лабленным в ее организме, и произошло нечто вроде вакцинации. Я, правда, тяжело болел, меня едва выходили. Но в результате получил иммунитет. Во всяком случае, это моя версия. Лучшего объяснения мне найти не удалось. - А как... Как остальные, кто там был с тобой? С ними тоже такое случалось? - Не знаю, - медленно проговорил он. - Я убил эту летучую мышь, - он пожал плечами, - возможно, я был первым, на кого она напала. Она молча глядела на него. Ее внимание подхлестнуло в Нэвилле какое-то упрямство, и, сознавая краешком разума, что его уже понесло, он продолжал и продолжал говорить. Он коротко обрисовал главный камень преткновения его исследований. - Сначала я думал, что колышек должен пронзить сердце, - говорил он. - Я верил в легенду. Но потом я убедился, что это не так. Я вколачивал колышек в любые части тела - и они все равно погибали. Так я пришел к выводу, что они умирают просто от кровотечения, от потери крови. Но однажды... И он рассказал ей о той женщине, распавшейся у него прямо на глазах. - Я понял тогда, что есть что-то еще, вовсе не потеря крови, - он продолжал, словно наслаждаясь, декламируя свои открытия. - Я долгое время не знал, что делать. Буквально не находил себе места. Но потом до меня дошло. - Что? - спросила она. - Я раздобыл мертвого вампира и поместил его руку в искусственный вакуум. И под вакуумом вскрыл ему вены. И оттуда брызнула кровь. - Он замолчал на время. - Вот и все. Она уставилась на него. - Не понимаешь, - сказал он. - Я... Нет, - призналась она. - А когда я впустил туда воздух, все мгновенно распалось. Она продолжала смотреть на него. - Видишь ли, - пояснил он, - этот микроб является факультативным сапрофитом. Он может существовать как при наличии кислорода, так и без него. Но есть большая разница. Внутри организма он является анаэробом, и в этой форме он поддерживает симбиоз с организмом. Вампир-хозяин поставляет бациллам кровь, а они снабжают организм энергией и стимулируют жизнедеятельность. Могу, кстати, добавить, что именно благодаря этой инфекции начинают расти клыки, похожие на волчьи. - О?! - А когда попадает воздух, - продолжал он, - ситуация изменяется стремительно. Микроб переходит в аэробную форму. И тогда, вместо симбиотического поведения, резко переходит к вирулентному паразитированию. - Он сделал паузу и добавил: - Он просто съедает хозяина. - Значит, колышек... - начала она... - Просто проделывает отверстие для воздуха. Разумеется. Впускает воздух и не дает клею возможности залатать отверстие - дырка должна быть достаточно большой. В общем, сердце тут ни при чем. Теперь я просто вскрываю им запястья достаточно глубоко, чтобы клей не сработал, или отрубаю кисть. - Он усмехнулся. - Страшно даже вспомнить, сколько времени я тратил на то, чтобы настрогать этих колышков!.. Она кивнула и, заметив в своей руке пустой бокал, поставила его на стол. - Вот почему та женщина так стремительно распалась, - сказал он, - она была мертва уже задолго до того. И, как только воздух проник в организм, микроб мгновенно пожрал все останки. Она тяжело сглотнула, и ее словно передернуло. - Это ужасно, - сказала она. Он удивленно взглянул на нее. Ужасно? Какое странное слово. Он не слышал его уже несколько лет. Слово "ужас" давно уже стало для него бесцветным пережитком прошлого. Избыток ужаса, постоянный ужас - все это стало привычно, и на этом фоне мало что поднималось выше среднего уровня. Роберт Нэвилль принимал сложившуюся ситуацию как непреложный факт. Дополнительные определения, прилагательные утратили свой смысл. - А как же... Как же те, что еще живы?.. - Видишь ли, у них то же самое. Когда отрубаешь кисть, микроб становится паразитным. Но они в основном умирают просто от кровотечения. - Просто... Она отвернулась, но он успел заметить, как сжались и побледнели ее губы. - Что-то случилось? - спросил он. - Н-ничего. Ничего, - сказала она. Он усмехнулся. - К этому привыкаешь со временем, - сказал он. - Приходится. Ее опять передернуло, и словно что-то застряло у нее в горле. - Тебе не по душе мои заповеди, - сказал он. - Законы Роберта - это законы джунглей. Поверь мне, я делаю только то, что могу, ничего другого не остается. Что толку - оставлять их больными, пока они не умрут и не возродятся - в новом, чудовищном обличье? Она сцепила руки. - Но ты говорил, что очень многие из них все еще живы, - нервно проговорила она, - почему ты считаешь, что они умрут? Может быть, им удастся выжить? - Я знаю наверняка, - сказал он. - Я знаю этого микроба. Знаю, как он размножается. Неважно, как долго организм будет сопротивляться, микроб все равно победит. Я готовил антибиотики и колол их дюжинами. Но это не действует. Не может действовать. Вакцины бесполезны, потому что заболевание уже идет полным ходом. Их организм уже не может производить антитела, потому что его жизнедеятельность уже поддерживает сам