Вернись, призрак! -- закричал я. -- Или лучше, если любишь Шарлотту, уходи прочь! Возвращайся в хаос, откуда ты пришел, и оставь мою Шарлотту в покое. И я мог бы поклясться, что это существо снова заговорило, шепотом произнеся: -- Я терпелив, Петир ван Абель. И умею предвидеть далекое будущее. Я буду пить вино и есть мясо, я буду по-прежнему ощущать тепло женщины даже тогда, когда от тебя не останется и костей. -- Вернись! -- вскричал я. -- Объясни, что это значит! Я видел тебя, Лэшер, так же ясно, как видят ведьмы, и я могу сделать тебя сильным. Но в ответ -- только тишина. Я упал на подушку, понимая, что это был самый мощный призрак из всех, каких я до этого встречал. До сих пор ни один из них не был таким сильным и так явственно видимым. И слова, произнесенные этим дьяволом, не имели никакого отношения к повелению ведьмы. Как мне не хватало в ту минуту моих книг! Ах, если бы они оказались тогда под рукой! И снова перед моим мысленным взором возник каменный круг в Доннелейте. Уверяю тебя, призрак появился в том месте не без причины! Это не просто коварный демон. И не Ариэль, готовый повиноваться волшебной палочке Просперо! [Просперо и Ариэль -- персонажи пьесы Шекспира "Буря".] Я был столь взбудоражен, что вновь прибегнул к помощи вина в надежде, что оно притупит мою боль. Вот так, Стефан, прошел мой первый день плена и несчастий. Я досконально изучил свое небольшое жилище. Столь же подробно пришлось исследовать и утес, с которого ни одна тропа не спускалась к берегу. Будь у меня в распоряжении даже морской канат, закрепленный на балюстраде, я не сумел бы спуститься с такой крутизны. Но позволь мне продолжить. Шарлотта явилась ко мне где-то около полудня. Увидев вошедших вместе с ней двух горничных-мулаток, я понял, что они отнюдь не были плодом моего воображения, и в холодном молчании следил, как они расставляют по комнате свежие цветы. Женщины принесли мою рубаху, выстиранную и выглаженную, а с ней и другую одежду из более легких тканей, более подходящих для климата этих мест. А еще они доставили большую бадью, протащив ее, словно лодку, по песку под неусыпной охраной двух мускулистых рабов -- на тот случай, если бы мне вздумалось бежать. Наполнив бадью горячей водой, они сказали, что я могу выкупаться, когда пожелаю. Я воспользовался предоставленной возможностью, надеясь, наверное, смыть с себя грехи, а затем, когда меня одели в чистое и аккуратно подстригли бороду и усы, сел за стол и слегка подкрепился, не поднимая при этом глаз на Шарлотту, которая одна осталась со мной в комнате. Наконец, отставив в сторону тарелку, я поинтересовался: -- И как долго ты намерена держать меня здесь? -- Пока не удостоверюсь, что зачала от тебя ребенка, -- ответила Шарлотта. -- Первые признаки могут проявиться совсем скоро. -- Что ж, у тебя была такая возможность, -- ответил я, но, не успев даже договорить, снова оказался во власти вожделения прошлой ночи, и перед моим мысленным взором предстала картина, будто я разрываю на ней красивое шелковое платье, высвобождаю ее груди, яростно припадаю к ним и начинаю сосать как младенец. Снова у меня возникла восхитительная мысль, что она распутна и поэтому я могу делать с ней все, что пожелаю, и что я воспользуюсь первой подвернувшейся возможностью насладиться ею. Шарлотта поняла. Нет сомнений, она прочла мои мысли, ибо подошла совсем близко и, пристально глядя мне в глаза, уселась ко мне на колени. Почти невесомая, сладостная ноша. -- Порви на мне шелк, если желаешь, -- сказала она -- Тебе отсюда не выбраться. Поэтому делай в своей тюрьме все, что можешь. Я потянулся к ее горлу, и тут же полетел на пол. Кресло перевернулось. Только это сделала не Шарлотта -- она лишь отступила в сторону, чтобы не пострадать. -- А, значит, он здесь, -- вздохнул я. Я не видел его, но, приглядевшись, заметил какое-то пятно в воздухе над собой, которое постепенно расползалось, становясь все прозрачнее, и в конце концов совершенно рассеялось. -- Прими же мужской облик, как было сегодня утром! -- потребовал я. -- Поговори со мной еще раз, ничтожный призрак, маленький трус! Все серебро в комнате задребезжало. Москитная сетка всколыхнулась крупными волнами. Я расхохотался. -- Глупый дьяволенок, -- сказал я, поднимаясь с пола и отряхивая одежду. Это существо ударило меня снова, но я схватился за спинку кресла и устоял. -- Подлый дьяволенок, -- сказал я, -- и к тому же трус. Шарлотта наблюдала за происходящим в полном изумлении. Не могу сказать, что выражало ее лицо -- то ли подозрительность, то ли страх. Потом она что-то едва слышно прошептала, и я увидел, как всколыхнулась прозрачная занавеска на окне, -- похоже, существо вылетело из комнаты. Мы остались вдвоем. Шарлотта отвернулась от меня, но я успел заметить, что щеки ее горят, а глаза полны слез. Какой хрупкой и ранимой казалась она в ту минуту. Я