и не слышно с тех пор. Когда он умер, это было концом его династии, династии Киша после тысячи лет. Месаннепада, царь Ура, захватил город. Вскоре мы услышали, что Месаннепада казнил последнего из сыновей Акки и сел на трон. Потом он стал называть себя царем Киша, а не царем Ура. Можно сказать, что я позволил этому случиться, так как был в это время занят другими делами, о которых расскажу в свое время. Потом мне пришлось сводить свои счеты с царем Ура и Киша. Первое, что я сделал, когда восторг от выигранной войны стал понемногу отходить в прошлое, - перестроил стену Урука. Даже я не столько перестроил, сколько выстроил заново. Ведь старые стены Урука нельзя было и называть стенами, если сравнить их с теми, которые построил я. Может быть когда-то они и годились для времен Энмеркара, но я-то видел стены Киша, и знал, какими должны быть городские стены Урука. Стена должна быть высокой, чтобы вражеские воины не могли воспользоваться лестницей. Она должна быть толстой, чтобы сквозь нее нелегко было бы прорубиться. Основание ее должно быть плотным, глубоко врытым и широким, чтобы невозможно было прорыть под ней подкопы и туннели. Все это казалось очевидным. Старые стены Урука не удовлетворяли этим требованиям. Кроме того, нам необходимы были бы сторожевые башни, с которых ведется наблюдение за подходами к городу, и широкий помост на вершине стены, где защитники могли бы занять позиции и поливать огнем головы нападающих. В особенности сторожевые башни и помосты нужны были возле ворот, поскольку ворота - это слабое место в любой стене. Весь остаток лета в Уруке занимались изготовлением кирпичей для постройки стены, которая будет известна всему свету, как стена Гильгамеша. Так же как и при починке каналов, я работал рука об руку с простыми ремесленниками и, по-моему, никто не работал так старательно, как я. Я строил эту стену своими руками, и это правда. Не было ремесленника столь искусного в выкладывании кирпичей как я. Я ставил его на ребро, с наклоном вбок, так что каждый кирпич опирался на соседний, а каждый последующий ряд наклоняется в сторону, противоположную предыдущему ряду. Когда мы снесли старую стену Энмеркара, город оказался обнаженным, и мы спешили построить новую стену, или, вернее, стены, ибо их было две. Даже семеро мудрецов не могли бы придумать лучшего плана. Я применил для строительства стены обожженные кирпичи, поскольку, если строить из необожженных, то через пять лет понадобится возводить стену снова. Мы строили из самых лучших кирпичей. Внешняя стена сияла цветом меди, а внутренняя стена, ослепительно белая, не знает себе равных нигде в мире. Фундамент основания, мне кажется, самый мощный из всех, что когда-либо строились. Стена Урука знаменита во всем мире. Она простоит двенадцать тысяч лет, иди я не сын Лугальбанды. Конечно, за одно лето мы не построили эту стену. В действительности я строил ее все годы своего правления, улучшая и укрепляя ее, увеличивая ее высоту, добавляя новые помосты для воинов и сторожевые башни. Но в первое лето мы построили большую ее часть, достаточную, чтобы она защитила нас от любого врага. В первые месяцы своего царствования я был в полном расцвете своих сил. Я почти не тратил времени на сон. Я работал весь день над тем, над чем обязан работать царь, и заставлял своих людей работать, как я. Наверное, я заставлял их работать чересчур много. Я доводил их до изнеможения, и за глаза они стали называть меня тираном. Моя сила была невероятна, неисчерпаема, я не понимал, что у них таких сил нет. Когда их трудовой день заканчивался, они уже ничего не хотели, только спать. А я еще пировал со своими придворными вечером, а потом, ночью, были еще и женщины. Может с женщинами я хватал лишку, но тогда я об этом не думал. Мое желание могло сравниться только с ненасытностью богов на жертвенное мясо и пиво. У меня были наложницы, были жрицы из храма Инанны, случайные женщины в городе, но и этого мне было мало. Не забывайте, что я частично бог, мой отец Лугальбанда, а также Энмеркар, который называл себя сыном солнца. Поэтому во мне пылает сила бога. Как мог я противиться этой силе? Как мог я подавить ее? Присутствие божества трепетало во мне, билось, как удары барабана, и я жил в этом ритме. Но рядом с восторгом и силой, должен вам сказать, всегда была скрытая печаль. Весь Урук служил мне, но никогда я не мог забыть, что я одинокий человек, возвысившийся, но все равно одинокий. Может, такое чувство свойственно всем. Не знаю. Мне кажется, что все остальные связаны какими-то близкими узами с женами, сыновьями, друзьями, приятелями. А я, у которого никогда не было брата, кто едва знал своего отца, кто был отделен от своих приятелей по играм ростом и силой, теперь как царь был отрезан, словно непроницаемыми стенами, от обыденного потока человеческого общения. Труд днем, пиры вечерами и женщины ночью были моим утешением за муки одиночества. Особенно женщины. Мой