странное, незнакомое чувство, и она ответила испуганно и громко: - Нет, об этом и думать нечего. - Ну как хотите. - Феликс понюхал бренди в своем стакане и сказал: - От Рэндла ничего не получали? Надеюсь, вы не сочтете мой вопрос нескромным? - Нет. - Она пристально смотрела на рефлектор. Почему-то в присутствии Феликса ей было ужасно себя жалко. - Простите, что я так ворвался к вам на прошлой неделе, - сказал Феликс. - Потом-то я сообразил, как это было неуместно. Но мне стало невтерпеж сидеть в Сетон-Блейзе и ждать. - А я ведь и не знала, что вы там, - сказала Энн. - Приехали бы раньше. Феликс наклонил голову, заглянул в свой стакан и пробормотал что-то вроде "не уверен, хотите ли вы меня видеть". - Вы же знаете, я вам всегда рада. - Слова эти, хоть и соответствовали истине, прозвучали безразлично и лживо. Не то она сказала, что нужно. Представляется, будто не знает того, что отлично знает. Говорит так, точно он старый друг, и ничего больше. А разве он не просто старый друг? Энн запуталась. Она поймала себя на мысли, что от одной только усталости и душевной пустоты может в этом разговоре что-то убить, и вспомнились жестокие упреки Рэндла - убиваешь веселость и искренность, глушишь всякую жизнь. Дух отрицания, вечные "нет". Но сейчас-то разве это важно? - Простите меня, Энн, - сказал Феликс, выпрямляясь в кресле, - вы дадите Рэндлу развод, если он попросит? Энн глотнула воздуху. Она не была готова к этому прямому вопросу. Но сразу приободрилась. - Он уже просит, и, если будет просить достаточно долго, наверно, я соглашусь. А пока я в этом смысле ничего не буду предпринимать. - Вы думаете, он вернется? На Энн пахнуло смертельным холодом. Ей хотелось разрыдаться, хотелось крикнуть: "Не знаю, мне все равно!" Сдержавшись, она сказала сухо: - Право, не могу сказать, Феликс, понятия не имею. - И невольно повторила злым, измученным тоном: - Понятия не имею. Понятия не имею. - Да-да. Простите. - Феликс, казалось, был обескуражен. - Это вы простите, - сказала она. - Я сегодня черт знает в каком состоянии, не гожусь для человеческого общества. Пожалуй, вам лучше уехать, Феликс. - Непонятно, почему она так нервничает, так злится. Ведь ей вовсе не хочется, чтобы он уехал. - Позвольте мне побыть еще немножко, - сказал он мягко. Энн ответила усталым жестом и опять устремила взгляд на рефлектор. Странное какое-то ощущение во всем теле. - Надеюсь, я вас тогда не... оскорбил? - спросил он вдруг. - Нет. Когда? - Когда я... - Он осекся. Она бросила на него быстрый взгляд. - Нет-нет, конечно, нет. - Она подумала: не надо терять голову. Что-то сейчас случится, вот сейчас, сейчас... - Ах, Энн, - сказал он и поставил стакан на пол. Это было признание в любви. На секунду Энн окаменела. Потом повернулась к нему, и взгляды их встретились. Такие взгляды - глаза в глаза - многое решают, и Энн, даже не успев увидеть барьера, перемахнула через него и понеслась дальше. Отныне все между ними будет по-иному. - Н-ну... - сказала она и отвернулась. Щеки ее горели, в горле стоял комок, и всю ее трясло, точно от страха. Феликс откинулся в кресле, вытянув свои длинные ноги, и, крутя в пальцах стакан, уставился в потолок. Сказал: - М-м. - Сцена была не из эффектных, но за эти минуты много чего случилось. - Простите, - заговорил он наконец. - Я не собирался огорошить вас этим сегодня. Это свинство с моей стороны. Хотя в каком-то смысле вы, надо полагать, уже давно знали. - Да, - сказала Энн. - В каком-то смысле знала. - Но знать в каком-то смысле было совсем не то, что знать вот так, как сейчас. Чувствуя легкую дурноту, она не отрывала взгляда от электрического камина, а Феликс по-прежнему глядел в потолок. Он опять заговорил: - Вы не обращайте внимания. Я хочу сказать, что пусть это вас не тревожит. Только в одном деле мне нужна ваша помощь, да и это не срочно. Я еще не окончательно решил, где теперь буду работать. Если со временем - сейчас я ни о чем не спрашиваю - вам покажется, что я тут лишний, я могу убраться в Индию. Но если вы этого не скажете, вы ведь знаете, я не стану вам надоедать. Я вас люблю, отрицать это бесполезно. Но я умею быть добрым, благоразумным и смирным. Даже если бы вы решили, что я могу быть вам полезен, практически полезен, на правах друга, я был бы рад, был бы очень, очень счастлив остаться поблизости. И конечно, я ни на что не рассчитываю. Забыть о том, что здесь произошло, - на это вам потребуются месяцы, годы. Чем бы это ни кончилось, я прошу одного - позвольте мне видеться с вами и немножко вам помогать. Это было бы для меня такой радостью, Энн, просто сказать не могу. Нет, знаете, я даже рад, что высказался, и очень вас прошу, не прогоняйте меня. Клянусь, я ни на что не рассчитываю. Никогда еще она не слышала, чтобы он говорил с таким чувством. Было даже немного страшно, что он, всегда молчаливый и сдержанный, так волнуется, хотя говорил он негромко и не смотрел на нее. Но в следующую секунду она спросила себя: а почему он ни на что не рассчитывает? - Даже не знаю, что вам сказать, Феликс, - начала она, чтобы дать себе время собраться с мыслями. От того, что она ему сейчас скажет, зависит так много. А Феликс, истолковав ее слова как своего рода отказ, сказал поспешно: - Ну, не буду, не буду. Довольно об этом. Зря я вас растревожил. И разумеется, я прекрасно могу уехать в Индию. В самом деле, это будет куда разумнее. - Феликс, - закричала Энн, - перестаньте! С вами с ума сойти можно! Опять она увидела устремленные на нее глаза - широко открытые, синие, удивленные, честные глаза солдата. Он не знал, как понять ее окрик. Она и сама не знала. - Не сердитесь, - сказала она, чувствуя, что еще немножко, и она либо рассмеется, либо заплачет, - но вы такой смешной! Конечно, нам нужно об этом говорить, раз уж все выяснилось. И конечно, я не хочу прогонять вас в Индию. Но я должна знать, что делаю. И хорошо бы, вы успокоились, а не шарахались из стороны в сторону, как испуганный конь. Феликс посмотрел на нее благодарно, умоляюще и протянул к ней руки. - Вы поставили меня в трудное положение, - продолжала она. - Вы знаете, как хорошо я к вам отношусь. А что еще? Я не могу вам сказать ни "останьтесь", ни "уезжайте". Как вы не понимаете? Ой... - Она сбилась и умолкла. Только бы не выдать ему свои подлинные чувства. Так у нее, значит, есть подлинные чувства? Она добавила неожиданно и как будто не к месту: - Кто знает, может быть, Рэндл завтра вернется. - Слова получились холодные, грозные. Феликс изменился в лице, и, увидев это, она жестко поджала губы. Все черты ее словно застыли. - И если он завтра вернется, вы его примете? - Конечно. - А если он вернется через год или через два года, тоже примете? Энн отвела от него глаза, посмотрела в окно. Там, в последних отблесках света, маячил Пенн - разглядывал щиток "мерседеса". Только не торопиться, не сболтнуть какую-нибудь глупость. - Да, да, наверно. - Так, кажется, надо было ответить? И она поспешно продолжала: - Я не хочу показаться бессердечной, Феликс, но не надо нам себя обманывать. То есть это вам не надо себя обманывать. Это у вас... насчет меня... просто блажь. Вам нужно... связать свою жизнь с кем-нибудь помоложе, с кем-нибудь... свободным. - Это слово далось ей с трудом. - Ведь была какая-то девушка, француженка? Мне Милдред говорила. - Была, - сказал Феликс через силу. - Была девушка, которая мне нравилась в Сингапуре. Но с этим покончено, и это никогда не имело значения. Энн, прошу вас, я не хочу быть назойливым, но не гоните вы меня. Я вас люблю уже много лет, и никакая это не блажь. Я не хочу на вас рычать для вящей убедительности, но, если нужно, могу и зарычать. - Как ее зовут? - Сингапурскую девушку? Мари-Лора. Мари-Лора Обуайе. Но право же, Энн... - У вас ее снимок есть? - Есть, но послушайте... - А вы мне покажете? - С собой его у меня нет! - Феликс перешел на крик. - Но я же вам сказал, что с этим покончено! - И добавил почти шепотом: - Простите! Что я говорю? - подумала Энн. Понимает он, что я ревную? Она приложила руку ко лбу. Нельзя так срываться. Сказала как можно спокойнее: - В самом деле, Феликс, поезжайте-ка вы домой. Я устала, и вы меня взбудоражили, и, наверно, я говорю глупости. Мы с вами старые друзья, и прогонять вас я не хочу, но удерживать вас тоже не хочу, если это можно понять как поощрение. Не сердитесь на меня. - Я вас взбудоражил, - сказал он. - Я скотина. С вашего разрешения я, пожалуй, останусь в Англии. Наверно, мне нужно было еще подождать, не говоря вам, что я жду. Но поверьте, никакого поощрения я в ваших словах не услышал. Я ни на что не надеюсь и не рассчитываю. Я только прошу: позвольте мне изредка видеть вас и немножко вам помогать. Служить вам - для меня радость, даже если это скоро кончится. Я хочу этой радости, и, мне кажется, моя любовь к вам дает мне на это право. Они оба встали и церемонно стояли каждый возле своего кресла. Настало время прощаться. Энн чувствовала странную тяжесть в руках и ногах. Словно она ненадолго отлучалась из своего тела, а вернувшись, обнаружила, что оно тем временем жило своей жизнью, что оно изменилось. Может быть, в него на это время вселялся ангел? Она снова вздрогнула, точно от легкого прикосновения какого-то образа, какой-то мысли. Что это было? И вдруг поняла: то была давным-давно отлетевшая от нее мысль о счастье. Немудрено, что она ее не узнала. Феликс следом за ней направился к двери. На пороге они остановились и посмотрели друг на друга. Энн подумала совершенно отчетливо: Феликс считает, что мне потребуются годы, чтобы забыть Рэндла, чтобы быть готовой для новой любви. А я уже сейчас готова снова любить. Не то чтобы она вдруг разлюбила Рэндла. Но она, конечно же, была способна, на минуту дав себе волю, влюбиться в Феликса. Она почувствовала неимоверную слабость в коленях. Вот, значит, как приходит любовь? А ведь