Книгу можно купить в : Biblion.Ru 41р.
Оцените этот текст:


----------------------------------------------------------------------------
     Перевод Н.М. Демиуровой
     СПб.: ООО "Издательство "Кристалл"", 1999.
     Серия Библиотека мировой литературы
     OCR Бычков М.Н.
----------------------------------------------------------------------------

                             Рассказ с моралью

     "Con tal que las costumbres de un autor"  -  пишет  дон  Томас  де  Лас
Торрес {1*} в предисловии к своим "Любовным стихам", - "sean puras у castas,
importa muy poco que no sean igualmente severas sus obras", что  в  переводе
на простой  язык  значит  если  нравственность  самого  автора  не  вызывает
сомнений, неважно, что за мораль содержится в его книгах. Мы  полагаем,  что
дон Торрес за это утверждение  находится  сейчас  в  чистилище.  Поэтической
справедливости ради стоило бы продержать  его  там  до  тех  пор,  пока  его
"Любовные стихи" не будут распроданы или не покроются на полках пылью  из-за
отсутствия читателей. В каждой книге должна  быть  мораль;  и,  что  гораздо
важнее, критики давно уже обнаружили, что в каждой книге она  есть.  Не  так
давно Филипп Меланхтон {2*} написал комментарий к "Войне  мышей  и  лягушек"
{3*}, где доказал, что целью поэта было возбудить отвращение к мятежу.  Пьер
Ла Сен {4*} пошел дальше, заявив, что поэт имел  намерение  внушить  молодым
людям, что в еде и питье  следует  соблюдать  умеренность.  Точно  таким  же
образом Якобус Гюго {5*} утверждает, что в лице Эвнея {6*}  Гомер  изобразил
Жана Кальвина {7*}, в Антиное {8*} - Мартина  Лютера,  в  лотофагах  {9*}  -
вообще протестантов, а в гарпиях - голландцев. Новейшие наши схоласты  столь
же проницательны. Эти молодцы находят скрытый смысл  в  "Допотопных"  {10*},
нравоучение в "Поухатане" {11*}, новую философию в "Робине-Бобине"  {12*}  и
трансцендентализм в "Мальчике-с-пальчике". Словом, они доказали, что если уж
кто-нибудь берется за перо, то обязательно с самыми глубокими  мыслями.  Так
что авторам теперь  не  о  чем  беспокоиться.  Романист,  к  примеру,  может
совершенно не думать о морали.
     Она в книге есть - где именно, неизвестно, но есть,  -  а  в  остальном
пусть критики и мораль позаботятся о себе сами. А когда  пробьет  час,  все,
что хотел сказать этот господин (я имею в виду, конечно, романиста), и  все,
чего он не хотел сказать, все предстанет на  суд  в  "Дайеле"  {13*}  или  в
"Даун-Истере" {14*}, равно как и то, что он должен был хотеть, и то, что  он
явно собирался хотеть, - словом, в конце концов, все будет в порядке.
     Итак, нет никаких причин для обвинений, возведенных на меня  некоторыми
неучами, - что я якобы не написал ни одного морального рассказа или, вернее,
рассказа с моралью. Не этим критикам выводить меня на  чистую  воду,  не  им
читать мне мораль, - впрочем, тут я умолкаю. Пройдет совсем немного времени,
и "Североамериканское трехмесячное обозление" {15*} заставит  их  устыдиться
собственной глупости. Тем временем, чтоб избежать расправы -  чтоб  смягчить
выставленные  против  меня  обвинения  -  я   предлагаю   вниманию   публики
нижеследующую печальную историю, историю, мораль которой совершенно  ясна  и
несомненна, ибо всякий, кто только захочет,  может  узреть  ее  в  заглавии,
напечатанном крупными буквами. Прошу воздать  мне  должное  за  этот  прием,
гораздо более остроумный, чем у Лафонтена и  всех  прочих,  что  приберегают
нравоучение до самой последней минуты, а потом подсовывают его вам в  конце,
словно изжеванный окурок.
