Дети в недоумении глядели на него. Их умственные комментарии казались ему столь же нечленораздельными, как писк летучих мышей. -- Неужели вы не поняли?! -- в отчаянии воскликнул старик. -- Моя головная боль происходит именно отсюда, и я видел над горами цветную ауру. Главное -- это уже не впервые, и всякий раз случалось перед землетрясением, только я не осознавал своих чувств. Но теперь убедился. Я обладаю какой-то новой разновидностью психической энергии, не телепатией, не психокинезом, не отстраненностью, которые ваши родители изучают в Институте биоэнергетики. Надо пойти домой и сейчас же рассказать им! Может, я тоже сумею принести пользу и перестану быть обузой... -- Ты не обуза, дедушка, -- возразил Валерий, но улыбка у него была какая-то отчужденная. -- Домо-ой? -- разочарованно протянул Илья. -- Но ты же обещал, что мы будем здесь до шести. Мне совсем не хочется уходить, тем более что я никакого землетрясения не чувствую. Валерий ткнул его локтем в бок. Анна обхватила колени деда и закинула кверху головку. -- У тебя есть душа, дедушка, я знаю! Пускай они думают что хотят! Петр похолодел. С наступлением сумерек живописная толпа на катке померкла, а музыка зазвучала резче, отрывистей. Внезапно с двух сторон вспыхнули прожектора, едва не ослепив его. Что, если он все выдумал? Семидесятилетний маразматик выдает желаемое за действительное! Или -- того хуже -- у него микроинсульт. Для психиатра, не приемлющего новомодных теорий, симптомы слишком очевидны. -- Нет, дети, -- проговорил он, собираясь с духом, -- это было маленькое, но вполне реальное землетрясение. Мой ум открыт для вас, вы можете все в нем прочесть, только не отвергайте меня... Их глазки затуманились; даже славная крошка Анна, казалось, глядела на него оценивающе. Он попытался сбросить напряжение. Не бойся, полюби всем сердцем новое поколение, за которое столько выстрадал, чью свободу завоевал ценой собственной свободы и карьеры! Это было легко, когда не родились ещЕ действительно чуждые ему умы, когда на свете существовали только Тамара, Юрий (в те времена его звали Ежи) да горстка других перепуганных гениев, а на них, как на добычу, охотились военные и контрразведчики вроде Колинского. Петр во весь голос потребовал, чтобы их уважали, как всех советских граждан, а не третировали, точно подопытных кроликов. При содействии друзей за рубежом он опубликовал данные о весьма сомнительном направлении, какое приобрела психологическая наука в его стране. Осмелился пойти наперекор, и ему быстро заткнули рот. Но теперь не шестидесятые и не семидесятые: все изменилось. Внуки по-прежнему смотрели на него. Анна улыбнулась первой, за ней Валерий и, наконец, Илья. Он и сказал: -- Ладно, дедушка, пойдем, расскажем маме с папой. -- Замечательно! -- прошептал Петр, опустив голову, чтобы они не увидели его слез. И детишки поспешили в раздевалку. Тамара и Юрий жили теперь в большой квартире, совсем близко от университета. Валерий, Илья и Анна, опередив Петра, ворвались на кухню, где их родители вместе готовили обед (если не очень уставал после работы, Юрий с удовольствием помогал жене). Дивный запах домашней колбасы витал во всех комнатах, а Тамара вынимала из духовки ароматные хачапури -- грузинские лепешки с сыром. Прыгая и надрывая глотки, дети рассказали о том, что дедушка, по его словам, открыл в себе метапсихические способности. Анна твердила, что она тоже чувствовала сотрясение и земную ауру -- "совсем как дедушка". -- Да нет, я не думаю, -- усомнился старик. -- Возможно, все это мои фантазии. -- Он попятился перед громогласными детскими протестами и беспомощно поднял руки. -- Теперь я уже и сам не знаю, что было, чего не было. Юрий развязал передник и накрыл кастрюлю с дымящейся солянкой. -- Пойдем, папа. Пусть Тамара управляется с этими краснокожими, а мы подберем тебе что-нибудь для успокоения нервов. Они прошли в небольшой уютный кабинет молодого биофизика и закрыли за собой дверь. Петр опустился в мягкое кресло, а зять налил ему в стакан из большой оплетенной бутыли. -- Хватит, хватит, Юрий! Нечего коньяк переводить на выжившего из ума старика. -- Выпей. А потом выясним, что же с тобой было. Гаврыс уселся за письменный стол, отодвинул в сторону стопку журналов и корреспонденции. Потом сцепил пальцы и посмотрел на свои синеватые ногти; бледное лицо было безмятежно спокойным, волосы небрежно падали на высокий лоб. Себе он коньяку не налил. -- Что действительно нужно сделать, -- пробормотал Петр, уткнувшись в стакан, -- это проверить в вашей сейсмической лаборатории, действительно ли сегодня около половины пятого было небольшое землетрясение, или мне оно пригрезилось. -- Тамара проверит. -- А как она... Ах, ну да, конечно. -- Петр жил здесь уже больше двух недель, но никак не мог привыкнуть к тому, что телепатией зять и дочь пользуются даже в