уда все они когда-то и прибыли в наш городок. Однако перед тем Шарлотта все же успела побывать в тюрьме и провела наедине с матерью более часа. Разрешение на свидание она получила исключительно по глупости стражников, поверивших, будто ей удастся убедить мать признаться в содеянных злодеяниях. Да у Шарлотты и в мыслях не было ничего подобного! -- Похоже, она мудро поступила, -- сказал я. -- И куда же сбежала Шарлотта? -- Говорят, на Мартинику, вместе со своим бледным и убогим мужем-калекой, который там нажил целое состояние на плантациях. Но никто достоверно не знает, так ли это. Инквизитор написал на Мартинику, требуя, чтобы власти допросили Шарлотту, но ответа не получил, хотя прошло уже довольно много времени. Да и можно ли надеяться, что в тамошних местах существует правосудие? Более получаса я слушал их болтовню о том, как происходил суд, как Дебора заявила о своей невиновности в присутствии судей и тех горожан, которым позволили находиться в зале суда; о том, как после приговора она написала прошение его величеству королю Людовику, как судьи послали в Доле за палачом, как Дебору раздели в камере донага и сначала обстригли ее длинные иссиня-черные волосы, а затем обрили голову наголо и внимательно осмотрели все тело в поисках дьявольских отметин. -- И что же, нашли? -- спросил я, дрожа от кипевшей внутри ненависти к подобным процедурам и стараясь не воскрешать в памяти глаза девочки из прошлого. -- А как же -- две отметины, -- ответил хозяин. Он только что присоединился к нам вместе с оплаченной мною третьей бутылкой белого вина и теперь разливал его по бокалам. -- Графиня заявила, что эти метки у нее с рождения, что точно такие же можно найти у каждого человека, и потребовала -- если судьи считают подобные пятна доказательством вины -- проверить на этот предмет всех горожан. Ей, однако, не поверили. К тому времени Дебора сильно побледнела и отощала от голода, но по-прежнему оставалась красавицей. -- Неужели действительно красавицей? -- удивился я. -- Она и сейчас походит на прекрасную лилию, -- печально ответил старый виноторговец. -- Очень белую и чистую. Что говорить -- ее сила очаровывать каждого так велика, что ее любят даже тюремщики. А священник рыдает во время причастия -- он не отказал ей в этом утешении, хотя она и не созналась. -- Знаете, она могла бы соблазнить самого сатану. Потому-то ее и называют невестой дьявола. -- Но инквизитора она соблазнить не в силах, -- заметил я. Собравшиеся закивали, не поняв, что это была лишь горькая шутка. -- А дочь? Прежде чем покинуть город, она говорила что-нибудь по поводу виновности или невиновности матери?-- поинтересовался я. -- Никому не сказала ни слова. А под покровом ночи сбежала. -- Ведьма, -- опять вмешался в разговор хозяйский сын. -- Иначе разве бросила бы она свою мать одну, когда против той обратились даже собственные сыновья? На этот вопрос ответить не смог никто, но я и не нуждался в их мнении. К этому времени, Стефан, мне хотелось лишь одного: поскорее уйти с постоялого двора и повидаться с приходским священником, хотя, как ты знаешь, это всегда наиболее опасное дело. Что, если инквизитор, который пирует на деньги, заработанные на всеобщем безумстве, заподозрит неладное и узнает меня, вспомнив по каким-нибудь прошлым встречам, а уж тем более если он, не приведи Бог, поймет, кто прячется под рясой богатого священника и чем на самом деле я занимаюсь? Меж тем мои новые приятели с готовностью продолжали поглощать заказанное мною вино и вновь заговорили о несравненной красоте графини, в годы молодости привлекшей к ней внимание многих известных амстердамских художников, которые с удовольствием писали ее портреты. О, об этом я мог бы рассказать им и сам, однако промолчал и через некоторое время, охваченный душевной болью, покинул своих собеседников, заказав для них на прощание еще одну бутылку вина. Вечер был теплый, окна домов распахнуты, отовсюду слышались разговоры и смех, а на ступенях собора еще толпились запоздалые прихожане, в то время как многие уже поудобнее устраивались у стен, готовясь к предстоящему зрелищу. Однако смотревшее на колокольню высокое зарешеченное окно камеры, в которой содержали Дебору, оставалось темным -- оттуда не пробивалось ни единого проблеска света. Чтобы добраться до ризницы, находившейся с другой стороны громадного собора, мне пришлось буквально перешагивать через сидящих и бурно обсуждающих события людей. Потом я долго стучал дверным молотком, пока наконец какая-то старуха не впустила меня и не позвала пастора. Вышедший навстречу сгорбленный седой священник после радушного приветствия выразил сожаление по поводу своего неведения о присутствии в городе странствующего собрата и настоятельно предложил немедленно покинуть постоялый двор и перебраться под его кров. Он охотно принял мои объяснения и с легкостью поверил выдуманной истории о том, что будто