расива... просто поразительно. - И пленила сердце твое, как я понял. - Хуже. Она, похоже, пленила мой разум. Я никак не могу отделаться от мыслей о ней. - Тогда вот тебе мой совет: ищи ее под каким-нибудь другим именем. Вряд ли она осмелится называться герцогинею Критской в городе, пребывающим под покровительством сей благородной фамилии. Угрюмо я согласился и с сим утверждением тоже. - У меня есть причины, и причины весьма веские, полагать, что она направляется в Майренбург. - Авантюристка какая-нибудь? Мошенница? Представляю себе, как она тебя околдовала. В этих женщинах есть что-то такое... независимость духа, возможно... влекущее, роковое для мужчин вроде нас с тобой. Прими еще добрый совет старого друга, - найди себе миленькое безмятежное существо типа моей славяночки. Я сделал вид, что серьезно задумался над его предложением, но меня занимало тогда другое. Я был более чем заинтригован. Моя любимая - обманщица, самозванка?! по крайней мере, сие объясняет странный обычай ее появляться и исчезать столь стремительно. Вовсе не удивительно, что я не сумел разыскать ее ни в одном из городов. - Да, кстати, - спохватился Карсовин, - буквально на днях твое имя всплыло в разговорах. Вспоминали тебя у Хольцхаммера, в его загородном имении, куда я был приглашен на охоту. - Я не знаком с Хольцхаммером. Не он ли состоит министром при майренбургском принце? - То племянник его. У этого же не хватает мозгов даже на то, чтобы самому нацелить ружье... для подобного случая у него есть слуга! Но человек он весьма приятный. Он как раз возвратился из Вены. Ему известно, что ты - мой старинный друг. Как я понял, какой-то французик был при дворе и пытался получить ордер на твой арест, объявив тебя якобинским шпионом. - Француз? - Какой-то виконт, если память мне не изменяет. - Робер де Монсорбье? - Точно! Он самый! - Он офицер комитета Общественной Безопасности, человек Робеспьера. - Да нет. Хольцхаммер говорит, он - истинный роялист. - Значит, он выдает себя за такового, чтобы поймать меня. Ты его остерегайся, Карсовин. Тысячи человек лишились жизни из-за изуверского фанатизма Монсорбье. - По крайней мере, скажу Хольцхаммеру, а он уже известит Двор, если сочтет это нужным. Однако, насколько я знаю, император весьма серьезно настроен по поводу этого ордера. Прошу тебя, будь осторожен. Вполне может быть, что тебя уже здесь разыскивают как шпиона. - Тогда, думаю, мне стоит поторопиться с отъездом в Майренбург, чтобы не ставить тебя в неудобное положение, дружище. - Тьфу, подумаешь! Улыбнувшись, я хлопнул его по плечу. - Мне не хотелось бы также расстроить твою женитьбу. Он рассмеялся. - Что до этого, то я пока еще весь в сомнениях. Может быть, наоборот, ты удержишь меня от безрассуднейшего из шагов! Но я твердо решил отбыть в Майренбург уже следующим утром. Мне совсем не хотелось подставлять под удар Карсовина, которому могли бы предъявить обвинения в укрывательстве опаснейшего шпиона, и еще того меньше хотелось мне угодить в тюрьму и сидеть в какой-нибудь старой крепости среди отсыревших стен, ожидая суда, который наверняка приговорит меня к смерти. Когда я выезжал из Праги, погода стояла на удивление теплая. Дорога на Майренбург оказалась хорошей; пролегала она по неглубоким карпатским долинам и охранялась отрядами регулярной армии, а обслуживание в придорожных гостиницах было более чем приличным. И вот наконец, преодолев сей приятственный и наиболее легкий отрезок пути, въехал я в древний град Майренбург, - в самое дивное и восхитительное из мест, населенных людьми. Город раскинулся по обеим берегам извилистой речки Рютт. Если въезжать в Майренбург с северо-востока, то нужно сначала спуститься по кряжу пологих холмов, с вершины которого открывается вид на весь город, похожий отсюда на серебристую карту, расстеленную на дне просторной долины. Стены из белого камня переливаются крошечными вкраплениями железа и кварца, так что даже в вечерних сумерках город этот мерцает своим собственным светом; а когда подъезжаешь к нему рано утром, - зимнее небо сияет безоблачной голубизною, а от реки поднимается легкая дамка тумана, - кажется, будто бы ты приближаешься к видению Небесного Града. При всех летящих своих шпилях, барочных башенках и романских куполах, при всей благородной готике своих соборов и античной древности публичных залов, причудливых дворцах родовитых старинных фамилий, мишурных фронтонах и асимметричной кладке стен, которым время и непогода придали естественные очертания, - Майренбург вмещает в себя и реалии, отвечающие запросам более прозаических устремлений человеческого духа. Есть там пустынные тихие улочки, где над остроконечными крышами домов возвышаются длинные трубы, где волнистые крыши покрыты серою черепицей, а стены из почерневших от времени бревен побелены известью, где стекла в окнах напоминают по цвету бутылочное стекло, где верхние этажи домов выдаются вперед, образуя едва ли не крытую галерею над бурым булыжником мостовой. А в самом центре, - на холме, что вознесся над Рюттом на левом его берегу, - замер в пышном, устремленном в высь великолепии старинный замок, резиденция принца, чья династия зародилась задолго до появления Габсбургов. Красные были вождями свитавианских славян, которые вытеснили из долины ее коренных обитателей, когда римляне даже и не помышляли еще о походе на запад, и потомки которых столько столетий уже после падения Римской Империи живут в этой тихой долине. Благодаря запутанным брачным союзам и весьма осмотрительным альянсам, заключаемым сей старинной фамилией на протяжении многих веков, Вальденштейн сохранил свою мирную независимость, а Майренбург, даже если и подвергался угрозе захвата, никогда не был захвачен врагом. Он процветал, этот город, не потревоженный никем, и каждый век цивилизации нашей оставлял письме свои в трещинах майренбургского камня, в морщинах на мраморе и в усадке бревенчатых его стен. Здесь, в городе, благоденствующем под либеральным правлением своих принцев, в свое время искали прибежища многие из великих людей: от Кретьена Троянского до Моцарта и Фрагонара. Здесь вряд ли отыщется улица, на которой не жил когда-либо какой-нибудь знаменитый философ, скульптор или же драматург. Столь чарующим и волшебным был облик этого города, столь богатой - его культура, что кое-кто из писателей, здесь побывавших, пришли даже к выводу, что Майренбург не подвергся ни разу нападкам извне не из-за решительной воли принцев-правителей или же по случайному совпадению в Истории, но потому, что он воплощает собой идеал, разрушить который не осмелится ни один, - пусть даже самый жестокий и развращенный, - из всех правителей и генералов. Но, какова бы тому ни была причина, город этот заключал в себе некий мифологический дух. Как всегда, проезжая под аркою городских ворот, я ощутил, как нарастает во мне то особое чувство, которое возникало в душе моей только здесь, в Майренбурге. Я вступаю в легенду, сказал я себе. Это как будто войти в Камелот. То, наверное, и был Камелот, чей двор состоял из натурфилософов и астрологов, теологов и историков, драматургов и математиков, большинство из которых заручились благосклонным покровительством просвещенного града. Только здесь, в Майренбурге, - из всех городов на свете, - работало целых четыре независимых друг от друга университета, старейший из которых основан был в году 594 от рождества Христова великим епископом Корнелием Эрулианом, поощрявшим весьма изыскания всех философских наук и побуждавшим мирян (впервые в истории святой церкви) трудиться совместно с духовными лицами, дабы проникнуть в загадки мира естественного. Всякому путешественнику, знакомому с городом этим, - погруженным в науки и искушенным в изящных искусствах, - лишь понаслышке, в первый приезд свой сюда странно будет наблюдать шумные улицы, переполненные народом, слышать крики и гвалт на базарах и верфях. Ведь Майренбург, прежде всего, город торговый, процветающий и богатый, где имеют посольства свои страны Дальнего Востока, и Нового Света, и Оттоманской империи, с каковой вот уже три века подряд майренбургские принцы поддерживают самые тесные сношения. Не подверженный религиозному фанатизму, город этот всегда уважительно и достойно принимал представителей языческих земель. В то время, как Прага, Киев и Пешт прилагали столько усилий, выказывая эгоцентричную свою гордыню и неуместную снисходительность, - и, как следствие, недостаток деловой хватки, - Майренбург, не хитря и не мудрствуя, обзаводился друзьями. С тех пор, как я, - еще в ранней юности, - закончил майренбургскую королевскую гимназию, я больше здесь не был ни разу, и то, что я нашел город этот точно таким, каким полнил его, доставило мне несказанное, хотя, признаюсь, и непредвиденное удовольствие. Разочарования мои и перемены, зримо проявившиеся во всем облике Парижа, помогли мне тогда еще свыкнуться с мыслью, что мир наш неминуемо движется к разрушению, распаду и порче всего величавого и благородного. Но здесь, в Майренбурге, все отвергало мрачные сии домыслы. Здесь во всем ощущалась надежда, во всем ощущалось утверждающее начало. И все же в какой-то степени Майренбург оставался мечтою и был обрамлением другой мечты, - сокровенных моих побуждений, ибо с каждым мгновением возрастала во мне уверенность, что моя герцогиня (или же самозванка, мне все равно) должна быть здесь и что найти ее не составит уже труда. В этом городе не было ни единой улицы, которую я не сумел бы назвать по памяти. Я знал Майренбург так же, как знал свое тело. На самом деле, меня переполняло тогда необычное ощущение, словно бы тело мое, и мой мозг, и весь город слились воедино и стали одним существом. Нигде больше я не испытывал ничего подобного. Даже в Беке. Словно бы я возвращался домой, - не под защиту спокойного, безмятежного места, где был я рожден, - но в город, где разум мой впервые составил себе представление о мире. В таком радостном расположении духа я отправился прямо в кофейню Шмидта, что на перекрестке Фальфнерсаллеи и Ганхенгассе, неподалеку от еврейского квартала. Заведение это, поставленное на широкую ногу, занимало несколько этажей большого квадратного здания, где раньше располагалась монастырская лечебница. Здесь как всегда было людно. Столы и скамьи буквально лепились друг к другу, загромождая все пространство. Согласно традиции, на первом этаже собирались дельцы, все те, кто имел хоть какое-то отношение к финансам; здесь же сосредотачивались, - и рождались, - все городские слухи. Разыскав в шумной толпе знакомый своих, немецких брокеров, преимущественно, нескольких французов и русских, я тут же набросился на них с расспросами. Однако меня вновь постигло разочарование. Один моравийский страховщик по фамилии Менкович принял мое приглашение на чашечку чаю. Извинившись перед своими друзьями-банкирами, он прекратил наконец вещать громким голосом и перекладывать с места на место свои бумаги и пересел за мой столик. Был на нем старомодный пудреный парик и неизменный темный его сюртук, пошитый, как сам Менкович любил повторять, "по квакерской моде". Все это, как он утверждал, придавало ему вид солидный и авторитетный, даже тогда, когда он пускался в самые дикие и рискованные предприятия. Он слышал, что герцог Критский прибудет в город буквально на днях, - если не прибыл уже, - а вот о герцогине ему вообще ничего не известно. Зато в изложении его история этого рода звучала совсем по - ному: - Картагена и Мендоса-Шилпериков всегда недолюбливали в Майренбурге, фон Бек. При том, что когда-то у них был здесь свой дворец и они сделали много хорошего для этого города. Какие-то загадочные деяния, - колдовство, черная магия, зверские пытки, насилие, - наделавшие много шуму, принудили тогдашнего принца изгнать некоторых Шилпериков из города. Дело это столетней давности. Им потом вновь удалось снискать благосклонность принца, но с тех пор многие здесь к ним относятся с подозрением. И в нынешнем герцоге действительно есть что-то странное, хотя он очень даже собою пригож. Я доподлинно знаю лишь то, что верительные грамоты выданы были герцогу, - не герцогине, - и что они еще не предъявлены. - Не означает ли это, что он еще не приехал? - Вполне вероятно, что он уже в замке. У него есть свой замок в Карпатах. В полумиле от границы. Оттуда до Майренбурга всего день пути, так что он может явиться в любую минуту. - У него есть своя резиденция? Шум и гам голосов за столиком рядом с нами почти заглушили его ответ. За оживленным обменом репликами последовал громкий смех, парики затряслись, а потом дельцы вновь углубились в расчеты. Менкович покачал головой. - Он владеет одним домом на Розенштрассе, но как правило предпочитает гостить у кого-то из близких друзей, местных землевладельцев, чьи имения расположены за пределами города. Я сказал Менковичу, что если он что-то узнает еще по интересующему меня предмету, то он всегда сможет найти меня у "Замученного Попа", - в гостинице, которую упоминал Сент-Одран и которая была мне небезызвестна и оставила после себя самые добрые воспоминания. Признаюсь, я слегка упал духом, не получив необходимых мне сведений у всезнающего моего приятеля из местных брокеров. Он посоветовал мне просмотреть Майренбургский светский журнал, где могли появиться какие-то упоминания о герцогине. Распрощавшись с Менковичем, я отправился прямо на площадь Младоты, где церкви лепились впритык к постоялым дворам и тавернам, и все это вместе, казалось, клонилось к центру, где в старом позеленевшем фонтане плескалась водица. Сам фонтан представлял собою конную статую некоего свитавианского героя, поражающего копьем устрашающего вида морское чудище. Имело также два-три деревца, - платана, - несколько скамеек, непременный нищий побирушка и живописная группа уличных торговцев - арабов, продающих цветные ленты, всякие безделушки и лакомства. Пройдя под широкою аркою входа "Замученного Попа", - названного, я полагаю, в честь Гуса, - одного из самых заметных на площади зданий, я очутился в просторном внутреннем дворе, опоясанным непрерывным балконом первого этажа. Штукатурка на стенах кое - где облупилась, штукатурка местами пообвалилась, а гипсовые лица Гуса, наверное, и его рьяных последователей давно пообтерлись и стали совсем уже неузнаваемыми, хотя вывеску подновляли совсем недавно: монах в нищенской рясе, запрокинувший голову к небесам, с руками, привязанными к столбу, и вязанкою хвороста, сверкающей языками пламени у его ног, обутых в сандалии. Крепилась вывеска на железной скобе, вбитой в тяжелую почерневшую балку. Передав лошадь конюху и распорядившись, чтобы он позаботился о моем багаже, я вошел внутрь, в тесную общую комнату. Время близилось к полудню. Внизу