     Defuncti injuria ne  afficiantur  {Правонарушение  мертвого  неподсудно
(лат.).} - таков был закон двенадцати таблиц {16*}, а De  mortuis  nil  nisi
bonum {О мертвых ничего, кроме хорошего {17*}  (лат.).}  -  тоже  прекрасное
изречение, хоть покойный, о котором идет здесь речь,  возможно,  всего  лишь
покойный старый диван. Вот почему я далек от мысли поносить моего  почившего
друга, Тоби Накойчерта. Жизнь у него, правда, была собачья, да  и  умер  он,
как собака {18*}; но он не несет вины за свои  грехи.  Они  были  следствием
некоторого врожденного недостатка его матери. Когда он  был  еще  младенцем,
она порола  его  на  совесть:  выполнять  свой  долг  всегда  доставляло  ей
величайшее наслаждение - на то она и была натурой рационалистической, а дети
- что твои свиные отбивные или нынешние оливы из  Греции  -  чем  больше  их
бьешь, тем лучше они становятся. Но - бедная женщина! -  на  свое  несчастье
она была левшой, а детей лучше  вовсе  не  пороть,  чем  пороть  слева.  Мир
вертится справа налево, и если пороть дитя слева направо, ничего хорошего из
этого не выйдет. Каждый удар в нужном  направлении  выколачивает  из  дитяти
дурные  наклонности,  а  отсюда  следует,  что   порка   в   противоположном
направлении, наоборот, вколачивает в него определенную порцию зла.  Я  часто
присутствовал при этих экзекуциях и уже по тому, как Тоби при этом брыкался,
понимал, что с каждым разом он становится все неисправимее. Наконец,  сквозь
слезы, стоявшие в моих глазах, я узрел, что он отпетый негодяй,  и  однажды,
когда его отхлестали по щекам так, что он совсем почернел с  лица  и  вполне
сошел бы за маленького африканца, я не выдержал, пал  тут  же  на  колени  и
зычным голосом предрек ему скорую погибель.
     Сказать по правде, он так рано вступил на стезю порока, что просто диву
даешься. Пяти месяцев от роду он нередко приходил в такую ярость, что не мог
выговорить ни слова. В шесть я поймал его на том, что он жует колоду карт. В
семь он только и делал, что тискал младенцев  женского  пола.  В  восемь  он
наотрез отказался подписать обет трезвости. И так из месяца в месяц  он  все
дальше продвигался по этой стезе; а когда ему исполнился год, он  не  только
отрастил себе усы и ни за что не желал их сбрить, но и приобрел  недостойную
джентльмена привычку ругаться, божиться и биться об заклад. Это его в  конце
концов и погубило, как, впрочем, я и предсказывал. Склонность эта  "росла  и
крепла вместе с ним" {19*}, так что, возмужав, он что  ни  слово,  предлагал
биться с ним об заклад. Нести что-нибудь в заклад он и не думал - о нет!  Не
такой он был человек, надо отдать ему должное, - да он скорее стал бы  нести
яйца! Это была просто форма, фигура речи - не более. Подобные предложения  в
его устах не имели решительно никакого смысла. Это были простые, хоть  и  не
всегда невинные, присказки -  риторические  приемы  для  закругления  фразы.
Когда он говорил: "Готов прозакладывать тебе то-то и то-то", - никто никогда
не принимал его всерьез, и все же я счел своим  долгом  вмешаться.  Привычка
эта безнравственна - так я ему  и  сказал.  Вульгарна  -  в  этом  он  может
положиться на меня.  Общество  ее  порицает  -  это  чистейшая  правда.  Она
запрещена специальным  актом  Конгресса  -  не  стану  же  я  ему  лгать.  Я
уговаривал - бесполезно. Я выговаривал - тщетно. Я просил - он скалил  зубы.
Я умолял - он заливался смехом. Я проповедовал - он издевался. Я грозился  -
он осыпал меня бранью. Я дал ему пинка - он кликнул полицию. Я взял  его  за
нос - он сморкнулся мне прямо в руку  и  заявил,  что  готов  прозакладывать
голову черту: больше я этого опыта не повторю.
     Бедность  была  другим  пороком,  коим  Тоби   Накойчерт   обязан   был
врожденному недостатку своей матери. Он был беден до отвращения,  а  потому,
естественно, в риторических его фигурах никогда не слышался звон монет. Я не
припомню, чтоб он хоть раз сказал "Бьюсь об заклад на доллар".  Нет,  обычно
он говорил - "Готов спорить на что угодно", или "Пари на  что  угодно",  или
"Пари  на  любую  ерунду",  или,  наконец,  что  звучало,  пожалуй,  гораздо
внушительнее, - "Готов заложить черту голову!"