возненавидел себя за вожделение к ней. -- Надеюсь, ты не винишь меня в том, что я пытался отомстить? -- вежливо поинтересовался я. -- Ведь ты удерживаешь меня здесь против моей воли. -- Не вздумай опять бросать ему вызов, -- со страхом произнесла Шарлотта дрожащими губами. -- Я не хочу, чтобы он причинил тебе боль. -- А разве всесильная ведьма не может обуздать его? Она припала к кроватному столбику, опустила голову и выглядела совершенно потерянной. И такой очаровательной! Такой обольстительной! Даже не будь она ведьмой, колдовских чар у нее и без того хватало. -- Ты хочешь меня, -- тихо сказала она, -- так возьми. И то, что я сейчас скажу, возбудит тебя гораздо сильнее, чем любое зелье, каким я могу тебя напоить. Она подняла голову, и я увидел, что губы ее трясутся, словно она вот-вот расплачется. -- Ты о чем? -- спросил я. -- О том, что я тебя тоже хочу. Я считаю тебя красивым. И когда лежу подле Антуана, мое тело тоскует по тебе. -- Это твое несчастье, дочь, -- холодно произнес я, однако безразличие мое было, конечно же, наигранным. -- Разве? -- Остынь. Помни, что мужчине совсем не обязательно считать женщину красивой, чтобы овладеть ею. Будь по-мужски хладнокровной. Это тебе больше подходит, коль скоро ты насильно удерживаешь меня здесь. Она помолчала несколько секунд, а затем подошла и снова начала свое обольщение, начав с нежных дочерних поцелуев и постепенно переходя к все более смелым и жарким ласкам. И опять я превратился в того же глупца, что и раньше. Только на этот раз охвативший душу гнев не позволил мне окончательно пасть, и я отстранил Шарлотту. -- А как это понравится твоему призраку? -- спросил я, вглядываясь в пустоту вокруг. -- Как он отнесется к тому, что ты позволяешь мне делать такие вещи, которые, по его мнению, позволительны только ему? -- Не играй с ним! -- со страхом взмолилась она. -- Значит, несмотря на все свои ласки, поцелуи и прикосновения, он не может сделать тебе ребенка? Он не тот злой дух из демонологии, который способен красть семя у спящих мужчин. И поэтому он позволяет мне жить, пока я не сделаю тебе ребенка! -- Он не причинит тебе зла, Петир, -- я ни за что не позволю. Я ему запретила! Ее щеки снова раскраснелись, когда она взглянула на меня. Но теперь настал ее черед оглядываться по сторонам. -- Не забывай об этом, дочь, ибо -- помни! -- он умеет читать твои мысли. И он может сколько угодно говорить, что исполняет твое желание, в то время как на самом деле руководствуется только своими. Он приходил сегодня утром и насмехался надо мной. -- Не лги мне, Петир. -- Я никогда не лгу, Шарлотта. Он приходил. -- И тут я подробно описал ей появление призрака и повторил его странные слова-- Итак, что бы это могло означать, моя красавица? Ты думаешь, у него нет собственной воли? Ты глупышка, Шарлотта. Ложись с ним! -- Я рассмеялся ей в лицо и, заметив в ее взгляде боль, рассмеялся еще громче. -- Хотел бы я увидеть это зрелище -- ты, а рядом твои демон. Ложись сюда и позови его, пусть придет сейчас. Она ударила меня по лицу. Я только пуще рассмеялся, внезапно ощутив сладостную боль, а она все хлестала меня по щекам, и тогда я сделал то, что хотел: яростно схватил ее за руки и швырнул на кровать, а потом разорвал на ней платье и ленты в волосах. Она тоже не церемонилась с чудесной одеждой, в которую меня облачили ее горничные, и мы соединились с тем же пылом, что и раньше. Моя страсть иссякла после третьего раза, и, когда я лежал в полусне, она молча покинула меня, оставив наедине с морским рокотом. К вечеру я уже понял, что мне оттуда не выбраться, потому как испробовал все способы. Я пытался расколоть дверь, используя для этого единственное кресло. Я пытался ползком обогнуть стены. Я пытался пролезть сквозь маленькие оконца. Все напрасно. Этот дом строили тщательно, как тюрьму. Я пытался даже взобраться на крышу, но и этот путь к свободе был заранее отрезан. Скат был невероятно крутым, черепица очень скользкой, а взбираться пришлось бы очень высоко. С наступлением сумерек мне принесли ужин и подали, тарелку за тарелкой, сквозь маленькое окошко. Я долго не притрагивался к еде, но потом все-таки поужинал, больше от скуки и гнева, нежели от голода. Когда солнце начало опускаться в море, я сидел у балюстрады, пил вино и любовался закатом, наблюдая, кале синие волны, несущие белую пену, разбиваются внизу о чистый берег. За все время моею пленения никто ни разу не появился на том берегу. Подозреваю, этот отрезок побережья доступен только морем. И любой там оказавшийся наверняка погиб бы, потому что оттуда не было выхода, разве что, как я уже говорил, вверх по утесу. Но вид был очень красив. Все больше пьянея, я как завороженный смотрел на постоянно меняющие цвет море и небо и не в силах был отвести взор. Когда солнце скрылось, на горизонте -- сколько охватывал глаз -- появилась широкая