как раз подавали завтрак, и запах жаркого был весьма даже соблазнительным. В дымной сей комнатенке с низким потолком толпился народ, большей частью студенты в своих форменных куртках и подмастерья в прямо-таки средневековых нарядах, так что невольно складывалось впечатление, будто бы ты очутился совсем в другом веке. Протискиваясь сквозь толпу и вдыхая изумительные ароматы супа и запеченной на углях курицы, - блюда, принесшего заслуженную популярность сему заведению, - я вытягивал шею, глядя на стойку, освещенную даже в столь ранее время свечами. За стойкой стоял мрачного вида мужчина в красном кожаном переднике и высоком пудреном парике из тех, что были в моде лет пятьдесят-шестьдесят назад; закатанные выше локтей рукава рубахи демонстрировали волосатые лапищи, изукрашенные примитивными татуировками "в стиле" Южных Морей. Он сосредоточенно разливал в кружки грог и передавал оные кружки раскрасневшимся девицам, которые носились по залу, - только и поспевая заполнять у стойки подносы, - с наработанной грацией разнося выпивку нетерпеливым клиентам. Хозяин поднял глаза, и его тонкие губы сложились в подобие улыбки, когда он увидел меня. - Капитан фон Бек! - Лицо его, мрачное, словно туча, вдруг озарилась как будто сиянием солнца. - Мой капитан! Я почти даже и не сомневался, что найду его здесь, за стойкой. - Сержант Шустер! Ты же говорил, что покупаешь участок земли где-то под Оффенбахом. - Ветеран сотни, наверное, боевых кампаний, он был слугою моим и соратников в то время, когда я подвизался на службе в американских войсках. В гостинице этой я снимал одно время комнаты. То было задолго до американских моих приключений, тогда еще, когда всем здесь заправлял отец Шустера. - Ты же божился, что станешь фермером, что тебе надоела уже городская жизнь! Он поднял откидную доску на стойке и вышел ко мне. Мы обнялись. - А я слышал, вас арестовали. Во Франции, капитан. - Чуть было не арестовали. Но я предвидел печальный сей поворот событий и опередил их на считанные часы. Бежал из Парижа тайком, словно дворняга с украденною отбивною. Ну а ты почему не на пашне? Ты же говорил, что тебе уже поперек горла стоит батюшкино ремесло! - Папаша ушел на покой, когда я еще был за границей. Когда я вернулся домой, я обнаружил, что он прикупил себе ферму! А гостиницу сдал в аренду какому-то никудышнему венгру-трактирщику, совершеннейшему болвану, который мало того что распугал всех клиентов, так еще и опустошил все наши винные погреба, а потом, по дороге обратно в Гесс, его благоверная сбежала с каким-то хлыщом-уланом! просто позорище, а, капитан? Так что папаша просто-таки умолял меня взять управление гостиницей в свои руки, по крайней мере, пока не удастся восстановить торговлю и доброе имя нашего заведения. Я постепенно втянулся, и мне это даже понравилось. А пару лет назад батюшка передал дело мне, как говорится, замок, погребок да бочонок вина, и вот теперь я тут всем заправляю. Сержант Шустер настоял на том, чтобы мы с ним прямо сейчас пропустили по кружечке его лучшего пива, а место его за стойкой заняла пригожая блондиночка, - на вид ей было чуть больше четырнадцати, - с длинными косами, уложенными тяжелым узлом на затылке. Одета она была в местный народный костюм. - Это Ульрика, - с гордостью объявил Шустер. - Моя старшенькая. Вторая на два года младше. Но Мария у нас как ленивый котенок, только кликнешь ее, а она уже спит. Ульрика, девочка, мне выпала честь представить тебе капитана Манфреда фон Бека, наследного саксонского рыцаря, героя Сараготы и Йорктауна, депутата французской республики. Я рассказывал о нем, помнишь? У него столько же боевых наград, сколько и шрамов, и он вполне еще может стать маршалом чьей-нибудь армии. Он - один из последних солдат на свете, я имею в виду, настоящих солдат. - Ваш батюшка, подобно барону Мюнхгаузену, питает неодолимую склонность к преувеличениям, - перебил его я. - Шустер, фрейлин Ульрике вовсе не интересны подробности военной моей карьеры. Но я искренне рад познакомиться с вами, сударыня. - Я поцеловал ее маленькую аккуратную ручку, и девочка так и вспыхнула от смущения. - Благодарю за честь, сударь, - пролепетала она, делая реверанс. Я похвально отозвался об изящных ее манерах, а потом спросил Шустера, не найдется ли у него для меня свободных комнат. - Если бы даже их не было, я б их построил немедленно, капитан. - С тем он сопроводил меня наверх по почерневшей от времени деревянной лестнице с расшатанными ступеньками; на побеленных известью стенах висели памятные реалии-символы собственной военной карьеры Шустера. Турецкое знамя, захваченное в бою, прусские эполеты, немецкий барабан, старый французский флаг, боевая кольчуга воина язо вместе с портретами Вашингтона и Лафайета и английским эспонтоном. Были здесь и те самые шпоры, которые Шустер, - я это видел своими глазами, - снял с изменника Мингавы, наполовину