микроб. Это невозможно, поверь мне. Это засада. Если я не убью их, то рано или поздно они умрут - и придут к моему дому. У меня нет выбора. Никакого выбора. Оба молчали, и только треск умолкшей пластинки, продолжавшей крутиться на диске проигрывателя, нарушал тягостную тишину. Она не глядела на него, внимательно уставившись в пол, и взгляд ее был пуст и холоден. Она явно не хотела встретиться с его взглядом. Как странно, - думал он, - мне приходится искать аргументы в защиту того, что еще вчера было необходимостью и казалось единственно возможным. За прошедшие годы он ни разу не усомнился в своей правоте. И только теперь, под ее давлением, такие мысли закопошились в его сознании. И мысли эти казались чужими, странными и враждебными. - Ты в самом деле полагаешь, что я не прав? - недоверчиво переспросил он. Она прикусила нижнюю губу. - Руфь? - спросил он. - Не мне это решать, - ответила она. 18 - Вирджи! Темная фигура отпрянула к стене, словно отброшенная хриплым воплем Нэвилля, рассекшим ночную тишину. Он вскочил с кресла и уставился в темноту. Глаза его еще не расклеились ото сна, но сердце колотилось в груди как маньяк, который лупит в стены своей темницы, требуя свободы. Вскочив на ноги, он судорожно пытался понять, где он и что с ним происходит. В мозгах царила полная неразбериха. - Вирджи? - снова осторожно спросил он. - Вирджи?.. - Это... Это я... - произнес в темноте срывающийся голос. Он неуверенно шагнул в сторону тонкого луча света, пробивающегося через открытый дверной глазок. Он тупо моргал, медленно вникая в происходящее. Она вздрогнула, когда он положил руку ей на плечо и крепко сжал. - Это Руфь. Руфь, - сказала она перепуганным шепотом. Он стоял, медленно покачиваясь в темноте, абсолютно не понимая, что это за тень маячит перед ним. - Это Руфь, - сказала она чуть громче. Пробуждение обрушилось на него словно поток ледяной воды из брандспойта. Его мгновенно скрутило всего, словно от холода, в животе и в груди заныло, мышцы болезненно напряглись. Это была не Вирджи. Он помотал головой и протер глаза. Руки еще плохо слушались его. Взвешенное состояние, подобное неожиданной глубокой депрессии, охватило его, и он стоял на месте, глядя перед собой и слабо бормоча. Он чувствовал, что его слегка покачивает, вокруг царила темнота, и туман медленно освобождал его сознание. Он перевел взгляд на открытый глазок, затем снова на нее. - Что ты здесь делаешь? - спросил он. В голосе его слышны были остатки сна. - Н-ничего, - сказала она. - Я... просто мне не спалось. Лампочка зажглась неожиданно, и он на мгновение зажмурился. Затем снял руку с выключателя и обернулся. Она все еще стояла, прижавшись к стене и моргая от внезапного яркого света. Руки ее были опущены вдоль туловища и сжаты в кулаки. - Почему ты одета? - удивленно спросил он. Она напряженно глядела на него. Дыхание было тяжелым. Он снова протер глаза и откинул назад длинные волосы, спутавшиеся с бакенбардами. - Я... просто смотрела, что там делается, - она кивнула в сторону входной двери. - Но почему ты одета?.. - Мне не спалось. Я никак не могла заснуть. Он стоял, глядя на нее, все еще чуть покачиваясь, чувствуя, как постепенно успокаивается сердцебиение. Через открытый глазок снаружи доносились крики, и он различил привычный вопль Кортмана: - Выходи, Нэвилль! Подойдя к глазку, он захлопнул его и обернулся. - Я хочу знать, почему ты одета, - снова сказал он. - Нипочему. - Ты собиралась уйти, пока я сплю? - Да нет, я... - Я тебя спрашиваю! - он схватил ее за запястье, и она вскрикнула. - Нет, нет, что ты, - торопливо проговорила она, - как можно, когда они все там? Он стоял и, тяжело дыша, вглядывался в ее испуганное лицо. Он чуть вздрогнул, вспомнив свое пробуждение - состояние шока, когда ему показалось, что это Вирджи. Он отбросил ее руку и отвернулся. Он полагал, что прошлое уже давно умерло, - но нет. Сколько же времени для этого нужно? Он молча налил себе рюмку виски и торопливо, судорожно заглотил. Вирджи, Вирджи, - горестно звучало в его мозгу, - ты все еще со мной. Он закрыл глаза и с силой стиснул зубы. - Ее так звали? - услышал он голос Руфи. Мышцы его напряглись, но лишь на мгновение; он чувствовал себя разбитым. - Все в порядке, - голос его звучал глухо и потерянно, - иди спать. Она сделала шаг в сторону. - Извини, - проговорила она, - я не хотела... Внезапно он почувствовал, что не хочет отпускать ее. Он хотел, чтобы она осталась. Без всякой причины, только бы снова не остаться в одиночестве. - Мне показалось, что ты - моя жена, - услышал он собственный голос. - Я проснулся и решил... Он как следует хлебнул виски и, поперхнувшись, закашлялся. Руфь терпеливо ждала продолжения, лицо ее находилось в тени. - ...