тдаленной точке в прошлом или будущем от ее эпохи, например, в 40 году до Рождества Христова или 1600 году после Рождества Христова, и мы живем с нею там счастливо до тех самых пор, пока нас не изловит патруль времени, ее - вернет в соответствующий момент 1105 года, меня - отдаст под суд по уже вышеупомянутым обвинениям. Существует ряд других возможностей, однако все они заканчиваются одним и тем же печальным образом. Поэтому я переборол в себе искушение провести свой отпуск в 1105 году, волочась за Пульхерией. Вместо этого, чтобы подчеркнуть всю глубину своей подавленности, вызванной неудовлетворенным вожделением, я записался на маршрут "Черная смерть". Только совсем уж эксцентричные люди, в своем роде уроды, безнадежно больные и извращенцы принимают участие в маршрутах, подобных этому. Хотя надо сказать, спрос на них всегда довольно велик. Но, как находящийся в отпуске курьер, я сумел вытолкнуть из состава группы одного из уже заплативших клиентов и к отправлявшимся по этому маршруту туристам. Имеется четыре вида регулярных экскурсий под общим наименованием "Черная смерть". Местом проведения первой является Крым. Она начинается в 1347 году, и в ней показывается начало эпидемии чумы, занесенной из глубины Азии. Кульминацией этого маршрута является осада Кафы, генуэзской торговой гавани на Черном море, монголо-кипчакским ханом Джанибегом. Чума свирепствовала среди воинов Джанибега, и он катапультировал трупы умерших от нее через крепостные стены внутрь города, чтобы заразить чумой генуэзцев. Чтобы попасть на этот маршрут, билеты приходится заказывать за год до его осуществления. Генуэзцы способствовали распространению черной смерти в западном направлении, заразив ею практически все Средиземноморье, и второй маршрут переносит вас в Италию, в осень 1347 года, когда чума начинает распространяться внутри этой страны. Вы видите массовые сожжения евреев, которых обвиняли в том, что они распространяют эпидемию, отравляют колодцы. Третий маршрут переносит во Францию 1348 года, а четвертый - в Англию, в самый конец весны 1349 года. В кассе удалось достать билет только на лондонский маршрут. Днем я перелетел в Лондон и присоединился к остальной группе за два часа до ее отправления вверх по линии. Нашим курьером оказался некто Райли, высоченный мужчина с мертвенно-бледным лицом, лохматыми бровями и гнилыми зубами. Он был несколько странноват, но в этом не было ничего противоестественного для такого специфического маршрута. Он несколько мрачно, но дружелюбно поздоровался со мною и велел мне переодеться в специальную одежду. Чумной костюм является чем-то вроде космического скафандра, отделанного черным. В нем предусмотрен стандартный четырнадцатидневный аппарат регенерации воздуха для дыхания, есть в нем приходится через специальную трубку, а процессы мочевыделения и дефекации связаны с еще большими трудностями. Основная идея такого костюма, естественно, заключается в том, чтобы обеспечить полнейшую изоляцию организма от окружающей среды. Туристов предупреждают о том, что, если кто из них откроет свой костюм хотя бы на десять секунд, то его зашлют навечно в какую-нибудь из эпох, в которой свирепствует чума. И хотя это совершенно не соответствует истине, пока еще не отмечалось ни единого случая, чтобы кто-либо осмелился проверить, блефует или нет с такими утверждениями Служба Времени. Это один из тех немногих маршрутов, которые начинаются и заканчиваются в строго определенных точках. Нельзя допустить, чтобы возвращающиеся из прошлого группы материализовались где попало, занося в наше время чумных возбудителей вместе со своими космическими скафандрами, и поэтому Служба промаркировала красной краской специальные зоны, с которых только и можно совершать прыжки вниз по линии из этих четырех средневековых маршрутов. Материализация членов группы осуществляется при этом внутри специального, тщательно изолированного стерильного купола; там костюмы отбирают, а самих туристов подвергают дезинфекции прежде, чем отпустить их в среду двадцать первого столетия. - Все, что вы в скором времени увидите, - со зловещей напыщенностью произнес Райли, - не является ни реконструкцией, ни воспроизведением. Все это совершенно реально, без какого-либо преувеличения. С тем мы и шунтировались вверх по линии. 