быту. Он отхлебнул из стакана терпкого коньяку: сразу видно, грузинский, а не казахский, и вздохнул. -- И все же это было, клянусь тебе! -- Собственно, в реакции психики на сейсмическую активность ничего неординарного нет, -- заметил Юрий. -- Нам уже многое рассказывали о подобных ощущениях. -- Значит, я экстрасенс? -- От волнения старик даже привстал с кресла. Юрий Гаврыс поднял на тестя глаза, синие, как те лазуриты, вставленные в серебряную рукоятку кинжала, что висел на поясе у Селиака Ешбы, патриарха Верхней Бзыби. -- И ты говоришь, это у тебя уже не первый раз? -- Да, третий. Первый был в шестьдесят шестом, ещЕ до того, как я пытался отогнать от вас с Тамарой тех шакалов... В апреле шестьдесят шестого в Ташкенте проходила конференция по психиатрии. -- Да... ты как раз угодил в землетрясение. -- Самолет приземлился в аэропорту, меня тут же начала мучить дикая головная боль, и я увидел призрачное свечение на поверхности земли. А с первым толчком симптомы исчезли. Но поднялась паника, нашу гостиницу здорово тряхнуло, поэтому я как-то не связал одно с другим. Затем в прошлом году случилось то же самое. В Улан-Удэ был зарегистрирован слабый подземный толчок. Я очень удивился, когда на следующий день прочел о нем в газете, но мысли были заняты другим: в декабре у тебя случился второй приступ, и я... -- Да-да, папа, я помню, -- отмахнулся Юрий. -- Тебе повезло родиться крепким грузином, а не болезненным поляком. Сердечная недостаточность сейчас весьма некстати, когда впереди столько дел... Мы приступаем к совершенно иному этапу работы. -- А КГБ? -- удивился Петр. -- Разве он уже не финансирует программу создания биоэнергетического оружия! Что-то не верится, чтобы хищники вас выпустили из своих лап... -- Андропов при смерти -- месяца не протянет. А вместе с ним умрет и власть КГБ над нами. Только он на пару с адмиралом Горшковым видели в психике человека агрессивный потенциал. Пока Андропов возглавлял КГБ, он лично интересовался направлением парапсихологических исследований. Ты, наверно, слышал, что сам Брежнев лечился у экстрасенса и полностью разделял планы Андропова относительно психологической войны. Петр кивнул. -- Андропов занял место Генерального секретаря, будучи уже неизлечимо болен, и потому немного ослабил вожжи. То страшное лето семьдесят девятого, когда Симонов и ему подобные извращенцы порылись в мозгу американского президента во время подписания в Вене ОСВ-два, уже не вернется, во всяком случае, в близком будущем. -- В улыбке Юрия мелькнуло что-то зловещее. -- Мы взрастили умственный оазис в Казахском государственном университете. Дело долгое, трудное, но наконец оно завершено. Мы вырвали с корнем последние сорняки лишь в декабре прошлого года. Лично я вырвал... -- Боже Милостивый! Так, значит, приступ... -- За все надо платить, Петр Сергеевич. В особенности за душу. Вы заплатили свою цену, я -- свою. -- Ну, и что будет, когда умрет Андропов? -- Старая гвардия попытается удержать позиции, посадят у власти временно исполняющего обязанности, пока молодой Горбачев и Романов не закончили свой поединок. Но кто бы ни победил, нам это ничем не грозит. Оба довольно образованные технократы, которые не терпят ничего... "выходящего за рамки". Они отправят в отставку Горшкова и, вероятно, урежут нам дотации. Теперь деньги пойдут на исследование лазерных лучей и пучков частиц. -- И как... -- Петр прервался на полуслове. -- Хочешь, чтоб я прочел твои мысли? -- улыбнулся Юрий, на сей раз добродушно. -- Думаю, сокращение ассигнований обернется только на пользу. Основная работа уже проделана: мы собрали под крышей института многих одаренных метапсихологов. Может, несколько жестоко отрывать их от семей, как некогда оторвали нас с Тамарой, но по большому счету все это во благо. Нашу умственную связь разорвать уже невозможно. Оазис будет расти, понимаешь? Не находя слов, старый врач смущенно потягивал коньяк. Вдруг в комнату влетела Тамара: пряди ярко-рыжих волос выбилась из гладкого пучка, глаза сияют. -- Я позвонила Ахмету Исмаилову из геофизической обсерватории... Ровно в шестнадцать двадцать девять зафиксирован несильный подземный толчок -- два и четыре десятых балла по шкале Рихтера. Эпицентр в тридцати километрах к югу от Медео, в Заилийском Алатау. -- Ну, что я говорил! -- вскричал Петр. -- Я такой же, как вы! Тамара поцеловала его в макушку, едва прикрытую поредевшей соломенной порослью. -- Конечно! И это здорово, даже если б голова моего отца была набита опилками. Но у него вдобавок имеются старые мудрые мозги, и они сгодятся нам в работе. -- Ты вправду считаешь, доченька, что я смогу вам помочь?.. Смеешься небось? Тамара и впрямь засмеялась, потом объяснила: -- Алма-Ата находится в зоне сейсмической нестабильности. У нас часто бывают землетрясения -- и мелкие, и крупные. Все дома в городе