     Эта последняя формула, видно, нравилась ему  больше  других,  возможно,
потому, что риску тут было всего меньше, а Накойчерт в последнее время  стал
крайне бережлив. Поймай его даже кто-нибудь  на  слове,  что  ж  -  невелика
потеря! Ведь голова-то у него тоже была невелика. Впрочем,  все  это  просто
мои догадки, и я отнюдь не уверен, что поступаю  правильно,  приписывая  ему
эти мысли. Как бы то ни было, выражение это с каждым днем нравилось ему  все
больше, несмотря на чудовищное неприличие ставить в заклад, словно банкноты,
собственные  мозги,  но  этого  мой  друг  не  понимал  -   в   силу   своей
испорченности, несомненно. Кончилось тем, что он отказался  от  всех  других
формул и предался этой с таким усердием  и  упорством,  что  я  только  диву
давался. Впрочем, все  это  немало  меня  сердило,  как  сердят  меня  любые
обстоятельства, которых я не понимаю. Тайна заставляет человека думать  -  а
это вредно для здоровья.  Признаюсь,  было  нечто  неуловимое  в  манере,  с
которой мистер Накойчерт выговаривал эту ужасную фразу, - нечто неуловимое в
самом  произношении  -  что  поначалу  меня  занимало,  но  понемногу  стало
приводить в смущение - за неимением лучшего  слова,  позвольте  назвать  это
чем-то странным, хоть мистер Колридж назвал бы это мистическим, мистер  Кант
- пантеистическим, мистер Карлейль -  казуистическим,  а  мистер  Эмерсон  -
сверхвопросическим. Мне это не нравилось. Душа  мистера  Накойчерта  была  в
опасности. Я решил пустить в ход  все  свое  красноречие  и  спасти  его.  Я
поклялся послужить ему так же, как святой Патрик {20*} в ирландской  хронике
послужил жабе, то есть "пробудить в нем сознание собственного положения".  Я
тотчас приступил к этой задаче. Снова я прибегнул к уговорам. Опять я собрал
все свои силы для последней попытки.
     Как только я закончил свою проповедь, мистер Накойчерт повел себя самым
непонятным  образом.  Несколько  минут  он  молчал  -   только   смотрел   с
любопытством мне в лицо. Потом склонил голову набок и вздернул брови.  Потом
развел руками и пожал плечами. Потом подмигнул правым глазом. Потом повторил
эту операцию левым. Потом крепко зажмурил оба. Потом так широко раскрыл  их,
что я начал серьезно опасаться за последствия. Затем приложил большой  палец
к носу и произвел остальными неописуемые движения.  Наконец  подбоченился  и
соблаговолил ответить.
     Мне припоминаются лишь основные пункты этой речи. Он  будет  миг  очень
признателен, если  я  буду  держать  язык  за  зубами.  Ему  мои  советы  не
требуются. Он презирает все мои  инсинуации.  Он  уже  не  мальчик  и  может
позаботиться о себе сам. Я, видно, думал, что имею дело с младенцем? Мне что
- не нравится его поведение? Я что - решил его оскорбить?  Я  что  -  совсем
дурак? А моей родительнице известно, что я покинул домашний очаг? Он  задает
мне этот вопрос как человек чести и почтет  своим  долгом  поверить  мне  на
слово, Еще раз - он требует от меня ответа: знает  ли  моя  матушка,  что  я
убежал  из  дому?  Мое  смущение  меня  выдает  -  он  черту  голову   готов
прозакладывать, что ей это неизвестно.
     Мистер Накойчерт не стал дожидаться моего ответа. Он круто повернулся и
без дальнейших околичностей покинул меня. Оно и к лучшему: чувства мои  были
задеты. Я даже рассердился. Я готов был, против обыкновения, поймать его  на
слове - и с удовольствием отплатил бы ему за оскорбление, выиграв для  Врага
Человеческого небольшую головку мистера Накойчерта, - конечно, маменька  моя
прекрасно знала о сугубо временном характере моей отлучки.