40 Укутанные в свои черные пластиковые костюмы, мы осторожно продвигались один за другим по земле, на которой буйствовала смерть. Никто на нас не обращал никакого внимания. В такие времена, как это, даже наши костюмы не кажутся чем-то диковинным; черный цвет был вполне логичен, еще более логичной была полная герметизация наших туалетов. И хотя ткань костюмов была совершенно неизвестна в четырнадцатом столетии, никто не проявлял к ней особого интереса. В такие времена умные люди стараются не выходить из своих домов и любопытство свое держат ох в какой крепкой узде. Те же, кому мы попадались на глаза, считали, что мы священники, совершающие паломничество. Наши мрачные одеяния, наше продвижение цепочкой по одному, бесстрашие, с которым мы смело разгуливали по пораженным чумой местностям, - все это наводило на мысль, что мы, если не Божьи люди, то во всяком случае, слуги Сатаны, а как в том, так и в другом варианте кто же мог отважиться соваться в наши дела? Колокола отбивали заупокойные панихиды, звеня непрерывно весь день и добрую половину ночи. Весь мир превратился в одни сплошные, непрекращающиеся похороны. Угрюмая дымка повисла над Лондоном. Все время, пока мы там находились, небо было серого цвета, а в воздухе носились мельчайшие частицы пепла. Но не природа подчеркивала своими внешними проявлениями охватившую город вселенскую скорбь - пусть это и звучало бы патетически, но было бы явным заблуждением - нет, эта дымка, эти частицы пепла были делом рук человеческих, ибо по всей территории Англии непрерывно горели тысячи больших и малых костров, пожиравших в своем пламени одежду, дома и трупы пораженных чумой. Мы видели жертв этой болезни на всех стадиях ее протекания, от раннего головокружения до последних конвульсий. - Начало заболевания, - спокойно, даже как-то бесстрастно объяснял Райли, - распознается по затвердеванию и набуханию внутренней секреции подмышками и в паху. Набухшие железы - бубоны - растут очень быстро и вскоре оказываются размером от яйца до приличного яблока. Вот, взгляните-ка на эту женщину... Она была молода, но крайне измождена и объята ужасом. Отчаянно прижимая ладонями выскочившие на ее теле бубоны и шатаясь из стороны в сторону, она проходила мимо нас по дымной улице. - Затем, - продолжал Райли, - появляются черные пятна, сначала на предплечьях и бедрах, затем по всему телу, и карбункулы, которые не исчезают даже после того, как их проткнуть чем-нибудь острым. А потом приходят бред, безумие и всегда на третий день после того, как набухли железы - смерть. Смотрите вот сюда... - На улице, издавая громкие стоны, лежал человек, всеми брошенный, уже на поздней стадии болезни. - И сюда... - Из окон на нас глядели бледные лица. - И вон туда... - Мы увидели трупы, сброшенные в кучу у ворот в конюшню. Дома заперты. Лавки на засовах. Единственные люди на улицах - это уже заразившиеся, они бродили в отчаяньи, тщетно пытаясь найти кто врача, кто священника, кто чудотворца. Откуда-то издалека до нас доносилась надрывная музыка, мучительная для нашего слуха: трубы, барабан, виолы, лютни, волынки, гобои, горны - все средневековые музыкальные инструменты вместе, но издающие не гармоничные звуки, характерные для этой эпохи, а грубые, нестройные, совсем не музыкальные вопли и завывания. Райли же, казалось, был даже доволен. - Это приближается процессия самобичевателей! - с ликованием в голосе вскричал он. - За мной! Поторопитесь, чтобы ничего не пропустить! По извилистым и узким улицам струились толпы самобичевателей, мужчин и женщин, обнаженных по пояс, грязных, окровавленных. Некоторые из них играли на перечисленных выше инструментах, большинство же истязали свою плоть специальными плетьми со множеством завязанных на них узлов; плети так и свистели, рассекая воздух, без устали опускаясь на голые спины, груди, щеки, плечи, лбы. Они заунывно бубнили себе под нос совершенно невыразительные гимны; издавали громкие стоны, не в силах терпеть мучения; спотыкались и падали под ноги другим бичевальщикам. На телах некоторых уже четко обозначились чумные бубоны. Даже не взглянув в нашу сторону, они прошли мимо и влились в какой-то мерзкий переулок, который выходил к заброшенной церкви. А мы, любознательные туристы, тоже пошли дальше, переступая через трупы и тела умирающих, ибо наш курьер страстно желал, чтобы мы испили до дна чашу жутких впечатлений. Мы видели обгоревшие тела мертвецов, которые почернели и полопались от жара. Мы видели горы других мертвецов, брошенных без погребения прямо среди полей, где они медленно догнивали. Мы видели упырей, которые обшаривали трупы в поисках чего-либо ценного. Мы видели, как пораженный чумой мужчина с помутившимся рассудком упал на пораженную чумой женщину прямо на улице и раздвигал ей бедра ради одного последнего отчаянного приступа похоти. Мы видели священников, которые верхом на лошадях спасались бегством от собственных прихожан, пришедших вымаливать милость у небес. Мы вошли в никем не охраняемый дворец и смотрели на то, как объятые ужасом врачи пускают кровь у какого-то умирающего герцога. И еще мы видели процессии каких-то странных, закутанных во все черное существ, лица которых были спрятаны за похожими на зеркала круглыми пластинами, и вздрагивали, глядя на нелепое поведение этих кошмарных существ, этих демонов без лиц; и только потом нас осенила догадка, что это мы натыкались на другие туристические