и две престарелые фрейлины, не считая молодых. И она никогда не выказывала желания, чтоб было иначе. Она во всем вела себя как положено суженой короля, с радостью едущей навстречу будущему супругу, и, если румяное лицо и неотступные взгляды Акколона и производили на нее впечатление, она ничем этого не выдала. В последний раз мы остановились на отдых у самой границы земель, прилегающих к Каэрлуэлю, как зовется по-бриттски Лугуваллиум. Лошадей отпустили пастись, а слуги принялись начищать сбрую и смывать грязь с раскрашенных паланкинов, меж тем как женщины занялись нарядами, прическами, белилами и румянами. Потом все снова уселись на лошадей, и кавалькада двинулась навстречу королевскому отряду, с которым мы съехались, не доезжая городских ворот. Во главе отряда ехал сам король Урбген верхом на полученном в подарок от Артура могучем гнедом жеребце под ало-золотым чепраком. Рядом слуга вел в поводу белую кобылу под серебряным седлом с голубыми кистями, предназначенную для принцессы. Урбген был прекрасен, как и его скакун, - статный, широкоплечий, могучий и ловкий, он казался вполовину моложе своих лет. В молодости имел он светло-рыжие волосы и бороду, теперь же они серебрились на солнце, как густая шелковистая белоснежная грива. От военных походов в летнюю пору, от зимних поездок по студеным границам северных владений лицо у него обветрилось и потемнело. Я знал его как мужа решительного и твердого, надежного союзника и мудрого правителя. Он приветствовал меня так почтительно, будто я сам Верховный король, а затем я представил ему Моргану. В бело-желтом наряде, с золотыми нитями в длинной черной косе, она дала ему руку, присела в низком поклоне и подставила для поцелуя прохладную нежную щеку. А потом уселась на белую кобылу и поехала подле короля, с совершенным самообладанием выдерживая любопытные взоры свиты и его собственный оценивающий взгляд. Слуги Урбгена окружили нас троих, Акколон отстал, бросив нам вслед исподлобья яростный взгляд, и мы мелкой рысью поехали туда, где на слиянии трех рек среди рдеющих осенних лесов стоит город Лугуваллиум. * * * Путешествие было счастливым, но кончилось оно скверно, оправдав мои худшие опасения. На свадьбу явилась Моргауза. За три дня до начала брачных торжеств прискакал гонец с известием, что с моря в эстуарий зашел корабль под черными парусами и с оркнейским гербом. Король Урбген поехал встречать его в гавань. Я же послал туда слугу, и тот поспешно возвратился с самыми свежими новостями, не успели еще гости с Оркнеев чин чином высадиться на берег. Короля Лота, сообщил он, среди них нет, а вот королева Моргауза прибыла, и притом с немалой пышностью. Я тут же отправил его на юг с предупреждением Артуру; тот без труда мог сыскать предлог для того, чтобы не присутствовать на свадьбе. Самому мне, к счастью, в таком предлоге не было нужды: я еще раньше собрался из города осмотреть, по просьбе Урбгена, его береговые сигнальные посты. Немного поторопившись, быть может слегка в ущерб своему достоинству, я успел выехать до прибытия в город Моргаузы со свитой и возвратился только к вечеру накануне свадьбы. Моргана, как я узнал, тоже уклонилась от свидания с сестрой, что, впрочем, было естественно для невесты, выше головы занятой приготовлениями к торжественному бракосочетанию. Так вышло, что я оказался свидетелем встречи сестер на паперти храма, где Моргана должна была венчаться по христианскому обряду. Обе, и королева и принцесса, были в роскошных одеждах, обеих окружали многолюдные свиты. Оказавшись лицом к лицу, они обменялись приветствиями и заключили друг дружку в объятия, при этом у обеих с губ не сходили сладкие, словно нарисованные улыбки. Выиграла в этой встрече, я считаю, Моргана: она была в блистательном подвенечном наряде, точно роскошная серебряная ваза посредине пиршественного стола: алое бархатное платье со шлейфом, шитым серебром, на темных волосах - корона, а среди богатых украшений, подарков Урбгена, я разглядел несколько драгоценностей Игрейны, подаренных Утером на заре их любви. Тонкая и стройная, она держалась прямо под грузом всех этих сокровищ, и