Ришелье был ли менее виноват, чем Робеспьер? Гугеноты так не считают. А ведь кардинал тоже действовал, как утверждал он, на благо Франции. Святой отец покачал головой. - Ты познал много страданий, сын мой. Тут я возмутился. - Сударь, я вам не сын. Ваш выбор слов предполагает некую власть надо мною, коей вы не обладаете. - Похоже, благоприобретенный мой радикализм будет не так уж легко подавить, как мне представлялось сначала. Поскольку жалкая его вкрадчивость не произвела на меня желанного эффекта, священник тут же обиженно надулся. - Опыт ваш, сударь, так ничему вас и не научил. - Он поднялся из-за стола, сделал знак юному брату идти за ним и, прошелестев по полу сутаной, удалился почивать, разочарованный в ожиданиях своих найти во мне раскаявшегося грешника, преисполненного благодарности и послушания. Инцидент сей весьма позабавил двух наемников. Они даже вызвались выставить мне за свой счет вина. Поскольку они остались единственной здесь компанией, которую я находил более - менее подходящей, я принял любезное их приглашение и согрел себя содержимым отданного в распоряжение мое кувшина с вином. Младший из солдат, - звали его Бамбош, - слегка заикался. Впрочем, сей недостаток не слишком его тяготил. Он даже забавно его подчеркивал, тем самым как бы подшучивая над собою; приятная его мордашка принадлежала к тому типу лиц, которые, как говорится, хранят своего обладателя от петли. Он сообщил мне, что вступил в прусскую армию, чтобы отомстить за брата, казненного Революцией. (Бамбош старший служил в Швейцарской Гвардии, в личной охране Людовика.) Солдат постарше, - приземистый, крепко сбитый мужчина, лишенный всякой фантазии, - производил впечатление отпетого негодяя, вероятно, из-за короткой своей стрижки и из-за многочисленных шрамов, покрывающих все участки открытой кожи. Он сказал мне, что, хотя он и находит французских крестьян отвратительными, женщины их вполне даже привлекательны, так что ему лично лучше уж где-нибудь драться, чем просто так сидеть дома, где и мужчины, и женщины одинаково неприглядны. Он попробовал как-то заняться земледелием в одном местечке под Женевой, но занятие это вскоре ему прискучило. Работа-то, в общем, не трудная, - объяснял он, - усилий особых не требует, но времени отнимает много; досуг выдается нечасто, да и круг общения ограничен, - выбирать просто не из чего. Звали его Ольрик фон Альтдорф. Он был мушкетером. Ткнув пальцем в угол, где стояло три зачехленных ружья, он сообщил, что все они "англицкие", от самого Бейкера из Лондона, и прицел у них верный, замечательный просто прицел, хотя "изгиб" не такой широкий, как у некоторых других ружей Бейкера. То, что выигрываешь в дальности, теряешь в меткости. - Но если бой вести с дальнего расстояния, одно ружье это стоит целого отряда бойцов. Политикой не интересовался он вовсе, но по оружию холодному и стрелковому прочел мне целую лекцию. Я очень устал за прошедший день и случал его в пол-уха, а фон Альтдорф, похоже, оседлал своего конька и объехал на нем полмира, детально расписывая мне по странам качество местной стали и мастерство тамошних оружейников. Наконец, напившись пьяным, я был готов отойти ко сну. Два моих собутыльника охотно вызвались помочь мне подняться по лестнице на чердак, где стояли в ряд раскладные койки. На них-то мы и свалились, предприняв разве что самые жалкие попытки разоблачиться. К счастью, новые друзья мои были не слишком уж привередливы, и воняло от них не хуже, чем от меня самого. Мне снились сны о погоне, о древних каких-то чудовищах, которые с яростным рыком рвались из глубоких подземных пещер, об изумительной свежести, вдруг разлившейся в воздухе и преисполнившей все мое существо несказанною радостью, об огне ада и Сатане, - в зеленом, как море, плаще и с изысканным шейным платком, - он выуживал из житейского океана невинных, подцепив их крючком за молящие губы, и с деловитым апломбом швырял их в пышущие жаром печи. Я проснулся в поту, а потом, - отнесши кошмары сии на счет дурной, прямо скажем, компании и дрянного вина, заснул снова, и на этот раз мне приснилось, что я ищу по каким-то тоннелям в скале источник той самой чудесной свежести, каковая привиделась мне в предыдущем сне. Утром, пока все мы трое умывались в одной лохани, я расспросил мушкетеров, - поскольку вскорости мне предстояло проехать по этой стране, - известно ли им, каково сейчас положение в Богемии. Ничего вразумительного я в ответ не услышал. Герр Ольрик сказал только, что Австрия, по общему мнению, проявила себя как беспечный хозяин, и в результате Богемия фактически управляется сама собою. - Но если вы, сударь, во всех этих державах гость нежеланный, - заключил он, - тогда вам всего лучше ехать в Венецию. В рекомендации этой он был непреклонен. Республика Венеры хоть и слишком строга в определенных своих законах, тем не менее, не станет карать