     Но Khoda shefa midehed - Господь ниспошлет облегчение,  -  как  говорят
мусульмане, когда наступишь им на  ногу.  Я  был  оскорблен  при  исполнении
долга, и я снес обиду, как мужчина. Однако мне все же казалось, что я сделал
все возможное для этого несчастного, и я решил не докучать ему более  своими
советами, но предоставить его самому себе - и собственной совести.  Впрочем,
хоть я и решил воздерживаться от увещеваний, все же я не мог вовсе  оставить
его на произвол судьбы. Мало того, я  даже  потакал  некоторым  из  наименее
предосудительных его склонностей и подчас, со слезами на глазах, хвалил  его
злые шутки, как хвалит привереда-гурман злую горчицу, -  до  того  сокрушали
меня его нечестивые речи.
     В один прекрасный  день,  взявшись  под  руки,  мы  отправились  с  ним
прогуляться к реке. Через реку был переброшен мост, и мы решили пройтись  по
нему. Мост, для защиты от непогоды, был крытый, в  виде  галереи,  в  стенах
которой проделано было несколько окошек, так что  внутри  было  жутковато  и
темно. Войдя с яркого солнечного света под сумрачные своды, я  почувствовал,
как у меня сжалось сердце. Однако несчастный Накойчерт был по-прежнему весел
и тут же предложил заложить свою голову черту в  знак  того,  что  я  просто
нюня. По всей видимости, он находился в чрезвычайно приподнятом расположении
духа. Он был необыкновенно говорлив - что  невольно  навело  меня  на  самые
мрачные  подозрения.  Не  исключено,  думал   я,   что   у   него   припадок
трансцендентализма. Впрочем, я недостаточно знаком со всеми признаками  этой
болезни для того, чтобы с уверенностью  ставить  диагноз;  и,  к  несчастью,
поблизости не было никого из моих друзей из "Дайела".  Я  упоминаю  об  этом
прежде всего потому,  что  у  бедного  моего  приятеля  появились,  как  мне
показалось, некоторые симптомы шутовской  горячки,  заставившей  его  валять
дурака.  Ему  зачем-то  понадобилось  перепрыгивать  через   все,   что   ни
встречалось нам по пути, или подлезать вниз на четвереньках, то вопя во весь
голос, а то шепча какие-то странные слова и словечки, - и все  это  с  самым
серьезным выражением лица. Я, право, не знал - жалеть мне его  или  надавать
пинков. Наконец, пройдя почти весь мост до конца, мы увидели, что  путь  нам
преграждает довольно высокая калитка в виде  вертушки.  Я  спокойно  толкнул
перекладину и прошел, как это обычно и делается. Но для  мистера  Накойчерта
это было, конечно, слишком просто. Он, разумеется, заявил, что должен  через
нее перепрыгнуть, да еще и сделать курбет в воздухе. По  совести  говоря,  я
был уверен, что он этого сделать не может. Лучшим прыгуном-курбетистом через
всякого рода заборы был мой друг мистер Карлейль, но я-то твердо  знал,  что
он так прыгнуть не может, куда уж там Тоби Накойчерту. А потому я прямо  ему
заявил,  что  он  жалкий  хвастун  и  сделать  этого  не  сумеет.  В  чем  я
впоследствии раскаялся - ибо он тут  же  объявил,  что  сумеет,  пусть  черт
возьмет его голову.
     Несмотря на прежнее свое решение, я открыл было рот, чтобы пожурить его
за божбу, как вдруг услышал у себя за  спиной  легкое  покашливание,  словно
кто-то тихонько произнес  "Кхе!"  Я  вздрогнул  и  с  удивлением  огляделся.
Наконец взгляд мой упал на небольшого хромого  господина  преклонных  лет  и
почтенной наружности, стоявшего в укромном уголке у стены. Вид  у  него  был
самый достойный - он был облачен во все черное, рубашка  блистала  белизной,
уголки воротничка были аккуратно подвернуты, высокий белый галстук  подпирал
подбородок, а волосы были расчесаны, как у девушки, на ровный  пробор.  Руки
он в задумчивости сложил на животе, а глаза закатил под самый лоб.