бы по причине больных рук, не позволявших проводить службы, я получил освобождение от своих обязанностей, равно как и множеству других вымышленных сведений и фактов, которые я был вынужден ему сообщить. Видимо, мне все же сопутствовала некоторая удача, ибо оказалось, что инквизитор приглашен на великосветский прием, устроенный в замке старой графиней. Туда же стеклась вся местная знать, поэтому нынешним вечером он сюда носа не покажет. Пастор был явно удручен тем, что его не пригласили в замок. Чувствовалось также, что его гложет обида: все бразды правления забрали судья, палач и прочая церковная шушера, в обилии слетающаяся на такого рода судилища. Пока священник вел меня через свои тускло освещенные, пропитанные пылью покои, я думал о том, как ему, да и всем остальным обитателям этого городишки повезло: ведь стоило графине, дрогнув под пытками, назвать хоть какие-то имена, и, возможно, добрая половина жителей оказались бы сейчас в тюрьме. Однако она предпочла умереть одна. Такой силы я не мог себе вообразить. Ты знаешь, Стефан, подобные люди находились всегда, хотя к тем, кто не выдерживал истязаний, мы не испытываем ничего, кроме сострадания. -- Побудьте со мной немного, и я расскажу вам все, что мне известно о ней, -- предложил священник. Питая весьма слабую надежду на то, что горожане могли ошибаться, я немедленно задал старику наиболее важные вопросы. Подавалась ли апелляция местному епископу? Да, но он нашел графиню виновной. А в Парижский парламент? Там отказались разбирать ее дело. -- Вы видели эти документы собственными глазами? Он мрачно кивнул, потом достал из ящика в шкафу и подал мне тот мерзкий памфлет, о котором я недавно слышал, -- с отвратительным изображением Сюзанны Мэйфейр, погибающей в языках пламени. Я резко отодвинул это чтиво подальше от себя. -- Неужели графиня действительно столь ужасная ведьма? -- спросил я. -- Это было давно известно, -- шепотом ответил священник, выгнув дугой брови. -- Просто ни у кого не хватало смелости открыть правду. Однако умирающий граф, дабы очистить свою совесть, в конце концов сказал об этом, а старая графиня, прочитав написанную инквизитором "Демонологию", обнаружила там точное описание всех тех странностей, которые она и ее внуки давно уже наблюдали. Священник глубоко вздохнул и, понизив голос до шепота, продолжил: -- Расскажу вам еще одну ужасную тайну. У графа была любовница, одна знатная и влиятельная особа, имя которой нельзя упоминать в связи с этим процессом. Но из ее собственных уст мы слышали, что граф боялся своей жены и в ее присутствии прилагал неимоверные усилия, стараясь не думать о любовнице, ибо графиня могла читать мысли. -- Такому совету могли бы последовать многие женатые мужчины, -- раздраженно возразил я. -- Но что это доказывает? Ничего. -- Как же вы не понимаете? Ведь именно по этой причине графиня и отравила мужа. Она была уверена, что останется безнаказанной, ибо все сочтут его смерть следствием падения с лошади. Я ничего не сказал в ответ. -- Но все догадываются, кто эта особа, -- лукаво продолжал священник. -- Завтра, когда соберется толпа, следите, куда обратятся все взоры, и вы увидите на зрительских скамьях возле тюрьмы графиню Шамийяр из Каркасона. Однако прошу учесть: я вам не говорил, что это именно она. Я опять промолчал, все глубже погружаясь в состояние безысходности. -- Вы не можете себе представить, какую власть имеет дьявол над этой ведьмой, -- продолжал старик. -- Умоляю вас, расскажите, -- попросил я. -- Даже после жестокой пытки на дыбе, после испанского сапога, искалечившего ее ноги, после прикладывания к пяткам раскаленного железа она не созналась ни в чем, а только повторяла в муках имя матери и еще выкрикнула: "Роэлант! Роэлант!", а затем: "Петир!" -- конечно же, то были имена ее бесов, ибо среди здешних знакомых графини нет никого, кто носил бы такие имена. И что вы думаете? Бесы тут же пришли ей на помощь, ввергли ее в забытье и таким образом избавили от боли. Я был более не в состоянии слушать. -- Могу ли я встретиться с ней? -- спросил я священника. -- Мне очень важно своими глазами увидеть эту женщину и, если будет позволено, расспросить ее. Достав большую толстую книгу ученых наблюдений, написанную по-латыни, которую, по моему твердому убеждению, старик вряд ли смог бы прочесть, я хвастливо заговорил о процессах над ведьмами, свидетелем которых был в Бромберге, о тамошней тюрьме для ведьм, где их пытали сотнями, и еще много о чем в том же духе, не забывая при этом приводить различные подробности, которые произвели на священника должное впечатление. -- Я провожу вас к ней, -- наконец сказал он. -- Но предупреждаю: это крайне опасно. Когда вы ее увидите, то поймете. -- В чем же заключается опасность? -- спросил я, спускаясь по лестнице в сопровождении старика, который освещал путь свечой. -- В том, что эта женщина по-прежнему красива. Видите, как