группы. Райли был, казалось, до краев напичкан бесстрастными статистическими данными. - Уровень смертности от бубонной чумы, - доложил он нам, - повсюду, где она свирепствовала, составлял от одной восьмой до двух третей населения, которое проживало на данной территории. Подсчитано, что в Европе погибло двадцать пять процентов от общей численности населения; во всемирном масштабе смертность составила около тридцати трех процентов. Так вот, подобная чума сегодня отняла бы жизнь более, чем у двух миллиардов жителей земного шара. На наших глазах из дома с соломенной крышей вышла женщина и расположила, один за другим, на мостовой пять детских трупиков, чтобы их легче было подобрать специальной команде, вывозившей мертвые тела. Райли тем временем продолжал: - Оказалась практически уничтоженной вся аристократия, что вызвало огромные изменения в порядке наследования. Чума оказала необратимое отрицательное воздействие на развитие культуры, так как в результате смертей в массовом масштабе исчезли целые школы живописцев, погибло множество поэтов и образованных монахов. Еще более разрушительным было психологическое воздействие на умы людей: в течение многих поколений существовало непоколебимое мнение, что человечество в середине четырнадцатого века совершило нечто такое, что вызвало заслуженный гнев Божий, и что со временем следует ожидать повторного наказания. Мы были единственными, кто присутствовал при массовом захоронении, на котором два молодых, насмерть перепуганных священника пробормотали какие-то бессвязные фразы над сотнями опухших, покрытых черными пятнами трупов, прозвенели в свои маленькие колокольчики и окропили скончавшихся святой водой, а затем подали сигнал церковным сторожам разжигать погребальный костер. - Лишь к началу шестнадцатого столетия, - сообщил Райли, - численность населения достигнет того уровня, который был до 1348 года. Невозможно было определить, насколько подействовали все эти ужасы на экскурсантов, поскольку все мы были, как броней, защищены своими герметическими костюмами. Наверняка большая часть моих спутников испытывала сильное волнение, если не трепет. Мне говорили о том, что для убежденных чумных фанатов стало как бы обязательным прохождение всех четырех маршрутов, объединенных названием "Черная смерть" в строгой хронологической последовательности, начиная с Крыма. Многие проделали полный комплект пять-шесть раз. Мне же было тяжело и стыдно. Стыдно за то, что начинаю привыкать к самым чудовищным вещам. Мне кажется, что после десятого раза я и сам мог бы стать таким же равнодушным и бесстрастным, как курьер Райли, этот неистощимый источник статистических данных. К концу нашего путешествия через ад мы вышли к Вестминстерскому дворцу. На мостовой перед ним персонал службы времени очертил красный круг диаметром в пять метров. Это была наша стартовая точка для совершения прыжка домой. Мы сбились плотнее кучкой в середине этого круга. Я помог Райли произвести регулировку таймеров - на таких маршрутах таймеры одеваются поверх одежды. Он подал сигнал, и мы шунтировались. Несколько жертв чумы, которые в этот момент еле волокли ноги, проходя мимо дворца стали свидетелями нашего внезапного исчезновения. Сомневаюсь, что это вызвало у них какое-нибудь беспокойство. Когда на глазах гибнет весь мир, кого может взволновать зрелище исчезновения десятка демонов? 41 Мы материализовались под сенью мерцающего купола, сдали свои инфицированные скафандры и вышли оттуда чистые и облагороженные чувством сострадания. Но образ Пульхерии никак не выходил из моей головы. Терзаемый невыносимыми душевными муками, я все еще пытался перебороть искушение. Вернуться назад, в 1105 год? Позволить Метаксасу каким-то образом помочь мне установить тесные взаимоотношения с семьей Дукасов? Совратить Пульхерию и утолить тем самым свое томление? Нет. Нет. Нет. Нет. Прочь искушение! Ищи для себя другой предмет вожделения. Вместо этого переспи хотя бы с императрицей Феодорой. Я поспешил назад в Стамбул и шунтировался вверх по линии в 537 год. Прошел в Айя-Софию, чтобы поискать там Метаксаса, который должен был присутствовать на церемонии освящения. Метаксас, разумеется, там был во многих частях толпы. Я заприметил не меньше десятка Метаксасов (успел увидеть также двух Джадов Эллиотов, а ведь я не пересмотрел и половины присутствовавших в соборе в этот день). Первые две попытки подступиться к Метаксасу оказались неудачными - результат действия парадокса разрыва времени: один, раздраженно нахмурившись, отмахнулся от меня, другой же сказал просто: "Кем бы вы ни были, но мы пока еще с вами не знакомы. Идите вон". Только с третьей попытки я отыскал Метаксаса, который меня узнал, и мы договорились встретиться вечером на постоялом дворе, где ночует его группа. Он собирался сделать следующую остановку внизу по линии в 610 году, чтобы