     Вглядевшись пристальнее, я заметил, что ноги  у  него  прикрыты  черным
шелковым фартуком, и это показалось мне странным. Не  успел  я,  впрочем,  и
слова сказать об этом удивительном обстоятельстве, как  он  остановил  меня,
снова промолвив: "Кхе!"
     На это замечание я не тотчас нашелся что ответить. Дело в том,  что  на
рассуждения  такого  лаконичного  свойства   отвечать   вообще   практически
невозможно. Мне даже известен  случай,  когда  одно  трехмесячное  обозрение
растерялось от единого слова: "Вранье!" Вот почему я  не  стыжусь  признать,
что тут же обратился за помощью к мистеру Накойчерту.
     - Накойчерт, - сказал я, - что с  тобой?  Ты  разве  не  слышишь,  этот
господин сказал "Кхе!"? - С этими словами я строго взглянул на своего друга,
ибо, признаюсь,  я  вконец  растерялся,  а  когда  растеряешься,  приходится
хмурить брови и принимать суровый вид, чтобы не выглядеть совсем дураком.
     - Накойчерт, - заметил я (это прозвучало как ругательство,  хоть,  смею
вас заверить, у меня этого и в мыслях не было). - Накойчерт, - проговорил я,
- этот господин говорит "Кхе!"
     Я не собираюсь утверждать, что слова мои отличались  глубоким  смыслом,
но  впечатление  от  наших  речей,  как  я   замечаю,   далеко   не   всегда
пропорционально их смыслу в наших глазах.  Швырни  я  в  мистера  Накойчерта
пексановскую бомбу {21*} или  обрушь  я  на  его  голову  "Поэтов  и  поэзию
Америки" {22*}, он и тогда не был бы так огорошен, как услышав  эти  простые
слова: "Накойчерт - что с тобой? - ты  разве  не  слышишь  -  этот  господин
сказал "Кхе!".
     - Не может быть,  -  прошептал  он,  меняясь,  в  лице,  словно  пират,
завидевший, что их настигает военный корабль. - Ты уверен, что он именно так
и сказал? Что же, я, видно, попался - не праздновать же  мне  теперь  труса.
Остается одно - кхе!
     Услышав это, пожилой  господин  просветлел  -  бог  знает,  почему.  Он
покинул свое укромное местечко у  стены,  подковылял,  любезно  улыбаясь,  к
Накойчерту, схватил его за руку и сердечно потряс ее, - глядя все это  время
ему  прямо  в  лицо  с   выражением   самой   искренней   и   нелицеприятной
благосклонности.
     - Накойчерт, я  совершенно  уверен,  что  вы  выиграете,  Накойчерт,  -
проговорил он с самой открытой улыбкой, - но все же  надо  произвести  опыт.
Пустая проформа, знаете ли...
     - Кхе, - отвечал мой приятель, снимая с глубоким вздохом  свой  сюртук,
повязываясь по талии носовым платком, опуская концы  губ  и  подымая  очи  к
небесам, отчего лицо его приняло самое невероятное выражение, -  кхе!  -  И,
помолчав, он снова промолвил: "кхе!" - другого слова я так от него больше  и
не услышал. - Ага, - подумал я, не высказывая, впрочем, своих мыслей  вслух,
- Тоби Накойчерт молчит - такого еще не бывало! Это,  несомненно,  следствие
его прежней болтливости. Одна крайность влечет за собой  другую.  Интересно,
помнит ли он, как ловко он меня допрашивал в тот день, когда  я  прочел  ему
свое последнее наставление?  Во  всяком  случае,  от  трансцендентализма  он
теперь излечился.
     - Кхе, - отвечал тут Тоби, словно читая мои мысли, с видом задумчивым и
покорным.
     Тут пожилой господин взял его под руку и отвел в глубь моста,  подальше
от калитки.
     - Любезный друг, - сказал он, - для меня дело  чести  предоставить  вам
нужный разбег. Подождите здесь, пока я не  займу  своего  места  у  калитки,
откуда мне будет видно, насколько изящно  и  трансцендентально  вы  возьмете
этот барьер, - и не забудьте про курбет в воздухе. Конечно, все  это  пустая
проформа... Я сосчитаю "раз, два, три - пошли". При слове "пошли" бегите, по
никак не раньше. - Затем он занял свою позицию у калитки, минутку  помолчал,
словно в глубоком раздумье, а затем взглянул вверх и,  как  мне  показалось,
легонько усмехнулся. Потом потуже  затянул  свой  фартук,  потом  пристально
посмотрел на Тоби Накойчерта и, наконец, произнес условный сигнал:
     - Раз, два, три - пошли!