сильно любит ее дьявол. Потому-то мы и называем ее невестой дьявола. По туннелю, проходившему под нефом собора, -- в древние времена римляне хоронили здесь умерших -- священник провел меня на другую сторону площади, в тюрьму. Мы поднялись по винтовой лестнице на самый последний этаж, где за массивной дверью, которую с трудом смогли открыть сами тюремщики, содержалась Дебора. Подняв свечу, священник указал в дальний угол длинной камеры. Сквозь решетки сюда проникали лишь тонкие лучики света, но свеча позволила увидеть вполне достаточно: Дебора лежала на охапке сена -- обритая наголо, исхудавшая, истерзанная пытками, облаченная в рваное одеяние из грубой ткани, но по-прежнему чистая и сияющая, словно лилия, как о том недавно мне говорили на постоялом дворе. При виде нас узница едва заметно кивнула, не выказав при этом ни малейших эмоций, а затем поочередно окинула обоих внимательным взглядом. В сиянии ее глаз и в выражении лица, лишенного даже бровей, было нечто неземное. Стефан, такое лицо достойно сияющего нимба. Ты тоже его видел -- написанное красками на полотне. Из моего дальнейшего повествования ты поймешь, о чем я. Графиня даже не шевельнулась, но лишь спокойно и молчаливо взирала на нас. Она сидела, обхватив руками подтянутые к подбородку колени, словно ей было холодно. Ты понимаешь, Стефан, что, поскольку я был знаком с этой женщиной, она вполне могла узнать меня, заговорить, обратиться ко мне с мольбами или, напротив, наброситься с проклятиями -- словом, сделать нечто такое, что заставило бы священника усомниться в истинности всего, что я сообщил ему о себе. Но, признаюсь, в тогдашнем сумбуре мыслей я даже не подумал об этом. А теперь позволь мне прервать свое горестное повествование и рассказать тебе о событиях давно прошедших дней... Но прежде чем ты продолжишь чтение, пожалуйста, выйди из комнаты, спустись в главный зал Обители и взгляни на портрет темноволосой женщины кисти Рембрандта ван Рейна, который висит возле самых ступеней лестницы... Стефан, это моя Дебора Мэйфейр. Та самая женщина, которая сейчас, когда я пишу эти строки, сидит, дрожа от холода, в тюремной камере на другой стороне площади. Я совсем недавно вернулся оттуда и в данный момент нахожусь в своей комнате на постоялом дворе. Как я уже писал, у меня предостаточно свечей и вина, а горящий в небольшом очаге огонь помогает прогнать ночную сырость. Я сижу за столом, лицом к окну, и теперь, пользуясь нашим обычным шифром, поведаю тебе обо всем. Как тебе известно, впервые я встретился с этой женщиной двадцать пять лет назад; мне тогда было восемнадцать, а ей всего-навсего двенадцать лет. Это произошло еще до твоего вступления в Таламаску, да и я к тому времени состоял в ордене чуть более шести лет, попав туда мальчишкой-сиротой. Казалось, что костры, на которых сжигали ведьм, полыхали тогда по всей Европе, а потому мне пришлось раньше срока прервать обучение, чтобы сопровождать нашего старого ученого Юния Пауля Кеппельмейстера в странствиях по европейским землям, в ходе которых он успел познакомить меня лишь с немногими -- и едва ли достаточно надежными -- методами своей работы. Пытаясь спасти ведьм, он защищал их всеми доступными ему способами, а в разговорах с глазу на глаз советовал называть в качестве сообщников прежде всего самих обвинителей, а также жен самых почитаемых горожан, дабы дискредитировать следствие и лишить основания первоначальные обвинения. Путешествуя с ним, я постепенно стал понимать, что мы всегда искали людей, обладающих магическими способностями, будь то чтение мыслей, передвижение предметов или общение с духами; однако даже в результате самых тщательных поисков крайне редко удавалось обнаружить истинного мага, а если быть точным, таковые едва ли вообще встречались на нашем пути. Повторяю, мне шел восемнадцатый год, и это было мое первое далекое путешествие с того времени, как я оказался в Обители и приступил к обучению, а потому, когда Юний заболел и умер в Эдинбурге, я не знал, что делать. Мы направлялись на процесс одной шотландской знахарки, широко известной своим даром целительницы, которая прокляла свою односельчанку-молочницу и за это была обвинена в колдовстве, хотя с той женщиной не случилось ничего дурного. В ночь перед смертью Юний велел мне самостоятельно продолжить путь в горную шотландскую деревушку и наделаю обосноваться там под видом молодого швейцарского богослова-кальвиниста, Я был слишком молод, чтобы кто-либо мог принять меня за священника, и посему не мог воспользоваться документами Юния. До того момента я путешествовал как его преданный и старательный компаньон и носил скромную протестантскую одежду -- в таком обличье я и отправился дальше, теперь уже в одиночестве. Сожжения ведьм в Шотландии ужасали меня. Как ты знаешь, шотландцы были и остаются столь же злобными и беспощадными, как французы и немцы, ничему, похоже не