спроектированы с этим расчетом. Здесь твоя экстасенсорика заработает лучше, чем ты сам того хочешь. Еще жаловаться станешь, что тебя вытащили из Улан-Удэ, оторвали от чокнутых монголов... Давайте-ка обедать, живо! Петр отправился мыть руки, а Тамара ненадолго задержалась в кабинете мужа. -- Думаю, теперь папе будет легче приспособиться к нам... Знаешь, ведь он боится. Юрий поднялся со стула. -- Я ему сказал про наши "заморозки"... Не прямо, но он понял. -- Может, не надо было? -- Он должен знать, что на нас можно положиться и что мы далеко не беззащитны. Разумеется, я упомянул только о своей собственной роли. -- Я не хочу, чтобы это повторялось! Надо найти другие способы! -- Тс-с. -- Он взял еЕ руки, прижал к своим холодным губам. -- Мы найдем, родная, найдем. Но прежде всего нам надо выжить. Иначе все труды окажутся напрасны. -- Душа! -- прошептала она. -- Бедная больная душа нашего народа. Отчего у неЕ такая страшная, темная изнанка? Не могу понять... но так было всегда. Наш двигатель -- не разум и не любовь, а только насилие. -- Нормальные соотечественники должны научиться любить нас. Наука нелегкая, прямо скажем. Если бы можно было разом ввести наш план в действие... Но на это уйдут годы. У меня их нет. Значит, тебе придется быть сильной, чтоб защитить всех детей от эксплуататоров, от извращенцев. Алма-атинская Группа должна выжить и объединиться с такими же группами в других странах, а после примкнуть к Мировой Душе. До той поры детям суждено жить в пустыне под защитой матери. Он с сочувствием посмотрел на жену: ведь ей всего двадцать шесть. -- Я постараюсь найти мирные способы, -- сказала Тамара. -- А уж если не выйдет -- стану поступать, как ты меня учил. 6 Выдержки из обращения премьер-министра Японии Ясухиро Накасоне к Генеральной Ассамблее Организации Объединенных Наций, ООН, Нью-Йорк, Земля 23 октября 1985 года В то время как 26 июня 1945 года в Сан-Франциско принимался Устав Организации Объединенных Наций, Япония вела в одиночестве ожесточенную войну против союза сорока с лишним государств. Однако впоследствии она глубоко раскаялась в своем милитаризме и шовинизме, которые принесли столько страданий народам всей Земли, в том числе и японскому народу. Как единственная нация в мире, пережившая ужасы атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, японцы решительно призывают к ликвидации ядерного оружия. Атомная энергия должна использоваться исключительно в мирных целях, а не как средство разрушения. Мы убеждены, что все живые существа -- люди, животные, растения -- по сути своей являются братьями и сестрами... [однако же] нынешнее поколение людей беспощадно разрушает окружающую среду, созданную в течение миллионов лет. С момента возникновения нашей планеты еЕ земля, вода, воздух, флора и фауна подвергаются самому варварскому изничтожению. Подобное безумие нельзя воспринимать иначе как самоубийство. Человек рожден милостью Вселенной. В темной вышине пролегает Млечный Путь К дому моему. 7 Хановер, Нью-Гемпшир, Земля 19 сентября 1987 года Стоял классический субботний вечер ранней новоанглийской осени. Небо ещЕ голубело по-летнему, а широколистые деревья уже загорались осенним огнем. Люсиль Картье радовалась тому, что она снова в Дартмуте, что доктор Билл согласился еЕ принять, что кошмары больше не мучают, возможно, Группа Ремиларда совсем оставила свои диверсионные вылазки против нее. Она энергично крутила педали велосипеда, направляясь на очередной сеанс. Обогнула пруд и по Мейнард-стрит подъехала к Центру душевного здоровья. До начала оставалось ещЕ десять минут; Люсиль спрыгнула возле главного входа и медленно перевела дух. Терапия поможет мне, надо только не сопротивляться, а, наоборот, идти ей навстречу... Она окинула противоположную сторону улицы, стоянку машин перед больницей Хичкока, что выходит на оживленную Колледж-стрит. Вот оно, всего в пятистах футах, ветхое серое здание, двухэтажное с фасада и одноэтажное с тыла в окружении тонких березок и вечнозеленых деревьев. Настоящий дом с привидениями из романа Стивена Кинга, зияющий темными глазницами окон. Не запугаешь. Пошел ты к черту со своей Группой! Я плюю на тебя! Люсиль вдруг снова вскочила на велосипед и понеслась прямо через дорогу, к дому номер 45 по Колледж-стрит. Перед зданием стояли всего две машины -- старый "мустанг" Гленна Даламбера и шикарный новенький "линкольн" с массачусетским номером -- явно какого-нибудь визитера. Что, съел? Я вернулась, не испугалась тебя! Ты думал, я дам себя захомутать, думал, покорюсь, как Донна Чан и Дейн Гвелтни? Не выйдет, я буду жить своей жизнью и сумею навести порядок в своих немощных мозгах наперекор тебе и твоей своре! Дом окутан тишиной, никакого отклика. Люсиль поняла, что обратилась к нему на личной волне, которую он и его мозговые черви называют "ментальным почерком". А