светящаяся полоса. Она оставалась примерно с час, потом небо стало бледно-розовым, а под конец приобрело тот же синий оттенок, что и море. Разумеется, я решил, что больше не притронусь к Шарлотте, несмотря на все соблазны. А когда она убедится, что я для нее бесполезен, ей ничего не останется, кроме как отпустить меня. Впрочем, я подозревал, что, вероятнее всего, она меня убьет, а если не она, то призрак. В том, что она не сумеет его остановить, я не сомневался. Не знаю, когда я заснул. Не знаю, который был час, когда я проснулся и увидел Шарлотту, сидящую при свете свечи. Я поднялся, чтобы налить себе еще вина, потому что к этому времени превратился в настоящего пьяницу -- и получаса не проходило, чтобы я не чувствовал непреодолимую тягу к вину. Я ничего не сказал Шарлотте, но сам был напуган тем фактом, что меня по-прежнему волновала и влекла к себе ее красота, и стоило только бросить на нее взгляд, как мое тело тут же проснулось и возжелало ее, предвкушая продолжение прежних игр. Что толку было мысленно отчитывать собственную плоть -- она ведь не мальчишка-школяр и осталась глухой к моим увещеваниям. Никогда не забуду лицо Шарлотты и ее взгляд, проникший, казалось, мне в самое сердце. Мы пошли друг другу навстречу. И снова покорились взаимному влечению... Когда же страсть наша поутихла, мы спокойно сели рядом и Шарлотта заговорила первой: -- Для меня не существует никаких законов. Проклятие, лежащее как на мужчинах, так и на женщинах, воплощается не только в слабостях, но и в добродетелях. Моя добродетель в моей силе, в способности управлять теми, кто меня окружает. Я знала это с самого детства. Мне подчинялись братья, а когда обвинили мать, я умоляла ее, чтобы она разрешила мне остаться в Монклеве, ибо была уверена, что сумею повернуть показания в ее пользу. Но она не позволила мне остаться -- пожалуй, мать единственная никогда мне не подчинялась. Зато я руковожу и всегда, с самой первой встречи, руководила своим мужем. Я управляю плантацией так умело, что другие плантаторы приезжают ко мне за советом. Можно даже сказать, что я, как самая богатая хозяйка в округе, правлю всем приходом, а при желании могла бы, наверное, держать в подчинении и целую колонию. Той же силой обладаешь и ты, и благодаря ей способен противостоять всем мирским и церковным властям. Ты отправляешься во все деревни и города, имея за душой три короба лжи, и веришь в то, что делаешь. Ты подчинился лишь одной власти на земле -- Таламаске, но даже ей ты не покорился полностью. Я никогда не думал об этом, но она была права. Знаешь, Стефан, среди нас есть агенты, которые не годятся для практических дел, потому что не обладают известной долей скептицизма по отношению к помпезным церемониям. Так что Шарлотта попала в самую точку. Однако вслух я не признал ее правоту. Я пил вино и смотрел на море. В небе поднялась луна, и по водной глади пролегла светлая дорожка. Мне вдруг пришло в голову, что я слишком редко любовался морем. Видимо, за долгое время, проведенное в маленькой тюрьме на краю утеса, я чему-то научился. Шарлотта продолжала свою речь: -- Я приехала жить туда, где нашлось лучшее применение моим силам. И намерена родить много детей, прежде чем Антуан умрет. Очень много! Если ты останешься здесь и будешь моим любовником, то сможешь осуществить все свои желания. -- Не говори так. Ты знаешь, что это невозможно. -- Подумай. Поразмысли как следует над моим предложением. Ведь источником твоих знаний служат прежде всего наблюдения. Что ты узнал, наблюдая за здешней жизнью? Я могла бы построить для тебя дом на своей земле, подарить тебе огромную библиотеку -- такую, какую ты сам пожелаешь. Ты принимал бы в нем своих друзей из Европы. И мог бы иметь все, что твоей душе угодно. Как того и просила Шарлотта, я долго думал, прежде чем дать ответ: -- Мне нужно больше того, что ты предлагаешь. Даже если бы я смог смириться с тем, что ты моя дочь и что мы преступили закон природы. -- Какой там еще закон! -- фыркнула она. -- Позволь мне закончить, и тогда все узнаешь, -- попросил я и продолжил: -- Я не могу довольствоваться радостью плоти и красотой моря, мне недостаточно даже осуществления всех моих желаний. Мне нужно нечто большее, чем деньги. -- Почему? -- Потому что я боюсь смерти. Я ни во что не верю и поэтому, как многие неверующие, должен создать или совершить нечто такое, что составит смысл всей моей жизни. Спасение ведьм, изучение сверхъестественного -- вот мои непреходящие удовольствия: они отвлекают меня от тяжких мыслей о собственном незнании -- позволяют не думать о том, зачем мы рождаемся и зачем умираем, или о том, ради чего существует весь этот мир. Если бы мой отец не умер, я стал бы хирургом, чтобы изучать работу тела и иллюстрировать эти исследования собственными рисунками, как делал он. И если бы после смерти отца меня не разыскала