бледное, строгое лицо ее было прекрасно. Мне она привела на памать Игрейну в молодости - воплощение силы и изящества. Я от всей души надеялся, что слухи о взаимной неприязни сестер верны и что Моргаузе не удастся втереться к ней в доверие теперь, когда она тоже становилась королевой. Но на душе у меня было неспокойно: я опасался, что именно это и было целью Моргаузы, иначе зачем бы этой ведьме являться сюда издалека и присутствовать при торжестве сестры, которая теперь затмевала ее и красотой и положением? Время не убавило золотисто-розовой красы Моргаузы, с годами она стала только еще роскошнее. Но было заметно, что она опять ждет ребенка, и с собой она привезла на руках у мамки недавно рожденного мальчика. Это был сын Лота, а не тот, первый, которого я надеялся - и опасался - увидать. Моргауза поймала мой испытующий взгляд, еле заметно усмехнулась, присев передо мной, и прошествовала в храм вместе со всей своей свитой. Я, замещающий на свадьбе Артура, ждал, когда подойдет мне черед вручить жениху невесту. Верховный король, получив мое донесение, послушно отыскал себе неожиданное дело в другом месте. Но на свадебном пиру мне не удалось избежать беседы с Моргаузой. Как ближайшая родня невесты, мы с ней оказались бок о бок за столом для почетных гостей, установленным на возвышении в глубине залы. В этой зале когда-то Утер задал пир победы, кончившийся его смертью. А в одном из покоев этого самого замка Моргауза провела ночь в объятиях Артура, отчего появился на свет младенец Мордред, а потом, в беспощадном столкновении воль, я разрушил все ее расчеты и прогнал ее прочь от Артура. То была наша с ней последняя явная встреча - я надеялся, что ей неизвестно о моей поездке в Дунпелднр и тайном пребывании там. Я увидел, как она искоса поглядывает на меня из-под опущенных бледных век. Уж не догадывается ли она, что я теперь беспомощен перед нею, с опасением подумал я. При прошлой нашей встрече она испытала на мне свои ведьмовские чары, и я ощутил их липкую сладкую силу, опутывающую душу. Но тогда она могла запутать меня в свои тенета не больше, чем может паучиха изловить сокола. Я сокрушил ее чары и подавил своим могуществом ее злую волю. Теперь же моя сила оставила меня. Быть может, Моргауза сумела проведать об этом? Я всегда был достаточно высокого мнения о ее способностях и не склонен был недооценивать их теперь. Я заговорил с ней весьма любезно: - У тебя славный сын, Моргауза. Как его зовут? - Гавейн. - Он очень походит на отца. Она опустила веки. - Оба моих сына походят на отца, - томно произнесла она. - Оба? - Ну, ну, Мерлин, где твое искусство? Неужто ты поверил ужасному известию? Кто-кто, а уж ты-то должен был знать, что оно ложно. - Я звал, что ложны слухи, будто Артур распорядился об избиении младенцев, которые ты распускала. - Я? Она подняла на меня зеленые невинные глаза. - Да, ты. Избиение младенцев могло быть делом Лота, вспыльчивого глупца, во всяком случае, это его люди побросали младенцев в барку и пустили с отливом по волнам. Но кто толкнул его на это? Все это твои козни, ведь так, все, вплоть до гибели несчастного младенца в королевской колыбели? И не Лот зарезал Мачу, выхватил из кровавой лужи другого младенца и унес в укромное место. - Подражая ей, я заключил: - Ну, ну, Моргауза, где твое искусство? Кто-кто, а уж ты-то должна понимать, что со мной не выйдет прикидываться невинной простушкой. При имени Мачи я увидел страх, зеленой искрой мотнувшийся в ее глазах, но и только, черты ее остались невозмутимы. Она сидела прямая и неподвижная и лишь крутила в руке золотой кубок, так что на выпуклых его боках играл, переливаясь, свет факелов. И видно было, как на горле у нее быстро бьется маленькая жилка. Я праздновал нерадостную победу. Стало быть, я был прав. Мордред жив и спрятан, надо полагать, на одном из островков, носящих общее наименование Оркнейских, где королевская воля Моргаузы - единственный закон, а я, лишенный дара провидения, бессилен его отыскать. И не имею полномочия его умертвить, даже если разыщу, напомнил я себе. - Ты видел? - тихо спросила она. - Разумеется, видел. Разве