показать участникам своего маршрута коронацию императора Ираклия. - Договорились? - спросил он у меня. - Между прочим, каков ныне твой временной базис? - Начало декабря 2059 года. - Я впереди тебя, - сказал Метаксас. - Я из середины февраля 2060 года. Вот как разошлись наши временные базисы. Сейчас мы не находимся в синхронизме друг с другом. Его заявление напугало меня. Этому человеку были известны два с половиной месяца моего будущего. Этикет требовал, чтобы он оставил эти знания при себе; вполне возможно, что я буду (а для него уже был) убит в январе 2060 года и что этому Метаксасу известны все подробности, но он не имел права даже намекнуть мне об этом. Так что мне было здорово не по себе. Он понял это. - Может быть, тебе лучше попробовать найти другого меня? - спросил он. - Нет. Все в порядке. Думаю, что все как-нибудь образуется. Лицо его было непроницаемой маской. Он продолжал играть по правилам: ни единым мускулом или интонацией голоса он не выдавал своей реакции, чтобы я не мог прочесть свое собственное будущее в выражении его лица. - Когда-то вы мне предлагали помочь пробраться к императрице Феодоре. - Я помню это, да. - Тогда я отверг ваше предложение. А теперь я бы не прочь ее попробовать. - Нет проблем, - сказал Метаксас. - Давайте перепрыгнем вверх в 535 год. Юстиниан целиком поглощен строительством Айя-Софии. Феодора вполне доступна. - Так просто? - Вот именно. Мы шунтировались. Холодным весенним днем 535 года я и Метаксас прошли в Большой дворец, где он вскоре нашел одного пухлого, очень похожего на евнуха, типа по имени Анастасий и имел с ним продолжительный и очень оживленный разговор. Очевидно, Анастасий был главным поставщиком любовников для императрицы в этом году, и в круг его обязанностей входило подыскивать для нее - откуда угодно - до десятка молодых мужчин на ночь. Разговор велся на пониженных, приглушенных тонах, время от времени он прерывался вспышками раздражения. Судя по тому, что мне удалось подслушать, Анастасий предлагал мне всего один час с Феодорой, а Метаксас твердо настаивал на целой ночи. Меня это несколько встревожило, ибо, хотя мои мужские достоинства были весьма немалыми, я не знал, удастся ли мне удовлетворить запросы самой знаменитой в истории нимфоманки с вечерней зари до утренней. Я просигналил Метаксасу, чтобы он согласился и на что-нибудь менее грандиозное, но он упорствовал. В конце концов Анастасий обещал предоставить в мое распоряжение четыре часа пребывания с императрицей. - Если выдержит пробные испытания, - не преминул напомнить толстяк. Пробные испытания проводились необузданной девахой по имени Фотия, она была одной из фрейлин императрицы. Анастасий самодовольно наблюдал за нами в действии. У Метаксаса сохранилась еще по крайней мере крупица хорошего воспитания - он вышел из комнаты. Чтобы снаружи наблюдать, я так полагаю, за тем удовольствием, какое получает Анастасий, взирая на нашу возню с Фотией. У Фотии были густые черные волосы, тонкие губы, большая грудь, и была она прожорливой до ужаса. Вам когда-нибудь доводилось видеть, как морская звезда пожирает устрицу? Нет? Ну что ж, все равно попытайтесь представить себе эту картину. Так вот, Фотия была морской звездой в сексе. Способности ее были просто фантастическими. Уж в каких только позициях я не заставлял ее покоряться своему желанию, до каких только вершин исступления не доводил! И - как оказалось - я выдержал проверку с честью, ибо Анастасий выразил свое одобрение и подтвердил, что мне будет представлено свидание с Феодорой. Продолжительностью в четыре часа! Я поблагодарил Метаксаса, и он покинул меня, шунтировавшись в 610 год, на свой маршрут. Теперь все заботы обо мне взял на себя Анастасий. Меня вымыли, выхолили, промассажировали мне кожу, заставили проглотить какую-то маслянистую, горькую на вкус пакость, которая, как утверждали, была сильно действующим возбуждающим средством. А за час до полуночи затолкали в спальные покои императрицы Феодоры. Клеопатра... Далила... Екатерина... Лукреция Борджиа... Феодора. Существовала ли когда-либо хоть одна из этих женщин вообще? Были ли они на самом деле до такой степени распущенными? И могло ли на самом деле случиться такое, чтобы Джадсон Дэниэль Эллиот третий стоял перед постелью беспредельно развратной императрицы Византии? Мне было известно то, что рассказывает о ней Прокопий. Оргии во время государственных обедов. Эксгибионистские раздевания прямо в театре. Непрекращавшиеся незаконные беременности и ежегодные выкидыши. Предательство по отношению к бывшим друзьям. Отрезанные уши, носы, яичники, половые члены, конечности и губы тех, кому не удалось удовлетворить ее. Предложение мужчинам всех без исключения отверстий своего тела прямо на алтаре Афродиты. Если соответствовал истине хотя бы один рассказ из десяти, приводимых Прокопием, то и тогда ее порочность можно было считать никем не превзойденной. Это была бледноватая женщина с очень гладкой кожей, большой грудью и узкой талией. Она оказалась на удивление невысокой, ее макушка едва доходила до моей груди. Вся ее кожа насквозь пропиталась благовониями, но тем не менее мои ноздри безошибочно уловили источаемый ею телесный дух. Глаза у нее были колючие, равнодушные, жестокие, с несколько расширенными зрачками - глаза настоящей нимфоманки. Она даже не спросила моего имени. Велела мне раздеться, внимательно осмотрела и кивнула. Прислужница принесла нам густое приторное вино в огромных размеров амфоре. Мы выпили немалое его количество, а затем Феодора обмазала тем, что осталось, свою кожу от лба до кончиков пальцев ног. - Слизывай его, - приказала она. Я повиновался. Как повиновался и всем остальным ее повелениям. Я провел с ней, наверное, самые странные часы моей жизни. Запросы ее оказались замечательно разнообразными, и мне за свои четыре часа удалось удовлетворить большую их часть. И все же ее пиротехника не воспламеняла, а скорее даже охлаждала мой пыл. Было что-то механическое, совершенно лишенное человеческих эмоций, в том, как Феодора подставляла для моих манипуляций то одну часть тела, то другую. Впечатление было такое, будто она все время заглядывает в какой-то заранее составленный перечень, по которому проходится вот уже, наверно, в миллионный раз. Разумеется, все это было очень интересно, особенно та энергия, с которой все это проделывалось. Но ошеломлен или потрясен я вовсе не был. Я хочу сказать, что почему-то ожидал куда большего от своего пребывания в одной постели с одной из самых известных в мировой истории грешниц. Когда мне было четырнадцать лет, один бывалый мужчина, который немало просветил меня в отношении тех сил, что двигают всем миром, сказал: - Сынок, достаточно попробовать только один кусочек, как будешь знать вкус всего остального. Тогда я только-только лишился невинности, но уже осмелился не согласиться с ним. Некоторые возражения у меня есть еще, но их все меньше и меньше с каждым прожитым годом. Женщины действительно различны очень многим: фигурой, страстностью, техникой, подходами. Но теперь, после обладания императрицей Византии, - не забывайте об этом: самой Феодорой! - я начинаю задумываться над тем, что мой бывалый наставник был, пожалуй, прав. Достаточно испробовать одну, и считай, что знаешь их всех. 42 Я вернулся в Стамбул и отметился в курьерской службе, после чего забрал группу из восьми человек на двухнедельный маршрут. Ни черная смерть, ни Феодора не смогли вытравить мою страсть к Пульхерии Дукас. Я надеялся стряхнуть с себя это опасное наваждение, окунувшись с головой в работу. Моя группа состояла из таких экскурсантов: Дж. Фредерика Гостмэна из Байлоккси, штат Миссисипи, мелкого дельца в сфере торговли медикаментами и трансплантантами, его жены Луизы, их шестнадцатилетней дочери Пальмиры и четырнадцатилетнего сына Бильбо; Конрада Зауэрабенда из Сент-Луиса, штат Миссури, биржевого маклера, путешествующего в одиночку; мисс Эстер Пистил из Бруклина, Нью-Йорк, молодой школьной учительницы; Леопольда Хэггинса из Санкт-Петербурга, штат Флорида, отошедшего от дел фабриканта, и его жены Крайстэл. Короче - это был стандартный набор обожравшихся деньгами, но недоучившихся бездельников. Зауэрабенд, который оказался мордатым сердитым толстяком, сразу же люто невзлюбил Гостмэна, который был мордатым, но общительным и добродушным толстяком. Гостмэн отпустил шутливое замечание по поводу того, что Зауэрабенд пытался заглянуть за пазуху его дочери во время одного из инструктажей. Я не сомневаюсь в том, что Гостмэн пошутил, но Зауэрабенд раскраснелся и пришел в ярость, в результате чего Пальмира, которая в свои шестнадцать лет была настолько инфантильной, что вполне могла сойти за тринадцатилетнюю, выбежала из комнаты вся в слезах. Я постарался уладить ссору, но Зауэрабенд продолжал метать в сторону Гостмэна свирепые взгляды. Мисс Пистил, школьная учительница, блондинка с отсутствовавшим вглядом, искусственно увеличенной грудью и лицом, которому она умудрялась придавать одновременно выражение строгости и томности, уже на первом же нашем занятии с непоколебимой решительностью повела себя так, будто она участвует в подобных маршрутах только с одной целью, чтобы ею пользовались курьеры. Но даже если бы я и не был всецело поглощен Пульхерией, не думаю, что злоупотребил бы ее доступностью. А в той ситуации, в которой я теперь оказался, у меня вообще не было никакого, даже самого малейшего желания проверить, чем может похвастаться мисс Пистил ниже пояса. Совсем иное дело - юный Бильбо Гостмэн, который оказался таким модником, что носил панталончики, подбитые спереди подушечками (если в моду вошли лифы, характерные для критянок второго тысячелетия до Рождества Христова, то почему не могли