Таламаска, я мог бы стать художником, ибо каждое живописное полотно -- это целый мир, исполненный глубокого смысла. Но теперь я не стану никем из них, так как ничему не обучался и уже поздно об этом думать, так что я должен возвратиться в Европу и делать то, чем занимаюсь всю жизнь. Это мой долг. Другого выбора нет. Я бы сошел с ума в этих диких, варварских местах. И возненавидел бы тебя еще больше, чем сейчас. Я очень заинтриговал ее, и в то же время обидел и разочаровал. Выслушав мой ответ, Шарлотта задумалась, не произнося ни слова, и смотрела на меня с таким трагическим выражением на лице, что мое сердце готово было выскочить из груди -- так я переживал за нее в эту минуту. -- Поговори со мной, -- наконец попросила она. -- Расскажи о своей жизни. -- Нет! -- Почему? -- Потому что ты держишь меня здесь насильно. Она снова задумалась, устремив на меня печальный взгляд. -- Ты ведь приехал сюда в надежде подчинить меня своей воле и научить уму-разуму, не так ли? Я улыбнулся, потому что это была правда. -- Что ж, хорошо, дочь моя. Я скажу тебе все, что знаю. Это мне поможет? В эту самую минуту, в одно из мгновений второго дня моего пленения, все переменилось и оставалось таковым вплоть до часа моего освобождения, который настал через много-много дней. Я тогда еще не понял этого, но все действительно стало по-другому. Потому что отныне я больше ей не сопротивлялся. И больше не сопротивлялся своей любви к ней и своему вожделению, которые не всегда сливались воедино, но постоянно во мне присутствовали. Что бы ни происходило в последующие дни, мы часами беседовали, причем я практически все время был пьян, тогда как она оставалась совершенно трезвой. Вот тогда я и поведал ей всю свою жизнь и поделился многим из того, что знал об этом мире, а она внимательно слушала, задавала вопросы, спорила. Казалось, все мои дни проходят в пьянстве, занятиях любовью и беседах с Шарлоттой, перемежавшихся длительными периодами мечтательности и созерцания, когда я любовался изменчивым морем. В какой-то день (не знаю, сколько времени прошло с начала моего заточения -- дней пять, а может, и больше) она принесла мне бумагу, перо и попросила записать все, что я знаю о своих предках -- о семье отца, о том, почему он, как и его отец, стал врачом, о временах их учебы в Падуе, о том, какие знания они там обрели и какие труды создали. И названия книг моего отца. Я выполнил ее просьбу с удовольствием, хотя был настолько пьян, что на это у меня ушло много часов; после, пока я лежал, пытаясь прийти в себя, Шарлотта куда-то унесла мои записи. По приказу хозяйки для меня были сшиты чудесные костюмы, но я оставался безразличным ко всем обновам и равнодушно позволял рабыням каждое утро одевать меня, подстригать волосы и ухаживать за ногтями. Я не видел в их поведении ничего необычного, по наивности полагая, что служанки лишь добросовестно выполняют свои обязанности. По прошествии некоторого времени Шарлотта показала мне тряпичного уродца, сшитого из рубашки, которая была на мне в день нашей первой встречи. При этом она сообщила, что во всех деталях куклы зашиты обрезки моих ногтей, а голову украшают мои собственные волосы. Признание Шарлотты повергло меня в шок -- я буквально оцепенел. Нет сомнений, что именно такой реакции с моей стороны она и добивалась. Я молча наблюдал, как она сделала ножом надрез на моем пальце и подставила тряпичное тельце под струйку сочившейся из ранки крови. В конце концов кукла превратилась в красного идола со светлыми волосами. -- Что ты собираешься делать с этим отвратительным уродцем? -- спросил я. -- Сам знаешь, -- прозвучал ответ. -- Значит, моя смерть предрешена. -- Петир, -- умоляюще произнесла Шарлотта, и из глаз ее брызнули, слезы, -- пройдут годы, прежде чем ты умрешь, но эта кукла дает мне силы. Я ничего не ответил, но после ее ухода буквально набросился на ром, запас которого не иссякал и который, естественно, был гораздо крепче вина, и напился до чертиков. Очнувшись глубокой ночью, я первым делом вспомнил о кукле и при мысли о ней пришел в неописуемый ужас. Поспешно усевшись за стол и взяв в руки перо, я как можно подробнее изложил на бумаге все, что знал о демонах, но на этот раз не в надежде предостеречь Шарлотту, а скорее в стремлении указать ей верный путь. Мне казалось важным упомянуть следующее: 1) Древние люди, так же как и мы, верили в духов, однако полагали, что те могут стариться и умирать; у Плутарха есть описание дня смерти Великого Пана*, [Плутарх. О падении оракулов. 27.] где говорится, что все демоны мира плакали, ибо понимали: однажды их постигнет та же участь. 2) Когда в древние времена тот или иной народ подвергался нападению и оказывался во власти врагов, все верили, что поверженные божества превращаются в демонов и парят над разрушенными городами и храмами. Шарлотта не должна забывать, что Сюзанна вызывала своего демона Лэшера среди древних камней в Шотландии, хотя никто не знает, какой народ собрал те камни в круг. 3) Ранние христиане верили, что языческие божества -- это демоны, которых можно призывать для наведения порчи и проклятий. Общий вывод напрашивается сам собой: все эти верования небеспочвенны, ибо известно, что именно из нашей веры в них демоны черпают свою силу. Естественно, что люди, взывавшие к своим демонам, почитали их божествами, но стоило поработить и погубить какой-либо народ, как демоны тут же возвращались в хаос или становились ничтожными существами, отвечавшими на нечастые обращения к ним магов. Затем я рассказал о силе демонов -- о том, что они могут тешить нас иллюзиями и вселяться в тела людей, отчего те становятся одержимыми, об умении передвигать предметы и, наконец, об их способности являться перед нами в том или ином облике, хотя мы не знаем, каким образом им это удается. Что касается Лэшера, я пребывал в твердом убеждении, что его тело вполне материально и целостно, однако силы сохранять свое тело таковым Лэшеру хватает лишь на короткий отрезок времени. Затем я описал, как этот демон появился передо мной, и пересказал его странные речи, заставившие меня впоследствии долго размышлять над их смыслом. В завершение я подчеркнул, что Шарлотте стоит призадуматься: это существо может оказаться призраком какого-нибудь давно умершего человека, обреченного пребывать на земле и одержимого лишь мыслями о мести, -- ведь все древние полагали, что души тех, кто умер в молодости или насильственной смертью, становятся мстительными демонами, а души хороших людей покидают этот мир. Не помню, о чем еще я тогда писал, заполняя страницу за страницей, -- опьянение совсем затуманило разум, и вполне возможно, что на следующий день я передал в нежные руки Шарлотты всего лишь жалкие каракули. Но я действительно пытался объяснить ей многое, невзирая на ее протесты и заявления, будто все это она уже слышала от меня не раз. Когда же речь заходила о словах Лэшера в то утро, о его странном предсказании, она только улыбалась и отвечала, что Лэшер ловит обрывки наших разговоров и таким образом учится говорить сам, а потому его высказывания по большей части вообще лишены смысла. -- Но это только отчасти верно, -- возразил я. -- Согласен, он не привык к устной речи, но нельзя отказать ему в способности мыслить. На этот счет ты ошибаешься. Дни проходили чередой, а я только пил ром и спал, время от времени открывая глаза лишь затем, чтобы удостовериться в присутствии рядом Шарлотты. А когда, не обнаружив ее подле себя, я приходил в неистовство и буквально сходил с ума, готовый в приступе ярости даже избить ее. Шарлотта каждый раз появлялась: красивая, покорная, податливая в моих руках, само воплощение поэтических грез, богиня, достойная кисти Рембрандта, а по сути -- настоящая дьяволица во плоти, явившаяся на землю, чтобы полностью завладеть не только моим телом, но и душой. Я был пресыщен удовольствиями, но все равно жаждал новых и покидал свое ложе только лишь затем, чтобы полюбоваться морем. А еще я часто просыпался и наблюдал, как падает дождь. Дожди в здешних местах чрезвычайно теплые, ласковые, и мне нравилось слушать песню стучащих по крыше водяных капель, смотреть на прозрачную, пронизанную светом пелену, под дуновением легкого ветерка чуть наискось опускавшуюся на землю. Ах, Стефан, как много я размышлял в то время, какие мысли приходили мне в голову! Только в своей маленькой тюрьме я наконец понял, чего был лишен в жизни, -- впрочем, это так очевидно и печально, что даже не стоит тратить слова. Временами я воображал себя безумным Лиром, который стал королем дикой природы и бродит по вересковой пустоши, вплетая в волосы цветы. Ведь я, как и он, в этом варварском крае превратился в простака, готового испытывать безграничную радость уже от одной только возможности смотреть на море и дождь. Однажды ближе к вечеру, когда дневной свет уже умирал, меня разбудили пряные ароматы горячего ужина. Едва проснувшись, я вспомнил, что пропьянствовал целые сутки напролет, а Шарлотта так и не пришла. С жадностью проглотив еду -- спиртное никогда не умаляет мой аппетит, -- я переоделся и принялся обдумывать свое положение, прежде всего пытаясь подсчитать, как долго уже здесь нахожусь. Выходило, дней двенадцать. И тогда я принял твердое решение: как бы скверно мне ни было, отныне я ни за что не притронусь к выпивке. Я понимал, что должен уйти из этого дома -- иначе сойду с ума. Испытывая отвращение к самому себе за собственную слабость, я впервые за все это время обулся, а затем надел новый сюртук, давным-давно принесенный Шарлоттой, и вышел к балюстраде, обращенной в сторону моря. Я был уверен, что Шарлотта скорее убьет меня, чем отпустит. Так или иначе, но ситуацию необходимо было разрешить -- выносить подобное существование и дальше я не мог. В течение многих последующих часов я не притронулся к рому. И вот наконец пришла Шарлотта. Она выглядела усталой, ибо весь день провела в седле, объезжая свои владения, а увидев на мне ботинки и сюртук, тяжело опустилась в кресло и заплакала. Я выжидательно молчал -- только она могла принять решение, покину я это место или нет. Шарлотта заговорила первой: -- Я зачала. Я ношу ребенка. И снова я промолчал. Для меня это была не новость. Я знал, что именно по этой причине она так долго не приходила. Шарлотта сидела унылая, подавленная, с опущенной головой и продолжала плакать. Тогда я сказал: -- Отпусти меня, Шарлотта. Она хотела, чтобы я поклялся ей немедленно покинуть остров. И никому не рассказывать о том, что мне известно о ней или ее матери, как и о том, что произошло между нами. -- Шарлотта, -- сказал я, -- на первом же голландском корабле, что найдется в гавани, я отправлюсь домой, в Амстердам, и ты меня больше никогда не увидишь. -- Но ты должен поклясться ничего не рассказывать ни одной живой душе -- даже своему братству в Таламаске. -- Они и без того многое знают, -- ответил я. -- И я расскажу им обо всем, что здесь произошло. Иначе не могу: ведь они -- моя семья, они заменяют мне и отца, и мать. -- Неужели в тебе нет здравомыслия хотя бы настолько, чтобы соврать мне, Петир? -- удивилась Шарлотта. -- Послушай, -- взмолился я, -- или позволь мне уйти, или убей немедленно! И снова она разрыдалась, но я оставался холоден к ней -- впрочем, и к себе тоже. Я не осмеливался взглянуть на нее, опасаясь нового взрыва страсти. Наконец она осушила слезы. -- Я заставила его поклясться, что он не тронет тебя. Он знает, что, если ослушается моего приказа, я перестану любить его и доверять ему. -- Ты заключила договор с ветром, -- сказал я. -- Но он уверяет меня, что ты раскроешь нашу тайну. -- Так и будет. -- Петир, поклянись мне! Дай твердое обещание, чтобы он мог слышать. Я задумался. Мне очень хотелось вырваться оттуда, хотелось жить, хотелось верить, что и то и другое все еще возможно. Наконец я сказал: -- Шарлотта, я никогда не причиню тебе вреда. Мои братья и сестры в Таламаске не судьи и не священники. Колдовством они тоже не занимаются. Все, что они узнают о тебе, останется тайной за семью печатями -- в самом прямом смысле этого слова. Она посмотрела на меня печальными, полными слез глазами, а затем подошла и поцеловала. Все мои попытки остаться равнодушным и неподвижным, как деревянная статуя, оказались тщетными. -- Еще разок, Петир, последний, от всего сердца, -- горестно взмолилась она. -- А потом можешь уйти навсегда -- и я больше не взгляну в твои глаза, пока не наступит день, когда я увижу глаза нашего ребенка. Я бросился ее целовать, ибо поверил, что она меня отпустит. Я поверил, что она любит меня; и в тот последний час, лежа рядом с ней, подумал, что, наверное, она говорила правду: для нас действительно не существует никаких законов и любовь, вспыхнувшую между нами, не дано понять никому. -- Люблю тебя, Шарлотта, -- прошептал я, целуя ее в лоб, но она не ответила и даже не взглянула на меня. А когда я снова оделся, она уткнулась лицом в подушку и заплакала. Подойдя к двери, я обнаружил, что ее не заперли на засов снаружи, и мне стало интересно, сколько раз так бывало. Но теперь это не имело значения. Теперь важно было только одно: мой уход, если проклятый призрак не помешает мне и если я не оглянусь, если не заговорю с ней снова, не почувствую ее сладостного аромата, не вспомню о мягких прикосновениях губ и рук. Поэтому я не стал просить экипаж, чтобы меня отвезли в Порт-о-Пренс, и поспешил уйти, не сказав ни слова. Когда-то меня доставили сюда за час, и теперь я решил, что раз еще нет полуночи, то легко доберусь до города к рассвету. Слава Богу, Стефан, я не ведал какой мне предстоит путь! Не знаю, хватило бы иначе у меня мужества сделать хотя бы первый шаг! Но позволь мне на этом прервать свой рассказ, ведь я пишу уже двенадцать часов. Сейчас снова полночь, и это создание где-то близко. Вот почему я сейчас запру в железный сундук все свои уже готовые записи, дабы таким образом сохранить их, чтобы до тебя дошла по крайней мере эта часть моего рассказа, если будет потеряно то, что мне еще предстоит изложить на бумаге. Я люблю тебя, мой дорогой друг, и не жду, что ты меня простишь. Просто сохрани мои записи. Сохрани их, потому как эта история не закончена и, возможно, не закончится на протяжении жизни еще многих поколений. Мне это сказал сам призрак. Остаюсь верным Таламаске. Петир вон Абель, Порт-о-Пренс. 4 ДОСЬЕ МЭЙФЕЙРСКИХ ВЕДЬМ Часть IV Стефан! После короткого отдыха я начинаю снова. Это существо рядом. Буквально секунду назад оно сделалось видимым, всего лишь в дюйме от меня представ в своем человеческом обличье, -- должен сказать, что это вошло у него уже в привычку. Ему каким-то образом удалось даже задуть свечку, хотя дышать оно не может. Я был вынужден отправиться вниз за новой свечой, а вернувшись, обнаружил, что окна распахнуты настежь и створки грохочут на ветру. Пришлось снова запирать их на задвижки. Чернила были пролиты -- к счастью, у меня имелся запас, -- покрывала и простыни сорваны с кровати, книги разбросаны по всей комнате. Слава Богу, железный сундук уже тебе отправлен. Подробности опущу, так как опасаюсь, что это существо умеет читать. В запертой комнате слышится хлопанье крыльев, а затем смех -- это его трюки. Полагаю, Шарлотта сейчас спит далеко отсюда, в своей спальне в особняке Мэйфейр, вот почему я стал жертвой таких козней. Я же нахожусь сейчас в тихом колониальном городке, и в столь поздний час здесь открыты только трактиры и публичные дома. Но позволь мне как можно скорее поведать о событиях прошлой ночи... Я отправился в путь пешком. Высокая луна ясно освещала передо мной все повороты и извилины тропы, все редкие подъемы и пологие склоны невысоких холмов. Ноги сами несли меня вперед, голова шла кругом от радостного ощущения свободы, от сознания того, что призрак не помешал мне, от пьянящего воздуха, от мысли, что уже к рассвету я смогу добраться до города. "Я жив, -- проносилось у меня в голове, -- я выбрался из тюрьмы и, возможно, доживу до той минуты, когда вновь увижу родную Обитель!" С каждым, шагом во мне крепла утраченная было за время заточения надежда обрести наконец свободу. Однако Шарлотта будто приворожила меня и неотступно завладевала моими мыслями. Я вспоминал, как она лежала в кровати, когда я ее оставил, и малодушно называл себя глупцом за то, что отказался от такой красоты, от такого блаженства, -- ведь я действительно ее любил, безумно любил! Я даже пытался представить себе, как бы изменилась моя жизнь, поддайся я на ее уговоры остаться. Став ее любовником, я мог бы жить в роскоши и быть свидетелем рождения наших детей. Мысль о том, что через несколько часов мы разлучимся с ней навеки, казалась невыносимой. Вот почему я категорически запретил себе думать об этом. И каждый раз старательно гнал малейшее воспоминание о Шарлотте, посмевшее опять закрасться в душу. Я все шел и шел вперед. Время от времени то справа, то слева вспыхивали огоньки в темных полях. Один раз мимо меня пронесся какой-то всадник -- видно, торопился куда-то с важным поручением. Он даже не заметил меня. И я продолжал путь в обществе одних только луны и звезд. Дабы скоротать время, я на ходу сочинял письмо тебе, обдумывал, как описать все случившееся. Пробыв в пути примерно три четверти часа, я заметил впереди человека -- он стоял и, как мне показалось, ждал моего приближения. Но самое удивительное, что это был голландец, о чем явно свидетельствовала его огромная черная шляпа. А вот свою шляпу, в которой появился на плантации, я потерял. В первый вечер своего пребывания там я перед ужином отдал ее рабам и с тех пор больше не видел. И теперь, глядя на высокого незнакомца, я вспомнил о ней и пожалел о потере, одновременно гадая в недоумении, кому же может принадлежать неясно вырисовывавшийся силуэт у дороги. Кто этот светловолосый и светлобородый голландец, который не отрываясь следил за моим продвижением? Я замедлил шаг, чувствуя, что при виде неподвижно застывшей фигуры мне все сильнее становится не по себе. Как он оказался на дороге один, ночью, спрашивал я себя и тут же признавал собственную глупость: подумаешь, это всего лишь обыкновенный человек, так чего мне бояться, пусть даже вокруг и темно? Размышляя таким образом, я подошел к нему достаточно близко, и тут разглядел его лицо... Мой двойник! И в ту же секунду, как я это понял, существо резко подалось вперед и оказалось меньше чем в дюйме от меня. К неописуемому ужасу, я услышал собственный голос: -- Петир, ты забыл свою шляпу! Прокричав эти слова мне в лицо, чудовище зашлось диким хохотом. Я упал навзничь, сердце в груди бешено колотилось. А призрак склонился надо мной, как стервятник над жертвой. -- Вставай, Петир, подбери шляпу -- смотри, ты же уронил ее прямо в грязь! -- Уйди прочь! -- закричал я в ужасе и, отвернувшись, прикрыл голову руками. В отчаянной попытке спастись от этого существа я пополз по земле, словно ничтожный краб. Потом все-таки нашел в себе силы подняться и ринулся на врага... Но оказалось, что я воюю с пустотой. На дороге никого, кроме меня, не было. Моя черная шляпа, измятая и раздавленная, валялась в грязи. Дрожа, как испуганный ребенок, я подобрал ее и, как мог, постарался привести в порядок. -- Будь ты проклят, призрак! -- вскричал я. -- Мне известны все твои трюки. -- Разве? -- раздался позади меня голос, на этот раз женский. Я тут же повернулся, чтобы взглянуть на тварь! И увидел перед собой Дебору -- такой, какой она была в детстве... Однако видение длилось всего лишь мгновение. -- Это не она, -- объявил я. -- Ты лжец, восставший из ада! Но знаешь, Стефан, должен признаться, один только взгляд на Дебору был как нож в сердце. Потому как хватило и краткого мига, чтобы я успел заметить и детскую улыбку, и сияние глаз. Горло у меня перехватило, и в нем словно застрял комок. -- Будь ты проклят, призрак, -- прошептал я, пытаясь еще раз разглядеть в темноте дорогой образ -- мираж это или реальность, мне уже было все равно, настолько глупо я себя чувствовал. Ночь была тихой, однако царящая вокруг тишина казалась обманчивой. Наконец справившись с дрожью, я надел шляпу и продолжил путь, но уже гораздо медленнее. Куда бы я ни бросил взгляд, мне везде мерещились какие-то лица, фигуры, однако тут же оказывалось, что это всего лишь игра теней -- банановые пальмы колышутся на ветру или гигантские красные цветы сонно раскачиваются на тонких стеблях, нависая над оградами вдоль дороги. Я решил смотреть только вперед, но тут услышал позади себя шаги и чье-то тяжелое дыхание. Незнакомец шагал размеренно, не в ногу со мной; я решил не обращать на него внимания, но вскоре затылком почувствовал жаркое дыхание. -- Будь ты проклят! -- снова закричал я, оборачиваясь, и увидел нечто, внушившее мне бесконечный ужас: то был я сам в виде чудовища с горящим черепом вместо головы. Из пустых глазниц вырывались языки пламени, опаляя светлые волосы и широкополую голландскую шляпу. -- Ступай в ад! -- завопил я и со всей силой оттолкнул от себя чудище, когда оно упало на меня, обжигая огнем; я был уверен, что мои руки провалятся в пустоту, но они уткнулись в твердую грудную клетку. И тогда я сам взревел, как чудовище, и, напрягшись, отшвырнул его от себя. Только после этого призрак исчез, обдав меня жаром. Не помню, как я упал, но, придя в себя, увидел, что стою на коленях в разорванных бриджах. Я ни о чем не мог думать, перед глазами все еще стоял пылающий череп. Меня опять охватила неудержимая дрожь. Ночная тьма сгустилась, ибо луна теперь стояла низко над горизонтом, и только Бог ведал, сколько мне еще предстояло идти по этой дороге до Порт-о-Пренс. -- Ладно, злодей, -- сказал я, -- что бы ты сейчас ни сотворил, я не стану верить своим глазам. И не колеблясь больше ни секунды, я повернул в нужном направлении и пустился бежать. Я бежал, опустив глаза долу, пока не выдохся. А перейдя на шаг, упрямо продолжал двигаться вперед, глядя только в пыль перед. Совсем скоро я увидел шагающие рядом другие ноги -- босые, кровоточащие, -- но не стал обращать на них внимание, поскольку знал, что это не более чем иллюзия, равно как и доносившийся до меня запах обгоревшей плоти. -- Я разгадал твою хитрость, -- вновь заговорил я вслух. -- Ты поклялся не трогать меня и теперь действуешь так, чтобы не нарушить клятву. Ты решил свести меня с ума, не так ли? Тут я вспомнил заветы древних -- я давал этому призраку силы уже тем, что разговаривал с ним, поэтому я перестал к нему обращаться, а начал произносить старинные молитвы: -- Да защитят меня все силы добра, да защитит меня божественный дух, пусть беда обойдет меня стороной и луч света падет мне на голову и оградит меня от этого существа. Ноги, шагавшие рядом, исчезли, а с ними рассеялся и запах обгоревшей плоти. Но откуда-то издалека до меня донесся странный шум -- словно треск расщепляемой древесины, да, именно множества кусков древесины, а к этому шуму примешивался другой -- какой возникает, когда что-то выкорчевывают из земли. А вот это уже не иллюзия, подумал я. Эта тварь вырывает с корнем деревья и теперь примется швырять их на дорогу прямо передо мной. Я продолжал идти вперед, уверенный, что сумею избежать этой опасности и должен все время быть начеку, чтобы не попасть в его ловушку, ибо призрак явно затеял со мной игру. Но тут впереди я увидел мост и понял, что добрался до речушки, а странные звуки доносились с кладбища! Зга тварь вскрывала могилы! Меня охватил ужас, какого я до сих пор не испытывал. У любого человека, Стефан, есть свои опасения. Мужчина, который способен сразиться с тиграми, невольно пятится при виде жука, а другой бесстрашно проложит себе путь сквозь стан врагов и в то же время ни за что не останется в одной комнате с мертвецом. Лично на меня места захоронения всегда наводили страх; и теперь, разгадав замысел призрака, я оцепенел и покрылся потом от одной только мысли, что должен пройти по мосту и миновать кладбище, На моих глазах деревья над могилами принялись раскачиваться, шум от варварского разбоя становился все сильнее, а я застыл, не в силах сделать первый шаг. Но оставаться на месте было глупо. Я заставил себя приблизиться к мосту. И тут я увидел разоренные могилы, гробы, вырванные из мягкой сырой земли, тела, выползавшие из ям... Нет, скорее, их оттуда вытягивали -- ведь это были мертвецы... Ну конечно, мертвецы, а он управлял ими как марионетками! -- Беги,