управляющий царскими наложницами с большим трудом мог угодить моим потребностям. Когда бродячие племена пустыни приходили в Урук на рынок, они приводили мне своих девушек, смуглых, длинноногих, с темными тенями вокруг глаз, с яркими и полными губами. Когда в городе подписывались брачные договоры, невест сперва приводили ко мне, чтобы я взял их прежде мужей, дабы осенить их божественной благодатью. Если жена одного из моих советников понравилась бы мне, ее муж привел бы ее ко мне на ночь безропотно. Никто не говорил ни слова против меня. Никто не смел, да и не стал бы. Я был царь, моя сила равнялась силе владыки небес. Я не видел ничего плохого в том, что я делал. Разве это не было моим отличительным правом, как царя, героя, пастыря народа? Мог ли я поступить иначе, когда мое желание терзало меня столь неутолимо? Вино, пиво, музыка, пение тех ночей! И женщины, женщины. Их сладкие губы, гладкие бедра, колышущиеся груди! Я никогда не отдыхал. Я никогда не останавливался. Биение барабана во мне было неутомимо и безжалостно. Днем я вел своих людей на строительство стен или на военные игры, пока глаза их не мутнели, а тела не падали от усталости, а ночью я был ревущий огонь пожирающий сухую траву лета. Я никогда не уставал. Урук начинал уставать от меня, но я этого пока не знал. Приближался новый год, а вместе с ним снова время Священного Брака. К тому времени я правил Уруком год и несколько месяцев. Сегодня ночью богиня раскроется для меня во второй раз. Я совершил ритуалы очищения. Я размышлял в тишине в домике Думузи, и когда пришел вечер, меня отвезли традиционным путем на лодке, к моей богине. Когда я высадился на той же пристани, где разбил войска Акки, и прошел в город сквозь ворота в стене, которую я сам, собственными руками построил, я почувствовал прилив гордости за то, что мне удалось свершить. Я воистину чувствовал себя божеством. Не просто кем-то, в чьих жилах течет божественная кровь, но действительно богом, носящим двурогую корону, идущим по облакам во всем своем великолепии. Грешно ли мне было чувствовать такую гордость? Я пришел из изгнания, чтобы принять корону. Я починил каналы. Я сокрушил самого сильного противника. Я построил стены Урука. А мне не исполнилось еще двадцати. Разве это не божественные деяния? Разве не было у меня права гордиться? А теперь меня ждала богиня. Все эти месяцы у меня было мало возможности с ней видеться, разве что при обычных жертвоприношениях и церемониях, на которых мы оба должны были присутствовать. Иначе нам и не приходилось разговаривать. Было время, когда мне хотелось прийти к ней за советом или благословением, но я не ходил. Случалось, что она могла бы призвать меня и говорить со мной, но она этого не делала. Я даже тогда, казалось, понимал, почему мы держались на таком осторожном расстоянии друг от друга. В Уруке словно два царя, мы с ней и были этими двумя царями: у нее была своя власть, у меня - своя. Но я уже выходил за пределы свой власти. Это происходило не потому, что я хотел восстановить ее против себя, а потому, что я не знаю другого способа быть царем, как иметь всю эту власть целиком. Когда я объявил войну Акке, я не спрашивал ее согласия. Это казалось мне слишком рискованным, когда я уже встретил сопротивление старшин. Войну надо было объявить. А если бы Инанна была против меня, я не смог бы собрать того войска, которое было мне необходимо. Поэтому я не спрашивал Инанну. Я боялся противодействия ее стороны, ее влияния. Я старался так поставить себя, чтобы не ощущать ее силы. А она, увидев мое растущее влияние, отступила, неуверенная в моих намерениях, не желая бросать мне вызов до тех пор, пока она не поймет их до конца. Но в ночь Священного Брака все столь мелкие соображения отступают на второй план. Я вошел в ее длинную опочивальню и нашел ее сверкающей украшениями и благоухающую ароматическими маслами. Я приветствовал ее как священную драгоценность, а она обрадовалась мне как царственному супругу, источнику жизни. Мы совершили ритуал выхода к народу. Когда все это было закончено, мы вошли в опочивальню, где сладко пахли зеленые циновки. И прислужницы богини сняли с нее алебастровые поножи и сияющие золотые пластины, и оставили ее мне нагой. Когда мы наконец остались вдвоем, я положил руки на ее гладкие плечи и заглянул в сияющие глубины ее глаз. Она улыбнулась мне, как в тот первый раз, когда мы были детьми, улыбкой, которая была теплой и любящей, а в чем-то свирепой и вызывающей. Я знал, что она уничтожила бы меня, если бы могла. Но на эту ночь она была моей. Она не потеряла ни частички своей красоты за прошедшие двенадцать месяцев. Грудь ее была высока, талия тонка, бедра широки. Ногти ее были остры и длинны, словно кинжалы, и выкрашены в цвет умирающей луны. Она поманила меня к ложу почти незаметным жестом руки. Мы подошли к нему и обнялись. Ее кожа была как ткани, что ткут на небесах. Мое тело парило над ней. Спина ее выгибалась подо мной. Ее пальцы впились в мышцы моей спины, и она подтянула колени к груди и раздвинула их, губы ее раскрылись, язык чуть высунулся наружу, его кончик облизывал губы. Дыхание ее напоминало шипение. Она совсем не закрывала глаз, женщины редко так поступают. Я видел это. Я тоже не закрывал глаз, ни одно мгновение той ночи. На заре я услышал шум пришедшего дождя, первого дождя нового года, слабый приглушенный стук по древним кирпичам храмового помоста. Я встал с ложа и осмотрелся в поисках своих одежд, чтобы одеться и уйти. Она лежала, глядя на меня. Она следила за мной, как змея следит за своей добычей. - Останься еще немного, - тихо сказала она. - Ночь еще не окончилась. - Барабаны бьют. Я должен идти. - Весь город спит. Твои друзья валяются в пьяном угаре и видят хмельные сны. Что тебе одному делать в этот час? Она издала мурлыкающий звук. Я не доверяю мурлыкающим змеям. - Вернись на мое ложе, Гильгамеш. Ночь еще не насытилась, говорю тебе. С улыбкой я ответил: - Ты хочешь сказать, что ты еще не насытилась? - А ты? Я пожал плечами. - Мы выполнили ритуал. И выполнили его усердно. - Стало быть, ненасытный на какое-то время насытился? Или, может быть, я тебе наскучила, и ты готов искать себе следующую женщину на этот день? - "Жестокие слова говоришь, Инанна. - Но они не лишены истины, Гильгамеш. Тебе все мало. Мало женщин, мало вина, мало работы, мало войны. Ты бушуешь, словно поток, сметая все на своем пути, ты бремя, под которым стонет весь город. Люди кричат и молят тебя о пощаде, так тяжко ты их угнетаешь. Это меня больно ужалило. Глаза мои расширились от удивления. - Я - угнетатель?! Я справедливый и мудрый царь, госпожа! - Вполне возможно. Не сомневаюсь, что так оно и есть. Но ты ошеломляешь и сокрушаешь собственный народ. Ты заставляешь молодежь маршировать но холмам вверх-вниз, вверх-вниз, вверх-вниз, пока у них не чернеет перед глазами и они не падают от изнеможения, а тебе все мало, и ты не знаешь к ним пощады. А женщины! Никто еще не делал так, как это делаешь ты. У тебя их пять, шесть, десять за ночь. До меня доходят слухи. - Не десять, - сказал я. - Не шесть и не пять. Она улыбнулась. - Мне так сказали. Говорят, что ни одна не может тебя удовлетворить, что ты словно бешеный бык. Они смотрят на меня и говорят: "Только богиня могла бы насытить его!" Ну что же, во мне обитает богиня, и мы с тобой провели ночь вместе, ты и я. Ты насытился, хоть раз в жизни? Это потому ты теперь стремишься поскорее уйти? Теперь мне хотелось бежать, потому что у меня не было защиты от нее. Но в этом я не мог ей признаться. Я сдержанно сказал: - Я хочу один прогуляться по дождю. - Ну что же, иди, а затем возвращайся назад. Глаза ее сверкнули. В ней была сила хлещущего кнута. Я поднял свои одежды, заколебался, бросил их снова на пол и стоял нагим перед ней. В опочивальне стоял мускусный запах. Остатки благовоний все еще дымились в жаровне. Губы ее были сжаты, ноздри раздувались. Низким, хриплым голосом она сказала: - Ты вернешься? Для тебя - каждую ночь по десять женщин. Для меня - одна ночь. Одна эта ночь в году, Гильгамеш. Я вдруг стал меньше ее бояться, слыша, как она старается таким образом разбудить во мне жалость. - Ах вот оно как. Инанна? Никого-никого? И так весь год? - А кто, кроме бога, может касаться богини, как ты думаешь? Я осмелел. Я посмел даже пошутить немного, подразнить ее. - Даже тайком, потихонечку нельзя? - спросил я игриво. - Какой-нибудь здоровенный, похотливый раб, потихонечку призванный в храм в самую темную стражу ночи... В ней вспыхнул гнев. Она прижала кулаки к груди. Пальцы ее скрючились и напоминали когти. - И ты посмел сказать такую мерзость под кровом самого храма?! О, стыдись! Стыдись, Гильгамеш! Потом она смягчилась. Все еще похожая на кошку, она снова мурлыкала, приподняла согнутую в колене ногу и ступней потерла икру другой ноги. Чуть мягче она сказала: - Есть только ты, только одна ночь в году. Клянусь тебе в этом, хотя я чувствую себя оскверненной, оттого что должна клясться тебе в чем-то. Но у меня - только ты. И я еще не готова отпустить тебя. Ты останешься? Ты останешься еще немного? Ведь у меня есть только одна ночь, эта единственная ночь в году. - Дай мне сперва очиститься под дождем, - сказал я. Какое-то время я стол перед храмом, омытый дождем зари. Потом я вернулся к ней. Кошка или змея, жрица или богиня, я не мог ей отказать, не мог, если только в одну ночь в году ей дано было познать объятия. А дождь, смыв с меня усталость и пот, снова пробудил мои силы и желание. Я не мог отказать ей. Я хотел ее, я вернулся к ней... 18 В самом начале нового года мне приснился сон, который я никак не мог разгадать. Позже в ту же ночь мне приснился другой сон, такой же непознаваемый. Я очень беспокоился, что так мало мог понять в этих снах. Боги часто разговаривают с царями, когда они спят, и возможно, мне таким образом рассказывали что-то важное для благополучия города. Поэтому я отправился в храм Ана и рассказал свои сны моей матери, мудрой жрице Нинсун. Она приняла меня в своих покоях. Плащ на ней был черный, отороченный внизу широкой каймой бусин, золотых и гранатовых. В ней, как всегда, были удивительные спокойствие и красота. Все может быть в хаосе, но она всегда пребывала в мире и покое. Она взяла мои руки в свои маленькие прохладные ладони и держала их некоторое время, улыбаясь, ожидая, что я заговорю первым. - Прошлой ночью, - сказал я, - мне снилось, что на меня нашло чувство великого счастья, и я вышагивал, полный восторга, среди прочих молодых героев. Спустилась ночь, и звезды зажглись на небесах. И вот, когда я стоял под звездами, одна из них рухнула на землю, та самая, что несла в себе сущность небесного отца Ана. Я пробовал поднять ее, но она была чересчур тяжела. Я пробовал хотя бы сдвинуть ее, но не мог. Весь Урук столпился вокруг и смотрел. Простой люд толкался, чтобы увидеть. Люди благородного рода падали на колени и целовали землю перед звездой. А меня тянуло к ней, словно к женщине. Я надел головную повязку с кружком для ношения тяжестей, напрягся и с помощью молодых героев взвалил звезду на себя и понес ее к тебе, мать. И ты мне сказала, что эта звезда - мой брат. Вот какой был сон, и он меня смущает. Казалось, Нинсун уставилась в какую-то пустоту. Потом, улыбнувшись, она сказала: - По-моему, я знаю смысл сна. - Тогда скажи мне его. - Эта звезда небес, что привлекала тебя, словно женщина - этой твой сильный друг, верный спаситель, твой сотоварищ, который никогда тебя не оставит. Его сила - словно сила Ана, и ты будешь любить его, как самого себя. Я нахмурился, думая о том поразительном, страшном одиночестве, которое я считал неизбежной платой за свое царствование, и том, как я устал от него. - Друг? О каком друге ты говоришь, мать? - Когда он придет, ты его узнаешь, - сказала она. - Мать, я видел еще один сон в ту же ночь, - продолжил я. Она кивнула. Казалось, она знала. - Странной формы топор лежал на улицах великого Урука. Топор, непохожий на те, что мы когда-либо видели. И люди собирались вокруг него, смотрели, шептались. Как только я увидел его, я возрадовался. Я влюбился в него с первого взгляда. И опять же, меня тянуло к нему, словно к женщине. Я взял его и пристегнул к поясу. Вот мой второй сон. - Топор, что тебе приснился - это человек. Это предназначенный тебе судьбой друг... - Снова друг! - Да, снова друг. Сотоварищ, храбрец, который спасает своего друга в минуту опасности. Он придет к тебе. - Да пошлют его боги ко мне как можно скорее, - сказал я с чувством. И я наклонился к ней и сказал ей то, чего раньше никогда никому не открывал. Я сказал ей о том, что я в страшной тоске, что ужасное леденящее одиночество часто нападает на меня среди моего веселья и великолепия. Трудно было произносить такие слова. Дважды запинался мой язык. Но я заставил его произнести эти слова. Моя мать Нинсун улыбнулась и кивнула головой. Она понимала и знала. Мне иногда кажется, что это она склонила богов создать мне друзей. Когда в тот день я покидал храм, на душе у меня было легко, словно рассеялись грозовые тучи, висевшие в воздухе много дней. В те самые дни, что я видел свои сны, странные события стали уделом неизвестного мне тогда человека, некоего охотника по имени Ку-нунда. Мне о нем рассказали позднее. Этот Ку-нунда жил в одной из отдаленных деревень и кормился тем, что ловил в охотничьи ямы диких зверей. В тот раз, о котором пойдет речь, он пошел в пустыню проверить ловушки по ту сторону реки, и обнаружил, что все ловушки поломаны. Те звери, что могли попасться в его сети, были, видимо, выпущены. А когда он пошел проверить охотничьи ямы, то оказалось, что их кто-то засыпал. Для Ку-нунды это было страшной тайной. Ни один воспитанный человек не тронет ловушки другого охотника и тем более не станет засыпать его ямы. Это оскорбительный поступок, недостойный. Поэтому Ку-нунда стал искать того негодяя, что проделал все это и выследил его. Однако он не был похож ни на одного человека, которого Ку-нунда встретила. Он был огромен, груб, обветрен, сплошь покрыт шерстью и больше походил на дикого зверя, чем на человека. Он вел себя как животное: приседал, крался, хрюкал, фыркал, быстро бегал на цыпочках. Казалось, дикие звери его не боятся, а бесстрашно бегут к нему. Ку-нунда увидел дикого человека среди газелей на высокогорных пастбищах, где он щипал траву вместе с ними. Дикий человек гладил их, ел траву так же, как и они. Ку-нунду обеспокоило все увиденное. Он вырыл еще ямы, и дикий человек все их засыпал. Однажды Ку-нунду встретил дикого человека возле ямы, куда звери приходили на водопой. Они стояли лицом к лицу. - Слушай, ты, дикарь, ты зачем портишь мои ловушки? - потребовал ответа Ку-нунда. Дикарь не ответил, только втянул воздух ноздрями. Он заурчал, зарычал, оскалился, глаза его зажглись огнем и налились кровь. Пенистая слюна стекла ему на бороду. Ку-нунда трусом не был, но отшатнулся. Лицо его застыло от страха, члены онемели от ужаса. И снова на следующий день они встретились у водопоя, и так день за днем, когда дикий человек видел Ку-нунда, он рычал и скалился, так что Ку-нунда не смел подойти туда. В конце концов Ку-нунда понял, что косматый незнакомец не даст ему охотиться, сдался и пришел в деревню с пустыми руками, опечаленный до глубины души. Он рассказал свою повесть отцу, который посоветовал ему: - Иди в Урук и предстань перед Гильгамешем-царем. Нет никого более могучего, чем он. Он подскажет тебе, что делать. Когда настал мой приемный день, когда я выслушивал всех, в зале появился этот самый Ку-нунда, сильный и крепкий человек чуть выше среднего роста, с худощавым жестким лицом и умными проницательными глазами. Он был одет в черные шкуры, и вокруг него витал запах крови. Он положил передо мной в дар мясо и сказал: - Какое-то дикое существо поселилось в полях, и оно портит мои ловушки и освобождает зверей, которых я поймал. Он силен, как властелин неба, и я не смею к нему подойти. Мне показалось странным, что этот крепкий Ку-нунда может бояться кого-то или чего-то. Я попросил его рассказать мне об этом подробней, и он сказал, как это существо оскаливалось, рычало и выло. Он рассказал мне, как дикий человек пасся с газелями на высоких холмах, как он бегал с ними наперегонки. Что-то в этом рассказе заставило мое сердце забиться сильнее и глубоко меня захватило. У меня мурашки побежали по коже. - Какое чудо! - сказал я. - Какая тайна! - Ты убьешь это чудовище для меня, о царь? - Убить его? Я думаю, нет. Жалко убивать его только потому, что он дикий. Но топтать поля тоже не годится. Мы его поймаем. - Это невозможно, о царь! - возопил Ку-нунда. - Ты его не видел! Его сила равняется твоей! Нет ловушки, что выдержала бы его. - Думаю, найдется, - сказал я с улыбкой. У меня мелькнула мысль, пока я слушал Ку-нунду, об одной старой истории, которую пел нам Уркунунна-арфист во дворе нашего дворца, когда я был маленьким. По-моему, это сказание о богине Навиртум и чудовищном демоне, Забаба-шум, или, может, богиня была Ниншубур, а чудовище звали Лахуму. Не помню. Имена в этой истории и не важны. Смысл этой истории в том, что сила женской красоты побеждает свирепость и дикость. Я послал в храм за священной наложницей Абисимти, круглогрудой, длинноволосой, которая некогда посвятила меня в таинства плотской любви, когда я был юн, и посвятил ее в тайны того, что собирался предпринять. Я объяснил ей, какова будет ее роль. Она ни секунды не колебалась. В Абисимти всегда была подлинная святость. Она во всем была подлинной рабой богини, поскольку все, что от нее требовалось в служении, она выполняла не колеблясь, - истинный путь служения. Поэтому Ку-нунду взял Абисимти с собой в свои охотничьи места, где ему встречался дикий человек, в трех днях пути от Урука. Они ждали два дня, и дикий человек пришел. - Вот он, - сказал Ку-нунда. - Иди, попробуй на нем свои чары. Не стыдясь и не боясь, Абисимти приблизилась к дикарю. Он настороженно фыркал, хмурился, не понимая, что она за существо, но зубов не показывал. Она развязала свои одеяния и показала ему свою грудь. Мне кажется, он прежде никогда не видел женщины. Сила богини велика, и богиня сделала красоту священной наложницы Абисимти доступной его пониманию. Она стояла перед ним в своей прекрасной наготе. Он вдохнул ее нежный запах, она легла с ним, стала ласкать его и дала ему овладеть ею. Это было для него первым посвящением. Он был как зверь, а после ее объятий он стал человеком. Или, вернее, после ее объятий он стал божеством. Ибо именно таким путем в нас проникает божественная сущность - через акт зарождения жизни. Шесть дней и семь ночей лежали они, соединяясь. Я ручаюсь за искусство Абисимти. Я не мог бы послать к нему никого, кто был бы искуснее в таинствах любви. Когда она лежала с Энкиду (а дикого человека звали именно Энкиду), она наверняка использовала все свои тайные знания, и после ее объятий он никогда уже не мог стать прежним. Эти жаркие дни и ночи, страсть Абисимти дотла выжгли в нем всю дикость. Он смягчился, он стал нежнее. Он перестал дико рычать и фыркать. В него вошла способность говорить. Он стал похож на человека. Но он сам еще не знал, что с ним произошло. Когда он насытился ею, он хотел вернуться к прежней жизни, к своим животным, но газели в страхе умчались, когда он приблизился к ним. Теперь на нем был запах человека, запах другого мира. Звери больше не признавали его, и он сам отошел от них. Когда газели побежали от него, он готов был последовать за ними, но что-то удержало его, колени его были словно связаны веревкой, вся его быстрота куда-то исчезла. Медленно, ошеломленный, он пошел туда, где была Абисимти. И она нежно улыбнулась ему. - Ты больше не дикий, ты другой, - сказала она, больше жестами, чем словами, потому