снова стать модными гульфики?); руки его оказались под юбкой у мисс Пистил уже на нашем втором инструктаже. Он полагал, что проделывает это совершенно незаметно, но это сразу стало для меня очевидным, как не ускользнуло и от внимания папаши Гостмэна, который весь аж засветился, испытывая родительскую гордость за такого сына. Не удалось ему укрыть свои попытки и от взгляда Хэггинс, которая была настолько потрясена, что ее едва не хватил удар. У мисс Пистил был очень взволнованный вид, ее уже трясло мелкой дрожью, и она то и дело извивалась на месте, чтобы юному Бильбо было удобнее продолжать свое ознакомление с нею. Тем временем мистер Леопольд Хэггинс, которому было восемьдесят пять лет и от которого остались, пожалуй, только кожа да кости, с надеждой подмигивал миссис Луизе Гостмэн - спокойной женщине с характерной для хранительницы семейного очага внешностью, уделом которой стал постоянный отпор трепетным домогательствам престарелого негодника. Вот мы и отправились вместе на этот двухнедельный счастливый маршрут. Я снова оказался самым низкосортным курьером. Мне никак не удавалось вызвать в себе то вдохновение, что посещало меня раньше. Я показывал своей группе все, что было положено, но не способен был ни на что, не предусмотренное в маршруте. Я был не в состоянии последовательностью мелких прыжков развернуть перед своими туристами панораму событий во всей ее цельности и полноте, как это делал Метаксас, и как я сам собирался всегда поступать в качестве курьера времени. Частично мои беды объяснялись неопределенностью моего положения в отношении Пульхерии. Образ ее тысячи раз за день представал перед моим мысленным взором. Я представлял себе, как я перепрыгиваю в 1105 год и начинаю планомерную обработку Пульхерии; она несомненно, помнит меня по лавке с пряностями, как я помню не допускавшее никаких других толкований, неприкрытое приглашение, которое она выразила тогда без слов. Моя беда заключалась еще в том, что начало притупляться ощущение чуда, которое осуществилось благодаря путешествиям во времени. Я провел на византийском маршруте вот уже почти полгода, и чарующий трепет, который я испытывал раньше, понемногу пропадал. Одаренный курьер - такой, как Метаксас - способен столь же сильно волноваться при виде тысячной по счету коронации императора, как и в первый раз. И передать свое возбужденное состояние людям, которых он сопровождает. Возможно, я не был от природы одаренным курьером. Мне наскучили церемония освящения Айя-Софии и крещение Феодосия Второго, как прислуге дома терпимости надоедает смотреть на разворачивающиеся у нее перед глазами оргии. И еще мои неприятности в какой-то мере были связаны с присутствием в моей группе Конрада Зауэрабенда. Этот жирный, вечно потный, неряшливый господин становился для меня невыносимо противным всякий раз, как только он открывал рот. Он был неглуп, хитер, но слишком уж вульгарен и груб, неотесанный деревенский чурбан. От него всегда можно было ожидать какого-нибудь, совершенно неуместного, замечания где угодно и когда угодно. В Августеуме он присвистнул и произнес: - Какая шикарная автостоянка могла бы здесь разместиться! Внутри Айя-Софии он похлопал по плечу седобородого священника и доверительно поведал ему: - Единственное, что хотел бы сказать вам, батюшка, так это: какая у вас здесь миленькая церковка! Во время посещения эпохи иконоборчества, наступившей в период правления Льва Исаврийского, когда лучшие произведения живописи в Византии уничтожались под предлогом борьбы с идолопоклонством, он перебил страстную речь одного из самых ревностных фанатиков-иконоборцев вопросом: - Эй, вы что, совсем с ума посходили? Не понимаете, что тем самым губите туристский промысел в этом городе? Кроме того, Зауэрабенд был совратителем малолетних и открыто гордился этим. - Я ничего не в силах поделать с этим, - объяснял он. - Вот такой у меня бзик. Мой старик называет это комплексом Лолиты. Мне они нравятся, когда им двенадцать, ну от силы тринадцать лет. Сами понимаете: достаточно взрослые, чтобы у них уже начались месячные и выросло немножко волосенок тут и там, но все же еще не полностью созревшие. Вкусить до того, как у женщины вырастет грудь - вот мой идеал. Я терпеть не могу покачивающееся женское мясо. Приятненький бзик, верно? Верно, весьма приятненький. Тем не менее, для нашей группы совершенно непотребный, потому что в ней была Пальмира Гостмэн - Зауэрабенд непрерывно алчно на нее поглядывал. Жилье, предоставляемое туристам во времени, далеко не всегда обеспечивает достаточное уединение, поэтому влюбленные взгляды Зауэрабенда довели бедное дитя до отчаяния. Он все время околачивался возле нее, неся несусветную чушь. Это вынуждало ее одеваться и раздеваться под одеялом, как будто это было девятнадцатое или двадцатое столетие; а когда ее папаша не смотрел в ее