычного эксперимента в 1915 году, когда мы служили в канадской армии. В разгар жестокой битвы Уэст оживил сэра Эрика Морланда Клапем-Ли, нашего коллегу, кавалера ордена "За безупречную службу". Тот знал об опытах Уэста и был способен их повторить. Чтобы изучить возможность квази-разумной жизни в теле, Уэст удалил у трупа голову. За несколько мгновений до того, как здание, в котором мы работали, было стерто с лица земли немецким снарядом, обезглавленное тело совершило несколько осмысленных движений. Но самое невероятное заключалось в том, что мы оба отчетливо слышали жуткие членораздельные звуки, которые издала отрезанная голова, лежавшая в темном углу лаборатории. Немецкий снаряд оказался к нам милостивым - отчасти. Однако Уэст так никогда и не узнал, одни ли мы уцелели после обстрела. Порой он делал разные предположения о том, как может повести себя обезглавленный хирург, владеющий искусством оживления трупов. В последние годы Уэст жил в роскошном особняке близ одного из старейших кладбищ Бостона. Он выбрал это место из символических и эстетических соображений: большая часть захоронений относилась к колониальному периоду и, следовательно, не представляла интереса для ученого, ставящего опыты на абсолютно свежих трупах. В подвальной лаборатории, которую тайно строили иностранные рабочие, стояла большая электрическая печь, с помощью которой мой друг мог легко и быстро избавляться от трупов или отдельных частей человеческого тела, как бы в насмешку соединенных с чужеродной тканью - мрачных свидетельств кощунственных развлечений владельца дома. Копая этот подвал, рабочие наткнулись на древний подземный ход, который, несомненно, вел к старому кладбищу, однако не мог соединяться ни с одним из известных склепов, так как располагался слишком глубоко. Проведя некоторые подсчеты, Уэст пришел к заключению, что ход ведет в тайную камеру, расположенную под склепом Авериллов, последнее захоронение в котором датировалось 1768 годом. Я вместе ним осматривал изъеденные временем, влажные стены, обнажившиеся под ударами лопат и мотыг, и уже предвкушал мрачное удовольствие, которое сулит нам раскрытие древних могильных тайн, однако впервые в жизни страх возобладал у Уэста над природным любопытством, и мой товарищ проявил слабость, приказав заделать отверстие и заштукатурить стену. Вплоть до дьявольской ночи, когда наступила развязка, эта стена оставалась нетронутой. Говоря о слабости Уэста, я должен заметить, что она касалась лишь его душевного состояния и внешне никак не проявлялась. Он был таким, как прежде: спокойным, сдержанным, светловолосым, худощавым, за стеклами очков все так же поблескивали голубые глаза, и весь его юношеский облик, несмотря на терзавшие Уэста страхи, с годами никак не изменился. Он казался спокойным даже тогда, когда вспоминал о следах когтей на могиле и оглядывался назад, когда вспоминал о кровожадном маньяке, грызшем зубами сефтонскую решетку. Час расплаты настал, когда мы как-то вечером сидели в нашем общем кабинете и Уэст, изредка поглядывая на меня, читал газету. Листая мятые страницы, он наткнулся на странный заголовок - и словно безымянный гигантский коготь настиг его шестнадцать лет спустя. В сефтонском сумасшедшем доме, в пятидесяти милях от Бостона, произошло нечто ужасное и непостижимое. Случай этот всполошил всю округу и привел в замешательство полицию. Перед рассветом несколько человек в полном молчании вошли в помещение, и их предводитель разбудил служителей. Грозного вида военный говорил, не разжимая губ. Его голос, напоминавший голос чревовещателя, казалось, исходил из большого черного ящика, который тот держал в руках. Когда военный оказался в холле и на его бесстрастное, ослепительно красивое лицо упал свет, то надзиратель едва удержался на ногах: он увидел восковую маску с глазами из цветного стекла. Похоже, этот человек когда-то пережил ужасную катастрофу. За ним по пятам шел отвратительный громила с синюшным лицом, половина которого была изъедена какой-то неизвестной болезнью. Военный потребовал ключ от палаты, где содержался людоед, доставленный сюда из Аркхема шестнадцать лет назад. Получив отказ, он подал своим сообщникам знак, и те принялись крушить все вокруг. Злодеи избивали и рвали зубами всех, кто не успел спастись бегством. Убив четырех санитаров, они в конце концов освободили монстра. Свидетели происшествия, у которых достало душевных сил вспоминать о нем без истерики, утверждают, что нападавшими командовал человек с восковым лицом и действовали они не как живые люди, а как автоматы. Когда помощь наконец подоспела, злодеи успели скрыться, прихватив с собой безумца-людоеда. Прочитав сообщение в газете, Уэст просидел в оцепенении до полуночи. В полночь раздался звон дверного колокольчика, повергший его в неописуемый ужас. Слуги спали на верхнем этаже, поэтому я пошел открыть дверь. Я уже говорил полиции, что на улице не было ни повозки, ни машины. Перед дверью стояли несколько человек очень странного вида. Они внесли в холл большой прямоугольный ящик и поставили его на пол, а один из пришедших совершенно неестественным голосом прохрипел: "Срочный груз - доставка оплачена". Слегка подпрыгивая, они гуськом вышли на улицу, и пока я смотрел им вслед, мне в голову пришла довольно странная мысль - что они направляются к старому кладбищу, к которому примыкала задняя стена нашего дома. Когда я затворил за ними дверь, Уэст вышел и посмотрел на ящик. Тот был около двух футов в длину, на крышке значились полное имя и адрес Уэста. Чуть ниже виднелась надпись: "От Эрика Морланда Кла-пем-Ли, Сент-Элуа, Фландрия". Шесть лет назад во Фландрии в наш госпиталь угодил немецкий снаряд, и под обломками остались обезглавленное тело доктора Клапем-Ли и его отрезанная голова, которая - возможно - издавала членораздельные звуки. Уэст казался совершенно спокойным, хотя дела его были хуже некуда. "Это конец... давай сожжем... эту штуку". Мы отнесли коробку в лабораторию - прислушиваясь. Подробностей я не помню... представьте мое состояние... но это гнусная клевета, что я сжег Уэста. Мы с ним вдвоем поместили ящик в печь, даже не посмотрев, что там внутри, закрыли дверцу и включили ток. Причем из коробки не раздалось ни звука. Уэст первым заметил, что от стены в том месте, где была древняя кладка, отвалилась штукатурка. Я бросился к двери, но он остановил меня. Затем в стене появилось маленькое черное отверстие, повеяло кладбищенским холодом, и в воздухе распространился запах тления. Стояла мертвая тишина. Электричество погасло, и в потустороннем свете я увидел толпу молчаливо бредущих существ, которых мог породить лишь воспаленный ум - или ад. Их очертания были человеческими, получеловеческими, отчасти человеческими и вовсе нечеловеческими - толпа была до безобразия разношерстной. Неторопливо, камень за камнем, они разбирали вековую стену. Когда отверстие сделалось достаточно широким, они один за другим проникли в лабораторию. Во главе отряда шествовал военный с восковой головой. Сразу за ним - чудовище с безумными глазами, которое и схватило Герберта Уэста. Уэст не сопротивлялся и не издал ни звука. Тогда эти мерзкие твари накинулись на него и прямо у меня на глазах разорвали на куски, которые унесли с собой, в отвратительную подземную обитель. Голову Уэста нес их предводитель с восковой головой и в форме канадского офицера. Тогда я заметил, что в голубых глазах за стеклами очков впервые вспыхнуло неподдельное чувство. Утром слуги нашли меня на полу без сознания. Уэст бесследно исчез. В печи обнаружили золу неизвестного происхождения. Меня допрашивали детективы, но что я мог им сказать? Они не усматривают никакой связи между сефтонской трагедией и исчезновением Уэста. Не верят в существование людей, принесших ящик. Я рассказал им о подземном ходе, но они, смеясь, указали на неповрежденную оштукатуренную стену. Поэтому я не стал им больше ничего говорить. Они считают меня сумасшедшим или убийцей - возможно, я сошел с ума. Но виноваты в этом проклятые мертвецы, не проронившие ни звука. Примечания: Перевод Н. Кротовской Рассказ начат в сентябре 1921 и завершен летом 1922 года. Представляет собой небольшой "сериал" из шести частей, публиковавшихся поотдельности. Именно поэтому каждая последующая часть начинается с краткого описания предыдущих событий. Это первая "профессиональная" публикация Лавкрафта. Он получил по 5 долларов за каждый эпизод. Возможно, отклик на рассказ Э. А. По "Факты в деле М. Вольдемара" Геккель, Эрнст (1834-1919) - немецкий биолог-эволюционист, сторонник и пропагандист учения Чарльза Дарвина. Предложил первое "родословное дерево" животного мира и теорию происхождения многоклеточных организмов, сформулировал биогенетический закон. Африт (Ифрит) (араб.) - могущественный злой дух, демон. Эблис, иначе Иблис - дьявол. Иблисские владения - то есть ад. В мусульманских легендах Иблисом (или, по-арабски, Шайтаном) именуют дьявола, сатану. Первоначально Иблис был одним из ангелов, но, когда Бог сотворил из глины по своему подобию первого человека - Адама - и потребовал, чтобы все ангелы перед ним преклонились, Иблис отказался и был за это ввергнут в ад. Птолемеева система - учение древнегреческого астронома Птолемея (ок. 90-ок. 160) о геоцентрической системе мира и его же математическая теория, подтверждающая идею о вращении планет вокруг неподвижной Земли. Здесь термин употребляется для того, чтобы подчеркнуть устарелость взглядов этих ученых, их полное несоответствие современному уровню развития науки. Кальвинизм - направление протестантизма, основанное Жаном Кальвином (1509-1564), проповедовавшим аскетический образ жизни и выдвинувшим доктрину об абсолютной предопределенности поступков человека Божественной волей. Дарвинизм - материалистическая теория эволюции органического мира Земли, основанная на учении английского ученого Чарльза Дарвина (1809-1882) о взаимодействии трех главных факторов: изменчивости, наследственности и естественного отбора. Ницшеанство - идеалистическое философское течение, возникшее на основе трудов Фридриха Ницше (1844-1900) и ряда его последователей. Заменяя религиозную мифологию мифами о "смерти бога" и "вечном возвращении", то есть бессмертии души, противопоставляет два начала бытия: естественно-органическое и механически-рассудочное. Для ницшеанства характерен индивидуалистический культ сильной личности. Саббатарианство - строгая приверженность к соблюдению христианских норм поведения в воскресные дни - обязательное посещение церкви, неучастие в этот день в играх и развлечениях и т. д. Тартар - ад. "Бодлер физического эксперимента" - сравнение с французским поэтом Шарлем Бодлером (1821-1867), в своем творчестве уделявшим большое внимание точности и чистоте стиля, сделано с целью подчеркнуть мастерство Уэста-хирурга. Элагабал (Гелиогабал, 204-222) - римский император с 218 г., известный распутной жизнью. До восшествия на престол был в городе Эмесе жрецом сирийского бога Элагабала, от которого получил свое имя. Расточительство и извращенные наклонности императора вызывали всеобщее недовольство, которое в конце концов вылилось в восстание преторианских гвардейцев. Во время восстания Элагабал был убит.