что слов он еще как следует не понимал. - Почему ты стремишься вернуться к диким животным? Она рассказывала ему о богах, о Земле, о городах и живущих в них людях, о великом Уруке с высокими стенами, о Гильгамеше, царе Урука. - Вставай, - сказала она. - Пойдем со мной в Урук, где каждый день - праздник, где люди одеты в красивые одежды. Пойдем в храм богини, чтобы она могла приветствовать тебя в мире людей, пойдем в храм небесного отца, где снизойдет на тебя благословение небес. Я покажу тебе Гильгамеша, ликующего царя, героя, сияющего мужеством, самого сильного, который правит нами. При ее последних словах глаза его засияли, лицо покраснело, и он сказал еще непослушным языком, хранящим звуки звериной речи, что пойдет с ней в Урук, в храм Инанны и в храм Ана. Но больше всего ему хочется увидеть Гильгамеша, царя. - Я буду с ним бороться, - вскричал Энкиду, - и покажу ему, кто из нас сильнее. Я покажу ему, на что способен человек степей. Я все переменю в Уруке! Я изменю саму судьбу, ибо я самый сильный! Таковы были его слова, пересказанные мне Абисимти. Так мы приручили дикого человека Энкиду. В соответствии с планом, который я придумал, он был пойман в самую мягкую и сладкую ловушку и пришел из мира диких зверей в мир оседлых людей. Абисимти разорвала свою одежду, таким образом одев его, и взяла его за руку. Как мать, повела она его к пастушеским жилищам возле города. Пастухи столпились вокруг него: они никогда не видывали такого гиганта. Когда они предложили ему хлеба, он не знал, что с ним делать и был смущен и озадачен. Он привык питаться кореньями, дикими ягодами, да сосать молоко газелей. Они дали ему вина, он подавился и выплюнул его на землю. Абисимти сказала ему: - Это хлеб, Энкиду. Это пища жизни. А это вино. Ешь хлеб, пей вино. Так принято у людей. Он осторожно откусил кусок. Осторожно отпил глоток. Страх ушел из него, он заулыбался и стал есть. Он наелся хлеба до отвала и выпил семь чаш крепкого вина. Лицо его разгорелось, сердце возрадовалось. Он стал от радости скакать и петь. Его вымыли, выстригли колтуны из его спутанных волос, умастили маслами, дали ему красивую одежду, так что когда он пришел ко мне, я увидел очень крупного и сильного необыкновенно волосатого человека. Первое время он жил с пастухами. Он научился есть человеческую пищу, носить одежду, а главное, Энкиду научился работать как человек. Пастухи научили его обращаться с оружием и сделали его сторожем своих стад. Он прогонял львов и ловил волков, он был прекрасным сторожем овец - он, который и сам недавно был как дикий зверь. Признаюсь, я скоро забыл о нем, о диком человеке степей. Все мое время было занято государственными делами и пирушками, которыми я надеялся утолить боль своего сердца. Однажды Энкиду и Абисимти сидели в таверне, куда охотно захаживали пастухи. В таверну зашел путник, родом из Урука и попросил кувшин пива. Этот странник, увидав Абисимти, узнал ее и, кивнув ей, сказал: - Хорошо, что ты больше не живешь в Уруке. Можешь считать себя счастливым человеком. - Почему? Чем плоха жизнь в городе? - спросила она. - Гильгамеш всех нас тиранит, - сказал странник. - Город стонет под его владычеством. Нет силы, чтобы удержать его, он истощает нас. Кроме того, он совершает святотатственные вещи: царь оскверняет Землю. При этих словах Энкиду поднял глаза и спросил: - Как это? Объясни нам, что ты имеешь в виду. Странник ответил: - В городе есть дом, который отведен людям, чтобы они справляли там свои браки. Царь не должен входить туда. Но он входит, даже тогда когда бьют брачные барабаны. Он хватает новобрачную и требует первым быть с нею, до того как ею овладеет муж. Он говорит, что это право ему дали боги в момент его рождения, когда была перерезана пуповина, что связывала его с матерью. Куда это годится? Разве так можно? Гремят брачные барабаны, а тут появляется Гильгамеш и требует себе невесту. И весь город стенает и плачет. Энкиду побледнел, слыша такие речи, и его охватил гнев. - Такого не должно быть! - закричал он. И обратившись к Абисимти, потребовал: - Веди меня в Урук, покажи мне этого Гильгамеша! Абисимти и Энкиду немедленно отправились в город. Их приход вызвал некоторое волнение - столь необычно выглядел Энкиду. Так широки были плечи Энкиду, так сильны его руки. Толпы ходили за ним, а когда они услышали от Абисимти, что это и есть тот самый дикий человек, который освобождал зверей из ловушек, то их удивлению не было предела. Они пялили на него глаза и перешептывались. Самые отважные дотрагивались до него, чтобы проверить, насколько он силен. - Да он равен по силе Гильгамешу! - вскричал кто-то. - Да нет, он не такой высокий! - сказал другой. А третий добавил: - Да, но он все равно сильнее, у него кость шире! И все они закричали: - Прибыл герой! Тот, кто был вскормлен молоком диких зверей! Вот достойный противник Гильгамешу! Наконец-то! Наконец-то! Вот таким было появление Энкиду, человека, предсказанного мне в моих снах. Он был тем товарищем, которого послали мне боги, чтобы освободить меня от одиночества, чтобы он был мне братом, которого у меня никогда не было, товарищем, с которым мне предстояло делить все на свете. Для народа Урука он также был посланником богов, о котором они молили, хотя я и не знал об этом, потому что все они стенали под гнетом моего правления. Они боялись врагов, которых с каждым днем становилось у меня все больше и больше, и проклинали мое высокомерие. Они молили богов создать мне равного по силе и послать его в город - моего двойника, мое второе я, носящего в себе такое же мятежное сердце, какое билось у меня в груди, чтобы мы сразились между собой и оставили Урук в покое. И он пришел. 19 Был день заключения брака между благородным воином Лугал-аннемунду и девой Ишарой. Били брачные барабаны, было постелено супружеское ложе. Девушка показалась мне желанной, и с наступлением ночи я пошел в дом, где совершались браки, чтобы взять ее во дворец. Когда я пересекал рыночную площадь, именуемую рынком Земли, которая расположена через улицу от того дома, приземистая фигура возникла из темноты и загородила мне дорогу. Человек почти моего роста. Я никогда еще не встречал такого. Его грудь была мощной и выпуклой, плечи - широкими, шире моих, и руки, непохожие на руки обычного смертного. В неверном свете факелов, которые несли мои слуги, я уставился в его лицо. Подбородок его был выставлен вперед, рот широк, лоб низок. В глазах у него была решимость. Борода его была густа, волосы жестки и непострижены. Он был спокоен и уверен в себе! Разве он не знал, что я царь Гильгамеш? Я тихо сказал: - Отойди! - И не подумаю. Я был поражен, услышав такие слова. Я насторожился, поскольку понимал, что это не обыкновенный горожанин. Мои оруженосцы стали беспокойно переминаться с ноги на ногу и схватились за оружие. Я остановил их жестом. Подойдя ближе к незнакомцу, я спросил: - Ты знаешь, кто я? - По-моему, ты царь. - Так и есть. И неразумно загораживать мне дорогу. - А ты знаешь, кто я? - спросил он. Голос его был груб. - Нет, - ответил я. - Я - Энкиду. - А-а-а, дикарь! Я должен был догадаться по твоим манерам. Значит, теперь ты пришел в Урук, дикий человек? Ну, и что же ты от меня хочешь? Сейчас не время подавать прошение царю. Он нагло спросил: - Ты куда идешь, Гильгамеш? - Я что, обязан перед тобой отчитываться? - Скажи мне, куда ты идешь? Оживились мои оруженосцы. Мне кажется, они с радостью закололи бы его, но я их вовремя остановил. С некоторым раздражением я ответил, показав на дом за его спиной: - Вон туда. На свадьбу. А ты меня задерживаешь. - Тебе туда нельзя, - сказал он. - Ты хочешь забрать невесту себе? Этого нельзя делать. - Нельзя?! Нельзя?! Что за слова ты говоришь царю, дикарь! - Я в недоумении пожал плечами и добавил: - Меня это забавляет. Говорю тебе - уйди с дороги! Я шагнул вперед. Вместо того, чтобы отступить, он шагнул мне навстречу, чтобы не дать мне пройти, а затем схватил меня своими ручищами. Смерти равносильно так поступить с царем. Однако у моих оруженосцев не было возможности сразить его, потому что, как только он меня схватил, я в страшном бешенстве обхватил его, собираясь швырнуть на ту сторону рыночной площади. Мы сплелись в драке, поэтому никто не мог сразить его, не поранив при этом меня. Оруженосцы отступили, давая нам возможность драться, и не зная, что делать. С первых же минут я понял, что он равен мне по силе, или почти равен. Это было для меня чем-то новым. В детстве, в дни моей военной подготовки в Кише, в потасовках с молодыми героями после того, как я стал царем, я боролся просто ради удовольствия. Я всегда чувствовал после первого же объятия, что человек, с которым я боролся, был полностью в моей власти. Я мог швырнуть его оземь, когда хотел. Это доставляло удовольствие только в детстве. Когда я стал старше, зная, что победа за мной, что это осознание своей силы лишает борьбу подлинного испытания сил. Здесь все было по-другому. Я не был ни в чем уверен. Когда я попытался сдвинуть его с места, он не шелохнулся. Когда он попытался сдвинуть меня, у меня все силы ушли на то, чтобы устоять. Я чувствовал себя так, словно перешел невидимую границу, отделяющую меня от того мира, где Гильгамеш больше не был Гильгамешем. То, что я теперь испытывал, не было страхом, но что это? Неуверенность? Сомнение? Мы боролись, пыхтя, фыркая, приседая и выпрямляясь, ни на секунду не выпуская друг друга из объятий. Никто из нас не уступал победы. Мы смотрели друг другу в глаза. Глаза у него были глубоко посажены, и от напряжения налились кровью и они горели поразительным огнем. Мы пыхтели, выли, ревели и рычали. Я выкрикивал оскорбления на всех языках, какие только мог вспомнить. А он рычал, как дикий зверь, как лев, царь равнин. Я хотел убить его. Я молил, чтобы мне было дано переломить ему хребет, услышать звук ломающегося позвоночника, швырнуть его, словно изношенную тряпку, в кучу мусора. Такая ненависть наполнила меня, что у меня закружилась голова. Никто и никогда не оказывал мне такого сопротивления. Он был словно гора, которая вдруг встала в ночи на моем пути. Как я должен был себя чувствовать? Я царь, непобедимый герой. Но я чувствовал, что не могу его одолеть, и он меня тоже. Не могу сказать, сколько времени мы боролись. Наши силы были равны. Но во мне все-таки обитает божество, а Энкиду - простой смертный. В конце концов моя победа была неизбежна. Я почувствовал, что моя сила не убывает, а его - начинает слабеть. В конце концов я плотно поставил одну ногу на землю и согнул колено, тем самым успев рвануть его вниз, так что ноги под ним подкосились, и он потерял равновесие. В ту же секунду вся моя ненависть к нему улетучилась без остатка. Почему я должен его ненавидеть? Он был великолепен. Он почти равен со мной силой. И так же как река сносит плотину, так моя любовь к нему смела остатки гнева. Это была такая любовь, что она пронзила меня, как горячие лучи солнца весной, и совершенно покорила меня. Я вспомнил о своем сне - о той звезде, которая упала с небес и которую я никак не мог сдвинуть с места. Во сне я с величайшим усилием поднял ее и отнес к моей матери, сказавшей мне, что это мой брат, мой великий друг. Да, так оно и вышло. Я никогда не встречал человека, который был бы мне почти равен, так подходил бы мне, словно нас изготовил великий мастер, как две половинки одной вещи. Я прильнул к нему в этот момент душою, словно мы были едины в двух телах, столь долго разделенными, а теперь соединившимися. Вот что я чувствовал. Вот что пробежало между нами, пока мы боролись. Я подошел к Энкиду, поднял его с земли и обнял его с любовью. Мы оба зарыдали. Мы оба знали, что происходило в этот момент между нами. - Ах, Гильгамеш! - воскликнул он. - Нет в мире подобного тебе! Слава матери, что породила тебя! - Есть, есть еще такой, как я, - отвечал я. - Но только один. - Нет. Ибо Энлиль дал царство тебе. - Но ты мой брат, - сказал я. - Но я же пришел сюда причинить тебе вред! - Я так же отнесся к тебе. Когда я увидел, что ты заступил мне дорогу, я представил себе, как переломаю тебе все кости, как разломаю тебе спину, разбросаю тебя по кусочкам, как объедки. Он засмеялся. - Тебе этого не сделать, Гильгамеш! - Не сделать, конечно. Но я хотел. - А я хотел спустить тебя вниз с твоих высот. Я мог бы это сделать, будь удача на моей стороне. - Да, - сказал я, - мог бы. Снова можешь попробовать, если хочешь. Я готов к этому и достойно встречу тебя. Он покачал головой. - Нет. Если я причиню тебе вред, я тебя потеряю и снова стану одинок. Лучше быть тебе другом, чем врагом. Вот то слово, которое мне хочется сказать тебе: ДРУГ. ДРУГ. Какое хорошее слово, правда? - Конечно. ДРУГ. Мы слишком похожи, чтобы стать врагами. - Да? - сказал Энкиду, нахмурясь. - А разве мы похожи? Как такое может быть? Ты - царь, а я всего лишь... я... - голос изменил ему. - Я всего лишь пастух и сторож, вот кто я. - Нет. Ты друг царя. Ты брат царя. Я никогда не думал, что когда-нибудь скажу такие слова кому-нибудь. Но я знал, что они истинны. - Если так, - сказал он, - значит, мы больше не будем бороться? Ухмыльнувшись, я ответил: - Конечно будем. Но будем бороться как братья. Идет, Энкиду? Я взял его за руку. Забыта была свадьба, забвению предана девица Ишара. - Пойдем со мною, Энкиду. К Нинсун, мой матери, жрице Ана. Я хочу, чтобы она встретила своего второго сына. Пойдем же, Энкиду! Пойдем! И мы пошли в храм Небесного отца и встали во тьме на колени перед Нинсун, и у нас обоих было странное и прекрасное чувство. Я полагал, что одиночество всегда будет со мною, и вот, пожалуйста, оно исчезло, словно тать в ночи, как только появился Энкиду. Таково было начало этой великой дружбы, подобной которой я никогда не ведал ранее и не узнаю потом. Он был моей второй половиной, он заполнил великую пустоту во мне. Кое-кто сразу же распустил грязные слухи, что мы были с ним любовниками, что мы любили друг друга как мужчина и женщина... Не верьте этому. Ни крупицы правды в этом нет. Я знаю, что есть такие мужчины, в ком боги смешали мужскую природу и женскую, так что у них нет нужды в женщинах, ни любви к ним, но я к ним не принадлежу и Энкиду тоже. Для меня союз мужчины и женщины - священная вещь, ее невозможно испытать одному мужчине с другим. Хотя они убеждают нас, что они достигают такого же блаженства с мужчинами, но, по-моему, они сами себя обманывают. Это не подлинное единение. Будь оно подлинным... Я-то пережил это настоящее единение в Священном Браке с жрицей Инанной, в которой живет богиня. Инанна тоже - моя вторая половина, хотя и таинственная и непонятная. У человека множество граней, как мне кажется, и он может любить мужчину совсем иначе, чем то, что он находит в союзе с женщиной. Та особая любовь, которая может существовать между двумя мужчинами