искренне раскаявшегося в заблуждениях своих экс-революционера. С благодарной улыбкою я признался ему, что итальянский мой слаб, а латинский немногим лучше. Больше всего меня беспокоило, чтобы они не узнали, куда я направляюсь на самом деле, и не выдали бы по небрежности информацию эту моим преследователям. - Я имею намерение разбогатеть, - доверительно сообщил я Ольрику. Всю жизнь я был бедным солдатом. И вот решился открыть свое дело в Праге, где почти все влиятельные персоны говорят на родном мне немецком. - Ну и ладно, - задумчиво проговорил Ольрик. - Мне довелось и в Венеции послужить, и в Праге. У последней, скажу я вам, только два преимущества: ближе к Берлину и улицы там посуше. - Эта незамысловатая шутка привела Бамбоша в неподдельный восторг, который он выразил тем, что облил нас всех водой. - И шлюхи в Праге милей в обхождении, - добавил герр Ольрик, - если уж не милей на лицо. И дешевле, если мне память не изменяет, хотя я не из тех мужчин, кому приходится прибегать к серебру, дабы снискать благосклонность дам. Придержав при себе замечание о том, что, поскольку мужчины все без исключения заявляют то же самое о себе, то удивительно, как же тогда бедным шлюхам удается сводить концы с концами (кроме того, я всегда предпочитал упоминать в разговорах прекрасный пол в более вежливой форме), я уклонился от дальнейшей беседы, сбрил насухую усы и облачился в то, что осталось у меня самого лучшего: красный сюртук из китайки, жилет к нему, чуть побледнее оттенком, оба на аметистовых пуговицах, белые облегающие рейтузы, которые подчеркивали рельеф каждой мышцы, сапоги из прекрасной оленьей кожи, - а на голову водрузил парик, нуждавшийся, признаюсь, в основательном подпудривании, но сохранивший еще следы старомодной лиловой пудры, - моей любимой. Белье мое оказалось свежее, чем можно было надеяться после того, как я второпях запихал его в сумки. С каким удовольствием застегнул я под подбородком кружевной гофрированный воротничок! Я снова стал денди, - достойным соперником в смысле изящества Робеспьеру, - и, прикрепив еще сбоку саблю в приличных ножнах из роскошной голубой кожи с золоченым тиснением, я сразу почувствовал себя уверенней. Но, как только я преобразился подобным образом, солдаты мои как-то сразу замкнулись, и дружелюбия их поубавилось. Я заговорщицки им подмигнул, имея в виду успокоить их в том смысле, что я такой же, как они, пусть даже вид мой теперь говорит об обратном. В конце концов, всякий ведь может облачиться в платье джентльмена. Я язвительно шаркнул ногою, на что старший оскалился, а мальчишка-заика завыл от восторга. - Чтоб стать богатым, прежде всего надо вырядиться как богач, - назидательно заметил я. - Впрочем, иную вдовицу, может быть, не впечатляет богатство, но зато она станет частенько заглядываться на штаны бедняка. - Ага! - с одобрением воскликнул Ольрик. - Вы, стало быть, намереваетесь жениться на деньгах? - Только ради начального капитала. Ольрик возложил свою красную лапу мясника на мое шелковое плечо. - Тогда лучше Праги, брат, места тебе не найти. - Он отступил на шаг и принялся обозревать меня, словно я был картиной в какой-нибудь галерее. - Эти венецианские семьи... в них уж слишком сильна приверженность своему клану, и они чересчур разборчивы, куда и к кому переходит богатство посредством скрепления брачных уз. Богемцы, с другой стороны, благодарны за всякое изъявление внимания! Я с самой серьезною миною поблагодарил его за совет и не почел себя оскорбленным даже тогда, когда Ольрик задумчиво заявил: - И в Венеции вам пришлось бы еще доказать, что вы в совершенстве владеете этим старинным клинком, тогда как пражан впечатляет уже один только блеск обнаженной стали. Как ни велико было искушение призвать наглеца к ответу и похвастаться заодно фехтовальным своим умением, приобретенным в Татарии, я счел, что это явилось бы проявлением дурного вкуса, а посему лишь поклонился, еще раз поблагодарил за совет и даже нашел какую-то ответную любезность. Впрочем, насчет последнего я зря старался, поскольку именно в тот момент внимание собеседника моего отвлек шум, доносящийся снизу снаружи. Ольрик, прислушиваясь, склонил голову на бок. Топот ног, обутых в тяжелые сапоги, звон конской сбруи. Я узнал эти звуки, характерные для большого кавалеристского отряда, и, кажется, догадался, чей именно это отряд. Подхватив свои сумки, я спустился по лестнице на один пролет. На площадке там было окно, и я осторожно выглянул во двор. Карета, с которой я встретился прошлой ночью, готовилась к выезду. В карету как раз садилась миловидная юная дама; угрюмый возница никак не ответил на быструю ее улыбку. Впрочем, при свете дня он не смотрелся таким зловещим чудовищем, каким показался тогда во мраке. На дверце кареты я разглядел теперь скромный герб, совершенно мне неизвестный. Было в нем что-то неуловимо восточное, азиатское. Я рассудил, что кому бы ни принадлежала сия карета, они прибыли на постоялый двор вскоре после меня и сразу прошли в свои комнаты. У меня появилась надежда, что я все-таки ошибался, полагая, что слышу гусар. Несколько крепких парней, - вооруженные до зубов, все в темных плащах, - стояли рядом с каретой. Суля по виду, то были французы; вполне вероятно, какие-нибудь роялисты, вынужденные заниматься разбоем. Впрочем, долго гадать не пришлось. Едва предводитель их вышел во двор, - из двери как раз у меня под ногами, - я уже понял, что это за люди. Поначалу я видел его со спины: высокий худощавый мужчина с забинтованной левой рукою под полурасстегнутым военным плащом. Тон его был надменным и раздраженным, и я тут же узнал этот голос. Робер де Монсорбье снял-таки свой неизменный трехцветный кушак и, как можно было с уверенностью предположить, на время оставил свои заявления о том, что он представляет правительство Франции. Когда он развернулся, чтобы ответить конюху, я заметил, какое бледное у него лицо, как резко на нем проступают морщины. - Доказать? Доказать, что мой собственный конь принадлежит мне?! Тьфу ты пропасть! - Он, как вполне очевидно, нашел своего украденного "испанца". Я приуныл. Без коня спасение мое не представлялось возможным. Но я все же спустился еще на один пролет, проскользнул в кухню, - мне повезло, там никого в тот момент не оказалось, - захватил немного холодной свинины и сыру и снова вернулся на лестницу, чтобы найти удобное окошко, откуда я мог бы следить за позицией Монсорбье. Я добрался уже до самой верхней площадки, как вдруг меня вспугнул нежный голос, доносящийся сверху и буквально искрящийся весельем. - Что же вы, сударь? Не в состоянии оплатить счет? Я повернулся на звук, - сердце бешено колотилось в груди. От неожиданности я забыл даже о том, что не надо бы мне прижимать кусок мяса к самому лучшему своему камзолу. Наполовину в тени, наполовину в лучах бледного зимнего солнца стояла фигура, самая потрясающая и прелестная из всех, что мне доводилось когда-либо видеть. Поначалу я даже и не разобрал, юноша это или девица, пока она не прошла дальше в свет и я не увидел, что на ней юбка. Большая голова, едва ли не негроидного типа, но фигурка тонка и стройна; огромные черные глаза, каштановые локоны, обрамляющие очаровательное лицо... Широкие плечи и тонкая талия, - черты, свойственные больше мужской фигуре, - вот почему в полумраке ее можно было принять за юношу. Передо мною стояла женщина, в которою я мог бы влюбиться с первого взгляда! Она наяву воплощала в себе идеал, который я до сих пор еще иногда вызывал в сладких грезах! Я застыл как вкопанный и, медленно пережевывая хрустящую корочку свинины, прямо-таки неприлично вытаращился на юную даму. Потом, взяв себя в руки, вспомнил все-таки о манерах, поклонился, как галантный кавалер прежних времен и, - татарский жест, который мне очень потом пригодился на Западе, - поднес руку ко лбу, подбородку и груди, давая тем самым понять, что я в ее полном распоряжении. Я надеялся, это произведет на нее впечатление, и действительно я, похоже, сумел угодить ей, хотя проницательный ее взгляд, обращенный к моей персоне, оставался таким же оценивающим. - Может быть, вы мне позволите расплатиться по вашему счету, сударь? Очевидно, что вы человек порядочный, джентльмен, и мне не хотелось бы видеть вас в столь унизительном положении! Спрятав за спину руку с куском свинины, я покачал головой. - Вы неправильно думаете, мадам. Меня преследуют враги... убийцы короля. Они убьют и меня, если я только не скроюсь от них. Будь их меньше хотя бы на половину, я мог бы сразиться. Но их слишком много. - Так вы, сударь, мошенник? А эти преисполненные сознанием долга громилы, которые так бесцеремонно заглядывают в частный мой экипаж, они, стало быть, полисмены? - Нет, мадам. Они из Комитета Общественной Безопасности Франции и намерены арестовать меня как роялиста. Она задумалась над моими словами, медленно застегивая пальто, схожее по покрою с мужским охотничьим камзолом, и натягивая длинные перчатки, словно она действительно собралась на охоту. - Как зовут их предводителя? - Робер де Монсорбье, мадам. Он из тех, кого никакими угрозами не запугаешь и никаким золотом не подкупишь. Долг превыше всего, а милосердие... к чему оно? - Да, я знаю такую породу людей. И, кстати: Либусса, герцогиня Критская. Сия герцогская фамилия была мне неизвестна, но отныне и навсегда моя преданность станет принадлежать только ей! Герцогиня казалась хрупкою женщиной, но кость у нее, - это видно сразу, - была крепка. Ее кожа, мягкая, точно шелк, излучала здоровье. Весь ее облик дышал той зажигательной целостностью натуры, которая говорит о громадной силе духа и устремленности. Лицо ее, - такое серьезное в безмятежном спокойствии и такое живое, когда озарялось остроумной находчивостью, - отличалось изысканной