научившись у более милосердных и разумных англичан. Предпринимая это первое самостоятельное путешествие, я испытывал такой страх, что не в силах был оценить даже красоту шотландских высокогорных лугов. Более того, увидев, что жители маленькой, расположенной в совершенной глуши деревушки не знали других занятий, кроме разведения овец, я еще сильнее испугался их невежества, дикости и суеверия. Свою лепту вносили и расположенные неподалеку развалины некогда величественного собора, торчавшие из высокой травы подобно костям левиафана, а также видневшиеся вдалеке, на противоположной стороне глубокой долины, руины заброшенного замка с круглыми башнями и маленькими окнами-бойницами. Как я смогу хоть чем-то оказаться здесь полезным, если рядом нет Юния, всегда готового прийти мне на помощь? Добравшись наконец до самой деревни, я понял, что опоздал: ведьму сожгли несколько часов назад и теперь возле места казни стояли телеги, дабы увезти прочь ее останки и головешки костра. Одна телега за другой наполнялись золой, почерневшими поленьями, костями и углями, а затем, провожаемая угрюмыми взглядами обитателей деревушки процессия выехала за ее пределы и направилась в луга. Тогда-то я и увидел Дебору Мэйфейр, дочь ведьмы. Руки у нее были связаны, платье -- порвано и запачкано. Устроители казни взяли девочку, чтобы она своими глазами увидела, как пепел ее матери будет развеян по ветру. Она стояла, не произнося ни звука. Расчесанные на прямой пробор черные волосы густыми локонами ниспадали на спину, голубые глаза оставались сухими. Какая-то старуха, стоявшая возле меня и взиравшая на происходящее, сказала: -- Девчонка не пролила ни слезинки -- явный ведьмин признак. Но мне-то было знакомо это пустое выражение детского лица, сонная походка и безразличие к происходящему, когда на ее глазах выгребали содержимое телег и лошади копытами расшвыривали по земле золу и пепел. Примерно в таком же состоянии я бродил по улицам Амстердама, осиротев после смерти отца. Помню, как люди говорили что-то, обращаясь ко мне, но я не удостаивал их ответом и даже не поворачивал головы. Не было такой силы, которая могла бы заставить меня в то время выйти из ступора. Даже когда меня трясли и шлепали, я сохранял все то же чрезвычайное спокойствие и лишь слегка удивлялся, с чего это кому-то понадобилось совершать столь странные действия. Мне было гораздо интереснее смотреть на косые лучи солнца, освещавшие стены, чем видеть свирепые лица или прислушиваться к рычанию, срывавшемуся с перекошенных злобой губ. После сожжения матери высокую, статную, исполненную достоинства двенадцатилетнюю девочку отхлестали плетьми. Взрослые насильно повернули ее голову так, чтобы она видела, как плеть со свистом опускается на ее спину. -- Что с нею будет дальше? -- спросил я у старухи. -- Девчонку надлежало бы сжечь, но они боятся, -- ответила та. -- Она слишком молода и зачата в веселье. Никто не отважится причинить вред зачатому в веселье ребенку -- ведь неизвестно, кем может оказаться его отец. Произнося последние слова, старуха бросила выразительный взгляд в сторону замка, прилепившегося к высоким и совершенно голым скалам, вздымавшимся по другую сторону зеленой долины. Не тебе говорить, Стефан, что в период "охоты на ведьм" наряду со взрослыми погибло немало детей. Но в каждой деревне свои обычаи. А я находился в Шотландии и понятия не имел, ни что такое "зачатая в веселье", ни кто являлся хозяином замка, как не знал и того, был ли в словах старухи хоть какой-нибудь смысл. Я молча наблюдал, как девочку посадили в телегу и повезли обратно в деревню. Когда лошади побежали быстрее, ветер разметал ее черные волосы. Бедняжка сидела, устремив взгляд вперед, и за всю дорогу ни разу не повернула головы. Когда грубо сделанные деревянные колеса затряслись по колеям и ухабам проселочной дороги, один из сидевших рядом с девочкой негодяев покрепче ухватил ее, не давая упасть с телеги. -- Эх, нужно было бы сжечь ее, и дело с концом, -- заявила старуха, словно продолжая начатый со мною спор, в то время как я не произнес за все это время ни слова. Плюнув в сторону, она перевела взгляд на замок и добавила: -- Если герцог не пошевелится, чтобы их остановить, я так думаю, они все-таки спалят девчонку. Именно тогда я и принял решение сделать все возможное, чтобы пусть даже хитростью, но увезти ребенка. Оставив старуху пешком возвращаться домой, я сел на телегу и отправился вслед за Деборой, которая за весь путь лишь однажды очнулась от своего оцепенения. В тот момент мы проезжали мимо древних камней неподалеку от деревни -- я имею в виду те массивные, образующие круг валуны, которые стоят так с незапамятных времен и о которых ты знаешь намного больше моего. На этот странный хоровод девочка смотрела с нескрываемым любопытством, хотя причина столь явного интереса осталась для меня загадкой. Потом я на какое-то мгновение увидел одинокую человеческую фигуру, стоявшую довольно далеко от дороги, в поле. За спиной этого человека разворачивалась панорама долины. Незнакомец бросил ответный взгляд на девочку. Мне показалось, что по возрасту он был не старше меня; высокий, худощавый, с темными волосами. Однако я едва мог его видеть, ибо он стоял против света и потому казался прозрачным. Возможно, то был и не человек, а какой-то дух, подумалось мне. Когда телега с девочкой проезжала мимо того места, мне показалось, что их взгляды встретились, но я могу утверждать с уверенностью лишь то, что в течение какого-то мгновения видел некоего человека или нечто на него похожее. Я упомянул об этом только потому, что девочка выглядела совершенно отрешенной, и тот эпизод может иметь отношение к нашей истории. Сейчас я думаю, он действительно имеет к ней отношение, но об этом мы с тобой поразмыслим позже. Итак, я продолжаю... Приехав в деревню, я немедленно направился к священнику и к членам комиссии, назначенной шотландским Тайным советом. Они не успели еще разъехаться -- все сидели за столом на постоялом дворе. Таков был обычай: устраивать сытный обед после казни ведьмы, зачастую за счет ее имущества. Хозяин постоялого двора тут же рассказал мне, что в хижине ведьмы обнаружили много золота, которое пошло в уплату за проведение суда, пытки, на жалованье палачу и судье, проводившему дознание. Золотом сожженной Сюзанны рассчитались за дрова и уголь для ее костра и, разумеется, за вывоз пепла. -- Отобедайте с нами, -- предложил мне этот малый, окончив свои пояснения. -- Ведьма платит. Там осталось еще достаточно золота. Я отказался. Слава Богу, ко мне не приставали с расспросами. Я тут же отправился к членам комиссии, заявил, что являюсь богословом и человеком богобоязненным, и спросил, не могу ли я забрать дочку ведьмы с собой в Швейцарию, чтобы отвезти ее к одному благочестивому швейцарскому священнику, который готов принять девочку, воспитать из нее настоящую христианку и сделать так, чтобы она навсегда забыла о матери. Мое обращение к этим людям было излишне пространным, хотя, по сути, им было достаточно услышать слово "Швейцария". Собравшиеся без обиняков признались, что хотят избавиться от девчонки, да и герцог тоже, но только не путем сожжения, ибо девочка была зачатой в веселье и в деревне боялись ее сжигать. -- Ради Бога, объясните же мне, что означает "зачатая в веселье"? -- попросил я. Мне рассказали, что в горных шотландских деревнях люди и по сей день привержены старым обычаям. Так, на первое мая они зажигают на лугах огромные костры, обязательно добывая огонь с помощью кресала или трением палочек. Около таких костров люди пляшут и веселятся ночь напролет. В разгуле этого праздника мать девочки, Сюзанна, самая красивая девушка в деревне, избранная в том году майской королевой, и зачала свое дитя. Девочка считалась зачатой в веселье, а потому -- наиболее любимой, ибо никто не знал, кто ее отец. Им мог оказаться как любой из деревенских мужчин, так и человек благородных кровей. А в древние времена, языческие -- и теперь, слава Богу, давно позабытые, хотя в здешних деревнях их никак не могут забыть окончательно, -- зачатые в веселье считались детьми богов. -- Возьмите ее с собой, -- сказали мне члены комиссии, -- и отвезите к вашему доброму швейцарскому пастору. Герцог будет только рад. Но на дорогу съешьте и выпейте чего-нибудь, ибо ведьма заплатила за угощение и его хватит на всех. Менее чем через час я выехал из деревни, усадив девочку впереди себя на лошадь. Мы вновь проехали через пепел на перекрестке дорог, но моя спутница даже не взглянула на него. Зрелище круга из камней на сей раз тоже оставило ее равнодушной. А когда мы двинулись по дороге, тянущейся по берегам озера Лох-Доннелейт, девочка не бросила прощального взгляда и на замок. Уже на первом постоялом дворе я в полной мере осознал всю тяжесть ответственности за содеянное мною. Девочка находилась в моей власти -- немая как рыба, беззащитная, очень красивая и в определенном отношении вполне взрослая. А сам я, несмотря на юношеский возраст, тоже был уже далеко не мальчишкой. Я забрал девочку без позволения Таламаски и по возвращении мог ожидать целого града упреков. Мы поселились в разных комнатах, ибо это показалось мне единственно приемлемым решением. Но я боялся оставлять Дебору одну, опасаясь, как бы она не сбежала, и, завернувшись в плащ, словно он каким-то образом мог удержать меня от необдуманных поступков, я улегся на соломе напротив девочки и, глядя на нее, принялся размышлять, как быть дальше. В дрожащем пламени свечей я разглядел, что по нескольку черных локонов девочки скручены в два небольших пучка с обеих сторон и закреплены достаточно высоко, чтобы удерживать сзади остальную массу волос. Глаза ее походили на кошачьи -- овальные, узкие и чуть-чуть загнутые с внешних концов -- и светились в темноте, а округлые скулы были высокими, нежными и изящно очерченными. Иными словами, лицо Деборы казалось слишком утонченным, чтобы принадлежать крестьянке. Под рваным платьишком виднелась высокая полная грудь взрослой женщины, а ноги, скрещенные перед ней на полу, отличались точеностью линий. При одном только взгляде на ее губки мне хотелось впиться в них поцелуем... Подобные фантазии, теснившиеся в голове, будили во мне стыд. Прежде я думал лишь о том, как бы спасти девочку. Теперь же мое сердце колотилось от желания. А двенадцатилетняя сирота просто сидела и смотрела на меня. Меня очень занимало, о чем она думает, хотелось прочесть ее мысли. Но, похоже, девочка поняла это и наглухо закрыла свой разум. Наконец до меня дошли простейшие вещи: ее ведь нужно накормить и подобающим образом одеть -- "открытие", сравнимое с тем, что солнечный свет согревает, а вода утоляет жажду. Я распорядился насчет пищи для девочки, заказал вина, попросил найти для нее подходящую одежду, а кроме того, принести лоханку теплой воды и гребень для волос. Дебора взирала на все так, словно не знала, что это такое. Теперь, при свете свечей, я увидел, что тело ее покрыто грязью, на нем остались следы от ударов плетью. Девочка была очень худа: кожа да кости -- иначе не скажешь. Стефан, какой голландец не счел бы омерзительным подобное зрелище? Клянусь тебе, когда я раздевал и отмывал Дебору, меня переполняла жалость к несчастной малышке. Но мужчина во мне сгорал в адском пламени при виде этой белой, нежной на ощупь кожи и великолепно сложенного тела, вполне готового к деторождению. К тому же Дебора не оказывала мне ни малейшего сопротивления, пока я мыл ее, одевал и расчесывал ее волосы. В то время я кое-что знал о женщинах, но, откровенно говоря, далеко не столь много, как о книгах. Создание, находившееся передо мной, в своей наготе и молчаливой беспомощности казалось мне еще более загадочным. Тем не менее девочка безмолвно сверлила меня горящими глазами, которые почему-то пугали меня и заставляли думать, что, допусти я хоть одно недостойное движение, касаясь ее тела, она поразит меня насмерть. Когда я омывал следы от плети на ее теле, Дебора даже не вздрогнула. Стефан, мне пришлось самому кормить ее с деревянной ложки. И хотя она прожевывала и глотала каждую порцию, сама ничем не помогала мне и ни к чему на столе не тянулась. Среди ночи я проснулся, увидев во сне, как обладаю Деборой, и несказанно обрадовался, что этого не случилось наяву. Однако девочка не спала и следила за мной своими кошачьими глазами. Я тоже внимательно поглядел на нее, пытаясь разгадать ее мысли. Из незанавешенного окна лился лунный свет, а сквозь щели рамы в комнату проникал бодрящий холодный воздух. В этом бледном свете я увидел, что лицо девочки утратило прежнее безучастное выражение и теперь казалось злым и сердитым, что меня напугало. Она походила на дикого зверя, наряженного в синее платье с белым крахмальным воротником и дамскую шляпу. Я попытался заговорить с нею по-английски, мягким, успокаивающим голосом объясняя ей, что со мною ей ничто не грозит, что я отвезу ее в такое место, где никто не станет обвинять ее в колдовстве, а люди, казнившие ее мать, сами нечестивы и жестоки. Мои слова сильно удивили девочку, но она ни слова не сказала в ответ. Я продолжил рассказ, говоря ей, что слышал о ее матери. Ее мать была целительницей, приносившей облегчение больным. Такие люди существовали всегда, и вплоть до нынешних ужасных времен никто не называл их ведьмами. Но теперь суеверие охватило всю Европу, и если раньше людей убеждали, что человек не способен общаться с бесами, то теперь сама церковь верит в подобные вещи и разыскивает ведьм по всем городам и селениям. Девочка вновь промолчала, но мне показалось, что лицо ее сделалось менее устрашающим, словно мои слова растопили копившийся внутри ребенка гнев. И вновь я прочел в ее взгляде недоумение и удивление. Я рассказал ей, что принадлежу к ордену добрых людей, которые не хотят причинять зло или сжигать таких знахарок, как ее мать. Я говорил, что привезу ее в Обитель, где отнюдь не жалуют охотников на ведьм. -- Мы поедем не в Швейцарию, как я сказал там, в твоей деревне, а в Амстердам. Ты когда-нибудь слышала о нем? Это поистине великолепный город. Казалось, что к Деборе вновь вернулась прежняя холодность. Слабая усмешка тронула ее губы, и она прошептала по-английски: -- Значит, ты не богослов. Ты лжец! Я моментально подскочил к ней и взял ее за руку. Какое счастье, что она понимала по-английски и знала не только свой малопонятный местный диалект, ибо теперь я мог говорить с ней с большей уверенностью. Я объяснил девочке, что солгал ради ее спасения и что она должна верить в мои добрые намерения. Но она сникла у меня на глазах, словно цветок, закрывший свои лепестки. За весь наступивший день она не сказала мне ни слова, то же повторилось и на следующий день. Правда, теперь она ела самостоятельно и, как мне показалось, постепенно восстанавливала силы. Когда мы добрались до Лондона и заночевали в гостинице, я проснулся от звука ее голоса. Я приподнялся на соломенном матраце, увидел, как она выглядывает из окна, и услышал, как она говорит с сильным шотландским акцентом: -- Убирайся от меня, дьявол! Я не желаю тебя больше видеть. Когда Дебора отвернулась от окна, глаза ее блестели от слез. Свет от моей свечи ударял ей прямо в лицо, и в тот момент она казалась совсем взрослой. Дебора ничуть не удивилась, увидев, что я проснулся, ее лицо приобрело знакомое холодное выражение, она легла и повернулась к стене. -- И все-таки с кем ты говорила? -- спросил я. Она не ответила. Я сел в темноте и начал говорить с девочкой, не зная, слышит она меня или нет. Я сказал, что если она кого-то увидела, будь то призрак или дух, это еще не значит, что она видела дьявола. Кто решится сказать, чем являются эти существа? Я умолял ее рассказать о матери и о том, почему Сюзанна навлекла на себя обвинения в колдовстве. Теперь я не сомневался, что девочка унаследовала от матери определенные способности. Однако Дебора не откликнулась ни на одну мою просьбу. Я сводил ее в баню и купил ей другое платье. Все это не вызвало у нее ни малейшего интереса. Она холодно взирала на толпы людей и проезжавшие кареты. Желая поскорее покинуть Лондон и вернуться на родину, я сменил наряд богослова на голландскую одежду, поскольку здесь она скорее могла вызвать уважение и готовность оказать мне услугу. Но перемена в моем облике привела Дебору в состояние мрачного веселья, и она вновь окинула меня насмешливым взглядом, словно желая показать, что не сомневается в наличии у меня непристойных устремлений. Однако и сейчас, равно как и в прошлом, мои действия никоим образом не могли подтвердить ее подозрения. Но что, если она читала мои мысли и знала, что я постоянно представляю ее обнаженной -- такой, какой видел, когда мыл ее тело? Я надеялся, что нет. Мне думалось, что в новом платье Дебора выглядит просто красавицей. Более привлекательных молодых женщин мне не доводилось еще видеть. Поскольку сама она не причесывалась, я занялся ее волосами: часть заплел в косу и уложил кольцом вокруг головы, а остальным позволил локонами ниспадать на спину. Такие прически я видел у других женщин, но Дебору она превратила в настоящую красавицу с картины. Стефан, мне невыразимо мучительно вспоминать обо всем этом, но я пишу -- и не только ради пополнения наших обширных архивов, но и потому, что ночь за окном так тиха, хотя время еще не подошло к полуночи, а мое сердце нестерпимо болит. Я предпочитаю время от времени бередить раны, которые не в состоянии исцелить. Тебе не надобно принимать на веру мои слова о красоте этой женщины, ибо, уверен, ты уже видел ее портрет. Итак, мы отправились в Амстердам, выдавая себя перед посторонними за брата и сестру из богатой голландской семьи. Я мечтал и наделся, что наш город выведет Дебору из состояния оцепенения. Она с явным интересом взирала на аккуратные, обсаженные деревьями каналы, на изящные лодки и прекрасные четырех- и пятиэтажные здания. Величественная Обитель, стоящая у самого канала, которая была моим домом и могла стать домом для нее, вызвала у Деборы нескрываемое удивление. До сих пор это дитя видело лишь свою убогую деревушку да грязные постоялые дворы, на которых нам приходилось останавливаться на ночлег. Так что ты вполне поймешь ее чувства, когда она увидела чистые простыни и подушки в чистой голландской спальне. Она не издала ни звука, но мимолетная улыбка, скользнувшая по ее губам, стоила тысяч слов. Я сразу же пошел к старшинам -- Ремеру Францу и Петрусу Ланкастеру, которых ты прекрасно помнишь, и чистосердечно признался в содеянном. Заливаясь слезами, я объяснил, что девочка осталась одна и потому мне пришлось взять ее с собой. У меня не было иных объяснений относительно потраченной мною изрядной суммы денег, кроме того, что я их потратил. К моему изумлению, старшины простили меня и даже пошутили, ибо знали мои потаенные секреты. -- Петир, -- с улыбкой сказал Ремер, -- путешествие из Шотландии было для тебя такой суровой епитимьей, что ты явно заслужил прибавку к жалованью и, возможно, более приличную комнату в нашей Обители. Его слова сопровождались новым взрывом хохота. Да и я улыбнулся про себя, ибо даже в те мгновения при одном только воспоминании о красоте Деборы меня обуревали фантазии. Однако вскоре мое хорошее настроение развеялось, уступив место новым душевным терзаниям. Дебора не пожелала отвечать ни на один вопрос из тех, что ей задавали. Но когда жена Ремера, которая жила в Обители всю свою жизнь, пришла к ней и дала ей вышивание и иглу, Дебора довольно сноровисто приступила к работе. К концу недели жена Ремера и жены других наших агентов научили ее плести кружева, и она все время проводила за этим