индейца, чьи соплеменники-дикари устроили нам засаду милях в пяти от Джорджтауна. Шустер болтал без умолку, с гордостью вспоминая былые дни доблести нашей. Я же был только рад поговорить о том, что для меня подходило под определение "старые добрые времена", когда жизнь казалась мне и проще, и благороднее. Шустер повторил слово в слова речь генерала Стабена, с которой он обратился к нам после того, как мы взяли Йорктаун, и напомнил мне, как я плакал, - мы тогда все буквально с ног валились от усталости, - когда генерал Вашингтон, объезжая позиции, специально сделал крюк для того, чтобы лично поздравить нас. - Он знал нас всех по именам, помните, капитан? И сказал еще, что дело Свободы стоит превыше всех мелких личных интересов; что он и друзья его и соратники борьбою своей добиваются права быть хозяевами на своей земле, а такие, как мы, борются исключительно за идею, потому что мы верим в республиканизм и права человека, и что наибольшую ответственность он чувствует именно перед нами, теми, кто помогает его стране обрести Свободу. Дабы вера наша не поколебалась. Дабы шесть штатов стали основою для правительства нового качества, которое всякому гражданину даст свободу слова и законы, основанные на неоспоримом праве каждого воззвать к справедливости и получить ее. - Тут Шустер встал перед портретом Лафайета и отдал честь. - Вот тот, кто не изменил ни себе, ни революции, капитан. Великий человек. Вы с ним встречались в Париже? - Не часто. Он был слишком занят своими обязанностями. Шустер снова остановился, на этот раз-перед посеребренными ножнами с английским клеймом у рукояти. Я улыбнулся, беря его под руку: - А ты помнишь, Шустер, чьи это ножны? - Еще бы, сударь, не помнить! Господина Мальдона, капитана Его Величества мушкетеров. Самый почетный трофей! Мы от души посмеялись, поскольку сержант выиграл ножны Мальдона в карты на следующий день после битвы при Саратоге. - Но неужели же все, за что мы сражались, теперь потеряно? спросил он, пока мы пересекали темную лестничную площадку, направляясь к двери в самом конце коридора. - Вот. Мои лучшие комнаты. Здесь всегда останавливается моя замужняя сестрица и другие все родственники, когда наезжают к нам в гости. - Он открыл предо мною дверь. Свеженавощенная мебель пахла пчелиным воском и льняным семенем. - Осталось лишь приготовить постель и так, кое - что по мелочи. Моя благоверная обо всем позаботится. - Он распахнул ставни, которые поддались с тихим скрипом, и в комнату пролился серебристый свет зимнего майренбургского дня, утопающего в легкой дымке. Из окна открывался вид на галдящую суматошную площадь с ее побитыми временем зданиями. Слева торговцы устанавливали свои лотки под симпатичными, изукрашенными навесами, - по какому-то старинному соглашению им запрещено было начинать торговлю свою раньше полудня. Собаки и ребятишки носились по холоду, спеша по своим делам-делам всегда неотложным и весьма таинственным. Старики, обряженные в длиннополые хламиды, время от времени били в гонги и выкрикивали, который час и прочую всякую весьма полезную информацию: - Четверг, полдень. Ветер восточный. Ветер крепчает! В остальное же время, когда они не вопили и не звонили в гонги, старцы сии обязаны были, - за это город платил им определенную сумму, - указывать путь прохожим, в тому нуждающимся, и я наблюдал, как они шныряют туда-сюда, тыча рукой то в одну, то в другую улицу, что разбегались во все стороны от площади Младоты, подобно спицам гигантского колеса, осью которого была площадь. Говорили, она расположена точно по центру города. - Да, капитан, - спохватился вдруг Шустер, - вы уже ели сегодня? Нет? Давайте я вас угощу нашим фирменным тушеным зайцем с клецками. И божественный сладкий крем на закуску... А где ваша лошадь? - Уже у тебя на конюшне. - Багаж? - Там же, с лошадью. - Я пошлю мальчика, он обо всем позаботится. У нас есть еще конюшни, на Коркцерхгассе, там все поставлено чуть получше. Не желаете ли воспользоваться? - Оставляю сие на твое усмотрение, сержант. Мне только нужно забрать сумки свои и мушкет, ну и прочие вещи. - Я скажу, мальчик все принесет. Не отобедаете ли вы с нами внизу? - С удовольствием. - И расскажите мне заодно, что привело вас в Майренбург. - Мы снова спустились в гомон и шум общей залы, и Шустер произнес извиняющимся тоном: - Через пару минут здесь все поутихнет, как только соборный колокол отзвонит час пополудни. И действительно, - едва я уселся за длинный кухонный стол, рядом с которым булькали на огне очага всякие котелки и кастрюльки и крутились веретена с различною снедью, распространявшей такой изумительный запах, что у меня потекли слюнки, - весь шум и гам потонул в оглушительном колокольном звоне, от которого сотрясались стены. Всего лишь один удар, но звук еще долго дрожал, не умолкая. Когда же эхо замерло, раздался скрип отодвигаемых, как по команде, скамей, топот ног, звон монет... а потом как-то вдруг воцарилась сонная тишина, наиболее подходящая почтенному возрасту сей достославной гостиницы. Теперь подошел черед армии уборщиков и кухарок, которые уже загодя занялись подготовкой столового зала к наплыву вечерних посетителей. Обслужив меня по высшему классу, - обещанный фирменный заяц с клецками, - Шустер тоже уселся за стол с тарелкою холодных отбивных для себя. За едою я вкратце поведал ему о последних моих приключениях. Шустер подался вперед и слушал, не перебивая. Серьезное его неулыбчивое лицо выражало при этом искренний интерес. - Так вы говорите, что герцогиня эта... которая, может статься, и вообще никакая не герцогиня... едет сюда, в Майренбург? И полагаете, что она состоит в родстве с герцогом? - Это всего лишь догадки, но у меня нет ничего, кроме догадок. Здешние их дела остаются пока для меня загадкой. - Алхимия, - с убежденностью проговорил Шустер. - Без вопросов. Его уверенность удивила меня. - Но почему? - Герцог весьма даже интересуется сим искусством. К тому же на этой недели златовыделыватели всего мира съезжаются в Майренбург. Гостиницы в городе переполнены. Спросите любого трактирщика. Но мне такой бизнес не нужен, уж извините. У меня две молоденьких дочки. Я ничего не хочу сказать, большинство из них - люди достойные, но ведь всякие, знаете ли, попадаются. Многие прибыли буквально на днях из Праги, где и должно было проходить это их совещание. - Стало быть, никто их не гонит из Майренбурга. - Вы имеете в виду тот закон, запрещающий тайные общества? Они весьма хитроумно его обошли, поскольку как сами они утверждают, они никакое не общество, а просто собрание отдельных лиц. И нету такого закона, согласно которому им надлежит выносить внутренние свои дебаты на публику. Впрочем, что-то же побудило их столь поспешно переменить место назначенного собрания, и никому не известно, почему они так внезапно покинули Прагу. Никого из хозяев гостиниц не предупредили загодя, как положено, а буквально за несколько дней. Но здесь к ним, по крайней уж мере, относятся без предубеждения. - Он улыбнулся. - Все, кроме меня и таких как я. - Никак в толк не возьму, с чего ты так на них взъелся. - А с того, капитан, что половина из них шарлатаны. Ярморочные трепачи, которые только и ищут, где бы чего утянуть, и молотят своим языком почище, чем рубака иной - мечом. А если никак не выходит иначе, они задействуют свои похотливые члены. Я не рискнул бы связаться ни с кем из них... все равно что связаться с цыганами. - Он вовсе со мною не церемонился, пересыпал речь свою всякими бранными словечками, поскольку мы оба с ним были знакомы с языком негодяев из самых низов. - Но почему, - размышлял я вслух, - они так поспешно переместились сюда? Ведь никто их из Праги не гнал. - Я не знаком с их учением, но, насколько я разумею, наиболее очевидная из причин - какие-нибудь астрологические условия, вроде особого расположения планет, - отозвался Шустер. - Поначалу они, должно быть, рассчитали, что самое подходящее место-Прага, но потом им явились иные предзнаменования. - Насколько мне удалось разузнать, астрология, похоже, действительно занимает одно из центральных мест в их доктрине, - согласился я с ним. - И ла Арп, и Карсовин упоминали об этом. Какая - то редкая конфигурация небесных светил. Шустер отставил в сторону тарелку с костями, - все, что осталось от отбивных, - и со смаком облизал пальцы. - Мне, сударь, дела до этого нету. Пусть себе там творят, что хотят, лишь бы только меня не трогали. Удивительно, однако, что вам интересна вся эта бредятина. - К несчастью, та, кого я разыскиваю, похоже, как-то вовлечена во все это; а чтобы мне разыскать их, а через них и ее... по крайности, предположить, где искать... мне нужно составить себе представление о том, с какой целью они собираются здесь. Вряд ли герцогиня сама занимается алхимическими изысканиями, но вот друзья ее очень даже вероятно. А если она и впрямь самозванка, находящая, может быть, удовольствие в том, чтобы дурачить мошенников, тогда, прослышав об этом собрании, она должна была ринуться сюда, точно плеча на лужайку, усыпанную цветами. - Вы ее замечательно описали, капитан. Я поспрашиваю у своих сотоварищей по ремеслу, возможно, она остановилась у кого-то из них в гостинице. Если она в Майренбурге, они скоренько вспугнут эту птичку для вас. А вы пока поживите у нас, столько, сколько вам будет нужно. Мы подняли с ним тост за дружбу, а потом к нам на кухню пришли его дочки и девицы с подносами, уставленными доверху грязной посудой. Двое мальчишек осторожно разлили кипящую воду из большого котла по лоханям, - кухня наполнилась паром, таким густым, что я едва различал сержанта Шустера, сидящего футах в двух от меня. - Даже если она остановится не в гостинице, - продолжал он, - а в каком-нибудь частном доме, мы все равно разузнаем об этом. У нас у каждого есть друзья или родные, которые служат в богатых домах. Как только она прибудет в Майренбург, вы уже через 24 часа получите всю необходимую вам информацию. А пока что, капитан, давайте-ка выпьем еще по кружечке этого славного эля, вспомним прежние дни, а потом, если у вас нет никаких спешных дел на сегодня, я бы вам посоветовал лечь в постель и соснуть часок-другой, а то вид у вас какой-то усталый. - С удовольствием последую твоему совету, сержант. Да, и вот еще что. Ты, как я понимаю, ожидаешь прибытия джентльмена по фамилии Сент-Одран. Он очень помог мне в пути, и недавно, - а я думаю, это был он, - проехал Прагу и уже скоро должен прибыть сюда. Ты не проследишь, чтобы ему дали хорошие комнаты? - Мы получили его письмо. Из Праги, как вы и говорите. Вы не волнуйтесь, обслужим приятеля вашего по самому высшему классу. Определим ему комнаты рядом с вашими. - У тебя доброе сердце, сержант. - Я похлопал его по руке. - Капитан, это дружба. Мы с вами старые боевые товарищи, и вы всегда были мне настоящим другом. Равенство под знаменем Закона и Прав Человека - вы научили меня, что это значит. Вы перевернули понятия мои о жизни. Я рассмеялся, взмахом руки прерывая его излияния. - У меня сейчас мозги от тебя распухнут, сержант. Мы всегда были равны. Ты и сам был капитаном, когда мы встретились! - Исполняющим обязанности. А буквально на следующий день меня разжаловали. - Его тонкие губы (черта эта, свойственная людям хитрым и злобным, создавала неправильное представление о великодушной и щедрой его натуре) сложились в подобие бледной улыбки. - Из-за дуэли, вы помните, с этим спесивым павлином-французишкой. Но я хотя бы поимел удовольствие проткнуть в нем дырку прежде, чем нас задержали. Сам я на упомянутой дуэли не присутствовал, но знал все подробности. Случай этот со временем позабылся, и если бы Шустер не заговорил о нем, я бы, наверное, так и не вспомнил о давнем том поединке. - Этот спесивый павлин сейчас охотится за мною. Монсорбье стал большим человеком во Франции. Я, наверное, не ошибусь, если скажу, что он до сих пор еще не оставил намерения заполучить мою голову. - Он преследует вас? - Рыскал за мной по всей Австрии. Хотя, кто его знает, может быть, он уже и прекратил погоню. Он постарел за последнее время, сдал заметно, хотя все еще выглядит этаким франтом-красавчиком, даже в революционном своем облачении. - Я уж узнаю его, если он вдруг заявится сюда ко мне, - сказал Шустер. - Ну, сударь, давайте ложитесь, а то вы давно уже носом клюете. Вам надо как следует отдохнуть. А вот и Марта! - Я поклонился, запечатлев поцелуй на пухленькой ручке цветущей румяной женщины, которая выглядела разве что чуть постарше своих дочерей, - с темно каштановыми волосами и пригожим лицом, светящимся улыбкою. В ответ она сделала мне реверанс и, отпустив шутливое замечание насчет того, что хотя бы один из длиннющих мужниных рассказов оказался в конце концов правдой, попросила меня, смеясь, не пускаться в подробности всякой пьяной драки, которую милый ее муженек представляет теперь как дуэль, поединок чести, или как историческое сражение, иначе мы никогда с ним не встанем из-за стола. Заверив ее в благоразумной своей осмотрительности, я вскоре поднялся к себе и, смыв дорожную грязь, повалился на мягкую чистую постель. Пока я лежал, обнаженный, наслаждаясь ощущением, происходящим от соприкосновения кожи с хрустящими свежими простынями, постепенно меня одолели непрошеные, нежеланные мысли. Сумею ли я разыскать Либуссу? И даже если найду ее, примет она меня? Или же оттолкнет от себя? Может быть, у нее есть любовник? Моя неуверенность все возрастала, оборачиваясь чудовищной ревностью, сколько бы я ни твердил себе, что прекрасная дама не давала мне ни малейшего повода рассчитывать на особую ее благосклонность, а лишь помогла мне спастись от преследователя, который стремился убить меня. Уже засыпая, я твердо постановил для себя, - что за безумные, право, мысли приходили тогда ко мне в голову, - что я должен во что бы то ни стало разузнать, кто он, таинственный мой соперник. Быть может, сам герцог Критский? Но даже эти тревожные размышления не смогли разогнать одолевавшую меня сонливость. Вскоре я услышал свое же собственное сопение, а затем погрузился в тяжелый сон, поначалу без сновидений. Я помню, как я просыпался. В комнате было сумрачно. Небо за окном уже темнело. Потом я снова заснул, и на этот раз мне привиделись сны самые дикие, самые ужасающие кошмары, которые мне доводилось когда-либо переживать. Омерзительный ужас, переполнивший все мое существо, не шел ни в какое сравнение с предыдущими страхами, мною испытанными; и видения, что осаждали меня, были совсем не похожи на прежние сны, которые мог я припомнить. Какие-то злобные твари, необычайно уродливые ползучие гады, - коварные воплощения зла, - подстерегали меня во тьме, хихикали, фыркали, и я подпадал под их власть... Потусторонняя свора, они выжидают удобного случая, чтобы наброситься на меня и пожрать мою душу, перемолоть все мое существо в своих бесформенных зияющих пастях. Я иду по тоннелям, которым нет ни конца, ни начала. Где-то пыхтит, задыхаясь, Зверь. Где-то он топчет копытами землю и бьет по стенам своими тяжелыми кулаками. Может быть, он и есть - Сатана? Вот теперь он вздымает свою каменную булаву. Он - Бык, Телец. Он - Телец, и его ярость нацелена на меня одного. Я обнажен и беспомощен. Я - дитя. Девочка. И выбор мой: либо повиноваться Тельцу, либо погибнуть. Но и повинуясь ему, я погибну. Я проснулся, дрожа в леденящем ознобе, покрытый испариной. Все простыни были пропитаны моим потом. Ничего еще не соображая со сна, я дернул шнурок колокольчика. Но на вызов пришел не слуга. Пришла Ульрика. Увидев лицо мое, тело мое, сотрясаемое мелкой дрожью, она не на шутку переругалась. В голове у меня все еще звучали голоса. Злобные твари переговаривались между собою тоном ученых старцев; старцев, завидующих моей жизненной силе, алчущих моей молодости. Ну вот, слышал я явственно, словно бы говорящий стоял у меня за плечом, я же вам говорил, что он поведет себя именно так. Я вас предупреждал. Я развернулся, но за спиной у меня не было ничего, только распахнутое окно. Ульрика закрыла его и зажгла свечи. Она хотела сделать как лучше, но дрожащий их желтый свет отбрасывал тени, мечущие по комнате, и тени эти меня настораживали... пугали... Я попытался взять себя в руки, - успокоиться самому и не пугать еще больше Ульрику, которая и без того уже разволновалась. - Что с вами, капитан фон Бек? У вас, может быть, малярия? Другой батюшкин друг, который приехал из Индии, тоже сейчас разболелся. - Дурной сон, дитя. Я здоров. Просто обычно меня не мучают во сне кошмары, вот я и переполошился. - Я выдавил хриплый смешок, но жалкие попытки мои изобразить беспечность не произвели на нее впечатления. - Но ведь здесь, в Майренбурге, вам ничего не угрожает, да, сударь? - Ничего. - Улыбнувшись, я поклонился ей. - Благодарю вас, фрейлин Ульрика, что вы так быстро пришли. Прошу простить меня за мою глупость. Ее личико оставалось серьезным. - Здесь, с нами, вы в безопасности, сударь. - Я знаю. Но все же спасибо на добром слове. И за компанию тоже. Прошу вас, останьтесь еще на минутку, пока я не приду в себя. - Я вновь попытался рассмеяться, но у меня ничего не вышло. Никак не возможно было притворяться под ее пристальным испытующим взглядом, выражающим искреннюю тревогу. Минута прошла. Кошмарные видения постепенно изгладились из моей памяти, отступили; тени, разбросанные по комнате, стали просто тенями, мерцающий промельк движения - обычным отсветом дрожащего пламени свечей. Встретившись взглядом с Ульрикой, я улыбнулся, и на этот раз она улыбнулась в ответ. - Все прошло, - кивнул я и еще раз поблагодарил ее. - Просто легкое нервное возбуждение. Усталость с дороги. - Тогда, сударь, я могу возвратиться к своим обязанностям. А мне даже и в голову не пришло, что я отрываю ее от дел! - Ну конечно. Еще раз прошу прощения. Видимо, все тревоги и лихорадочные мечтания последних дней отпечатались в сознании моем глубже гораздо, чем я полагал, и прорвались теперь наружу, - все разом, - бурлящим напором, которому воображение мое придало причудливый облик леденящего душу кошмара. В ходе своих многочисленных похождений я научился тому, что страх - это одно из тех переживаний, которые поглощают собой всякий мысленный образ и перекраивают его по-своему. И чем упорнее ты отказываешься проникнуть в истинные источники страхов, тебя донимающих, и признаться себе, что они существуют, тем верней подпадешь ты под власть беспричинной паники, пока наконец не одолеет тебя безумие. Однако образ ужасного зверя, - Тельца, - заинтриговал меня. Он мог быть лишь Минотавром, а я, стало быть, выступал как Тезей в Лабиринте. Я так много думал о герцогине, что мозг мой, без сомнения, выдал мне самые что ни на есть прозрачные ассоциации с Критом! Когда Ульрика ушла, - я попросил ее передать Шустеру, что я скоро спущусь и присоединюсь к их семейному ужину, - я первым делом умылся и, усевшись на край кровати, попытался докопаться до истоков привидевшегося мне кошмара. Одно было ясно сразу: я боялся той власти, которую возымела надо мной Либусса. Я боялся уязвимости своего положения. Не уподобляюсь ли я в одержимой своей зависимости некоему курильщику опия, который не может прожить и дня без своего драгоценного зелья? Тут мне в голову пришла еще одна мысль: никогда дурманящее снадобье не обратится в свое же противоядие. Так нам подсказывает здравый смысл. Быть может, преследуя Либуссу, я поступаю неправильно. Не похож ли я в устремлении своем на какого-нибудь пропойцу, который только и твердит, что о твердом своем намерении бросить пить, заявляя при этом, что время от времени он просто обязан наведываться в кабак с