     На слове "пошли", не раньше и не позже,  мой  бедный  друг  сорвался  в
галоп. Калитка была не так высока, как стиль мистера Лорда {23*},  но  и  не
так низка, как стиль его критиков. В целом я был совершенно уверен,  что  он
без труда ее перепрыгнет. А если нет? - вот именно, в том-то и дело, -  что,
если нет? - По какому праву, - сказал я про себя, - этот господин заставляет
других прыгать? Да кто он такой, этот старикашка? Предложи он мне  прыгнуть,
я ни за что не стану - это уж точно, плевать мне на этого старого черта. Как
я уже сказал, мост был крытый, в виде такой нелепой  галереи,  и  все  слова
отдавались в нем пренеприятнейшим эхом, - обстоятельство,  которое  я  особо
отметил, произнеся последние два слова.
     Но что я сказал и что я подумал и что я услышал - все это  заняло  лишь
миг. Не прошло и пяти секунд, как бедный мой Тоби прыгнул, выделывая  ногами
в воздухе всевозможные фигуры. Я видел, как он взлетел вверх и сделал курбет
над самой калиткой, но по какой-то совершенно необъяснимой причине через нее
он так и не перепрыгнул. Впрочем, весь прыжок был  делом  одного  мгновения;
предаваться глубоким размышлениям у меня попросту не было времени. Не  успел
я и глазом моргнуть, как мистер Накойчерт упал навзничь  с  той  же  стороны
калитки, с какой прыгнул. В тот же миг я заметил, что  пожилой  господин  со
всех ног бежит, прихрамывая, прочь, поймав и завернув в свой фартук  что-то,
тяжело упавшее сверху, из-под темного свода прямо над калиткой. Всему  этому
я немало поразился; впрочем,  времени  размышлять  не  было,  ибо  Накойчерт
лежал, как-то особенно притаясь, и я решил, что он  обижен  в  лучших  своих
чувствах и нуждается в моей поддержке. Я поспешил к нему  и  обнаружил,  что
ему, как говорится, был  нанесен  серьезный  урон.  Сказать  по  правде,  он
попросту лишился своей головы, и как я ни искал, мне так  и  не  удалось  ее
нигде найти. Тогда я решил отвести его домой и послать за  гомеопатами.  Меж
тем в голове у меня мелькнула одна мысль - я распахнул  ближайшее  окошко  в
стене и тут же узрел печальную истину. Футах в пяти над самой  калиткой  шла
поперек узкая железная полоса, укреплявшая, как и ряд других, перекрытие  на
всем  его  протяжении.  С  острым  ее  краем,  как   видно,   и   пришла   в
непосредственное соприкосновение шея моего несчастного друга.
     Он  ненадолго  пережил  эту  ужасную  потерю.  Гомеопаты   давали   ему
недостаточно малые дозы, да и то, что давали, он не решался принять.  Вскоре
ему стало хуже, и, наконец, он скончался (да  послужит  его  кончина  уроком
любителям  бурных  развлечений).  Я  оросил  его  могилу  слезами,   добавил
диагональную полосу к его фамильному гербу {24*}, а весь  скромный  счет  на
расходы по погребению отправил трансценденталистам. Эти мерзавцы  отказались
его оплатить - тогда я вырыл тело мистера Накойчерта и продал  его  на  мясо
для собак.



                             Рассказ с моралью
            (NEVER BET THE DEVIL YOUR HEAD. A Tale with a Moral)

     1* Торрес, Томас де Лас -  испанский  поэт,  автор  книги  "Рассказы  в
стихах" (1828).
     2*  Меланхтон,  Филипп  (1497-1560)  -  немецкий   богослов-протестант,
сподвижник Мартина Лютера.
     3*  "Война  мышей  и  лягушек"  ("Батрахомиомахия")  -  древнегреческая
героикомическая поэма, одно время ошибочно приписывавшаяся Гомеру.