эта любовь подготовлялась достаточно долго. Говорят, любовь окрыляет. А ее тянет вниз, вниз... Она ухватилась за спинку ближайшего стула. Феликс склонил голову, шагнул к двери, и ей стало мучительно ясно, что он уйдет, так и не поцеловав ее. 26 Для Пенна Грэма поведение его английских родичей было загадкой. Дядя Рэндл открыто ушел к другой женщине, а все были спокойны и бодры, как будто ничего не случилось. Даже Миранда капризничала и дулась не больше обычного. Пенн знал, что, если бы его родители разошлись, он бы просто спятил. В Сетон-Блейзе, куда они приехали в гости с Энн и Мирандой, все были налицо - Хамфри, Милдред и Феликс. Завтраком их накормили мировым, и прислуживал настоящий дворецкий, а потом все пошли гулять в каштановую рощу, которая тянулась между излучиной реки и озерком. Пенн шел один и глядел, как между стволами деревьев поблескивает голубая вода. День выдался безоблачный. Желто-зеленый свет овальными монетками падал на траву сквозь тихо колышущиеся ветки. Пенн страдал. Первым чувством, которое он испытал, когда понял, что влюбился в Миранду, было своего рода удовлетворение. Вот и он, Пенн Грэм, заболел этой знаменитой болезнью, причем, как очень скоро выяснилось, в тяжелой, исключительно тяжелой форме. С тех пор он, казалось, прошел через все фазы любви, и диалектика его терзаний за несколько недель вобрала опыт всего человечества. Началось с огромного душевного подъема, с чистого, ничем не замутненного восторга просто оттого, что предмет его любви существует. Миранда _есть_, и никакой другой радости не надо. В тот вечер, лежа в постели, он вспоминал ее несравненную красоту, ее ум, остроумие, лукавое озорство и чудесную ребячливость, еще скрывавшую, подобно покрывалу, всю прелесть молоденькой девушки. Перевернувшись на другой бок, он с блаженным стоном зарылся лицом в подушку и заснул от счастья. Однако следующее утро, начавшись со столь же лучезарного пробуждения, постепенно привело его в состояние уже менее солипсическое. В то утро Пенн вступил в мир, как в райский сад. Он был новым человеком. Первым человеком. Мужчиной. И поскольку совершилось его обновление, он бессознательно подразумевал, что обновилась и Миранда, и шел к ней но лесу, где цвели розы и звучали "мелодии, что нежат слух и душу". Любовь словно наделила его магнетической силой, и он не сомневался, что раз он так любит Миранду, то сумеет, как магнит, притянуть ее к себе. В чем именно выразится их соединение, было не так ясно, да он над этим и не задумывался. Он не гнал от себя проблему полового влечения, эта проблема для него просто не существовала. Образ Миранды вырастал, как огненный столп, из младенчески чистых контуров его новой жизни, и оба они пребывали в золотом тумане любви, поклонения и смутных желаний. И если он воображал себя сколько-нибудь отчетливо рядом с этой новой Мирандой, то ему виделось, что они рука об руку вечно бродят по какому-то усыпанному цветами, дивно-прекрасному лугу. К утреннему завтраку он в тот день не явился - отчасти потому, что при одной мысли о еде его тошнило, отчасти же потому, что хотел увидеть Миранду в атмосфере более возвышенной, нежели та, что создается разговором о яичнице и корнфлексе. Он слонялся возле дома, ожидая, чтобы она, как всегда после завтрака, вышла проверить, выпили ли ее ежи поставленное им на ночь молоко с хлебом. И когда она вышла, он приблизился к ней, заговорил с ней, пошел за ней следом. Она была обычная - отчужденная и шаловливая, полная задорного лукавства, которое с первых дней ставило его в тупик, и Пенн, весь во власти острых ощущений, вызванных ее присутствием, все же был вынужден заподозрить, что перед ним прежняя, непреображенная Миранда. Тут он строго себя одернул. Он сказал себе, что это ему хороший урок. Влюбленный склонен воображать, что он и его возлюбленная - одно. Он чувствует, что у него хватит любви на обоих и что своей любовью он волен слепить себя и ее воедино, как два орешка в одной скорлупе. Но ведь любишь как-никак другого человека, человека со своими интересами и своими печалями, в жизни которого ты - лишь один предмет среди многих. Пока Пенн плыл за Мирандой по воздуху под музыку сфер, ее больше занимали ежи и не вылакал ли пропавший Хэтфилд их молоко - на этот счет она даже соизволила спросить мнение Пенна. Ее вопрос сначала резнул его, потом привел в восторг. Он понял, что должен научиться жить вместе с Мирандой в реальном мире. Однако реальный мир был полон шипов. Пенн на этой стадии рисовался себе чем-то вроде апостола рыцарской любви. Он был готов посвятить всю свою жизнь рабскому служению Миранде, выполнять любое ее поручение или, еще лучше, спасать ее от смертельных опасностей. И в этом он, хоть и смутно, провидел способ преобразить Миранду, короче говоря - добиться ее любви. Он чувствовал, что благородство его безгранично и должно со временем быть признано и вознаграждено. Служение породит любовь, и возникнет новая Миранда, апофеоз той прелести и силы, что он сумел разгадать под оболочкой озорной девчонки, которая, увы, порой находит удовольствие в том, чтобы дразнить его и мучить. Но расчеты его не оправдались. По крайней мере, как утешал себя Пенн, _пока_ не оправдались. Миранда очень скоро поняла, что с ним творится. Это было нетрудно. А поняв, стала мучить и дразнить пуще прежнего. И чем больше она его дразнила, тем больше он ощущал себя ослом и растяпой. Он не умел отвечать шутками на ее шутки, тягаться с ней в остроумии, он мог только, терпеливо и глупо улыбаясь, сносить ее бесконечные издевки. Такая несправедливость была нестерпима. Ведь на самом-то деле он совсем не дурак. Если б можно было хоть ненадолго заставить Миранду посидеть смирно, он мог бы проявить и осведомленность, и красноречие, и это непременно бы на нее подействовало. Он мог бы поговорить с ней серьезно. Но в тех легкомысленных сферах, в каких ей угодно было резвиться, он немел. Такое положение огорчало его до крайности, но от полного отчаяния его спасало одно неоценимое благо, а именно почти непрерывное лицезрение любимой. Школьный карантин по краснухе пришелся как нельзя более кстати: теперь он видел ее каждый день и более того - почти целыми днями, если решался ходить за ней по пятам, рискуя ей опротиветь. Он не терял надежды, что добьется ее любви, и с радостью замечал, что, если он, уязвленный какой-нибудь особенно злой и обидной выходкой, решал куда-нибудь уединиться, она очень скоро сама являлась его искать. Являлась как будто лишь для того, чтобы и дальше его мучить, но являлась, и порой ему удавалось убедить себя, что мучение это для него отрада. За все это время Пенн, разумеется, не сказал Миранде ни слова о своей любви. Мало того, что среди ее словесных блесток он не находил щелки, куда бы втиснуть серьезные и торжественные слова; его удерживала еще и некоторая щепетильность. Ведь она как-никак еще совсем девочка. Он то и дело забывал об этом, очень уж легко и умело она над ним властвовала. Ему в голову бы не пришло усомниться в том, что она гораздо умнее его. Но она моложе. Да и вообще говорить вслух о любви было стыдно. Неотразимое красноречие, запасы которого он в себе ощущал, было не об "этом". Он чувствовал, что мог бы расписывать Миранде чудеса вселенной и тайны глубоких морей, но не мог бы просто сказать, что любит ее. Миранда часто раздражалась, выходила из себя; в такие минуты Пенну бывало особенно тяжело Словно она, сама того не сознавая, вымещала на нем свои беды, о которых ничего ему не говорила. Пенн убеждал себя, что нельзя судить ее слишком строго. Он знал, что Миранда обожает своего отца, - наверно, для нее было пыткой наблюдать, как он постепенно отрывался от Грэйхеллока. И все-таки проявлять к ней терпение было нелегко, и однажды ему подумалось - может быть, весь его подход неправильный. Это была его первая мысль о стратегии любви, и он устыдился, точно осквернил что-то невинное. Миранда, однако, не оставляла его в покое и в последнее время завела еще привычку его щипать. Она подкрадывалась к нему сзади, захватывала своими пальчиками, как щипцами, кожу у него повыше локтя или еще где-нибудь и сжимала изо всех сил. Пенн весь покрылся синяками. Сначала такое обращение было ему приятно. Но Миранда вкладывала в свои щипки столько злости и так сердилась, если он в свою очередь до нее дотрагивался, хотя бы для того, чтобы оттолкнуть ее, что вскоре эта новая тактика довела его до состояния черной, чуть ли не мстительной ярости. Он стал видеть в ней демона, и навстречу ей из глубин его существа поднимался ответный мрак. До сих пор он особенно не стремился к ней прикасаться, во всяком случае, не стремился сознательно. Он довольствовался тем, что иногда касался ее руки или плеча - это было вполне естественно, но очень волнующе и сладко, и ее присутствие действовало на него, как теплый ветерок, который не столько тревожит, сколько успокаивает. Но теперь это изменилось. Как будто безжалостные щипки Миранды имели целью разбудить в нем нечто куда более первобытное, и он когда с тоской, а когда и с темным, острым любопытством ощущал себя порочным. И тут-то мысли о стратегии пришлись кстати. Пенн уже подумывал о том, не имеет ли смысла как-нибудь дать Миранде хорошего шлепка. В самом деле, может, она этого и добивается, может быть, она ждет от него грубости? Эта гипотеза сперва повергла Пенна в недоумение, потом наполнила его чем-то вроде гордости. Он был в полном смятении. Но его ужаснуло, сколько в нем, оказывается, накопилось лютой злобы против его юной возлюбленной - он это понял только теперь, когда злоба прорвалась наружу. А вместе с прорвавшейся злобой пришло - грозное, черное, доселе неведомое - половое влечение. Пенн и раньше воображал, что страдает. Но то было чистое пламя. Теперь он по ночам метался без сна и представлял себе Миранду обнаженной. Чувство вины осложняло боль и мутило рассудок. Желания стали уродливо четкими, и - словно темным потоком этих новых желаний его отнесло обратно, к началу, - реальная Миранда исчезла. Только тогда это был рай, а теперь он обернулся адом. Первая Миранда была небесным видением. Последняя - куклой из плоти. В день экспедиции в Сетон-Блейз мрак, в котором пребывал Пенн, слегка рассеялся, потому что с утра Миранда была с ним ласкова. Накануне она больше обычного изводила его, и, хотя он верил, что сейчас, после отъезда отца, она в нем нуждается, терпеть ее причуды было трудно, и наутро он был рад услышать от нее доброе слово. И за завтраком у Милдред все было хорошо. Он как-то примирился с Мирандой и отдал должное вкусной еде, но после завтрака, когда пошли в сад, она его избегала. Он поспешил отделаться (авось получилось не очень невежливо) от доброго Хамфри, который как будто был расположен с ним поговорить, и погонялся за Мирандой по роще, но стоило ему приблизиться, как она бежала дальше, и вот сейчас он видел ее далеко впереди - идет следом за Энн и Феликсом в сторону озера. Милдред, отделившись от этой группы, стояла с мужем на берегу - видимо, они обсуждали постройку нового причала. Пенн был один со своей бедой. Потом все собрались в том месте, где деревья кончались и к воде полого спускался небольшой каменистый пляж. Здесь, после кружевного освещения рощи, солнце светило широко и ярко. Озерко нежилось среди желтоватых и красноватых полос камыша, на фоне которого лениво плавало несколько лысухи нырков. На том берегу, еле видные издали, расстилались поля, окаймленные вязами и боярышником. Пенн подобрался ближе к Миранде, но она, как маленькая, повисла на руке матери и не обратила на него внимания. Тем временем подошли и Милдред с Хамфри. - Надо, надо завести лодку, - сказала Милдред. - Единственное, чего не хватает в этом пейзаже. Лодка в камышах, так романтично! - Не так уж романтично будет каждый год ее конопатить и красить, верно, Пенн? - сказал Хамфри. Пенн засмеялся. - Это мы поручим Феликсу, - сказала Милдред. - Как, Феликс, согласен? Просто удачно, что ты остаешься в Англии. Без тебя я как без рук. Феликс улыбнулся, но разговора о лодке не поддержал. До чего хорош, подумал Пенн, высоченный, загорелый, в широкой белой рубашке с открытым воротом. Энн подняла камешек и бросила в воду. Загляделась на расходящиеся круги. Она сегодня нарядная, в красивом цветастом платье, но грустная. Волосы, как всегда, гладко зачесаны назад, но лицо какое-то другое - наверно, подмазалась. Феликс тоже подобрал камешек и бросил вслед за первым. Камешек упал в самую середину водяного круга. Феликс и Энн посмотрели друг на друга и улыбнулись. Почти не думая о том, что делает, Пенн выбрал камень побольше и швырнул далеко в воду. Он упал возле лысух, и те поспешно заскользили в камыши, к дальнему берегу. - Хороший бросок, - сказал Хамфри. - Ты ведь силен в крикете, Пенн? Пенн, довольный, поднял еще один камень. - Пари держу, тебе так далеко не кинуть, Феликс, - сказала Милдред. - Где уж мне! - Феликс выбрал камешек и, поднявшись немного по берегу, запустил его высоко в воздух. С громким всплеском он шлепнулся в воду ярдов на пять дальше, чем у Пенна. - Отлично! - сказала Энн. Миранда, отцепившись от Энн, тоже поднялась повыше и стала позади Феликса, с интересом наблюдая за всеми. - Пенн, по-моему, особенно не старался, - сказал Хамфри. - Ведь состязание еще не началось, так что это не считается. Теперь и Пенн отступил от воды, покрепче уперся ногами в землю. Позади себя он ощущал Миранду как бледное облачко. Он швырнул камень сильным, свободным движением и перещеголял Феликса на добрый ярд. Все закричали: - Молодец! - и начали подзуживать Феликса на новую попытку. - Пусть бросают до трех раз, - сказал Хамфри. - Первый бросок Пенна не в счет. А я потом раздам призы - первый приз и утешительный. Феликс приготовился, расправил плечи. Пенну он казался великаном, но самым ловким и изящным на свете. Рубашка его вздулась, рукава болтались, с него катился пот. Пенн, в спортивной куртке, с галстуком, чувствовал себя рядом с ним чересчур расфранченным. Но ему было радостно бросать камешки на глазах у Миранды, и внезапно его охватило счастье. Вторым броском Феликс оставил Пенна чуть позади. Пенн теперь твердо решил не уступать. Он помедлил, как при подаче в крикете, потоптался на месте, взвешивая камень в руке, довольный тем, что все на него смотрят. Потом, легко изогнувшись, послал камень в воздух. Под общие аплодисменты он упал намного дальше предыдущего. - Просто невероятно, - сказала Милдред. - По-моему, это выше человеческих сил. Пенн, наверно, сверхчеловек! Феликс, скорчив решительную гримасу, стал в позицию и без всяких предисловий, пока другие еще ахали, швырнул камень. Он превзошел Пенна на несколько ярдов - камень упал совсем близко от того берега. Раздались возгласы восхищения. Переплюну, подумал Пенн, чувствуя, что одной силой воли способен перенести камень через озеро, как птицу, и бросить в прибрежные камыши. Он на минуту расслабил плечи и свесил руки, как учил его тренер. Изготовился. Но в то мгновение, когда он должен был выпустить камень, он увидел Миранду - она спустилась к воде поодаль от остальных и преспокойно разувалась. Камень Пенна упал ближе, чем при второй попытке, не говоря уже о броске Феликса. Раздались соболезнующие стоны. - Ну ничего, - сказала Милдред. - Оба вы герои. А теперь пошли пить чай, я что-то озябла. - Оба получат призы, - сказал Хамфри. - Тебя что интересует, юный Пенн? У меня, например, имеется превосходный шведский нож. Вот придем домой, я тебе покажу. - Миранда, ты поосторожнее, - сказала Энн. - Камни острые, не порежь ногу. Они потянулись обратно через рощу. Пенн хотел подождать Миранду, которая уже по колено зашла в воду, но Хамфри все не умолкал. Пенн чувствовал себя перед ним немного виноватым, поскольку отказался от приглашения в Лондон, и, решив, что нехорошо убегать от него второй раз, шел рядом, то и дело оглядываясь и стараясь отвечать впопад. Они медленно двигались к дому. В роще было темно, пока глаза не привыкли к зеленоватому полумраку. Солнечные пятна, передвигаясь в листве высоко над головой, как диковинные рыбы, внезапно высвечивали то тут, то там толстые сучья под лапчатым балдахином. Пенн шел между огромных деревьев, и, когда поглядывал вверх, ему казалось, будто там висит тишина, тяжелая зеленая тишина, под которой их голоса перебегают с места на место. Хотелось, чтобы Хамфри перестал болтать и оставил его в лесном безмолвии одного, ждать Миранду. - Э-э-эй! Громкий крик раздался откуда-то сзади, все остановились. Сперва в этом крике послышался страх, и у Пенна замерло сердце, но он тут же понял, что крик был победный. Донесся он как будто сверху. - Эй, идите все сюда, смотрите, где я! - прокричала Миранда. - Боже мой! - тихо сказала Энн и бросилась бежать обратно, а за ней и все остальные. Они выбежали на прогалину, где старый каштан раскинул свои ветви над круглым ковром из травы. На каштане, недалеко от макушки, полускрытая листвой, сидела Миранда. Им пришлось задрать головы, чтобы увидеть, как она перебирается на ветку, с виду угрожающе тонкую. - Миранда, слезай сейчас же! - крикнула Энн. - Ты с ума сошла? Уйди с этой ветки! - Хо-хо-хо, попробуйте меня достать, - пропела Миранда и стала раскачиваться на ветке. Энн отвернулась и закрыла лицо руками. - Миранда, брось свои дурацкие шутки, - сказала Милдред. - Ты очень ловко туда забралась, мы все это признаем, а теперь слезай, не то я тебя оставлю без чая. - Лезу выше, - объявила Миранда. Она отползла к стволу и стала примериваться, куда бы поставить ногу. У Пенна при взгляде на нее кружилась голова. Мелькнула сумасшедшая мысль - надо, наверно, влезть на дерево и снять ее. Но он боялся высоты, и его так затошнило, что он еле удержался на ногах. - Миранда, - произнес Феликс властным тоном. - Выше не лезь. Спускайся, и спускайся не спеша. - Он держал руку на плече Энн. - Вы правда хотите, чтобы я спустилась? - спросила Миранда. Она замерла на месте и почти не была видна, только ноги белели в темной листве. - Безусловно, - сказал Феликс. - Спускайся немедленно. Минута молчания. - Ну хорошо, - сказала Миранда. - Смотрите, сейчас прыгну. - Не смей! - вскрикнула Энн. Но Миранда прыгнула. Кто-то громко ахнул. Пенн ринулся вперед. В какой-то дикий миг он увидел, как она оторвалась от ветки, как вспорхнула вверх ее юбка. В следующий миг что-то ударило его в плечо с такой силой, что он отлетел на несколько шагов и рухнул на колени. Это Феликс, опередивший его, поймал Миранду в объятия и вместе с ней повалился на траву в слепящем мелькании рук и ног. Секунду после того, как эта куча мала затихла, никто не двигался. Потом Энн со стоном устремилась к распростертой на траве Миранде. Но та уже зашевелилась. Она приняла сидячее положение и стала тереть себе ногу. Феликс медленно поднимался с земли. - Ну как ты, ничего? - спросила Энн, стоя на коленях возле дочери. Миранда тяжело дышала. Она ответила не сразу. - Ничего, только щиколотку очень больно. - И заплакала. - Не пробуй встать, - сказала Энн. - Ну-ка, подвигайся, повернись. Кости целы? - Хорошая порка - вот что ей нужно, - сказала Милдред. - Я правда ничего, - сказала Миранда сквозь слезы, одной рукой держась за ногу, а другой утирая глаза. - Только вот щиколотка. Ужас как больно. Потребовалось время, чтобы все удостоверились, что у Миранды действительно ничего не сломано, разве что лодыжка. Было решено перенести ее в дом. Феликс, посоветовавшись с Энн, склонился над Мирандой и бережно подхватил ее на руки. Потом выпрямился и понес ее, все еще плачущую, к мосту, а остальные двинулись следом. Пенн встал на ноги сам. Плечо у него отчаянно болело от столкновения с Феликсом, но его-то никто не спросил, как он себя чувствует. Они с Хамфри замыкали шествие. Медленно вступая на мост, Пенн почувствовал, что глаза у него полны слез. Хамфри обнял его за плечи. 27 Идея оставить Миранду в Сетон-Блейзе принадлежала, разумеется, Милдред, но понравилась всем. Понравилась Миранде, потому что это означало лишние каникулы, понравилась Феликсу, потому что это означало возможность получше познакомиться с девочкой и обеспечивало частые посещения Энн, понравилась самой Энн (как он надеялся - по тем же причинам), понравилась Хамфри, потому что Пенну теперь требовалось утешение, понравилась Милдред, потому что пришла в голову ей, а не кому-нибудь другому. Только Пенн помрачнел. Срочно вызванный врач нашел у Миранды сильное растяжение связок и предписал полный покой; взрослым он потом объяснил, что больше всего опасается нервного шока. Миранду устроили на широком диване в библиотеке, и оттуда она, сначала очень весело, командовала всем домом, поглощая вдобавок к обычной еде невероятное количество кофе, печенья, шоколада, пирожков и мороженого. Феликс пребывал в каком-то странном состоянии. Он был сильно влюблен. Со смешанным чувством радости и смятения он замечал, с какой устрашающей быстротой его тихая и разумная (как ему казалось задним числом) любовь к Энн превращалась в страсть, сотрясавшую его бурными, опустошающими порывами. Открыв Энн свою любовь, он изменил весь мир. Он стал другим человеком, и Энн стала другая, и местность, в которой они обитали, была не прежняя. Однако же среди этого нового пейзажа они, сами тому удивляясь, продолжали узнавать друг друга и за это держались, когда возникала опасность споткнуться. У Феликса радость, в общем, перевешивала страх. Влюбляясь, молодеешь, и Феликс поддался этому омолаживающему процессу, как приятному курсу лечения. Успокаивала его и отсрочка, во время которой внешние факторы работали на него. Он бросил в воду камень и теперь смотрел, как расходятся круги. Минутами он сам дивился своей дерзости. Однако ему казалось, что его поспешность, хотя и граничила с насилием, сама по себе заслуживает награды. Он как бы внушал Энн свою волю на расстоянии, и могущественная любовь делала его в собственных глазах великаном, вселяла уверенность в удаче. Что касается того, насколько быстро все пойдет дальше, то Феликс был как в лесу. Он сказал Энн - теперь это казалось ложью, и притом глупейшей, - что ни на что не рассчитывает. Сказал, что не хочет ее торопить, и дал понять, что готов, если потребуется, ждать годами. Иногда он и вправду пытался запастись терпением, приготовиться к долгой осаде. Но силы его непрерывно подтачивал соблазн немедленного штурма, и не раз он ловил себя на мысли, что все можно уладить в какие-нибудь несколько месяцев или даже недель. Он старался поменьше думать о том, что думает Энн. Пока что они, не сговариваясь, избегали касаться жгучей темы, да и вообще редко оставались вдвоем. Но Феликс невольно наблюдал за ней в ожидании любовных сигналов и порой, встречая ее взгляд, чувствовал, что не мог ошибиться в его значении. Он угадывал, он почти видел, как в ней работают силы, благоприятствующие ему. Он ждал и, поскольку все расписание его сдвинулось, ничего не мог предпринять, ничего спланировать. Он не писал Мари-Лоре и через некоторое время решил, что его молчание заменит письмо и само по себе явится нужным ответом. Через два-три дня после того, как блестящая идея Милдред была воплощена в жизнь, она стала казаться уже не столь вдохновенной, и Феликс наперекор своим надеждам ощутил легкую нервную меланхолию. Погода изменилась, похолодало. Сад мок под дождем, в окна заглядывал невеселый желтоватый свет. В доме уже днем зажигали лампы, в библиотеке топился камин, а Миранда зябла и требовала пледов. Энн каждый день гоняла "воксхолл" взад-вперед по лужам, сквозь проливные дожди. Она сидела с Мирандой в библиотеке, иногда в обществе Феликса, иногда без него. Она казалась как никогда поглощенной своей дочерью, и у Феликса, даже когда он потом оставался вдвоем с Энн, было беспокойное ощущение, что этот таинственный бесенок за ним надзирает. Энн хандрила и нервничала; однако он усматривал достаточное поощрение в ее немых взглядах, в пожатиях руки и в том, что она в своей беспомощности все чаще обращалась к нему по всяким практическим вопросам. Милдред тоже не на шутку захандрила. Предложив оставить Миранду у себя, она сочла свою миссию выполненной, а все заботы о девочке, заведомо ей несимпатичной, возложила на Феликса. Казалось, она вдруг перестала надеяться и согласилась постареть. Она и впрямь постарела, выглядела более слабой, менее жадной до жизни. Вести о Хью, притом какие-то скучные, доходили только через Энн; все его время без остатка было занято делами в Лондоне, и, хоть он был явно огорчен происшествием с внучкой, выразилось это лишь в том, что он заказал для нее у Хэчерда полный комплект романов Джейн Остин - современное издание в кожаных переплетах. У Милдред словно бы не осталось энергии даже на то, чтобы интересоваться успехами Феликса, и разговаривали они теперь мало. Она с увлечением послала его в бой, но следить за дальнейшими перипетиями отказалась. У нее словно пропал всякий интерес к тому, что с ним будет, и она, после стольких поощрений и напутствий, предоставила ему выкарабкиваться своими силами. Она устранилась, и ему недоставало ее. И Хамфри хандрил. Феликсу всегда, еще с тех пор, как его сестра вышла замуж, было трудно поверить в Хамфри. Зять казался ему загадочным человеком, в чем-то ничтожным, в чем-то слишком уж замечательным. Какая-то черта в Хамфри восхищала его, не поддаваясь определению, - возможно, храбрость или роднящее его с художником презрение к условностям. Особенно он поразил Феликса в пору своей катастрофы, которую пережил так иронически-спокойно, точно поистине был выше превратностей судьбы. Но в то же время Феликс считал его ничтожеством. Объяснялось это отчасти тем, что он не мог поверить в однополую любовь. Сколько раз Милдред, защищая мужа, к которому была до странности глубоко привязана, внушала ему, насколько это серьезно, и в то, что Хамфри способен страдать, Феликс верил, даже видел это. Но он не мог усмотреть в эксцентрических дружбах Хамфри никакой связи с человеческим сердцем, и внутри его образа Феликсу чудилась холодная пустота. Что Хамфри страдает - это было сейчас очевидно, и Феликс на слово верил Милдред, что причиной тому Пенн, хотя воображение его в тех редких случаях, когда у него выдавалось время заняться невзгодами Хамфри, отказывалось как-либо реагировать на эту нелепую идею. Пока Миранда жила в Сетон-Блейзе, Хамфри несколько раз наведался в Грэйхеллок и всякий раз возвращался как в воду опущенный. Он и Милдред словно заключили некий тайный союз, в котором Феликсу не было места. Они часто, почти как влюбленные, держались за руки и вели беседы, которые с приходом Феликса разом обрывались. О чем они совещаются, какие темы обсуждают - об этом он не имел представления. В конце концов Хамфри отбыл в Лондон, а Милдред хмуро уединилась в своей комнате. Миранда после первых дней, проведенных в лихорадочном возбуждении, пополнила собой этот мрачный ансамбль. Она ничего не читала, кроме газет, а о присланных от Хью романах Джейн Остин сказала только, какие у них приятные переплеты, и отложила в сторону. Часами она лежала на диване, кутаясь в плед, глядя на дождь и утешаясь то пирожком, то конфетой. Кто-нибудь, обычно Феликс, должен был занимать ее разговорами. Ему казалось, что в ней кроется какая-то непонятная болезнь, и, посоветовавшись с Энн, он еще раз пригласил врача. Энн подумала, не заболевает ли Миранда краснухой, но врач не обнаружил никаких симптомов, опять упомянул о шоке и бодро распростился, согласившись выпить на дорогу бокал хереса. Разговаривать с Мирандой было трудно, но Феликс не отступался. Он не привык иметь дело с детьми и порой, прислушиваясь к себе, находил взятый им тон веселого дядюшки до противности фальшивым. Он и не надеялся, что производит хорошее впечатление, и отношения их оставались натянутыми. В то же время его не покидало чувство, что она предъявляет к нему какие-то непосильные требования. Он все еще не знал в точности, сколько ей лет, и не решался признаться Энн в столь позорном невежестве. Но и теперь, уже решив, что вся эта затея была прискорбной ошибкой, он считал своим долгом поближе познакомиться с девочкой. На беду, очень уж много было запретных тем - хотя бы все, что касалось ее отца и матери. Оставались, насколько представлял себе Феликс, книги, школа, животные, природа и те немногие общие знакомые, которых можно было упоминать безнаказанно. Эти темы он скоро исчерпал и поневоле начал сначала, тщетно пытаясь заинтересовать Миранду сокровищами библиотеки, состоявшими преимущественно из исторических трудов, которые принадлежали еще его отцу, тоже военному. Впрочем, он не очень надеялся, что Миранду, оставившую без внимания "Гордость и предубеждение", особенно увлечет "Возвышение Голландской республики" Мотли. В отчаянии Феликс решил, что какое-то чтение он все же должен ей раздобыть, хотя бы для того, чтобы дать себе передышку, и с этой целью отправился однажды в Кентербери. Но в книжных лавках ничто его не вдохновило. Наконец он купил в киоске целую кипу всевозможных журналов в надежде, что девочка хоть ненадолго ими займется. Тут его осенила еще одна счастливая мысль. Нужно купить ей куклу. Сколько бы Миранде ни было лет, играть в куклы она еще, безусловно, любила, и по ее заказу ей было доставлено из Грэйхеллока изрядное количество ее "маленьких принцев". Разумеется, для такой разборчивой девицы кукла требовалась не простая, и Феликс даже подумал, не съездить ли в Лондон к Хэрроду. Но в первом же магазинчике в Кентербери ему попалась оригинальная вещица, очень, на его взгляд, подходящая. Это была мягкая кукла в