красотой. Словно богиня Мудрости снизошла на Землю. Красота ее и душевные качества потрясли меня так, что я не сразу нашелся, как ей ответить. Учтивые фразы, которые обычно употребляю я в разговоре с хорошенькой женщиной, в данном случае не подходили. При друг обстоятельствах я не преминул бы разыграть этакого восхищенного фата и прожженного сердцееда, но блистательная эта мадонна, похоже, с легкостью превзойдет меня в любой игре. Мне же хотелось добиться расположения ее, - никогда в жизни мне ничего не хотелось так сильно! - вот почему я лишь назвал себя, просто имя и титул, а потом коротко описал положение свое и что я намерен по этому поводу предпринять. - Я так понимаю, сударь, вам нужен друг, который отвлек бы внимание ваших преследователей, чтобы дать вам возможность уйти незамеченным? - Да, мадам, это было бы очень кстати. - Тогда, сударь, постарайтесь сейчас подобраться по возможности ближе к конюшням. Я повиновался. Ничего другого мне просто не оставалось, - я был очарован. Внизу, по присыпанным песком доскам пола, уже застучали тяжелые сапоги республиканцев. Я проскользнул в заднюю гардеробную, где и укрылся вреди всякой разной одежды, от которой несло конским и человеческим потом. Отсюда мне было слышно, как покровительница моя с нетерпеливым раздражением обратилась к французам. Монсорбье быстро ответил: - Мы ищем обычного конокрада, мадам, вот и все. Если вы вдруг случайно встретили на пути такого низкорослого вспыльчивого малого, этакого бойцового петушка в камзоле, который размера на два велик, и в штанах, что на размер малы, я был бы вам очень признателен, если бы вы сообщили нам. Я не выпрыгнул из своего укрытия и не перегрыз ему глотку зубами лишь потому, что сказал себе: вчера я обошел его и тем самым унизил, и вот он теперь утешается, осыпая меня оскорблениями. Сия здравая мысль, хоть и удержала меня от весьма опрометчивого поступка, успокоения не принесла. Тон Либуссы моей теперь сделался умиротворяющим и чарующим: - В самом деле? Уж не фон Бека ли вы разыскиваете? - Так он себя величает, да. - Ну так я его видела. Он, впрочем, отбыл еще ночью. Выходит, что конь его вовсе и не его! Прекрасный скакун, сударь, просто прекрасный. И такая чудесная масть. Серый в яблоках, редкой раскраски. Могу поклясться, арабских кровей. - Свежего, значит, взял, - пробормотал Монсорбье, проглотив приманку. - В каком направлении отбыл этот разбойник, мадам? - Я теперь уже и не припомню, сударь. Однако, у меня сложилось впечатление, что мы едем в одном направлении. Ну разумеется. Он еще что-то такое сказал... насчет какой-то опасности и что лучше ему рисковать в одиночку. Да, верно, сударь. По этой дороге, на Лозанну. И поскольку нам с вами, выходит, теперь по пути, вы, я полагаю, будете так любезны и составите нам эскорт. Хотя бы какую-то часть пути, сударь? Эта дорога печально известна своими разбойниками. - Мы преследуем фон Бека. - Потом Монсорбье обратился к кому-то другому, очевидно, к трактирщику. - Ты смерд... почему же ты не сказал, что он взял другого коня? - Но я не заметил, сударь, чтобы какая - то из лошадей пропала. - Голос трактирщика дрожал. - Серый в яблоках, вы говорите, мадам? Может быть, это был конь одного из святых отцов? Когда топот шагов затих, - вся честная компания вышла из помещения на передний двор, - я потихонечку выбрался из вонючей кладовки и осторожно выглянул в окно. Как раз в этот момент во дворе показались два швейцарских моих "рыцаря без страха и упрека", являя собою картину ходячего арсенала: грозно топорщащиеся ножны, ружья на перекрестных ремнях, куски металла и кожи, как будто налепленные наугад. Ольрик фыркнул и с вызовом уставился на Монсорбье: - Серая в яблоках, капитан, моя лучшая лошадь! Трактирщик искренне изумился. - Но ведь у вас была чалая. Я сам лично отвел ее на конюшню! - И еще серая, болван! - При такой выразительной жестикуляции, Ольрик бы имел несомненный успех на артистическом поприще в каком-нибудь театре пантомимы. - Навьюченная серая лошадь! Парнишка, вон, вел ее, Бамбош. Ну как, вспомнил теперь? Признав свое поражение, бедный трактирщик умолк. Утихомирив несчастного малого, Ольрик едва ли не вплотную подступил к Монсорбье и, заглянув прямо в горящее гневом лицо француза, проговорил с нарочито оскорбительной дерзостью: - А кто вы вообще такие? Не кавалерия, судя по вашему оснащению, и не пехота, судя по сапогам и набору оружия. Чую, французским от вас духом пахнет. Только вот, что за французы такие? Аристократы? Или, быть может, убийцы законного короля? Но что не граждане Конфедерации - это точно. Только сейчас я сообразил, что Ольрик ломает всю эту комедию исключительно ради того, чтобы помочь мне бежать посредством внесения смятения в ряды моих преследователей. - Я честный швейцарец. Такой же, как и вы сами, сударь, - пробормотал Монсорбье, почувствовав, что здесь кроется некая хитрость, но еще пока не разобравшись, какая именно. - Значит, вы утверждаете, сударь, что этот мошенник увел у вас серую в яблоках? Я так понимаю, кобылу? - Лжец! - напыжился Ольрик, при этом ремни его заскрипели, а железные бляхи загрохотали. - Говорю вам: вы, сударь, лжец! Вы никакой не швейцарец. - Из Берна. - Голос у Монсорбье стал теперь очень тихим и очень зловещим. Ольрик подбоченился, окинул Монсорбье уничижительным взглядом, склонил голову на один бок, потом на другой. Все это были знакомые штучки, - знаками этими пользовались профессиональные дуэлянты для выражения воинственного своего настроя и, уж будьте уверены, Монсорбье распознал их не хуже меня. Но все же не клюнул на эту приманку. Не поддался искушению. Лицо и шея его покраснели. Он застыл в напряжении, точно обагренное кровью копье под черным щитом широкополой шляпы. Он всей душой ненавидел Ольрика и непременно ввязался бы в драку, если бы только знал наверняка, скольких товарищей может кликнуть наемник себе на подмогу, а поскольку в Швейцарии он, Монсорбье, пребывал незаконно, ему вовсе не за чем было искать себе лишние неприятности. - А документ у вас есть, французик? в въедливою настойчивостью продолжал мой швейцарец. - Я здесь сугубо по личному делу, сударь, и у меня нет никакого желания драться с товарищем по оружию. - Монсорбье с такой яростью стиснул зубы, что мне показалось, я слышал, как они крошатся в порошок. - Мы преследуем человека, который украл вашу лошадь. Его разыскивают во Франции как предателя. В России он осужден как убийца. Человек этот-жулик и негодяй. Да еще и вор. - В Гельвеции нет воров и негодяев, как вам, сударь, должно быть известно, если вы настоящий швейцарец. Что он конкретно такого украл? - Ольрик зловеще склонил голову набок, при этом изобразив на лице искреннее дружелюбие. - Вашу проклятую лошадь, начнем с того! - Гнев Монсорбье нашел выход в том, что он издал звук, похожий на скрежет стали, вынимаемой из ножен. - Что?! Мою чалую?! Монсорбье оглянулся, ища поддержки у своих несколько растерявшихся бойцов. Те, похоже, были слегка озадачены, но при том вся ситуация явно их забавляла, что они честно пытались скрыть. В поле зрения вновь показался юный Бамбош. Он, очевидно, ходил на конюшню. - Кто-то увел нашу серую! - Громкий возглас его прозвучал с неподдельным таким драматизмом, что я вновь пожалел про себя о том, какой пропадает актерский талант. Этот парень сумел бы сделать себе неплохую карьеру в театре итальянской комедии. Впрочем, то, что для меня было вполне очевидно, для Монсорбье таковым не являлось, поскольку он никогда не служил в регулярной армии и даже ни разу не напивался пьяным в компании тех, кому там служить довелось. Бамбош разыгрывал в данный момент ритуальную прелюдию, - в стиле старых вояк, - которая сама по себе была вполне традиционною подготовкою к шумной уличной потасовке. - Почему этот германец взял твою лошадь, земляк? - Ищущий взгляд Бамбоша остановился в конце концов на Монсорбье. - Джентльмен этот как-то причастен? - Он, очевидно, французский стряпчий, - отозвался Ольрик, проявляя притворную терпимость. - Он утверждает, что мою серую увел фон Бек, который как брат нам с тобою! Бамбош округлил глаза и возвел их горе, после чего вопрошающе воззрился на Монсорбье. - Вы утверждаете, сударь, что своими глазами видели, как капитан фон Бек скачет на лошади моего сотоварища? Когда это случилось, сударь? - Мое обвинение звучало несколько по - ному, - холодно отозвался Монсорбье. Бамбош поглядел на Ольрика. - Ты когда обнаружил, что лошадь пропала? - Ничего я пока еще не обнаружил. А этот француз говорит, что и чалая тоже пропала! Ты бы сходил посмотрел. - Ольрик одарил Монсорбье убийственным взглядом. Говоря по правде, я бы, наверное, испугался за швейцарца, сойдись они с Монсорбье при друг обстоятельствах. Но фарс, похоже, продолжался, а мадонна моя Либусса, вместе с горничною своею, взирала на эту комедию из окна кареты, словно из ложи а Опере. Монсорбье закипал. Еще бы! Ведь его выставляли таким дураком! Он дышал медленно и тяжело, сверлил мрачным взглядом отвороты своих манжет, изрядно пообтрепавшихся на сгибах, тыкал в размокшую пыль каблуком сапога, как будто давил клопов. И все это время каждый, кто присутствовал при том, осознавал прекрасно, что напряжение может прорваться кровавою сечей в любой момент. Приподняв аккуратно выщипанную бровь, госпожа моя надула губки, продемонстрировав мушку в уголке рта, - казалось бы, что за пустяк, но при виде милой ее гримаски дрожь вожделения вдруг охватила меня, вожделения, которого не переживал я с тех самых пор, когда Екатерина использовала меня как безвольную пешку в своей игре с князем Пушкиным. Будучи лишь восемнадцати весен от роду, я тогда трепетал от любой поданной мне надежды и обещания. Но этот трепет превосходил все испытанное мною