     4* Ла Сен, Пьер (1590-1636) - итальянский писатель и филолог.
     5* Гюго, Якобус (XVII в.) - французский теолог.
     6* Эвней - царь  Лемноса,  привозивший,  как  рассказывает  в  "Илиаде"
Гомер, для греков под Трою вино и припасы и скупавший у них военную добычу.
     7*  Кальвин,  Жан  (1509-1594)  -   религиозный   деятель   Реформации,
основатель кальвинизма.
     8* Антиной - в "Одиссее" Гомера самый наглый из женихов Пенелопы;  убит
Одиссеем.
     9* Лотофаги - согласно Гомеру, мифический народ, питающийся лотосами.
     10*  "Допотопные"  -  поэма  американского  писателя  Джеймса  Макгенри
(1785-1845). "Допотопные, или Погибший мир" (1839), на которую По в  феврале
1841 г. опубликовал рецензию в том же журнале, где появился этот рассказ.
     11* Поухатан (ок. 1550-1618) - вождь союза индейских племен,  известный
по имени своего племени. Его собственное имя было Вахунсонакоок.
     12* "Робин-Бобин" - английская детская песенка.
     13* "Дайел" - см. примечание 19 к "Как писать рассказ для "Блэквуда".
     14*  "Даун-Истер"  -  в  американской  литературе  прозвище  глупого  и
неуклюжего янки. В 1833 г. американский писатель Джон Нил выпустил роман под
таким названием.
     15*  "Североамериканское  трехмесячное  обозление"  -  имеется  в  виду
известный  американский  журнал  консервативного  толка  "Североамериканское
трехмесячное обозрение", издававшийся с 1815 по 1940 г.
     16* Законы двенадцати таблиц  -  сборник  древнейших  римских  законов,
написанный в  451-450  гг.  до  н.  э.  на  двенадцати  таблицах  специально
избранными для того законодателями.
     17* О мертвых ничего, кроме хорошего - Диоген Лаэртский (см. примечание
34  к  рассказу  "Без  дыхания")  приписывает  эти  слова  одному  из   семи
древнегреческих мудрецов - Хилону (VI в. до н. э.).
     18* ...умер он, как собака... - По обыгрывает  строчку  из  "Элегии  на
смерть бешеной собаки" в романе О. Голдсмита "Векфилдский священник" (1766),
глава 17.
     19*..."росла и крепла вместе с ним..." -  слова  из  философской  поэмы
английского поэта А. Попа (1688-1744) "Опыт  о  человеке"  (1732-1734),  II,
135.
     20* Святой Патрик (ок. 372-ок. 460) - ирландский  епископ,  считающийся
покровителем Ирландии.
     21* Пексановская бомба - изобретение французского генерала  Анри-Жозефа
Пексана (1783-1854), участника русского похода 1812 г., усовершенствовавшего
осадную и морскую артиллерию.
     22*  "Поэты  и  поэзия  Америки"  -  антология   американской   поэзии,
выпущенная под редакцией Руфуса Грисволда (1815-1857)  в  1842  г.  и  затем
неоднократно переиздававшаяся. В июне 1842 г. в том же журнале, где появился
этот рассказ, По опубликовал рецензию на эту антологию. В первой  публикации
рассказа упоминание об этой книге отсутствовало.
     23* Лорд, Вильям (1819-1907) - американский поэт, выпустил  в  1845  г.
сборник своих стихов, вызвавших  резкую  критическую  оценку  По  в  журнале
"Бродвей джернал" 24 мая 1845  г.  В  первом  издании  рассказа  был  назван
(вместо Лорда) Хью А. Пью, автор книги "Грамматика  английского  языка",  на
которую в июле 1841 г. По опубликовал рецензию в "Грэхемс мэгезин".
     24*  ...диагональную  полосу  к  его  фамильному  гербу...  -  то  есть
геральдический знак незаконного происхождения.

     * Примечания составлены А. Н. Николюкиным. Воспроизводятся (с опущением
библиографических  данных)  по  изданию:  Эдгар  А.  По.   Полное   собрание
рассказов. М.: Наука, 1970. Серия "Литературные памятники". - Прим. ред.

Last-modified: Thu, 29 Mar 2001 08:53:06 GMT
Оцените этот текст: