ончил ее на месте - богиня она или нет. Мы с Аккой засиделись до поздней ночи. Он рассказывал мне о своих сражениях с Лугальбандой, о том дне, когда они сошлись в поединке под стенами Киша и, сражаясь до заката солнца, ни один из них не смог победить другого. Он всегда относился к моему отцу с величайшим уважением, сказал он, даже когда они поклялись враждовать до смерти. Потом он приказал открыть еще сосуд пива - я был потрясен, сколько он пьет, ничего удивительного, что на костях у него столько жира, - и чем больше он пьянел от пива, тем пространнее становились его истории, за которыми невозможно было уследить. Он стал рассказывать о сражениях между его отцом Энмебарагеси и моим дедом Энмеркаром, о войнах, которые велись, когда он был мальчиком, а потом забрался в такие дремучие дебри легенд, где упоминались цари, имена которых я никогда не слышал. Он становился все пьянее и сонливее, а я все больше трезвел. Но я чувствовал, что он не так пьян, как хочет казаться, и все время исподволь следит за мной с пристальным вниманием: я не забыл, что этот человек был царем Киша, великим правителем великого города, выживший в сотнях сражений, хитрый и мудрый правитель. Он выделил мне по дворце анфиладу покоев, подавляющих роскошью, посылал мне столько наложниц, сколько я мог пожелать, а потом дал мне жену. Звали ее Ама-суккуль. Она была дочерью Акки и одной из его прислужниц. Ей было тринадцать лет и она была девственна. Когда он мне ее предложил, я не знал, что ответить, так как не был уверен, что прилично брать жену в чужом городе, мне казалось, что мне надо хотя бы получить согласие моей матери Нинсун. Но Акка был глубоко уверен, что принц, долгое время гостящий в Кише, не должен оставаться без жены. Нетрудно было понять, что, отказавшись, я глубоко оскорблю его чувство гостеприимства и его чувства к дочери. Брак в Кише, рассуждал я, не может считаться действительным в моем родном городе, если когда-нибудь я пожелаю от него освободиться. Так взял я мою первую жену. Ама-суккуль была веселой девушкой с округлой грудью и славной улыбкой. Она была неразговорчива, за все время нашего брака она никогда не заговаривала первая, если к ней не обращались. Я жалею, что мы не были ближе друг другу. Но боги, увы, не послали мне счастья открывать душу женщине в браке. Все жены, которые у меня были, все они были мне чужими. Я знаю, почему это было так. Я осмеливаюсь говорить это здесь, хотя вы сами увидите это, по мере того, как будет развертываться повесть о моей жизни. Все это потому, что всю свою жизнь я был связан странным, неисповедимым путем с темной душой этой женщины, жрицей Инанной, которая никогда не могла быть моей женой, но она не оставила в моем сердце места ни одной другой женщине. Я любил ее, я ненавидел ее - часто то и другое одновременно - я постоянно находился в состоянии борьбы с этой женщиной, поэтому мне не довелось изведать обычной согревающей любви ни с одной другой. Это правда. Кто это говорит, что жизнь царей и героев легка и приятна? Акка привязал меня к себе и другим образом, навязав мне вассальную клятву, которая должна была иметь силу, даже если я когда-нибудь буду правителем Урука. - Я поклялся защищать тебя, - объяснил он, - и ты в ответ должен поклясться в своей верности мне. У меня были сомнения, не продаю ли я с позором Урук, становясь вассалом Киша? Оставшись один, я пал на колени и просил дух Лугальбанды наставить меня на путь истинный, но не услышал в своей душе ничего, что говорило бы мне, что произносить такую клятву нельзя. В каком-то смысле мы были обязаны сохранять верность Кишу, поскольку именно в Киш была ниспослана с небес царская власть после Потопа и боги никогда не отменяли первенства Киша. Давая клятву, я как бы подтверждал существующее первенство Киша и нашу преданность, которые и ранее негласно признавались. У меня мелькнула мысль, что в общем мне безразлично то, что я признал Акку своим сюзереном, если только - стань я царем в Уруке - он не потребует, чтобы я платил ему дань или выполнял бы его приказы. В клятве об этом ничего сказано не было. Клятву я поэтому принес. Сетью Энлиля поклялся я в верности царю Киша. Не было и разговора о том, чтобы я вернулся в Урук через несколько недель, как мне поначалу представлялось. Вскоре не заставили себя ждать посланники Думузи и мягко, но настойчиво просили Акки выдать меня. "Горько тоскуют в Уруке по сыну Лугальбанды, - говорили они. - Наш царь изголодался по его советам и ищет его сильной руки на поле сражений". - Ах! - отвечал Акка, закатив глаза и изображая великую скорбь, - но сын Лугальбанды и мне стал сыном, и я не расстанусь с ним за все сокровища мира. Скажите Думузи, что я умру от горя, если сын Лугальбанды покинет пределы Киша столь скоро! Наедине Акка сказал мне, что его лазутчики доложили, что Думузи в ужасе от того, что будто бы я в Кише собираю армию, чтобы его свергнуть. В Уруке меня объявили врагом города, сказал Акка, и наверняка убьют, если я попаду Думузи в руки. Так я остался в Кише. Все-таки я ухитрился передать словечко моей матери, что я жив-здоров и выжидаю удобное время, чтобы направиться домой. Жизнь в Кише почти не отличалась от жизни в Уруке. В Уруке мы если хлеб, мясо, пили пиво и финиковое вино, в Кише было все то же самое. В Уруке и в Кише носили одежду из шерсти и полотна, в зависимости от времени года, и даже моды были похожи. Улицы Урука были такие же, как и в Кише. Дома в Уруке были с плоскими крышами, иногда двухэтажные, иногда одноэтажные, обожженные кирпичи внизу, глиняные необожженные - вверху, дома побелены. В Кише все было точно так же. В Уруке и Кише говорили на одном языке. Единственной разницей - но очень значимой для меня - были боги. Главные храмы Урука посвящены, разумеется, Инанне и великому небесному отцу Ану. В Кише, разумеется, никто не сомневается в величии и силе Ана и Инанны, но храмы посвящены здесь богу бурь Энлилю и великой матери Нинхурсаг. Поначалу мне было непривычно находиться постоянно в присутствии этих богов, а не тех, что правят Уруком. Я больше боюсь богиню Инанну, чем люблю, но все равно мне тяжело пребывать там, где нет Инанны. Внешне нет особых различий, но по сути все разнится: в Кише даже небо другого оттенка, воздух иной на вкус, и не чувствуешь присутствия Инанны с каждым вздохом. В Кише я окончательно отточил свое воинское мастерство и получил уроки, которые мне давно пора было знать. Я уже вошел в возраст мужей, но я не знал еще вкуса битвы. Акка дал мне возможность не просто вкусить, а устроил мне пир-горой военного искусства. Войны велись на востоке, в суровом холмистом царстве Элам. Край этот богат тем, чего мы лишены: строевой лес, медные и оловянные руды, алебастр, обсидиан, гранат, оникс. Мы же владеем многими желанными для них вещами: плодами наших заливных лугов, ячменем и пшеницей, абрикосами и лимонами, шерстью и льном. Прямой смысл нашим землям вести между собой торговлю, но не такова воля богов: на каждый год мира между нами и эламитами приходится три года войны. Они спускаются в наши низины грабить - мы вынуждены посылать армии, чтобы прогнать их прочь, и в свою очередь отобрать у них то добро, которым они владеют. Отец Акки, царственный Энмебарагеси, одержал великую победу над Эламом и на какое-то время подчинил его себе. Но во времена Акки эламиты вышли из-под подчинения Киша. Вдоль всей границы ныне бушевала война, поэтому на втором году моей изгнаннической жизни я отправился с армией Киша на ту широкую, обдуваемую всеми ветрами равнину, за которой лежит Суса - столица Элама. Я много лет бредил битвами, еще с того времени, когда мой отец, в краткой передышке между боями, рассказывал мне о значении колесниц в битве или дротиков. Я вел потешные бои, рисовал планы боя и вел своих друзей по играм в бешеные атаки против невидимых врагов. Есть песнь войны, которую слышит только ухо воина - высокий, пронзительный звук, несущийся сквозь густой от зноя воздух, разрезая его, словно лезвием, и пока ты не слышал этой песни, ты не воин, не мужчина. В первый раз я услышал эти звуки возле реки Каркхах, в землях Элама. Всю ночь, под сияющей луной, мы готовились к атаке, натирая маслами то, что было сделано из дерева или кожи, и начищая бронзу. Небо было таким чистым, что мы видели, как по нему расхаживают боги - огромные рогатые силуэты, голубые на фоне черного неба. Они перепрыгивали с облака на облако. Огромный силуэт Ана, невозмутимого, всевидящего, казалось, заполнил небеса. Великий Энлиль сидел на троне, вызывая бури в далеких краях. Воздух был горяч и сух. Мы зажгли огни в честь богов и зарезали быков, и боги спустились к нам, и их божественное присутствие наполнило наши сердца. На заре я надел свой сияющий шлем, кожаную предохранительную набедренную повязку, сверху короткую юбку из овечьей шкуры и вступил в повозку, будто это был мой двадцатый, а не первый год на полях сражений. Взревели трубы. Из сотен глоток вырвался боевой клич: - За Акку и Энлиля! За Акку и Энлиля! Я слышал свой собственный голос, низкий и хриплый, выкрикивая те же слова. Ранее я и представить подобного не мог: - За Акку и Энлиля! И мы двинулись на равнину. Моего возничего звали Намгани. Это был широкоплечий, широкогрудый человек родом из Лагаша, в Киш его продали еще мальчиком, и ему неведомо было иное ремесло, кроме войны. Шрамы, старые и недавно зажившие покрывали его, словно знаки почета. Перед тем как подхлестнуть ослов, он обернулся ко мне и усмехнулся - зубов у него во рту было четыре или пять. Акка дал мне великолепную повозку: четырехколесную, а не двухколесную, как положено новичкам. Нельзя сыну Лугальбанды, сказал он мне, ездить в чем попало. Для этой упряжки царь подарил мне четырех крепких ослов, быстрых и сильных. Я сам помчал Намгани их запрягать, подгоняя хомут и расправляя шлеи и уздечки. Это были хорошие животные, терпеливые и сообразительные. Конечно хорошо было бы ринуться в бой на мощных, длинноногих лошадях, а не на наших кротких ослах. Но мечтать о том, чтобы запрячь коней - этих таинственных животных северо-западных гор, - все равно, что мечтать о том, чтобы запрячь бурю. Поговаривали, что в землях за Эламом люди нашли способ приручить лошадей и ездить на них, но мне кажется, это пустые слухи. Вдали я видел, как черные кони проплывают, словно призраки, над выжженными равнинами. Я не мог представить, как эти животные, даже если их вообще можно поймать, могут быть покорены и служить людям так преданно. Намгани подхватил поводья и приник к леопардовой шкуре, которая спереди покрывала раму повозки. Я слышал, как завизжала ось, как заскрипели деревянные колеса. Потом ослы почуяли ритм скачки и пошли ровным бегом по мягкой, пружинящей земле к темноту строю эламитов, маячившему на горизонте. - За Акку! За Энлиля! И я, крича со всеми вместе, добавил и собственный клич: - Лугальбанда! Отец небесный! Инанна! Инанна! Инанна! Моя повозка была пятой. Это большая честь, так как четыре повозки впереди были генерала и трех сыновей Акки. За мной было еще восемь или десять повозок. За громыхающими повозками шла пехота. Сперва тяжелая, с топорами в руках, защищенная шлемами и тяжелыми плащами-бурками из черной вяленой шерсти, затем легкая пехота, почти голая, размахивая копьями или короткими мечами. Мое оружие - дротик. У меня в колчане их была дюжина, замечательно тонкой работы. Еще был обоюдоострый топор, чтобы защищаться, когда кончатся дротики, маленький меч и удобный в руке небольшой нож-кинжал, на случай, если все остальное меня подведет. Когда мы приближались к врагу, я услышал музыку, принесенную ветром, не похожую ни на что, слышанное мной раньше. Одна нота, пронзительная, сперва удивительно тихая, все разрасталась и разрасталась, пока не заполнила воздух. Это было похоже на плач женщин, но это не было траурной песнью - это было нечто яркое, огненное, ликующее, от этой ноты исходили жар и свет. Не надо было говорить, что это была боевая песнь, рвущаяся изо всех душ сразу. Кто сейчас шел в атаку на эламитов, слились в единое существо с единым сердцем, и от жара этого слияния рождалась безмолвная песнь, которую слышать могут только воины. Я ощутил присутствие во мне: жужжащий пульсирующий звук в голове, золотое сияние, чувство великое и странное, которое сказало мне, что великий Лугальбанда просыпается во мне. Я занял устойчивое положение, мне казалось, что я большая черная скала, погруженная в быструю и бурно мчащуюся реку. Сознание на какой-то момент покинуло меня, потом мысли мои стали ясны, как никогда. На полном скаку мы смяли строй эламитов. У эламитов нет повозок. Они берут числом, их много, у них прочные щиты и душевная тупость, которая многим кажется глупостью, но я зову это настоящей храбростью. Они стояли стеной против нас - густобородые люди с глазами темными, как ночь без лунного света, одетые в кожаные куртки и размахивали копьями, уродливыми, с широким острием. У них и лиц-то не было: глаза да волосы. Намгани взревел и направил колесницу прямо в гущу воинов. - Энлиль! - кричали мы. - Акка! А я: - Инанна! Инанна! Перед нами шла сама богиня-воительница, подминая эламитов, словно кегли. Они с воплями падали под копыта ослов, и наша повозка, как корабль вздымалась и проваливалась, когда колеса переезжали их упавшие тела. Намгани орудовал огромным топором с длинной рукоятью. Этим оружием он рубил направо и налево. Лугальбанда много раз говорил мне, что цель переднего отряда воинов - разбить боевой дух противника, и лучший способ этого достичь - выбирать главных людей в стане врага, - вождей, высших военачальников, и попытаться убить их. Я оглянулся вокруг. Я видел только хаос, множество сражающихся тел и летящие копья. И тут я нашел своего противника. Когда мой взгляд упал на него, боевая песнь загремела сильнее и ярче в моих ушах, дух Лугальбанды разгорелся во мне, словно голубое пламя, вспыхивающее, если в костер плеснуть финиковое вино. Вот он. Убей его. Он меня тоже увидел. Это был вождь горцев: волосы, словно черная шерсть, на щите - маска демона, желтая, с пылающими красными глазами. Он тоже знал, как важно сперва убить героев и военачальников. Мне показалось, он принял меня за военачальника, хотя я никак не мог похвастаться столь высоким званием в мои-то годы. Глаза его заблестели, он поднял копье. Моя рука мгновенно взметнулась, посылая дротик. Богиня направляла мою руку: дротик вонзился ему в шею - узкую щель между бородой и краем щита. Кровь фонтаном брызнула у него изо рта, глаза вылезли из орбит. Он уронил копье и упал навзничь, судорожно задергав ногами. Вопль, словно застонал раненый громадный зверь, вырвался из глоток окружавших его воинов. В рядах эламитов открылась брешь, и Намгани немедленно направил туда повозку. Я метнул второй дротик - и еще один высокий воин повалился наземь. Мы оказались в самой середине боя, четыре или пять повозок были у нас с флангов. Я увидел, как воины Киша изумленно глядят, показывая на меня пальцами, я не слышал, что они говорили, но видел, как они делают жесты, славящие бога, словно видят на моих плечах мантию божества или сияние над моей головой. Я пустил в ход все свои дротики и ни разу не промахнулся. Под напором наших воинов эламиты в смятении бежали, и хотя они храбро сражались, их битва была проиграна с первых же минут. Один воин ухитрился подобраться к нашей повозке и полоснуть осла, тяжело его ранив. Намгани зарубил этого человека одним ударом. Потом, перепрыгнув борт, храбрый возничий одним ударом перерубил постромки, чтобы раненое животное не мешало нам. Как из-под земли возник эламит с занесенным над Намгани копьем, но я уложил его взмахом своего топора и вовремя оглянулся, успев всадить рукоять топора в брюхо тому, кто вскочил сзади на нашу повозку. Это были единственные моменты, когда нам угрожала опасность. Повозки промчались сквозь строй врага, развернулись и атаковали его с тыла. К этому времени подоспели наши пехотинцы, образуя грозные фаланги. Так прошел великий день для Киша. К ночи река покраснела от крови, и мы устроили веселый пир, пока арфисты воспевали нашу доблесть, а вино текло рекой. На следующий день мы делили добычу почти до сумерек - так много ее было. В этот поход я участвовал в девяти битвах и шести небольших стычках. После первого боя мою повозку поставили на второе место, сразу за военачальником, но впереди сыновей царя. Никто из царских сыновей не оскорбился. В этих сражениях я получил небольшие раны - царапины, но когда я метал свой дротик, это всегда стоило жизни кому-то из противников. Мне тогда еще не было пятнадцати, но во мне течет кровь богов, и в этом-то все дело. Даже мои собственные солдаты, казалось, побаивались меня. После третьего сражения военачальник вызвал меня к себе. - Ты сражаешься так, что это вызывает удивление. Я хочу тебя попросить, чтобы ты не делал одну вещь... - Что именно? - Ты метаешь дротики сразу обеими руками - правой и левой. Я бы хотел, чтобы ты их метал по очереди. - Но я могу без промаха бросать обеими руками, - сказал я. - И кроме того это, по-моему, вселяет ужас во врага, когда они видят, как я это делаю. Военачальник слабо улыбнулся. - Да, безусловно. Но и мои солдаты видят все это. И они начинают думать, что ты не простой смертный. Они считают, что ты, должно быть, бог, потому что ни один обыкновенный человек не в силах сражаться, как ты. А это может породить массу хлопот, понимаешь? Очень хорошо, если среди нас есть герой, но очень настораживает, если среди нас божество. Каждый воин мечтает однажды явить чудеса доблести в бою. Это надежда укрепляет его руку на поле битвы. Но когда он знает, что никогда не сможет стать героем дня, поскольку ему приходится соперничать с богом, это сокрушает его дух и отягчает ему душу. Поэтому бросай-ка ты дротики либо правой, либо левой рукой, сын Лугальбанды, но не обеими сразу. Ясно? - Ясно, - ответил я. После этого разговора я старался метать дротики только правой рукой, хотя очень трудно в пылу сражения помнить о данном обещании. Иногда я тянулся за дротиком левой рукой, и было бы величайшей глупостью перекладывать его в правую руку, прежде чем метнуть. Поэтому спустя какое-то время я перестал беспокоиться об этих глупостях. И военачальник более со мной не разговаривал на эту тему. Но мы выигрывали каждое сражение. 10 Сперва я часто думал об Уруке, потом все реже и реже и, наконец, почти совсем не вспоминал. Я стал жителем Киша. Вначале, слушая рассказы о том, как армия Урука одержала ту или иную победу над племенами пустыни или каким-то городом восточных гор, я чувствовал определенную гордость за "наши" достижения, но потом заметил, что об армии Урука я стал думать не "мы", а "они", и деяния этой армии перестали меня волновать. И все же я знал, что жизнь в Кише ни к чему меня не вела. При дворе Акки я жил как царевич, а когда наступало время воевать, мне оказывали почтение в военном лагере, как если бы я был сыном самого царя. Но я не был сыном царя и знал, что поднялся в Кише ровно до тех высот, до которых только мог: изгнанник, воин, потом военачальник. В Уруке я мог бы стать царем. И еще меня беспокоила та леденящая душу пропасть, разделявшая меня с остальными. У меня были приятели, товарищи по битвам, но души их были закрыты от меня. Что их от меня отделяет? Огромный рост, царственная осанка или присутствие бога, которое ореолом окружает меня? Не знаю. Здесь, как и в Уруке, я нес проклятие одиночества и не знал никакого заклинания, которое могло бы его снять. Я часто думал о матери. Меня печалило, что она стареет без меня. С тайными посланниками я посылал ей маленькие подарки, и получал ответ через жрецов, которые свободно посещали города. Она никогда не спрашивала, когда я вернусь, но я знал, что именно это прежде всего занимает ее мысли. Я не имел возможности пасть на колени перед священной статуей моего отца и воздать полагающиеся ему почести. Здесь не было его статуи, я не мог выполнять эти церемонии в Кише. Это страшно мучило меня. Не мог я изгнать из своей памяти и жрицу Инанну, ее сверкающие глаза, гибкую стройную фигуру. Каждый год, когда приходила осень и в Уруке наступало время Священного Брака, я представлял себе, что стою в толкающейся толпе на Белом Помосте, вижу царя и жрицу, бога и богиню, как они показываются людям. И во мне поднималась горькая мука, когда я представлял себе, что нынче ночью она разделит ложе с Думузи. Я говорил себе, что она меня предала. И все же образ ее жил в моей памяти, я чувствовал глубокую тоску по ней. Жрица, так же как и богиня, которую она воплощала, стала для меня опасной, но неотразимой. Аура ее была полна смерти и разрушения, но и страсти, радостей плоти, а иногда и больше - единением двух душ, которое и есть настоящий Священный Брак. Она - моя вторая половина. Она знала это еще тогда, когда я был мальчиком, заплутавшим в коридорах храма Энмеркара. Сейчас я был воином в Кише, а она - богиней в Уруке. Я не мог отправиться к ней, потому что она подвергла опасности мою жизнь в моем родном городе, может быть из-за своего легкомыслия. На четвертом году моего изгнания бритоголовый жрец, только что явившийся из Урука, подошел ко мне во дворце Акки и сделал передо мной знак богини. Из складок своего одеяния он вынул черный кожаный мешочек и, сунув его мне в руку, сказал: - Это знак царю Гильгамешу из рук самой богини. Я никогда не слышал этого странного имени - Гильгамеш, только один раз, очень давно. И жрец, произнеся его, тем самым объяснил, от кого было послание. Когда жрец ушел, в своих личных покоях я раскрыл мешочек. В нем лежал маленький блестящий предмет - цилиндрическая печать, какую прикладывают к письмам и документам. Она была вырезана из прозрачного камня, через который струился свет, как будто проходил через воздух, а вырезанный на ней сложный и искусный узор, был работой великого мастера. Я вызвал к себе писца и приказал принести мне самой лучшей красной глины, я старательно прокатил печать по глине, чтобы увидеть, какой рисунок она отпечатает. На печати были изображены две сцены путешествия Инанны в страну мертвых. На одной стороне я увидел Думузи, одетого в богатые одежды, восседающего на троне. Перед ним стоит Инанна, одетая в рубище. Она только что вернулась из страны мертвых. Ее глаза - это очи смерти, руки воздеты, посылая проклятия Думузи, чья смерть принесет ей освобождение. На другой стороне печати - продолжение этой сцены, ее эпилог, где повергнутый Думузи окружен кровожадными демонами, убивающими его. Инанна глядит на эту сцену с торжеством. Не думаю, что Инанна прислала мне эту печать просто так, чтобы воскресить в моей памяти эту старую песнь. Нет. Я принял печать как знак, пророчество, намек. Она разожгла огонь в моей груди. Кровь забурлила в моих жилах, словно бурная река, а сердце взмыло к небесам, словно птица, выпущенная из клетки. Но после первого взрыва восторга ко мне вернулась осторожность: даже если я правильно прочел эту весть, можно ли ей доверять, ей или самой Инанне? Жрица Инанна уже один раз предала меня, а Инанна-богиня, как всем известно, богиня жестокая, несущая смерть. Такая весть от нее может быть приглашением на гибель. Надо быть осторожным. В тот же вечер я послал в Урук раба со словами: "Слава тебе, Инанна, великая владычица небес! Священный факел, ты озаряешь небеса светом!" Так говорит новый царь, которого только что короновали, когда он возносит богине первую молитву: пусть она сама увидит в этих словах, что захочет. Я подписал табличку именем Гильгамеш и царским символом. Спустя день или два Акка позвал меня в тронный зал, большой, гулкий от разносящегося эха, где он особенно любил бывать и сказал: - До меня дошло из Урука, что царь Думузи лежит на ложе тяжкой болезни. В моей душе поднялась огромная радость, словно воды реки весной. Я почувствовал, что начинается исполнение моего предназначения. Это подтверждало сообщение, начертанное на печати-цилиндре. Я правильно прочел весть: Инанна плетет свою смертоносную паутину, и Урук будет моим. Акке я ответил, пожав плечами: - Меня эти вести не очень огорчают. Он покачал свежевыбритой головой - все было сбрито: борода, брови, словом, гол, как яйцо. Он потер обвисшие щеки, наклонился вперед, так что розовые складки его голого брюха пришли в движение, и уставился на меня с неодобрением, подлинным или надуманным - трудно сказать. - Такими словами того и гляди навлечешь на себя гнев богов! Щеки мои загорелись гневом. - Думузи мой враг! - И мой тоже. Но он помазанник божий и несет на себе благословение Энлиля. Его личность свята. Его болезнь должна печалить всех нас. И особенно тебя, дитя Урука, его поданного. Я собираюсь послать в Урук посольство передать мои молитвы о выздоровлении царя и хочу, чтобы ты возглавил его. - Я?! - Царевич Урука, потомок Лугальбанды, отважный герой, - я не нашел никого лучше для этой миссии, даже из моих собственных сыновей. В изумлении я спросил: - Значит, ты собираешься послать меня на верную смерть? - Нет, - спокойно ответил Акка. - Ты уверен? - Думузи страдает, он на смертном одре. Ты ему больше не угроза. Весь Урук будет с радостью приветствовать тебя, и Думузи тоже. Это твой час, мой мальчик. Разве ты не видишь? - Если он умирает. А если нет? - Даже если бы он не был при смерти, право неприкосновенности дается любому послу. Боги разрушили бы тот город, где нарушено было бы это священное право. Неужели ты думаешь, что Урук решился бы поднять руку на посланца Киша? - Думузи решился бы. Если бы этим посланником оказался сын Лугальбанды. - Думузи умирает, - повторил Акка. - Уруку нужен новый царь. Поэтому я и посылаю тебя. Он медленно поднялся с трона, чтобы встать рядом со мной. Он обнял меня за плечи, как сделал бы это отец, да он и стал для меня вторым отцом. На его бритом черепе блестел пот. Он был таким массивным и величественным. От него разило пивом. Я подумал, что от небесного отца Энлиля или Ана не несло пивом. Акка тихо сказал: - Я уверен в том, что говорю. Мои сведения получены от самых высоких сил в Уруке. - То есть от Думузи? - Выше. Я уставился на него в остолбенении: - Ты связан с НЕЮ? - Мы просто очень полезны другу другу, твоя богиня и я. И в этот момент осознание истины пришло ко мне, и оно сразило меня, как огонь богов. Я услышал жужжание в ушах. Я увидел, как все в предметы в зале окутывается сверкающим ореолом, золотым с голубыми тенями, - верный знак бури в моей душе. Я трепетал. Я сжал кулаки и силился устоять на ногах. Каким же я был глупцом! С самого начала Инанна управляла мной. Она подстроила мое бегство в Киш, зная, что меня подготовят к вступлению на царский трон, чтобы заменить Думузи. Она и Акка составили заговор, и Акка посылал меня воевать в своих войсках, обучая искусству быть военачальником и вождем. Теперь я готов. А Думузи, который больше не нужен, сталкивают в Дом Тьмы и Праха. Я был не героем, а всего лишь куклой, танцующей под их дудку. Да, я буду царем в Уруке, но власть будет принадлежать ей и Акке, которому я поклялся в верности. А сын, которого родила моя жена Ама-суккуль, дочь царя Киша, станет царем в Уруке после меня, если суждено быть так, как задумал Акки. И семя Акки будет царствовать в обоих великих городах. И все же я мог обратить положение в свою пользу, если бы действовал осторожно. Я спросил: - Когда нужно отправляться в Урук? - Через четыре дня, в день праздника Уту, это благоприятный день для начала великих дел. Руки Акки все еще сжимали мои плечи. - Посольство будет обставлено с подобающим величием и ты будешь принят с радостью. Ты принесешь от моего имени великолепные дары в сокровищницу Урука в знак дружбы, которая будет между нашими городами, когда ты станешь царем. Накануне праздника Уту появившаяся на небе луна была подернута дымкой, а это верный знак, что царь достигнет высот власти и величия. Луна не сказала, о каком царе шла речь: об Акке, который что уже был им, или Гильгамеше, который им станет. Вот в чем загадка с предзнаменованиями и предсказаниями всякого рода: они всегда говорят правду, только какую именно правду? 11 Мое путешествие в Урук было похоже на путь уже коронованного царя, а мой въезд в город напоминал въезд ликующего победителя. Акка отдал в мое распоряжение три самых лучших парусных корабля, похожих на те, что плавали по торговым делам в Дильмун. У них были огромные широкие паруса из багряной и желтой ткани, которые ловили ветер и стремительно гнали корабли вниз по реке. Со мной было целое сокровище - подарки от царя Киша: рабы, каменные кувшины с вином, маслом, тончайшие ткани, драгоценные металлы и камни, статуи богов. В качестве почетного эскорта меня сопровождали три дюжины воинов, огромное количество придворных Акки - их, пожалуй, было многовато - и среди них астролог, личный лекарь Акки, его виночерпий, который прислуживал во время трапезы и старался мне угодить. Моя жена Ама-суккуль осталась дом, ибо она должна была вот-вот родить мне второго сына. Больше я никогда ее не увижу. Но я этого тогда не знал. Каждый город, который мы проплывали выходил и приветствовал нас. Им неведомо было, кого они приветствовали. Они не подозревали даже, что бронзовокожий человек, учтиво отвечавший на их приветствия царственным взмахом руки, был тем мальчишкой-беглецом, что искал их гостеприимства четыре года назад... Но они знали, что такой флот, как наш, должен принадлежать важному лицу, поэтому они стояли на берегу, крича и размахивая флагами, пока мы не скрывались из виду. Таких городишек было примерно около двадцати в каждом примерно тысяча жителей, северные были подданными Киша, южные - Урука. Ночью астролог показал мне звезды. Я знал только яркие звезды утра и вечера, которые посвящены Инанне. Он показал мне красную звезду войны и белую звезду истины. Он показал мне звезды северного неба, которые следуют за Энлилем, звезды небесного экватора и звезды южного неба, что идут путем Энки, и те, что бегут по пути Ана. Он научил меня находить Звезду колесничего, Звезду Лука, Звезду Огня. Он показал мне Плуг, Близнецов, Овна и Льва. Он открыл мне тайные знания об этих звездах и как распознавать эти тайны, которые они скрывают от нас. Он научил меня определять путь по звездам, что сослужило мне хорошую службу в моих скитаниях. Часто по ночам я стоял в одиночестве в самые темные часы ночи на носу корабля и разговаривал с богами. Я искал совета Энки Премудрого, Энлиля Могучего и небесного Отца Ана, что возносится небесной дугой над всем сущим. Они оказывали мне великую милость, снисходя до меня. У великих богов немало забот и мир смертных может ждать от них лишь малой толики внимания точно так же, как смертные правители не могут уделять слишком много времени нуждам детей или нищих. Но эти великие цари небес снизошли и приклонили свое ухо ко мне. Я чувствовал их присутствие, и это согревало меня. По этому знаку я знал, что я воистину Гильгамеш, Тот-Кто-Избран, ибо боги нечасто посылают смертному утешение, но они послали его мне, пока я плыл к Уруку. Утром девятого дня месяца Улулу я приплыл в Урук под чистыми небесами и огромным пылающим солнцем. Глашатаи побежали вперед, чтобы возвестить о моем прибытии, полгорода, как мне казалось, высыпало на Белую пристань, когда мои корабли причаливали. Я услышал барабаны и трубы, а потом, как пели мое имя - мое старое имя, нареченное, которое так скоро слетело с меня. Тысячи человек столпились у подножия Ковчега Ана и оттуда стекали потоком к огромным, обитым металлическими гвоздями, дверям Царских Ворот. Я легко спрыгнул с корабля, упал на колени и поцеловал древние кирпичи старого мола. Когда я поднялся, моя мать, Нинсун, стояла передо мной. Она была поразительно прекрасна в ослепительном свете, словно богиня. Ее одежды были багряного цвета с серебряными нитями, а длинная изогнутая золотая булавка скрепляла ее плащ на плече. В волосах была серебряная корона жрицы Ана, украшенная гранатами, ляпис-лазурью и золотом. Она, казалось, не постарела ни на один день с тех пор, как я последний раз ее видел. Глаза ее сияли. Я видел в них тепло и ласку, которые исходят не от матери, а от самой Нинхурсаг - матери всех нас, источника покоя. Она пристально изучала меня, и я знал, что она смотрит на меня и как мать, и как жрица. Я видел, что она поняла: со зрелостью вошел в меня божественный дух. Не могло быть большего подтверждения божественности Лугальбанды, чем божественное тело сына Лугальбанды. Потом она протянула ко мне руки, назвала меня моим нареченным именем и сказала: - Пойдем со мной в храм Божественного Отца, чтобы я могла вознести благодарственные молитвы за твое возвращение. Мы шли во главе процессии через Царские ворота по Тропе Богов. В каждом священном месте полагалось остановиться и исполнить определенный ритуал. В маленьком храме, известном как Кизалагга, жрец, одетый в багряную набедренную повязку, зажег благовония, побрызгал золотистым маслом и исполнил ритуал омовения рта. В священном месте, называемом Убшуккинакку, били глиняные горшки. Возле Святилища Судеб в жертву был принесен буйвол, а его окорок и кожа были положены в жертвенник. Затем мы поднялись в храм Ана, где старый верховный жрец Гунгунум смешал вино и масло и окропил ими ступени и двери. Когда мы оказались внутри, принесли в жертву быка и барана, и я наполнил золотые курильницы благовониями и вознес молитвы Небесному Отцу и всем богам. Я не задал ни одного вопроса и не произнес ни одного слова, не предписанного ритуалом. Это было похоже на сон. Вдали я слышал размеренный бой барабана-лилиссу, который означал, что луна убывает. Я знал, что царь Думузи уже мертв, и мне собираются предложить царство. До сих пор не чувствовал присутствия богини. Не видел я и жрицы Инанны. Урук утаивал от меня богиню, и я пребывал только во владениях Небесного Отца, которому служила моя мать. Но я знал, что вскоре Инанна даст о себе знать. - Пойдем, - сказала Нинсун, и мы прошли из владений Ана во владения Инанны, по ступеням Белого Помоста вверх, к храму Энмеркара. Там меня ждала Инанна. Ее вид исторг у меня вздох изумления. За четыре года моего отсутствия время выжгло из нее все девичье. Передо мной предстала зрелая ошеломляющая женская красота. В ее темных глазах горел прежний огонек бесстыдства, но в них была еще и странная сила. Она казалась стройней и выше, чем раньше. Овал лица был совершенен. Грудь была полнее, чем я помнил, смуглая кожа лоснилась от масел. На ней было только одеяние богини: серьги и бусы, украшения для бедер, живота, носа, золотой треугольник прикрывал лоно. Я почувствовал тяжелый мускусный запах - ауру присутствия богини, - тело наполнило звучание божественной силы. Монотонный ритм барабана проник в мою душу и целиком овладел ею. Барабан стал частью меня. Я был напряжен до предела. Мои глаза встретились со взглядом Инанны, и я был втянут в эти темные бездны, как тогда, много лет назад, меня тянуло к темным глазам Лугальбанды, моего отца, и я дал себе волю уплыть в моря тьмы. Она улыбнулась, и это была страшная улыбка - улыбка Инанны-змеи. Низким, хрипловатым голосом она сказала: - Царь Думузи стал богом. Город остался без царя. Богиня требует от тебя этой службы. - Я готов, - спокойно ответил я, так как всю жизнь знал, что мне придется когда-нибудь сказать эти слова. Своими интригами Акка и Инанна вместе дали мне этот трон. Пусть так. Когда я стану царем, я буду царем. Я поклялся себе в этом. Никто не посмеет управлять мною, никто не будет моим хозяином. Пусть трепещут те, кто думает, что может быть иначе! Все было готово. По знаку, данному Инанной, меня увели в маленькую пристройку к храму, где совершаются приготовления к службам. Юные жрицы раздели и омыли меня. Тело умастили сладко пахнущими маслами, волосы расчесали, заплели в косы и собрали на затылке. Потом надели сборчатую юбку, прикрывающую меня от бедер до щиколоток. В конце я взял в охапку те дары, которые каждый новый царь обязан преподнести Инанне, и медленно вышел под палящее летнее солнце. Потом я ступил под сень колоннады храма Энмеркара и вошел в храм, чтобы взять свое царство. Внутри стояло три трона: один - со знаком Энлиля, другой - со знаком Ана, третий был с двух сторон окружен тростниковыми снопами Инанны. Вот скипетр. Вот корона. Посередине сидела Инанна, жрица и богиня, во всей своей ошеломляющей красоте и величии. Мы встретились глазами. Она внимательно посмотрела на меня, словно говоря: "Ты мой, ты будешь принадлежать мне". Я ответил ей ровным и спокойным взором. Плохо же ты меня знала госпожа! Началась пышная церемония. Вокруг стояли чиновники, занимавшие свои посты при Думузи. Управляющие и кладовщики, надсмотрщики и сборщики налогов, наместники и правители - все будут зависеть от моей милости. Играли флейты, ревели трубы. Я зажег благовония и возложил дары перед каждым из тронов. Я коснулся лбом земли перед троном Инанны, поцеловал землю и поднес ей дары. Мне казалось, что я все это уже тысячу раз делал. Я чувствовал, что во мне пребывает великая сила, сила гигантов. Инанна поднялась с трона. Я увидел красоту ее длинных рук и изящной шеи, увидел, как колышется ее грудь под нитями голубых бус. - Я - Нинпа, владычица Скипетра, - сказала она, взяла скипетр с трона Энлиля и подала мне. - Я - Нинменна, владычица Короны, - сказала она, подняла корону с трона Ана и возложила ее мне на голову. Глаза ее встретились с моими. Ах, как они горели! Она произнесла мое нареченное имя, которое никогда больше не прозвучит в мире смертных. Потом она сказала: - Ты - Гильгамеш, великий человек Урука. Такова воля Богов. И я услышал это имя из сотен уст сразу, словно рев разлившейся реки: - Гильгамеш! Гильгамеш! Гильгамеш! 12 В ту ночь я спал в царском дворце, на огромном ложе черного дерева, отделанным золотом, которое служило моему отцу, а до него Энмеркару. Семья Думузи уже ушла из дворца - все его жены, его пухлые белотелые дочери. Боги не дали ему сыновей. Прежде чем лечь спать, я утвердил прежних чиновников в их постах. Так наказывала традиция, хотя я знал, что скоро заменю большинство из них. Я пировал с ними самым что ни на есть царским образом, пока пролитое пиво не полилось пенистым потоком по канавкам пола пиршественного зала. К концу вечера управляющий царскими наложницами спросил меня, кого из них привести мне на ночь. Я ответил, чтобы он привел их как можно больше, и он приводил их мне всю ночь: семь, восемь, дюжину. По их готовности быть со мной, я понял, что Думузи почти не пользовался их услугами. Я обнимал каждую из них, потом отсылал прочь и звал следующую. На какой-то момент в их объятиях мне казалось, что я смогу заполнить ту пустоту в душе, что причиняла мне такую муку. Так оно и случалось: на секунду, на полчаса, а потом мука снова накатывала на меня, словно грозовая туча. Только одна женщина могла освободить меня от этих страданий, думал я. Но эта женщина - единственная, которую я выбрал бы, если бы мог выбирать - не придет, пока не наступит новый год, не придет время Священного брака. Я старался представить себе, что нахожусь с ней, когда ласкал тело то одной наложницы, то другой. На заре я был все еще полон сил. Я поднялся и пошел пешком, презрев все носилки, к жилищу священных жриц. Там я спросил жрицу Абисимти, что посвятила меня когда-то в мужчины. Мне показалось, что в глазах ее мелькнул ужас, может из-за того, что теперь в ее глазах я был гигантом, а может потому, что теперь я был царем. Я