доселе, даже незабвенный тот эпизод с женщиною из племени делаваров, каковой эпизод упоминал я в своих предыдущих записках. Проклятие! Если эта колдунья меня возбуждала одною улыбкой, то какой же тогда экстаз должно вызвать ее прикосновение! Итак, я уже был готов стать покорнейшим из рабов Купидона. Правда, я не осмелился дать себе волю и серьезно задуматься, каковы мои шансы снискать благосклонность прекрасной дамы. Однако безумие Эроса уже подступало ко мне. Я ощущал в себе странную двойственность: как будто одновременно испил я любовного зелья и снадобья для усмирения страстного пыла. Я - человек здравомыслящий, пришлось мне напомнить себе. Циник, - впрочем, не запятнавший доброе имя свое распутством, - который намерен жениться на некрасивой богатой вдовице и составить себе таким образом состояние. И все же я смел надеяться, что мне удалось хотя бы заинтриговать мою прекрасную даму. Я приобрел незаслуженную репутацию отъявленного сердцееда, чуть, может быть, менее громкую, чем была у самого Казановы, и сие иной раз привлекало женщин, особенно тех, чьи обстоятельства позволяли им чувствовать себя весьма уверенно. Правда же заключается в том, что мне некоторым образом довелось познать прелести императрицы, а так как я был просто пешкой в каком-то мне непонятном заговоре, "победу" сию я никогда не относил на счет моих личных достоинств. Если бы я в самом деле свершил все те подвиги, каковые приписывает мне молва, я давно бы уже был покойником. Ходили слухи, будто бы Екатерина вознаграждает отвергнутых полюбовников ледяной смертью под ее балконом. Она всегда славилась своей померанскою бережливостью. Во двор вернулся юный оруженосец Ольрика. В тоне его недоумение мешалось с обвиняющим возмущением: - Чалая стоит в стойле! Даже еще не оседлана! - Выходит, никто ее не украл, - рассудительно заметил Ольрик. - Вы, сударь, безо всякого на то основания назвали честного человека вором. - Он блистательно вел свою роль: весь расцвел, одарив взбешенного Монсорбье лучезарной улыбкой. - Ни один швейцарец, тем более благородного происхождения швейцарец, да вообще всякий швейцарец, кем бы он ни был, к какому бы ни принадлежал сословию, ни один подданный этой страны никогда не допустит, чтобы его обвинили в нарушении пятой, - или это восьмая? - Заповеди. Вследствие этого вы признаете, сударь, что дело сие улажено? Почему бы вам не вернуться обратно к своей демократии, сударь, и не уведомить мсье Робеспьера, что вы незаслуженно обвинили доброго человека? - Он украл мою лошадь, - не отступал Монсорбье. Ему, привыкшему всегда своего добиваться. Побеждать во всех спорах, сокрушать любую выставленную против него защиту, не хватило на этот раз разумения немедленно прекратить все дебаты и не усугублять ситуацию. - Он украл мою лошадь. В двадцати милях отсюда. На самой границе. Они стреляли в меня, сударь. Он и его банда. А теперь хватит со мною играть. Я вижу, вы - человек благородный, и действуете теперь из самых лучших побуждений, и уверены искренне, что вы совершаете доброе дело, но, поверьте мне на слово, фон Бек - вор и бандит, по которому плачет виселица. - Так украли, что ли, вороного гунтера? - спросил вдруг Бамбош, распахнув голубые свои глаза в совершеннейшей имитации этакого неотесанного простодушия. А я еще раз подумал о том, что ему надо бы не в солдаты наниматься, а в театре играть, в пьесах Мольера. - Вороного, сударь? Большого такого "испанца", сударь? И седло мавританской работы? Мадридского стиля? С медными стременами? Монсорбье, кажется, раскусил наконец, что именно здесь затевается. - Ну хорошо. Я приму ваш вердикт. Я знаю, что конь мой здесь. - Вы, сударь, истинный демократ. Только, видите ли, у святых отцов тоже есть право голоса. Что вы скажете, братья? Вор фон Бек или нет? Старший из священников, - сухопарый с выстриженную тонзурой отец Себастьян, - пробормотал что-то нечленораздельное, отступив в тень дверного проема. - Что - что? - Бамбош сложил ладонь чашечкой и приставил ее к уху. Святой отец буркнул что-то отнюдь не лестное насчет "этого безбожника и прохвоста". Несомненно, он тут же поверил, - без тени сомнения, - что я именно тот, кем называл меня Монсорбье. - Его, стало быть, разыскивают как преступника? - Да, святой отец, - весьма любезно обратился Монсорбье к одному из тех, кого он с легким сердцем дюжинами отправлял на виселицу еще пару недель назад. - Черный след за ним тянется по всему миру. По России, почти по всем странам Европы... и даже в Америке он успел проявить себя как негодяй и предатель. Изменник Саксонии, убийца особ, королевской крови, он есть Ад, воплотившийся на Земле! - Он говорил с неприличным даже упоением. Я начал уже опасаться, что моя госпожа, - новый свет, озаривший мне жизнь, - поверит пламенным его речениям, и едва подавил в себе настоятельное побуждение выпрыгнуть прямо в окно и со шпагой в руке защитить свою честь. Впрочем, мастер Ольрик уже ринулся на защиту доброго моего имени. - Так вы говорите, сударь, его разыскивают во Франции? - Он подступил еще ближе к Монсорбье. - И по какой же причине? За участие в заговоре против Его Величества? За измену вашим врагам саксонцам? Я, сударь, простой мушкетер, и мне не под силу постичь подобные парадоксы. Буду вам очень обязан, если вы просветите меня. Монсорбье, привыкший повелевать, равно как и к тому, чтобы его повеления исполнялись, вновь был захвачен какой-то пассивной инертностью, так и пышущей яростью, каковая еще пока не взяла верх над ним, но к этому, видимо, шло. Он аж побелел от гнева, пальцы его сами сжались в кулаки. - Все, сударь, мне надоело, - он говорил теперь очень тихо, и я бы наверняка не расслышал его, если бы не был знаком с его голосом. - Я прекращаю всякое разбирательство и еду отсюда немедленно, поскольку дело мое не ждет. - Прекращаете разбирательство? У вас, сударь, что, есть какая - то власть здесь в Во? Монсорбье сделал движение, - не более чем легкое подергивание руки, но я всерьез испугался за жизнь мастера Ольрика. К счастью, именно в этот момент один из переодетых национальных гвардейцев вывел на двор "испанца", которого давеча я позаимствовал у Монсорбье, и тот вдруг весь обратился в заботливое внимание: тщательно осмотрел седло, словно выискивая, не ли царапин, удостоверился, что пистолеты и шпага на месте, заглянул коню в глаза и зубы, ощупал все сочленения на ногах, - убедился, проявляя при этом явное беспокойство, что вороной его не пострадал, поставил ногу на стремя, взлетел в седло и, с безопасной своей позиции, одарил Ольрика убийственным взглядом. Тот же спокойно стоял, опершись о плечо Бамбоша, этого лжепростака. Глаза Монсорбье были сейчас холодней всех снегов Швейцарии. - Искренне уповаю на то, джентльмены, что вы вскоре окажетесь в моей части мира, где я смогу отплатить вам за теплое гостеприимство. Тут еще один "персонаж" вышел на сцену, разрядив появлением своим нарастающее напряжение: тот самый схоласт в квакерской шляпе и сером в пятнах чернил камзоле, со связкою книг, завернутых в непромокаемую материю, в руке. Голос его звучал слегка смазано, словно бы он переспал и еще не проснулся как следует; кода его, - как я заметил, - казалась такой же грязно-серой и шероховатой на вид, как и его одеяние. - Это карета в Лозанну? - спросил он, указав на экипаж моей госпожи. - Это карета герцогини Критской. - Монсорбье склонил голову и почтил любезной улыбкой своего единственного из оставшихся потенциальных союзников. Конторщик заморгал глазами, увидел миледи, поспешно снял шляпу, обнаружив сальные волосенки, заплетенные в некое подобие косицы. Он, похоже, узнал ее. По крайней мере ее титул. - Позвольте представиться, ваша милость, мейстер Карл Платц. - Он не на шутку разволновался, сообрази, что совершил, по его разумению, очень серьезный faux pas, и принялся беспокойно переминаться с ноги на ногу, хлюпая жидкою грязью, каковая покрывала весь двор. Монсорбье тоже приподнял шляпу, - этакий непринужденно галантный, едва ли не елейного обхождения кавалер. - Почтем за честь сопроводить вас, мадам, - нашел он очень изящный способ выпутаться из затруднительного положения. Дабы сокрыть свое собственное смущение, схоласт наш грубо набросился на трактирщика: - А где тогда на Лозанну карета?! Экое, право, нахальство, ну почему, скажите на милость, все всегда тут опаздывают? Я уже час как собрался, сижу и жду. А к полудню повалит снег. Сам погляди! И правда, темные армии туч уже скапливались на востоке за барьером горных вершин. Мейстер Платц тяжко вздохнул. - И что мне теперь делать прикажете? - Он понуро застыл на месте, морально готовясь вернуться обратно к себе в комнату. Но тут к нему обратилась миледи, которая в тот момент о чем-то тихонько шепталась с Ольриком через окошко кареты: - Вам далеко ехать, сударь? О если б слова эти были обращены ко мне! Тело мое поглотило очередная волна огня. - В Лозанну. Я там на должности. - Платц был обижен и мрачен. - Мне тоже туда. И еще в Ивердон. Прошу вас, сударь. - Она распахнула дверцу кареты, но Платц колебался. Болван! - Вы вовсе нас не стесните, - настаивала она. - В тесноте, как говорится, да не в обиде. Я уразумел наконец, что любезная моя союзница старается увезти подальше отсюда всякого потенциального моего врага. - А вы, ваши преподобия? - ласково обратилась она к этим тупоголовым святым отцам. Юный неофит шагнул было вперед, но отец Себастьян удержал его. - Спасибо, любезная госпожа, у нас есть свои лошади. - Он с явным сожалением покосился на кремовую с голубым обивку сидений кареты. Однако, если вы не возражаете, мы поскачем рядом. Безопасности ради. - Проверьте как следует стойла, святой отец, - посоветовал Ольрик, сам направляющийся к конюшням. - А то, как я понял, французский этот генерал убежден, будто какой-то немчура украл весь табун. Послушать его, так выходит, что даже тот конь, на котором он в данный момент восседает, скачет теперь по дороге на Фрайбург. Может быть, это волшебный конь, сударь? Который чудесным образом един в двух лицах, когда нужно ехать одновременно в два разных места? - Ольрик явно решил, что последнее слово в перепалке его с Монсорбье должно непременно остаться за ним, и, издав победный смешок, вышел из моего поля зрения. Я понял, что Ольрик сговорился с моей госпожою и что мне тоже пора потихонечку перебираться к конюшне, где он меня будет ждать. Но мне так хотелось взглянуть еще раз напоследок на воплотившийся мой идеал совершеннейшей женственности! Монсорбье, давным-давно поутративший всякое расположение к добродушной шутке, каковым, может быть, и обладал когда-то, сумел проявить себя только в том, что грубо гаркнул своим людям, чтобы те готовились к выезду: расселись по коням и поправили шляпы, на которых теперь уже не наблюдалось трехцветных кокард. (Сняли их, надо думать, в конспиративных целях.) И все же, могу поклясться, Монсорбье крепко задумался над идеей, которую подкинул ему хитроумный мушкетер: а что если и вправду я сейчас мчусь во весь опор на украденном сером арабских кровей по дороге на Фрайбург, в то время как он, Монсорбье, подрядился сопроводить до Лозанны прехорошенькую титулованную госпожу, которую он на "своей" территории бросил бы безо всякой жалости на повозку, что доставляет несчастных прямо до эшафота, где сия утонченная аристократка голубых кровей, женщина умная и образованная, лишилась бы головы под ножом милосердной машины добродушного доктора Жозе Игнаса Гийотена. - Сударь, вы же не бросите нас! - воскликнула моя покровительница, умоляюще глядя в лицо Монсорбье своими огромными восхитительными глазами. Я едва не лишился чувств. - А если на нас нападут разбойники? Без вашего великодушного покровительства, сударь, мы рискуем остаться совсем беспомощными. Подумайте только, что будет со мной и моей горничной, не говоря уже про ученого этого джентльмена и про слуг христовых! При одной только мысли об этом, сударь, у меня холодеет кровь. В который раз восхитился я ее умом, и мне вновь пришлось подавить в себе страстный порыв последовать за нею не медля. Казалось, еще немного, и я просто не выдержу буйства страстей, теснящихся у меня в груди! Когда кучер хлестнул своим длинным кнутом и лошади рванулись с места, гремя упряжью, от неожиданности я отпрянул назад и упал прямо в объятия Ольрика. Карета выехала со двора. Я был весь охвачен восторгом любви. И еще меня душил смех при мысли о том, в каком пренеприятнейшем положении оказался сейчас Монсорбье. О, как мне хотелось быть с нею в карете, возложить голову ей на грудь... этой необыкновенной, изобретательно женщины, которой никак не могло быть больше двадцати, но которая обладала уже зрелою властностью, позволяющей с легкостью повелевать людьми, и находчивым живым умом, коим может похвастать не всякий еще боевой генерал. А поглядеть только на Монсорбье, силою обстоятельств принужденного обеспечивать безопасность тех самых людей, которых он почитал заклятыми своими врагами! По мне так, зрелище это стоило больше, чем золото, и служило достаточною компенсацией за риск быть обнаруженным. Ольрик встряхнул меня, смачно выругавшись, - я смотрел как зачарованный вслед удаляющейся кавалькаде. Монсорбье, надо отдать ему должное, принял всю ситуацию с подобающим тактом. Ярый его республиканизм был все же "моложе" впитанной с младых лет привычки к хорошим манерам. Он держался с достоинством, не проявляя ни идиотской угодливости по отношению к даме, ни хмурого своего недовольства. И, разумеется, - а я уверен, что моя госпожа именно так и задумала, - он прилагал столько усилий, чтобы держать под контролем противоречивые свои побуждения, что ему даже в голову не пришло заподозрить, что я, может быть, все еще нахожусь здесь в гостинице. Да и Ольрик с Бамбошем проявили себя истинными друзьями. Швейцарский мушкетер начал уже выказывать громогласное и настойчивое нетерпение. Бросив последний взгляд на карету, выезжающую на дорогу, я позволил Ольрику увести себя во двор, где стояла уже наготове гнедая кобыла. - За все заплачено, друг мой. Можете ехать, куда вам угодно... но есть одна короткая дорога, по ущелью в горах, если только охота вам рисковать разъезжать там верхом. - До Лозанны дорога? - Доберетесь в два раза быстрей, чем по главной. Попадаются, правда, плохие участки, снег там рыхлый местами, да и бандиты встречаются иной раз. - Что ж, я готов рискнуть. - Я был преисполнен решимости добраться как можно быстрей до Лозанны, взять у ла Арпа деньги, которые я передал ему на хранение, и предстать пред светлые очи вдохновляющей этой музы всей поэзии, небесной богини, моего ангела-хранителя, герцоги Критской. Ольрик рассмеялся. -