занятием, но на слова, обращенные к ней, не отвечала. Подняв голову от рукоделия, она молча обводила собравшихся долгим взглядом и вновь возвращалась к своим кружевам. К женской части нашего ордена, к тем женщинам, которые не были женами наших агентов, а являлись исследовательницами и сами обладали определенными способностями, Дебора, похоже, питала явное отвращение. Со мною она также не желала разговаривать, но зато перестала бросать полные ненависти взгляды. Когда я предложил ей пойти погулять со мной по городу, она согласилась, и вскоре город буквально вскружил ей голову. В таверне Дебора позволила заказать ей вина, хотя ее немало удивило зрелище добропорядочных женщин, сидящих здесь за яствами и вином. Впрочем, подобное удивляет и других иностранцев, немало поездивших по свету. Я много рассказывал ей о нашем городе, о его истории, о терпимости властей к различным взглядам и мнениям. Я говорил о том, как сюда из Испании бежали евреи, спасаясь от преследований, рассказывал, что католики здесь мирно уживаются с протестантами и здесь никого не преследуют за колдовство. Я водил ее к книготорговцам и печатникам. Мы нанесли краткий визит в дом Рембрандта ван Рейна, где всегда толпились ученики и куда всегда так приятно было заходить. Его любимая Хендрике, которой я искренне восхищался, умерла два года назад, и он жил вдвоем со своим сыном Титусом. Я предпочитал полотна, которые он писал в этот период жизни, тем, что он создавал ранее, когда находился в фаворе. Нынешние нравились мне своей странной меланхолией. Мы выпили по бокалу вина с молодыми художниками, постоянно собиравшимися в мастерской, чтобы учиться у мэтра. Здесь Рембрандт впервые обратил внимание на Дебору, хотя ее портрет он написал позже. Моим постоянным стремлением было развлечь Дебору, отвратить ее от снедающих ее мыслей и показать ей многообразие мира, частью которого могла теперь стать и она. Дебора хранила молчание, но я видел, что ей понравились художники. В особенности ее внимание привлекали портреты, написанные Рембрандтом, и, конечно, сам этот добрый и гениальный человек. Мы посещали множество мастерских и беседовали с другими художниками. Мы побывали у Эммануэль де Витте и у других живописцев, работавших тогда в Амстердаме. Кое-кто из них до сих пор остается другом нашего ордена. Казалось, в атмосфере мастерских Дебора отогревалась душой, и ее лицо ненадолго становилось мягким и нежным. Однажды мы проходили мимо магазинов ювелиров, и именно тогда Дебора слегка коснулась белыми пальцами моей руки, попросив остановиться. Белые пальцы... Я пишу о них, потому что они крепко врезались мне в память. Ее тонкая кисть была совсем как у взрослой женщины, и от этого прикосновения я испытал к ней робкое желание. Дебору очаровало зрелище мастеров, режущих и шлифующих бриллианты, расхаживающих между столами купцов и богатых клиентов, съезжавшихся со всей Европы, если не сказать -- мира, чтобы купить прекрасные камни. Я очень сожалел, что из-за отсутствия денег я не мог купить для Деборы какую-нибудь красивую вещь. Жена Ремера великолепно нарядила Дебору, и купцы сразу же обращали на нее внимание и предлагали ей посмотреть их сокровища. Взгляд Деборы упал на красивый бразильский изумруд, оправленный в золото, который показывали какому-то богатому англичанину. Когда англичанин отказался от камня из-за высокой цены, Дебора присела к столу, чтобы получше рассмотреть драгоценность, словно была в состоянии ее купить или у меня имелось для этого достаточно денег. Казалось, она впала в транс, глядя на великолепный камень прямоугольной формы и созерцая филигрань старинного золота Затем Дебора по-английски осведомилась о цене камня и даже не глазом не моргнула, услышав ответ. Я заверил купца, что, поскольку дама выражает явное желание приобрести изумруд, мы приобретем его, как только обсудим это со всех сторон. Улыбаясь, я повел Дебору к выходу. Мне было грустно, ибо я был не в состоянии купить столь дорогую вещь. Когда мы возвращались по набережной обратно, Дебора сказала мне: -- Не грусти. Разве ты виноват, что у тебя нет денег? Она в первый раз улыбнулась мне и сжала мою руку. У меня едва сердце не выскочило от радости, но Дебора вновь сделалась молчаливой и холодной и более не произнесла ни слова. Я обо всем рассказал Ремеру. Тот ответил, что, хотя у нас не дают обет безбрачия, я вел себя самым благородным образом, чего от меня и ожидали. Теперь же он посоветовал мне вплотную заняться английским языком, ибо я по-прежнему отвратительно писал по-английски, и тем самым загрузить свой ум. На седьмой день после появления Деборы в Обители из поездки в Харлем вернулась одна из наших агентов. Ты слышал об этой женщине и достаточно изучал ее записи, хотя ее самой давно уже нет в живых. Она ездила навестить своего брата, весьма заурядного человека, но ее саму никак нельзя было назвать таковой, ибо она бы