Ремиларда и нет здесь нынче. Ее красивый вызов пропал впустую. Так ли уж впустую? Она сразу почувствовала себя лучше. И, чтоб закрепить преимущество, показала фигу зданию, где творит доктор Дени Ремилард. Затем развернулась, снова пересекла Мейнард, оставила велосипед у крыльца и вошла в Центр душевного здоровья. Д-р Сампсон. Я рад, Люсиль, что вы решили возобновить сеансы. Означает ли это, что вы окончательно отказались от перевода в Ривьер-колледж. Люсиль. Да, доктор Билл, я передумала. Сампсон. Отчего? Люсиль. В прошлом семестре мне казалось, что от этой терапии никакого толку. А потом, я волновалась за маму -- как она там справится с папой одна, ей же ещЕ работать надо, преподавать... Вот я и подумала: избавляюсь разом от тревоги и от чувства вины. Если б я перевелась в Ривьер-колледж, то и диплом бы защитила, и маме с папой смогла бы помогать, как раньше. Там, в Нашуа, на летних каникулах, я какое-то время чувствовала себя хорошо, а потом... а потом все по новой, вся пакость! Сампсон. Тревога, бессонница? Люсиль (смеется). Если бы только! Доктор Билл, я не была с вами до конца откровенной. Вы всех моих симптомов не знаете. Сампсон. Почему вы не были откровенны? Люсиль. Боялась. Если кто-нибудь пронюхает, меня вышибут из колледжа. Сампсон (мягко). Но вы ведь не сомневаетесь, что наши с вами разговоры строго конфиденциальны. Люсиль. Пусть так... Но, понимаете, все так странно, что, пожалуй, могло бы заинтересовать... Впрочем, не важно. Я решила, что об этом можно не говорить, ведь у меня давно ничего подобного не повторялось, с тринадцати лет. Мало ли что бывает при подростковой депрессии! Сампсон. Хорошо, не хотите ли рассказать мне сейчас? Люсиль. Да, видно, придется, потому что все началось снова. Когда я приехала домой, к родителям, оно опять на меня навалилось. Своим я ни слова не сказала -- они бы испугались до смерти, как в прошлый раз... В общем, вы -- моя единственная надежда. Я не пойду к Ремиларду! Не пойду! Сампсон (в замешательстве). К Дени Ремиларду? К парапсихологу? Люсиль. Он во всем виноват! Его умственные трюки! Если б только он оставил меня в покое... Сампсон (сделав пометку в блокноте). Люсиль... Погодите, успокойтесь. Давайте сначала выясним, что за симптомы... Люсиль. Угу. Мне было тринадцать, тогда все и началось. Нервы, озноб, тревога... а ещЕ кошмары... И после... сгорел наш дом. Я его спалила. Сампсон. Что, нарочно? Люсиль. Нет-нет! Я не хотела! Просто... я была тогда сама не своя. Никто меня не понимал, всякая дребедень лезла в голову, и поделиться не с кем... С родителями я говорить не могла... У отца склероз... с ним стало невозможно. Я жалела его, а он ворчал, что я только путаюсь у него под ногами... И вот мне начал сниться пожар. Вроде бы я Жанна д'Арк, и подо мной поджигают костер. Я прощаю палачей, а пламя подбирается, подбирается, вся кожа пошла трещинами, кости горят, и кажется, скоро от меня останутся только искры, которые улетят в рай, если я не буду бояться. Но я боялась. Пламя жгло -- я ведь не святая... ну и просыпалась с воплями и поднимала на ноги весь дом. И маму, и папу, и младшего брата Майка. Это было ужасно!.. Даже хуже, чем когда я проснулась и увидела, что вся комната в огне. Сампсон. О Боже!.. Извините. Продолжайте, пожалуйста. Люсиль. Я выбежала, разбудила маму и Майка, мы посадили папу в коляску и едва успели вывезти его наружу. Когда пожарные приехали, спасать было почти нечего. Папин рояль сгорел... концертный "Стенвей", папа купил его ещЕ до женитьбы, когда учился в Бостонской консерватории и мечтал стать концертирующим пианистом. Рояль стоит бешеных денег, но папа его не продал, даже когда поставил крест на своей карьере. Потом он заболел, перестал играть в салонах, давать уроки и, чтобы содержать семью, решил продать рояль. Но мама не позволила, потому что ему тот рояль был дороже всего на свете... А я его сожгла. Сампсон. Так ведь не намеренно, вы сами сказали. Люсиль. Моя спальня была прямо рядом с гостиной, где стоял рояль. Огонь вспыхнул в стене -- так сказали пожарные. Я не курила -- ничего такого, но моя кровать и рояль по ту сторону стены вспыхнули первыми. Сампсон. Должно быть, с проводкой что-то. Люсиль. На той стене проводки не было, только лампа возле рояля... Родители решили, что я встала во сне и зажгла спичку. Понимаете, я сама сказала им, что виновата, только не посмела объяснить -- как я это сделала. Мне снился пожар. Сны делались все правдоподобнее, пока не сбылись. Сампсон. Что вы хотите этим сказать? Люсиль. Я умом подожгла. Подсознательно... Я из тех чудовищ, на которых Ремилард ставит опыты в лаборатории. Он выслеживал меня ещЕ до поступления в Дартмут, когда мне было одиннадцать. Потом они начали меня уговаривать поступить в колледж. Я не хотела, но они выбили для меня стипендию, и тут уж родители сказали свое слово. В шестнадцать лет я приехала в Хановер, и Ремилард с ходу включил четвертую скорость. Мол, я должна быть чертовски благодарна, что меня привлекают к такой работе, ведь я, в сущности, ничего не умею -- разве что на луну выть да столы двигать. А я говорю -- нет, и все! Он три года меня одолевал со своими стервятниками, но я ему так прямо и заявила: плевать мне на вашу парапсихологию, хочу жить нормальной жизнью, заниматься законной наукой, скажем, биохимией, а всякая оккультная чушь не по мне. Пусть раз и навсегда зарубит это на носу! Сампсон. Простите меня, Люсиль, вы же умная девушка, неужели вы не видите, что сами себе противоречите? Люсиль. Я не позволю ставить над собой опыты! Сампсон. Вполне вас понимаю. Вам необходима помощь. Но почему вы думаете, что я сумею помочь лучше, чем Ремилард? Люсиль. Потому что вы психиатр, а мой случай не имеет никакого отношения к парапсихологии... ну, если не считать некоторых проявлений. Сампсон. Вы уверены, что не выдумали эту способность поджигать с помощью ума? Люсиль (смеется). В народе давно такие случаи известны -- огненное колдовство. Посмотрите любую книжку про черную магию... там полно историй о людях, которые поджигают без всяких спичек, вроде бы из воздуха высекают огонь. Бывали даже самосожжения. Сампсон. Но с вами такое случилось всего один раз, в тринадцать лет, как вы говорите. Люсиль. Не знаю... Не уверена. У нас и прежде были загорания, когда я поменьше была. До пожара, правда, не доходило. И родители всегда отыскивали этому какое-нибудь естественное объяснение. Сампсон. Ив данном случае его наверняка можно найти. Например, шаровая молния. Люсиль. Да нет, это я! Со злости. У папы было время только для его болезни, для его рояля, а для дочери -- никогда... Сампсон. Ну допустим. Но почему вы решили, что и сейчас играете с огнем? Люсиль. Если б я знала!.. Когда в феврале прошлого года Ремилард опять начал меня доставать, так что я ни спать не могла, ни заниматься, то я решила обратиться к психиатру. Думала, вы пропишете валиум и все пройдет, а вы вместо этого втянули меня в психоанализ... Поначалу от него мне только хуже стало. Сампсон. Но вы ни словом не обмолвились о том, что вас беспокоят Ремилард и его сотрудники. Люсиль. Я не хотела, чтобы кто-нибудь знал. Надеялась... да ну, к черту!.. Одним словом, теперь вы все знаете. Скажите, "мне можно помочь? Ведь если огненные кошмары начнутся в Дартмуте, как дома... Сампсон. Но они ещЕ не начались? Люсиль. Пока нет. Сампсон. Прошлой весной у вас была депрессия, но серьезное предупреждение изнутри вашего существа пришло лишь с первой попыткой сбежать. Вам это ни о чем не говорит? Люсиль. Говорит. Внутренний голос говорит мне, что надо вернуться сюда. К вам. Сампсон. Уверены? Люсиль. На сто процентов. Сампсон. Я рад вам помочь, Люсиль, поверьте. Но вы, похоже, и сами чувствуете, что психоанализ ставит перед вами проблемы необычного свойства. Все люди несут в подсознании бремя разрушительных желаний, оставшееся от инфантильных стрессов. Вы ведь изучали психологию, и для вас это не секрет. Мать отнимает сосок у младенца, и он приходит в ярость, потому что ещЕ не насытился. Ребенка наказывают за шалость, и про себя он желает смерти родителям. Такие чувства свойственны каждому, но большинство подавляет их. А впоследствии, во взрослой жизни, подавленные эмоции всплывают на поверхность и мучают нас. Малыш, сделавший первые шаги, ещЕ слишком слаб, чтобы отомстить своим обидчикам. А взрослый, затаивший злобу на отца, как правило, не причиняет ему физического вреда. Если человек не страдает душевной болезнью, то как бы ни бунтовало его подсознание, оно бессильно совершить физическое возмездие и потому ищет другие каналы. Люсиль. Мое подсознание вовсе не бессильно... Сампсон. Готов согласиться. Но тогда возникает законный вопрос: обладает ли ваше сознание аналогичной силой? Люсиль. Господи, что мне делать? Сампсон. Психоанализ не дает однозначных ответов, а помогает самому человеку найти приемлемое решение. Я могу вас направить, но я не в силах отогнать ваши страхи... А страшит вас главным образом парапсихический дар. Вы хотели бы избавиться от него и стать такой, как все, верно, Люсиль? Люсиль. Да. Да! Сампсон. Но его нельзя сбросить, как одежду. С таким учетом мы и будем строить планы, договорились? Люсиль (горячо). Понятно, к чему вы клоните!.. Ничего общего с чтением мыслей это не имеет, слышишь, Ремилард?! Сампсон. В работе я с ним не сталкивался, но отзывы до меня доходили только хорошие. При очевидной молодости у него ум зрелого, серьезного ученого. И потом, он не считает своих пациентов душевнобольными. Говорят, они все его коллеги -- либо студенты, либо научные сотрудники Дартмутского колледжа. Люсиль. Но зачем сгонять под одну крышу столько психов? Для чего меня сюда затащили? Да, да, предложили стипендию, но ещЕ я почувствовала и что-то неестественное... вроде принуждения! Сампсон. А что плохого в ваших контактах с теми, кто, как и вы, наделен умственными способностями высшего порядка? Люсиль (с отчаянием). Не желаю иметь с ними дела!.. Мне не надо никаких высших способностей, я только хочу быть счастливой... с кем-нибудь, кто меня понимает и любит. Сампсон. Но подсознание тоже требует своей доли счастья. Чтобы стать счастливой, надо разрешить проблему, а не прятаться от нее. Подсознание -- не демон, Люсиль. Оно -- часть вашего существа. Люсиль (помолчав). Да, наверное. Сампсон. Никто не в силах заставить вас участвовать в экспериментах доктора Ремиларда. Но я бы на вашем месте спросил себя: а может, мой страх перед ним надуман? Люсиль. Не знаю. Я запуталась, голова идет кругом. Можно мне воды? Сампсон. Давайте закончим. У меня к вам деловое предложение. Хотите, я все подробно узнаю об исследованиях Ремиларда? Не упоминая вашего имени, расспрошу о душевном настрое пациентов? Наверняка у кого-то из них бывали конфликты, подобные вашим, а когда получу информацию, мы с вами начнем вырабатывать стратегию. Люсиль. Только не с ним! Сампсон. Нет, разумеется, нет, если вы сами не захотите. Люсиль. Он меня вынудит вступить в его группу! Сампсон (смеется). Через мой труп! Все-таки когда-то я был правым крайним. Люсиль (восхищенно). Годится! У вас даже имя подходящее -- почти что Самсон. Сампсон. Хотя с тех пор много воды утекло, но вы можете не беспокоиться: никто и ни к чему вас не принудит. На сегодня все. Вы сможете прийти в это же время в среду? Люсиль. Не знаю, разрешит ли мне Центр больше одного бесплатного сеанса в неделю. Сама я не могу себе позволить... Сампсон. Ничего, ничего. Ваш случай неординарный. По правде говоря, самый неординарный из всех, какие мне попадались... Только отныне ваш сон всегда будет охранять пожарник, идет? Люсиль. Да, доктор Билл. До свидания. Сампсон. До свидания, Люсиль. 8 Берлин, Нью-Гемпшир, Земля 20 мая 1989 С некоторых пор Дон Ремилард перестал заглядывать в "Синего быка" по субботам: гораздо дешевле напиваться дома. Но сегодня Солнышко работала в вечернюю смену в ресторане "Кухня Андроскоггина", а Виктор уехал в Питтсбург. Значит, ребятня устроит скачки по всему дому. Кончится тем, что он не выдержит и вздует одного-двоих, те пожалуются матери, опять начнутся разборки. Бог свидетель, у него и так с ней хлопот по горло. Потому он отправился в "Быка", уселся на обычное место, с краю от стойки, и начал с обычной порции виски. Бывшие собутыльники с ним раскланялись, но никто не подсел -- знали, какой он теперь в сильном подпитии. Мало-помалу бар заполнился народом, и музыкальный автомат надрывался во всю мочь. Часам к десяти Дон почти оглох от музыки и гомона рабочих с фабрики, лесосплавщиков, их смешливых подружек. Он уже осушил достаточно стаканов, чтобы все чувства притупились, но лучше ему не стало. В мозгу навязчиво звучали хриплые пьяные голоса. Сучьи телепаты! Думают с ним разделаться! Ты погляди, погляди на этого скота! Стакан уже не держит, а все сосет! А бельма-то ровно печеные яйца под кетчупом. Вон какую щетину отрастил, и рубаха неделю не стирана. Это точно, скоро совсем с катушек сойдет. Все свои мозги пропил. Ну, теперь мы его зацепим, не отвертится. А может, не стоит и огород городить? Пусть себе спивается потихоньку. Видал, сколько он нынче в себя влил, а? Да на его рожу довольно поглядеть -- красная, как рубаха!.. Эй, дубина! Хватит на сегодня, сделай одолжение! И чего Виктор с ним нянькается? На кой хрен ему в деле старый пьяница? -- Я его всему обучил, черт возьми, я! Заткнись, свиное рыло! Наш пострел сам везде поспел, без твоей науки. Во-во! -- Нет, я его обучил, как свои силы в ход пускать. Что бы он без меня делал, сопляк! Да начнем с того, что я его сотворил. Сотворил -- на свою голову. Вот он и есть, каким ты его сотворил! Хо-хо-хо... -- Ваша правда. Так вы скажите ему!.. Вик, эй, Вик! Долго ты будешь валандаться с этой вонючей задницей? Он ведь всю обедню тебе испортит. Ты же умный малый, а сам себя подставляешь! Погляди на него -- опять нализался, как свинья. Щас носом землю будет пахать. Больно дорого обходится сыновъе уважение. Послушай доброго совета, кончай с ним. Найми кого-нибудь, кто свое дело знает! Я подумаю... -- Ага, разбежался! -- со злобой буркнул Дон. Старый Даки Дюкет, сидевший за одним из столиков в обнимку с бутылкой, заинтересованно посмотрел на него. Хо-хо-хо! Так ты думаешь, у Вика на тебя рука не поднимется? Ну думай, думай! Скажи ему, Вик. Скажи, зачем ты нынче поехал в Питтсбург. Скажи! ... Хочу переманить к нам Хоуи Дюрана. Он лесоруб что надо. Правильно, молодчик! Твоего старика давно пора в штабелъщики списать, а ещЕ лучше отправить на покой. Он далее на работе не просыхает, добром это не кончится. Скорей бы уж кончилось. Давай, малыш, решайся. С обрыва его -- и в реку. Не жди, пока он сам концы отдаст. Мы тебе дело говорим. ... Может, вы и правы. Теперь проще простого подвести его под несчастный случай. Обороняться он уже не может, а позвать на помощь некого. До дяди Роги или Дени телепатический сигнал уж точно не дойдет. Верно мыслишь, Вик. В нашей работе всякое бывает. Никто и не ворохнется. Дон шарахнул стаканом о стойку и гаркнул: -- Только суньтесь, сучье! Сперва я подпалю ваши странные мозги! Хозяин "Быка" Ральф Пеллетье недовольно окликнул его: -- Эй, ты чего там? Дон тряхнул головой и выдавил из себя усмешку. -- Слышь, налей-ка мне ещЕ двойной. Пеллетье подошел с бутылкой и налил. Дон осушил стакан и тут же потребовал новую порцию. -- Хватит с тебя, Дон, -- вполголоса проговорил хозяин. -- Дай роздых печени. -- Ишь, умник нашелся! Твое дело обслуживать, когда платят. Дон швырнул ему деньги через стойку; бумажки угодили прямо в лужицу разлитого ликера. Пеллетье брезгливо поморщился и подобрал их. -- Так и быть, последнюю налью -- и все. -- Он снова наполнил стакан Дона. -- Я не шучу, понял? Пей и hors d'ici [Проваливай отсюда (франц.).]. Дон сквозь зубы послал ему в спину грязное ругательство и хлебнул из стакана. Пелли тоже с ними заодно! Пьяный гогот посетителей бара, казалось, обращен к нему, как и голоса, нашептывающие все новые пакости. Даки Дюкет подошел и уселся рядом; на старческих сморщенных губах застыла сочувствующая улыбка. -- Ca va [Привет (франц.).], Дон. Тяжелая была неделя? Дон жалко усмехнулся в ответ. -- Говорят, у тебя с наемными рабочими нелады. Внутренние голоса, видимо, сочли остроту удачной. Дон прижал кулаки к вискам, чтобы заглушить наглое ржание, затем дрожащими пальцами обхватил стакан. -- Сынок вырос из коротких штанишек. Всюду сует свой нос. Даки понимающе кивнул. -- А-а... Он парень с головой, твой Виктор. Нетерпелив малость, так ведь молодежь нынче вся такова. Он дело на широкую ногу поставил, шутка сказать -- с самим Сент-Уильямом у него контракт. Прежде-то Сент-Уильям таким зеленым юнцам никогда не доверялся. -- Паскудство одно! -- выплюнул Дон. -- Зря ты так. Тебе есть чем гордиться. Каких сыновей воспитал! Один чудотворец, другой в девятнадцать лет несметными деньгами ворочает. -- Да уж, мне только позавидовать! Вкалываю на выскочку сына! Кто его всему обучил -- я! А он из благодарности отца на свалку... -- Лицо Дона опять жалобно скривилось. -- Не выйдет, сынок! Я знаю, где трупы зарыты... и на какие шиши ты новое оборудование справил. Придержи язык, старая сволочь! Вик, ты и это ему спустишь? Даки настороженно огляделся, понизив голос: -- По правде сказать, Дон, много всяких слухов ходит. Люди удивляются, откуда у Вика столько денег -- и рубильную машину купил, и вторую валочно-пакетирующую... Такое оборудование под елкой не растет. Дон вдруг вскочил, схватил старого лесоруба за грудки и хрипло зашептал ему в ухо: -- Такое оборудование, Даки, и под елкой растет -- это ежу понятно... Места надо знать, вот что я тебе скажу. Да заткнешься ты наконец, пьяная скотина?! Он тебя заложит, Вик. Потом не жалуйся. Дерьмо собачье! Душу, вишь, решил очистить. Ну, давай, Дон, исповедуйся, отпустим тебе все грехи -- и дело с концом! Отдай его нам, Вик, мы ему покажем, как поступают со стукачами. Или ты хочешь, чтоб к тебе нагрянули из полиции с лупами да электронными ищейками? Дон фыркнул. -- Хрен они найдут! У него все накладные на месте -- комар носу не подточит. Я ж говорил, что мой Вик вам не чета. А кто его в люди вывел?.. -- От страшной несправедливости у Дона перехватило горло, и голос дрогнул. -- Я его всему обучил, Даки! Не только головным играм, но и ремеслу. Когда меня вышибли с фабрики и я свое дело открыл, он ещЕ за партой сидел. Какое дело? Если б не Вик, ты бы до сих пор, кроме ножовки да топора, ничего не имел. Чему ты можешь обучить?.. Это он тебя обучил. Кто выбил для вас первый контракт? Кто закупил оборудование и нашел нужных людей? Кто умеет держать язык за зубами и сделать так, чтобы все было шито-крыто? А ты только и горазд виски хлестать да баб лапать. -- Вот! -- всхлипнул Дон. -- Растишь детей, растишь, а благодарности никакой! Даки заморгал и поспешно отодвинулся. -- Да-а, не везет тебе... -- Я знаю, что он задумал! -- взревел Дон. -- Не выйдет!.. Поняли? Не выйдет у вас ничего! Головы завсегдатаев поворачивались к нему, он чувствовал на себе взгляды, жаждущие докопаться до его опасных секретов. Неужели хозяин бара тоже слышит эти враждебные голоса?.. Нет, конечно нет! Они звучат только у него в голове. Может, он их выдумал? Но почему у Даки такой испуганный вид?.. Боже! Что он успел выболтать? -- Какого дьявола! Сграбастав Даки, он снова притянул его к себе. Старик пронзительно заверещал; бутылка опрокинулась, и пиво полилось под стойку. Ральф Пеллетье грозно сдвинул брови. -- Дон, черт побери, я же тебе велел выкатываться! Они все знают, Вик, и донесут фараонам! Последние мозги пропил, паразит! Дон тряс Дюкета до тех пор, пока у того не задребезжала вставная челюсть. -- Обо всем молчок! Я ничего тебе не говорил, слышишь? -- Он сбрендил! Сбрендил! -- вопил Даки, обмякший в железной хватке Дона. Кончай с ним, Вик! Заткни ему глотку! Верзила Льют СедерстрЕм, который как-то раз по пьяному делу пробил кулачищем дырку в радиаторе, приблизился сзади к Дону и скрутил ему руки. Дон завыл как раненый зверь: -- Вам это даром не пройдет! Все заодно, да? Вместе с Виком сговорились меня прикончить! -- А ну, выкиньте его отсюда вон, -- распорядился Пеллетье. Из музыкального автомата неслись ритмы черного рока. Женщины визжали, мужчины подавали советы Льюту, тащившему грузное тело Дона к двери. -- Пусти! -- надрывался Дон. -- Они там с Виком!.. Меня поджидают! Он хотел испробовать на шведе свое принуждение -- не смог. Тогда решил выстроить на пути баррикаду столов и стульев. Ни проблеска психокинеза. Ничтожество, полный ноль! В глазах завертелась карусель огней, медленно растворяющихся в темноте; насмешливые голоса отодвинулись далеко-далеко. Безвольно повиснув на сильных руках Льюта, Дон вплыл в теплую майскую ночь. Льют приволок его на стоянку позади "Быка" и осторожно опустил на заднее сиденье потрепанного "ниссана". -- Не переживай, Дон, свежим воздухом подыши, сосни маленько, а я через часок-другой отвезу тебя в твою берлогу, о'кей? Fais un gros dodo, ordure! [Проспись, паршивец! (франц.)] Xo-xo-xo... Дон что-то промычал в ответ. Льют удовлетворенно кивнул и вернулся в бар. Тебе нельзя здесь оставаться. Так ты не заснул? Вик слышал твою пьяную болтовню, так что уноси ноги, пока жив! -- Je sius fichu [Выбросили меня на свалку (франц.).], -- заплетающимся языком бормотал Дон. -- Pas de couilles... mon crвne... ah Jйsus... [Без яиц оставили... Господи Иисусе, моя башка... (франц.)] Иисус тебе уже не поможет, ты по уши в дерьме. Всем наплевать, что будет с такой скотиной, как ты. Всем! Всем... Всем... Всем... -- Ошибаетесь. -- Голос был тягучий, с привкусом желчи, поднимающейся к горлу. Он оперся о спинку сиденья и хотел было вылезти из машины, но опрокинулся лицом в грязь и долго лежал в полубеспамятстве. По спине пробежал холодок, и Дон открыл глаза, усмехаясь заднему колесу машины. В голове дикий сумбур, но ощущение безнадежности прошло. Они ошибаются! Не всем наплевать. Есть на свете родные души, они помогут и даже проучат Виктора... -- Mersi, mon Seigneur, mersi, doux Jйsus! [Благодарю тебя, Господи Иисусе Милосердный! (франц.)] Он встал на ноги, борясь с дурнотой. Виски сдавило стальным обручем. Дон привалился к борту "ниссана", дожидаясь, когда немного утихнет боль и прояснится зрение. С опаской поглядел по сторонам -- не притаился ли враг среди припаркованных автомобилей и грузовиков. Нет, никого. Они ждут Вика, без него сунуться не посмеют, а парень ещЕ не скоро доберется из Питтсбурга -- все-таки шестьдесят миль по гравийной дороге. С трудом восстановив равновесие, он посмотрел на светящийся циферблат часов: начало двенадцатого. По субботам Солнышко работает до часу ночи, а до ресторана идти всего милю по Мэн-стрит, потом по набережной, и обе хорошо освещены. Он возьмет себе кофе и дождется жену в еЕ машине. Все обойдется. Набрав воздуху в легкие, он вышел со стоянки на улицу. Музыка и смех из бара доносились ещЕ громче. Все уже про него забыли. Бормоча проклятия, Дон двинулся на север -- к ресторану "Кухня Андроскоггина", к Солнышку. Подойдя к окошку кассы, он заказал большой двойной кофе и попросил Марси Строуп передать Солнышку, чтоб вынесла его к своей машине. -- Ой, Дон, не знаю... -- Девушка подозрительно посмотрела на замызганные брюки, поморщилась от запаха спиртного и вспомнила о былых скандалах в ресторане, из-за которых Солнышко едва не лишилась работы. -- Ну пожалуйста, Марси. Думаешь, я дебоширить сюда пришел! Честное слово, нет! Скажи ей, что это очень важно. Та после недолгого колебания согласилась. Шатаясь, Дон прошел в дальний угол асфальтированной стоянки и сел за руль "эскорта" восемьдесят первого года, открыв его своим ключом. Ресторан сегодня битком набит; на стоянке полно машин, то и дело подъезжают новые. Здесь те ублюдки напасть не решатся: очень уж людное место; поэтому Дон спокойно откинулся на сиденье и, почувствовав себя в безопасности, закрыл глаза. Прогулка слегка проветрила мозги, но голова болела зверски. Впрочем, не важно. Боль перекрывает доступ к голосам. Теперь можно махнуть на них рукой. Без приказа Вика они все равно его не тронут, а Солнышко уж сумеет о нем позаботиться. -- Дон?.. Она стояла у открытого окошка, прямо под фонарем. Состарившееся до срока лицо светится такой любовью и заботой, что сердце разрывае