Решил, что она вернулась, понимаешь ли... - медленно продолжал он, с трудом отыскивая слова. - Я похоронил ее, но однажды ночью она вернулась. И я тогда увидел - тень, силуэт - это было похоже на тебя. Да. Она вернулась. Мертвая. И я хотел ее оставить с собой. Да, хотел. Но она уже была не той, что была прежде. Видишь ли, она хотела только одного... Он подавил спазм в горле. - Моя собственная жена, - голос его задрожал, - вернулась, чтобы пить мою кровь... Он швырнул свой бокал о крышку бара, развернулся и зашагал: дошел до входной двери, развернулся, снова вернулся к бару и уставился в одну точку. Руфь молчала. Она стояла все там же, прислонившись к стене, и слушала. - Я избавился от нее, - наконец сказал он. - Мне пришлось сделать с ней то же самое, что и с остальными. С моей собственной женой. - Какое-то клокотанье в горле мешало ему говорить. - Колышек. - Его голос был ужасен. - Я вколотил в нее... А что еще я мог сделать. Я ничего больше не мог. Я... Он не мог продолжать. Его трясло. Он долго стоял так, плотно закрыв глаза... Потом снова заговорил: - Это было почти три года назад. И до сих пор я помню... Это сидит во мне, и я ничего не могу с этим поделать. Что делать. Что делать?! - Боль воспоминаний снова захлестнула его и он обрушил свой кулак на крышку бара. - Как ты ни старайся, этого не забыть. Никогда не забыть... И не загладить - и не избавиться от этого! - Он запустил трясущиеся пальцы в свою шевелюру... - Я знаю, что ты думаешь. Я знаю. Я не верил. Я сначала не верил тебе. Мне было тихо и спокойно в своем маленьком и крепком панцире. А теперь, - он медленно помотал головой, и в его жесте сквозило поражение, - в одно мгновение исчезло все... Уверенность, покой, безопасность. Все пропало... - Роберт... В ее голосе что-то надломилось. - За что нам это наказание? - спросила она. - Не знаю, - с горечью сказал он. - Нет причины. Нет объяснения. - Он с трудом подбирал слова. - Просто так все устроено... Так все и есть. Она приблизилась к нему. И вдруг - он не отстранился и, не колеблясь, привлек ее к себе. И они остались вдвоем - два человека в объятиях друг друга, песчинкой затерянные среди безмерной, бескрайней темноты ночи... - Роберт, Роберт. Она гладила его по спине, руки ее были ласковыми и родными, и он крепко обнимал ее, закрыв глаза и уткнувшись в ее теплые, мягкие волосы. Их губы нашли друг друга и долго не расставались, и она, отчаянно боясь выпустить его, крепко обняла его за шею... Потом они сидели в темноте, плотно прижавшись друг к другу, словно им теперь принадлежало последнее, ускользающее тепло этого угасающего мира, и они щедро делились им друг с другом. Он чувствовал ее горячее дыхание, как вздымалась и опадала ее грудь; она спрятала лицо у него на плече, там, куда скрипач прячет свою скрипку, он чувствовал запах ее волос, гладил и ласкал шелковистые пряди, а она все крепче обнимала его. - Прости меня, Руфь. - Простить? За что? - Я был резок с тобой. Не верил, подозревал. Она промолчала, не выпуская его из объятий. - Ох, Роберт, - наконец сказала она, - как это несправедливо. Как несправедливо. Почему мы еще живы? Почему не умерли, как все? Это было бы лучше - умереть вместе со всеми. - Тсс-с, тс-с, - сказал он, чувствуя, как какое-то новое чувство разливается в нем: и сердце и разум его источали любовь, проникающую во все поры и невидимым сиянием исходящую из него, - все будет хорошо. Он почувствовал, что она слабо покачала головой. - Будет. Будет, - сказал он. - Разве это возможно? - Будет, - сказал он, хотя чувствовал, что ему самому трудно поверить в это, хотя понимал, что в нем говорит сейчас не разум, а это новое, освобожденное, всепроникающее чувство. - Нет, - сказала она. - Нет. - Будет, Руфь, обязательно будет. Сколько они просидели так, обнявшись и прижавшись друг к другу? Он потерял счет времени. Все вокруг потеряло значение, их было только двое, и они были нужны друг другу - и поэтому они выжили и встретились, чтобы сплести свои руки и на мгновение забыть об ужасной гибели всего былого мира... Он отчаянно хотел сделать что-нибудь для нее, помочь ей... - Пойдем, - сказал он, - проверим твою кровь. Она сразу стала чужой, их объятия распались. - Нет, нет, - торопливо сказал он, - не бойся. Я уверен, что там ничего нет. А если и есть, то я вылечу тебя. Клянусь, я тебя вылечу, Руфь. Она молчала. Она глядела на него, но в темноте не было видно ее глаз. Он встал и повлек ее за собой. Возбуждение, какого он не чувствовал все эти годы, овладело им: вылечить ее, помочь ей - он был словно в горячке. - Позволь, - сказал он, - я не причиню тебе вреда. Клянусь тебе. Ведь надо знать, надо выяснить наверняка. Тогда будет ясно, что и как делать, и я займусь этим - я спасу тебя, Руфь, спасу. Или умру сам. Но она не повиновалась, не хотела идти за ним, тянула назад. - Пойдем со мной, Руфь. Он исчерпал все запасы своего резонерства, все барьеры в нем рухнули, нервы были на пределе, он трясся словно эпилептик. В спальне он зажег свет и увидел, как она перепугана. Он привлек ее к себе и погладил по волосам. - Все хорошо, - сказал он, - все хорошо, Руфь. Неважно, что там будет, все будет хорошо. Ты мне веришь? Он усадил ее на табуретку. Ее лицо побледнело, когда он зажег горелку и стал прокаливать перышко. Она начала дрожать. Он нагнулся к ней и поцеловал в щеку. - Все хорошо, - ласково сказал он, - все будет хорошо. Он проколол ей палец - она закрыла глаза, чтобы не смотреть, - и выдавил капельку крови. Он чувствовал боль, словно брал не ее, а свою кровь. Руки его дрожали. - Вот так. Так, - заботливо сказал он, прижимая к проколу на ее пальце кусочек ваты. Его колотила неуемная дрожь, он боялся, что препарат не получится, руки не повиновались ему. Он старался смотреть на Руфь и улыбаться ей, ему хотелось согнать маску испуга с ее лица. - Не бойся, - сказал он, - прошу тебя, не бойся. Я вылечу тебя, если ты больна. Вылечу, Руфь, вылечу. Она сидела, не проронив ни слова, безразлично наблюдая за его возней. Только руки ее, не находившие себе покоя, выдавали ее волнение. - Что ты будешь делать, если... Если найдешь?.. - Точно не знаю, - сказал он. - Пока не знаю. Но мы обязательно что-нибудь придумаем. - Что? - Ну, например, можно вакцины... - Ты же говорил, что вакцины не действуют, - сказала она, и голос ее дрогнул. - Да. Но, видишь ли, - он умолк, положив стеклышко на столик, прижав его зажимом и склоняясь к окуляру. - Что ты сможешь сделать, Роберт? Он наводил на резкость. Она соскользнула с табурета и вдруг взмолилась: - Роберт, не смотри! Но он уже увидел. Он побледнел и, не отдавая себе отчета в том, что перестал дышать, медленно повернулся к ней. - Руфь... - в ужасе прошептал он, задыхаясь... ...Удар киянкой пришелся ему чуть выше лба, сознание его взорвалось болью, и Роберт Нэвилль почувствовал, что половина тела отказала ему. Он упал набок, роняя за собой микроскоп, - упал на одно колено, с изумлением глядя на нее, на ее лицо, искаженное ужасом, попытался встать, но она ударила его еще раз, и он закричал, снова упал на колени, пытаясь упереться руками в пол - но руки были чужими, и он растянулся ничком. Где-то за тысячи миль от него слышались ее всхлипывания: рыдания душили ее. - Руфь, - пробормотал он. - Я же говорила тебе, не смотри! - кричала она, размазывая по лицу слезы. Он дотянулся до ее ног и вцепился в нее. Она ударила в третий раз - и киянка едва не проломила ему затылок. - Руфь!.. Руки его ослабли и соскользнули с ее лодыжек, соскребая загар и оставляя на обнажившейся белесой коже неглубокие ссадины. Он уткнулся лицом в пол и конвульсивно дернулся - ночь поглотила его разум, и мир померк... 19 Когда он пришел в себя, в доме стояла полная тишина. Ни звука. Он открыл глаза и сначала не мог понять, где он и что с ним. Затем со стоном оторвал лицо от пола, тяжело приподнялся и сел. Боль в его голове взорвалась миллионом горячих игл, и он снова повалился на пол, обхватив голову руками: казалось, она раскалывается на куски. Булькающий стон вырвался из его груди, и он замер, то ли снова потеряв сознание, то ли пытаясь уговорить свою боль. Через некоторое время он снова шевельнулся. Медленно перехватывая руками, добрался до края верстака и помог себе встать. Казалось, что пол вздыбливается под его ногами. Он закрыл глаза и попытался зафиксироваться, держась за верстак обеими руками, но ноги все равно ходили ходуном. С минуту постояв, решился дойти до ванной. Там он плеснул себе в лицо водой и присел на край ванной, прижимая ко лбу мокрое полотенце. Что произошло? Он недоуменно уставился в белые кафельные плитки пола. Тяжело поднявшись, он прошел в гостиную. Никого. Входная дверь была приоткрыта, и за ней просматривалась серая утренняя мгла. - Сбежала, - вспомнил он. Он взялся за стену и, придерживаясь, медленно добрался до спальни. На верстаке рядом с перевернутым микроскопом лежала записка. Он с трудом взял в руки этот листок бумаги - пальцы плохо слушались, движения были неуклюжими - и дошел до кровати. Со стоном опустившись на край кровати, он уставился в письмо, но читать не смог. Буквы прыгали и расплывались. Он покачал головой и закрыл глаза. Посидев так с минуту, снова попытался читать: "Роберт! Теперь ты все знаешь. Знаешь, что я была подослана к тебе, чтобы шпионить. Знаешь, что я все время лгала тебе. Но я пишу эту записку только потому, что хочу тебя спасти, если только это окажется в моих силах. Сначала, когда мне поручили это задание, меня твоя жизнь абсолютно не тревожила. Потому что, Роберт, у меня действительно был муж. И ты убил его. Но теперь что-то переменилось. Теперь я понимаю, что твое положение такое же вынужденное, как и наше. Ты знаешь, что мы все инфицированы. Да, это так. Но ты не знаешь, что мы не собираемся умирать. Мы уже нашли способ и собираемся понемногу восстанавливать и налаживать жизнь в стране. Собираемся устранить всех тех, кто уже мертв. Они действительно жалкие существа. И, хотя я молюсь, чтобы этого не случилось, вероятно, будет решено уничтожить тебя и всех тебе подобных". Подобных мне? - эти слова странным образом откликнулись в его мозгу, но он продолжал читать. "Но я попытаюсь спасти тебя. Я скажу, что ты слишком хорошо вооружен, что нападать на тебя опасно. Тогда у тебя будет некоторое время, чтобы бежать. Роберт, прошу тебя, уходи из своего дома в горы. Там ты сможешь спастись. Нас пока еще совсем немного. Но рано или поздно эта организация окрепнет, и мои слова уже не будут играть никакой роли. Они уничтожат тебя. Ради Бога, Роберт, беги теперь, пока это возможно. Я знаю, что ты можешь мне не поверить. Можешь не поверить, что мы можем некоторое время находиться на солнце. Можешь не поверить, что мой загар был не настоящим, это была косметика. Ты можешь не поверить, что мы приспособились жить с микробом внутри. Поэтому я оставляю тебе одну таблетку. Я все время принимаю их и принимала, пока жила у тебя. Они хранятся у меня в поясе. Ты можешь проверить: это смесь очищенной крови с каким-то наркотиком. Я точно не знаю, может быть, что-то еще. Эта таблетка подкармливает микроба и останавливает его размножение. Теперь у нас есть шанс выжить и возродить страну. Верь мне, Роберт, это правда. Тебе надо бежать. Прости меня за то, что я с тобой сделала. Я не хотела этого, я сама чуть не умерла. Но я была до смерти напугана тем, что ты мог бы сделать со мной, когда узнал. Прости меня, что пришлось так много лгать тебе. Прошу тебя, поверь лишь в одно: когда мы были вдвоем в темноте, когда мы были вместе, это не было моим заданием. Я любила тебя. Руфь". Он еще раз перечитал письмо. Руки его безвольно опустились, и он долго разглядывал паркет. Взгляд его был пуст. Он никак не мог стряхнуть с себя оцепенение. Не мог свыкнуться, понять и принять все произошедшее. Сомнения не давали ему покоя. Он подошел к верстаку, взял там маленькую таблетку и положил ее себе на ладонь. Таблетка была янтарного цвета. Он понюхал ее, попробовал на вкус. Он почувствовал, что храм его логических построений начинает рушиться. Его мотивировки оказались зыбкими, и он словно потерял опору. Смысл, которым он наполнил свою жизнь, вмиг растворился в утренней дымке. Его мир начинал коллапсировать. Он вдруг испугался. Но нельзя же отрицать очевидное. Таблетка. Загар, сходящий слоем с ее лодыжки. Ее устойчивость к солнцу. Ее реакция на чеснок. Он опустился на табурет и заметил валяющуюся на полу киянку. Медленно, болезненно он перебирал в голове события предыдущего дня, и все постепенно вставало на свои места. Когда он впервые увидел ее, она бросилась бежать прочь. Что это? Ловкая игра? Нет. Она действительно была смертельно перепугана. Она испугалась его внезапного окрика, хотя и ждала его. Она сорвалась и бросилась наутек, напрочь позабыв про свое задание. Но потом она взяла себя в руки. Она ловко надула его, объяснив реакцию на чеснок слабостью желудка. Она с улыбкой лгала ему, разыгрывая смирение и беспомощность, и понемногу выудила из него все, что ей поручили. А когда она хотела сбежать, ей помешали. Кортман и прочие. И тогда он проснулся. И они обнимались. Они... Он ударил кулаком по верстаку. Костяшки его побелели. "Я любила тебя". Ложь. Ложь! Он скомкал письмо и с досадой отшвырнул его прочь. Ярость разжигала в голове пульсирующую боль, он со стоном схватился за виски и закрыл глаза. Наконец боль немного отошла. Он соскользнул с табурета и задумчиво поставил на место микроскоп. Он понимал, что все остальное в этом письме было правдой. Даже без таблетки, и без тех доказательств, что доставляла ему память, и без всяких прочих объяснений он знал это. Он знал, пожалуй, даже то, чего не знали ни Руфь, ни кто-либо из тех, кто ее послал. Он надолго приник к окуляру. Да, он определенно знал. И признание того, что он сейчас видел, переворачивало весь его мир. О, каким глупым и бездарным он себя чувствовал! Ни разу - до сих пор - не догадаться. А ведь это можно было предвидеть. Ведь он читал эту фразу десятки, а может быть, сотни раз. Но - увы - ее значение он мог полностью осознать только теперь. Так коротка была эта фраза и так много она значила. Бактерии легко мутируют. ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. ЯНВАРЬ 1979 20 Они появились ночью. В черных автомобилях с прожекторами, с ружьями и автоматами, с пиками и топорами. Ночную тишину разорвал рев моторов, из-за угла словно длинные белые руки показались лучи прожекторов и сомкнулись на Симаррон-стрит. Услышав шум, Роберт Нэвилль отложил книгу и присел к глазку. Он безучастно наблюдал мятущуюся толпу вампиров перед домом - лучи вырвали из темноты их бледные бескровные лица, и они заголосили, ослепленные прожекторами, тупо уставясь своим темным животным взглядом навстречу слепящему свету. Вдруг Нэвилля словно подбросило, и он отскочил от глазка. Сердце бешено заколотилось, и по телу пробежала паническая дрожь. Он застыл посреди комнаты, не зная, что предпринять. Горло перехватило спазмом, и рев моторов, проникающий даже через звукоизоляцию, парализовал его разум. Мелькнула мысль о пистолетах в ящике стола, о полуавтоматическом ружье, лежащем на верстаке, о том, как он будет оборонять дом. Он сжал руки в кулаки так, что ногти вонзились в ладони. Нет. Он уже сделал свой выбор. Он все тщательно обдумал за последние месяцы. Он не будет сопротивляться. С тяжелым ощущением пустоты, словно что-то оборвалось в нем, он снова приблизился к глазку и выглянул на улицу. Перед ним развернулась сцена побоища. Массовка. Жестокая бойня, освещенная бесстрастными лучами прожекторов. Люди преследовали людей. По мостовой тяжело грохотали сапоги. Ударил выстрел. Еще не затихло его глуховатое эхо, как выстрелы захлопали один за другим. Два вампира-мужчины упали и принялись кататься по земле. Четверо подбежали к ним, схватили и скрутили, заломив руки за спину. Еще двое вонзили им в грудь свои острые, как скальпель, пики - отточенные стальные наконечники ярко блестели в свете прожекторов. Ночная тьма наполнилась жутким воплем. Нэвилль поморщился. Он продолжал наблюдать, но почувствовал, что все тело его напряглось и дышать стало тяжело. Эти люди в черных одеяниях, безусловно, знали свое дело. Нэвилль увидел еще семерых вампиров - шесть мужчин и одну женщину. Люди окружили этих семерых и, выкручивая им руки, глубоко, как бритвой, вспарывали их тела своими остроконечными пиками - кровь хлестала на мостовую, и один за другим эта семерка была уничтожена. Нэвилль почувствовал холодный озноб, охвативший его. Это и есть новый порядок? - промелькнуло в его мозгу. Хотелось верить, что эти люди делали то, что они делали, лишь в силу необходимости. Но потрясающее зрелище, разворачивающееся перед ним, рождало чудовищные сомнения. Неужели то, как они это делают, эта страшная и жестокая резня были всего лишь данью необходимости? Зачем этот рев, грохот, прожекторы и ночная пальба, если днем вампиров можно было тихо и мирно отправлять на тот свет поштучно? Роберт Нэвилль почувствовал, что его кулаки налились ненавистью. Эти люди в черном не нравились ему, как не нравилась и эта методичная кровавая резня, похожая на инсценировку. Эти люди, якобы исполнявшие свой долг, больше походили на гангстеров. В жестах сквозило торжество расправы. Казавшиеся в свете прожекторов бледными и плоскими, их лица были бесчувственны и жестоки. Нэвилль вздрогнул, неожиданно вспомнив про Бена Кортмана. Где он? Улица хорошо просматривалась, но Кортмана нигде не было видно. Нэвилль прильнул к глазку, пытаясь проглядеть улицу в оба конца. Он не хотел, чтобы с Кортманом расправились сейчас как и с прочими, не хотел, чтобы его уничтожили. Не в состоянии сразу разобраться в себе, он вдруг ощутил глубокую симпатию к вампирам, рожденную явной антипатией к тем, кто их сейчас истреблял. Эта экзекуция была ему не по нутру. Те семеро вампиров остались лежать на мостовой, скрючившись в лужах собственной крови. Лучи фонарей забегали по окрестностям, вспарывая и прощупывая ночную тьму. Нэвилль отстранился, когда мощный слепящий поток света ударил в сторону его дома, - луч двинулся дальше, и Нэвилль снова припал к глазку. Прожектор поворачивался. Вдруг - крик. Нэвилль глянул туда, куда метнулись прожекторы, и оцепенел: прямо на крыше дома напротив он увидел Кортмана. Тот, распластавшись по черепице, тяжело подтягивал свое тело вверх, к трубе на вершине конька. Черт возьми, - промелькнуло в мозгу Нэвилля: мгновенно стало ясно, что именно в этой трубе, забираясь в вентиляционный ход, большую часть времени и скрывался Бен Кортман. Эта догадка огорчила и разочаровала его. Он плотно сжал губы и покачал головой: как же он проворонил? Но самым болезненным оказалось чувство - и он не мог этому противиться - что Бена Кортмана сейчас прикончат. Прикончат эти жестокие, незваные пришельцы. Объективно говоря, это ощущение было беспредметно, но тем более бесконтрольно и неотвязно. Кортман им не принадлежал и не должен был достаться им, равно как и право отправить его в небытие. Но теперь уже ничего нельзя было сделать. Тяжело и мучительно было видеть Бена Кортмана, извивающегося в перекрестье лучей прожекторов. Видно было, как он медленно нащупывает на крыше зацепки. Лез он медленно, так медленно, словно в его распоряжении еще оставалась целая жизнь. Скорей же, скорей! - Нэвилль почувствовал, что беззвучно шевелит губами, подгоняя его, словно повторяя своим телом каждое телодвижение Кортмана. Время почти остановилось. Люди в черном действовали молча, без команды. Нэвилль заметил поднятые вверх стволы, и ночную тьму разорвал беспорядочный ружейный залп. Нэвилль своим телом почти что ощущал удары пуль и болезненно дергался, видя, как подергивается под ударами пуль тело Кортмана. Кортман продолжал лезть, и Нэвиллю захотелось в последний раз увидеть его лицо. Бедный Оливер Харди, - думал он, - пришел тебе конец. Ты умрешь, последний комик, такой нелепый и смешной, хранитель последних остатков юмора. Он уже не слышал стрельбы, слившейся в единый грохочущий звук ружейной канонады, не чувствовал слез, бежавших по его щекам, и не мог отвести взгляда от неуклюжего тела своего бывшего приятеля, дюйм за дюймом взбирающегося по ярко освещенной крыше дома напротив. Вот Кортман уже встал на колени и вцепился в край трубы. Пули вновь и вновь попадали в него, и его тело слегка дергалось. Он беззвучно оскалился, взглянув в лицо слепящим прожекторам, и глаза его сверкнули. Кортман уже стоял рядом с трубой и стал заносить правую ногу - Нэвилль весь напрягся, и кровь отхлынула от его лица - как вдруг застучал крупнокалиберный пулемет. Длинная очередь в момент нашпиговала тело Кортмана свинцом, и он стоял еще мгновение, его трясло под градом свинца, руки его отпустились, и выражение ненависти и презрения исказило черты его лица. - Бен, - едва слышно прошептал Нэвилль. Тело Кортмана сложилось пополам, соскользнуло с конька и покатилось. Оно скользило и перекатывалось по черепичному скату, пока наконец не рухнуло вниз - и в неожиданно наступившей тишине Нэвилль расслышал глухой удар тела о землю. Нэвилль, стиснув зубы, смотрел, как к шевелящемуся на земле телу побежали люди с пиками... - он закрыл глаза и сжал кулаки так, что ногти глубоко вонзились в ладони. Нэвилль отступил от глазка назад, в темноту. Топот людей в тяжелых башмаках, хозяйничавших на Симаррон, как будто понемногу приближался. Нэвилль замер посреди комнаты в ожидании момента, когда его позовут - окликнут, потребуют выйти, предложат сдаться. Весь напрягшись, он ждал. Я не должен сопротивляться, - снова диктовал он себе, несмотря на то, что ему хотелось защищаться до последнего. Несмотря на то, что он ненавидел этих непрошеных гостей в черном с их ружьями, пистолетами и длинными пиками, уже обсохшими кровавой ржавчиной. Но он знал, что сопротивляться не будет. Он долго вырабатывал это решение. Он не мог их винить: они просто выполняли свой долг. А то, что они были излишне жестоки и словно получали от этого удовольствие, - могло ему показаться. Он сам убил многих из них, и потому они должны были его обезвредить, схватить для собственной безопасности. Но он не должен сопротивляться. Он отдастся в руки правосудия, предоставит свою судьбу на суд этого нового общества. Он выйдет и сдастся, как только его окликнут. Так он решил. Но никто его не звал. Нэвилль вздрогнул от неожиданности: во входную дверь ударили топоры. Его охватила нервная дрожь. Что они делают? Почему ему не предложили сдаться? Ведь он - не вампир, он такой же человек, как и они. Что же они делают? Он засуетился, забегал и вдруг замер: они начали рубиться и в заколоченную заднюю дверь. Он неуверенно остановился в холле, панически озираясь на стук топоров то в одну сторону, то в другую. Он ничего не понимал. Ничего, ничего не понимал. У входной двери ударил мощный выстрел, и он с возгласом удивления отскочил к стене; весь дом гудел словно от взрыва. Похоже, они хотели выбить дверной замок. Еще один выстрел - у Нэвилля зазвенело в ушах, и весь дом вздрогнул. И вдруг он понял: они не собираются вести его в суд, не собираются вершить правосудие. Они его просто уничтожат. Бормоча себе под нос, он побежал в спальню и стал шарить в ящике стола. Он выпрямился и обернулся, поудобнее перехватывая пистолеты, коленки его немного дрожали. Но что, если они все-таки хотят арестовать его? Как это угадать? Мало ли что ему не предложили сдаться, ведь в доме не было света, они могли подумать, что он сбежал. Он в нерешительности замер посреди темной спальни, не зная, что предпринять. Его бил озноб, и бессвязные звуки ужаса рождались в его груди. Болван, почему он не сбежал? Почему не послушался ее и не сбежал? Идиот! Он с трудом воспринимал происходящее. Его пальцы потеряли чувствительность, и, когда нападающие вышибли входную дверь, один из пистолетов просто выпал из его руки на пол. В прихожей и в гостиной загрохотали шаги. Шаркая и подволакивая ноги, Роберт Нэвилль попятился, держа перед собой оставшийся пистолет. Рука онемела, обескровленные пальцы как будто не существовали. Но нет, им не удастся прикончить его за просто так. Он тихо охнул, ударившись об угол верстака, и застыл без движения. В соседней комнате люди обменялись какими-то фразами, которые он не расслышал, и в холле вспыхнули фонарики. Нэвилль перестал дышать и почувствовал, как комната закружилась и пол стал уходить из-под ног. Это был конец - единственная мысль пульсировала в его мозгу: это конец. В холле снова загремели тяжелые шаги. Нэвилль покрепче сжал рукоять пистолета и, не отрываясь глядя в дверной проем, ждал. В