сторону, Зауэрабенд гладил своими жирными лапами крохотные бугорки ее грудей и шептал ей на ухо непристойные предложения. В конце концов я был вынужден предупредить его о том, что если он не оставит Пальмиру в покое, мне придется вышвырнуть его с маршрута. Это отрезвило его на несколько дней. Отец девочки, между прочим, счел весь этот инцидент весьма забавным. - Может быть, девчонка как раз и нуждается в хорошей встряске, - сказал он мне, - после которой она и начнет наливаться всеми положенными соками, а? Папаша Гостмэн также одобрительно относился к шашням своего сыночка Бильбо с мисс Пистил, хотя нам всем стали изрядно досаждать, так как мы тратили ужасно много времени зря, каждый раз дожидаясь, когда эта парочка закончит свое очередное совокупление. Бывало и так: когда я предварительно знакомил своих подопечных с тем, что они должны увидеть, Бильбо пристраивался к мисс Пистил сзади, и вдруг лицо ее начинало выражать томление, и я уже знал, что он снова принялся за свое, задрав ей юбку, и не успокоится, пока лица их не исказятся в экстазе. Все это время Бильбо ходил довольный, как кот, вылизавший целую тарелку сметаны, что было, по-моему, вполне оправдано для четырнадцатилетнего мальчишки, добившегося любовных утех с женщиной, которая была старше его на добрых десять лет. У мисс Пистил вид был довольно виноватый. Тем не менее, ее растревоженная совесть не препятствовала ей отворять врата рая для Бильбо раза три-четыре ежедневно. Не нахожу, что все это способствует творческому отношению курьера к своей работе. Были и еще некоторые более мелкие неприятности, такие, как безрезультатные домогательства престарелого мистера Хэггинса, который немилосердно преследовал бестолковую миссис Гостмэн. Или то упорство, с которым возился со своим таймером Зауэрабенд. - Видите ли, - неоднократно заявлял он, - могу биться об заклад, что я-таки сумею расколоть эту штуковину, чтобы управляться с нею без вашей помощи. Я ведь, да будет вам известно, был инженером до того, как стал брокером. Я велел ему оставить свой таймер в покое. Однако в мое отсутствие он явно продолжал в нем ковыряться. И еще одной "головной болью" стал для меня Капистрано, с которым я случайно повстречался в 1097 году, когда в Константинополь входили крестоносцы под предводительством Боэмунда. Он объявился как раз тогда, когда все мое внимание было сосредоточено на корректировке сцены с Мэрдж Хефферин. Я хотел проверить, насколько надежными были произведенные много изменения в прошлом. На этот раз я расположил своих людей на противоположной стороне улицы. Да, я заметил себя напротив; как заметил и Мэрдж, которой стало уже совсем невтерпеж, и она готова была броситься на шею Боэмунду; были там и все остальные участники того маршрута. По мере того, как мимо нас торжественным маршем проходили крестоносцы, голова моя все больше кружилась от тревожного ожидания. Что я увижу: как я спасаю Мэрдж или как она выскакивает на улицу, где ее ждет страшная смерть? Или перед моими глазами предстанет какой-нибудь третий вариант? Текучесть, переменчивость потока времени - вот что меня ужасно беспокоило. Боэмунд все ближе. Мэрдж распускает свою тунику. Наружу вываливаются тяжелые белые груди. Она вся напрягается и изготавливается к рывку на мостовую. И вдруг как бы ниоткуда появляется второй Джад Эллиот, точно позади нее. Я вижу ошеломленное лицо Мэрдж, когда стальные пальцы моего "альтер эго", как когти, впиваются в ее задницу; вижу, как взлетает вторая рука, чтобы обхватить ее грудь; вижу, как она корчится, извивается, борется со мной, затем в бессилии оседает. И пока Боэмунд проходит мимо, я вижу, как сам исчезаю, оставив "нас" двоих, по одному на каждой стороне широкого проспекта, по которому торжественно шествует христово воинство. Я облегченно вздохнул. И все же какое-то смутное беспокойство не покидало меня, ибо теперь я уже точно знал, что моя корректировка этой сцены так запечатлена в потоке времени, что ее может заметить кто угодно. Включая и кого-нибудь из патруля времени, который, вдруг обнаружит "удвоения" одного из курьеров, захочет выяснить, что же явилось причиной этому. В любой момент патруль может воспроизвести и эту, и первоначальную сцены - и тогда, пусть даже это оставалось бы нераскрытым вплоть до какого-нибудь десятимиллионного года после Рождества Христова, я буду привлечен к ответственности за произведенную несанкционированную корректировку хода исторических событий. Я временами уже ощущал стальную руку на своем плече, слышал голос, провозглашавший мое имя... И я действительно ощутил руку на своем плече, услышал голос, окликавший меня по имени. Я резко обернулся. - Капистрано? - Разумеется, Капистрано. А ты разве ждал кого-нибудь другого? - Я... я... вы застали меня врасплох, вот и все. - Я весь дрожал. У меня даже колени стали мокрыми. Он был каким-то задерганным и осунувшимся; некогда блестящие темные волосы поседели и неровными прядями свисали вниз; он сильно похудел и выглядел на двадцать лет старше того Капистрано, с которым я был знаком. Я учуял, что это временный разрыв и испытал, уже ставший для меня привычным, страх при столкновении с кем-нибудь из моего собственного будущего. - Что за беда с вами стряслась? - спросил я. - Я распадаюсь на части. Меня всего ломает. Взгляни-ка, вон мои туристы. - Он показал в сторону сгрудившихся в кучу путешественников во времени, которые внимательно следили за прохождением крестоносцев. - Я не могу больше оставаться с ними. Меня тошнит от них. Тошнит от всего. Это мой конец, Эллиот, крышка да и только! - Почему? Что не сложилось? - Я не могу говорить об этом здесь. Где ты остановился на ночлег? - Здесь же, в 1097-ом. На постоялом дворе у Золотого Рога. - Я навещу тебя в полночь, - произнес Капистрано. На какое-то мгновенье он сжал мой локоть. - Это конец, Эллиот, в самом деле, конец. Да будет милость Господня грешной моей душе! 43 Капистрано появился на постоялом дворе за несколько минут до полуночи. Под плащом он приволок пузатую бутылку, которую тут же откупорил и протянул мне. - Коньяк, - сказал он. - Из 1825 года, разлива 1775-го. Я только-только притащил его вверх по линии. Я пригубил прямо из бутылки. Капистрано плюхнулся передо мной. Никогда он еще не выглядел так плохо: постаревший, высохший, сгорбившийся. Он взял у меня коньяк и стал пить - много, жадно. - Прежде, чем вы что-нибудь скажете, - попросил я его, - мне хотелось бы узнать, какой у вас сейчас временной базис. Меня очень пугают разрывы времени. - Нет никаких разрывов. - Как так? - Мой базис - декабрь 2059 года. Точно такой же, как и у тебя. - Невероятно! - Невероятно? - повторил он вслед за мною. - Как это ты можешь говорить такое? - В последний раз, когда я вас видел, вам не было еще сорока лет. А теперь вам далеко за пятьдесят. Не водите меня за нос, Капистрано. Ваш базис где-то в году 2070, разве не так? А если это в самом деле так, то ради Бога, не рассказывайте мне ничего о тех годах, которые для меня пока еще являются будущими! - Мой базис - 2059 год, - уже со злостью произнес Капистрано. По хриплости его голоса я понял, что эта бутылка коньяка была у него не первой сегодня вечером. - Я сейчас ничуть не старше, чем мне надлежало бы быть по твоим расчетам, - сказал он. - Беда же моя в том, что я теперь мертвец. - Не понимаю. - В прошлом месяце я тебе рассказывал о своей прабабке, турчанке? - Да. - Сегодня утром я отправился вниз по линии в Стамбул 1955 года. Моей прабабке тогда было семнадцать лет, она еще не была замужем. В момент полного отчаянья я задушил ее и тело швырнул в Босфор. Дело было ночью, шел дождь; никто нас не видел. Я мертвец, Эллиот. Труп. - Нет, Капистрано! - Говорил я тебе, давным-давно, что когда придет время, я именно таким образом уйду из жизни? Теперь больше нет той турецкой шлюхи, которая обманом заставила моего прадеда вступить в позорнейший брак. А вместе с нею нет и меня. Стоит мне только вернуться в нынешнее время, как я тут же исчезну, будто никогда и не существовал вовсе. Что же мне делать, Эллиот? Посоветуй. Следует ли мне шунтироваться вниз по линии прямо сейчас и завершить комедию? Весь вспотев и еще глотнув коньяка, я произнес: - Приведите мне точную дату вашей остановки в 1955 году. Я прямо сейчас отправлюсь вниз по линии и не дам нанести вашей прабабке какой-либо вред. - Не смей! - Тогда сделайте это сами. Появитесь там в последнюю секунду и спасите ее, Капистрано! Он взглянул на меня печально. - А какой в этом смысл? Рано или поздно, я все равно убью ее снова. Я не могу иначе. Это моя судьба. А теперь я шунтируюсь вниз прямо сейчас. Ты присмотришь за моими людьми? - У меня здесь своя группа на маршруте, - напомнил я ему. - Конечно. Тебе не справиться с двумя. Тогда помоги им, чтобы они хотя бы не застряли. Здесь я должен исчезнуть... должен уйти... Рука его уже лежала на таймере. - Капис... Шунтируясь, он забрал с собой коньяк. Исчез. Полностью и бесповоротно. Самоубийца, ставший жертвой собственного времяпреступления. Вычеркнут начисто из скрижалей истории. Я понятия не имел, каким образом можно было бы исправить положение. Предположим, я спускаюсь в 1955 год и не даю ему убить свою прабабку. Сейчас в нынешнем времени он уже не существует. Могу ли я задним числом "восстановить" его? Проявится ли действие парадокса транзитного отстранения в обратном порядке? Над подобным я еще не задумывался. Мне очень хотелось сделать все, что только было в моих силах, ради Капистрано. И мне еще надо было позаботиться о его застрявших здесь туристах. Я размышлял над этими проблемами примерно час. В конце концов я пришел к весьма здравому, хотя и не очень-то романтичному заключению: меня это совершенно не касается, во