его безумном взгляде мерцал страх загнанного дикого зверя. Двое с фонариками подошли к двери. Луч света побежал по комнате, второй плеснул ему в лицо - те двое резко отпрянули. - У него пистолет, - крикнул один из них и выстрелил. Нэвилль услышал, как пуля ударилась в стену у него над головой. Пистолет в его руке затрясся, запрыгал, выплевывая сгустки огня, вспышками освещая комнату и его перекошенное лицо. Он не целился ни в кого из них, просто раз за разом нажимал на курок. Один из них закричал. Затем Нэвилль ощутил мощный удар в грудь, отступил и почувствовал, как по телу разлилась жгучая, дергающая боль, - он еще раз выстрелил и, падая на колени, выронил пистолет. - Ты задел его, - услышал он чей-то крик и упал на пол ничком. Рука его потянулась к пистолету - но ее переломил жестокий удар ноги в тяжелом ботинке. В глазах у него помутнело, он подтянул руку к груди и, уставившись в пол, тяжело всхлипнул. Его грубо схватили под руки и поставили на ноги. Он уже ничего не видел и не чувствовал, только ждал следующего выстрела. Вирджи, - думал он, - Вирджи, теперь я иду к тебе. Теперь уже скоро. Боль в груди стучала так, словно туда с высоты капал расплавленный свинец. Его тащили к выходу - он слышал, как скребут, волочась по полу, носки его ботинок, - и ждал смерти. Я хочу умереть здесь, в своем доме, - мелькнула мысль. Он слабо попробовал сопротивляться, но его волокли дальше. Боль в груди стала зубастой, как стая акул. - Нет, - застонал он, когда его выволакивали на крыльцо, - нет!.. Боль пронзила грудную клетку и вырвалась вверх, проникая в мозг, страшным ударом поражая остатки его сознания. Мир завертелся, перемешиваясь с темнотой. - Вирджи, - глухо прошептал он... И люди в черном выволокли на улицу его безжизненное тело - в ночь, в мир, который ему больше не принадлежал. Этот мир принадлежал им. 21 Неуловимый звук: шепот или шорох. Роберт Нэвилль слабо кашлянул и поморщился: грудь наполнилась болью. Из глубины его тела вырвался булькающий стон, и голова чуть покачнулась на плоской больничной подушке. Звук стал громче - смесь разнородных приглушенных шумов. Медленно возвращалось ощущение рук, лежащих вдоль туловища. Жжение в груди - огонь. Они забыли погасить огонь. В его груди. Все горело. Маленькие горячие угольки прожигали плоть и выкатывались наружу... И снова слабый, агонизирующий стон разомкнул его пересохшие голубоватые губы. Веки дрогнули, и он раскрыл глаза. Его взору предстал грубый серый потолок - нештукатуренная бетонная плита перекрытия. Около минуты, не мигая, он глядел прямо перед собой. Боль в груди пульсировала, то прибывая, то убывая, словно прибой перекатывал гальку по его обнаженным нервам. Все его сознание концентрировалось только на этом: выдержать эту боль, сдержать ее в себе, не дать ей победить. Расслабься он хоть на мгновение - и она вырвется, вберет весь его разум, охватит все его тело, и теперь, очнувшись, он не должен был этого допустить. Теперь он должен был сопротивляться. Несколько минут он был сосредоточен на этой борьбе с болью, он буквально перестал видеть и оглох, пытаясь локализовать в себе эту жестокую кинжальную пульсацию. Наконец сознание стало понемногу возвращаться к нему. Мозги работали медленно, как плохо отлаженный механизм, остановившийся и теперь понемногу набирающий обороты, неуверенно, толчками, словно перескакивая с одного режима на другой. Где я? - была его первая мысль. И снова - чудовищная боль. Он покосился вниз, стараясь разглядеть свою грудь. То, что он увидел, была широкая повязка с огромным влажным растекающимся пятном красного цвета в середине, которое толчками пульсировало, вздымаясь и опадая. Он закрыл глаза и сглотнул. Я ранен, - пронеслось в его мозгу. - Как следует, тяжело ранен. В горле и во рту было сухо, словно он наглотался песчаной пыли. Где я? Кто, что? Зачем?.. Наконец он вспомнил: люди в темном штурмовали его дом. И теперь... - он догадался, где он теперь. Даже не оглядываясь по сторонам. Но он все-таки повернул голову - тяжело, медленно, болезненно, и увидел маленькую палату и зарешеченные окна. Он долго разглядывал эти окна, лицо его было напряжено, губы плотно сжаты. Оттуда, из-за окон, с улицы доносился этот слабый звук, означавший, по всей видимости, суету и возню, а также некоторое замешательство. Он расслабился, и голова его заняла прежнее положение, так что снова пришлось разглядывать потолок. Очень трудно было разобраться в этой ситуации и понять, что происходит, слишком все было неправдоподобно. Трудно было поверить, что все это - не бред и не ночной кошмар. Три года одиночества, в заточении, в собственном доме, а теперь - это. Но в груди его пульсировала острая, жгучая боль, и в этом он не мог усомниться. Так же неоспоримо было и мокрое красное пятно, становившееся все больше и больше. Он снова закрыл глаза. Наверное, я скоро умру, - предположил