ты можешь скрыть что-нибудь от меня? Ты должна помнить, что мне все известно. И не забывай, Верховному королю тоже. Она сидела недвижно и с виду совершенно спокойно, не считая торопливого биения пульса на горле под сливочной кожей. Сумел ли я внушить ей, что меня ей по-прежнему следует страшиться? Ведь она не знает, что Линд доверилась мне, и, уж конечно, не помнит никакого Бельтана. Хотя ожерелье, которое он для нее смастерил, сейчас дрожало и переливалось у нее на шее. Она сглотнула и сказала тоненьким голоском, едва слышным в шуме пира: - В таком случае, тебе должно быть известно, что я уберегла его от Лота, однако, где он теперь, не знаю. Или ты можешь мне это сообщить? - И ты полагаешь, что я тебе поверю? - Должен поверить, ведь это правда. Я не знаю, где он. - Она повернулась, взглянула мне прямо в лицо. - А ты знаешь? Я не ответил. Только улыбнулся, поднял кубок и отпил из него. Но и не глядя на нее, я услышал, ощутил ее вздох облегчения и, похолодев, подумал: неужели я промахнулся? - Если б я и знала, - продолжала она, - я бы все равно не могла держать его при себе, раз он как две капли воды похож на своего отца. - Она выпила вино, поставила кубок и откинулась назад, сложив руки под животом, так что обозначилась ее беременность. И посмотрела на меня с улыбкой, в которой было злорадство и ненависть, но ни тени страха. - А раз так, волшебник Мерлин, ты уж лучше предскажи будущее вот этому моему отпрыску, коли не знаешь ничего о том. Будет ли у меня опять сын взамен того, которого я лишилась? - Несомненно, - коротко ответил я, и она в голос рассмеялась. - Очень рада. Девочки мне ни к чему. - Взгляд ее скользнул к новобрачной, неподвижно и прямо сидевшей подле Урбгена. Жених выпил много вина, темно-красным румянцем разлившегося по его лицу, но не утратил величавого достоинства, хоть и клонился к своей молодой жене, лаская ее глазами. Моргауза, посморев на них, презрительно сказала: - Моя маленькая сестрица обзавелась наконец своим королем. А заодно и королевством, и стольным городом, и широкими землями. Только он не молод, под пятьдесят, и имеет уже сыновей. - Она огладила ладонью свой живот. - Лот, может, и вспыльчивый глупец, как ты его обозвал, но по крайней мере он мужчина. Это была приманка, но я ее не схватил и не попался на крючок. А только спросил: - Где же он сейчас, что не смог прибыть на королевскую свадьбу? К моему удивлению, она ответила вполне миролюбиво, как видно оставив зловредную игру. Лот, оказывается, уехал с Уриеном, мужем его сестры, в Нортумбрию, где под их началом достраивался Черный вал. Я уже писал о нем раньше. Он тянется вглубь от берега Северного моря и предназначен для обороны от набегов с северо-востока. Обо всем этом Моргауза толковала со знанием дела, и я поневоле заслушался. Стало легче дышать, вражда уже больше не витала в воздухе. Кто-то спросил меня о свадьбе Артура и о молодой королеве, а Моргауза со смехом заметила вполне резонно: - Что проку расспрашивать Мерлина? Ему, может, и известно все на свете, но попросите его описать бракосочетание - и увидите, что он не знает даже, какого цвета волосы у невесты и во что она была наряжена! В разговор со смехом вмешались другие гости, и пили за здоровье молодых, и произносили речи, и я, должно быть, выпил много больше обычного, потому что хорошо помню: как светильники то вспыхивали, то меркли, то разгорались, то тускнели, а смех и разговоры взрывались и замирали и наплывало облако женских благовоний, густой сладкий аромат, как запах жимолости, в котором вязло сознание, точно пчела в меду. Сладкий аромат, замешанный на винных парах. Клонился золотой кувшин, и кубок у меня в руке наполнялся опять. И кто-то приглашал с улыбкой: "Выпей, господин". Вкус абрикоса у меня на губах, сладостный и терпкий; кожица была как пушистое брюшко шмеля, как оса, млеющая в солнечном свете на садовой ограде... И все время два глаза следили за мной с предвкушением и опасливой надеждой, с презрением, с торжеством. Возле меня оказались слуги, они помогли мне встать из-за стола, и я увидел, что новобрачная уже удалилась, а король Урбген, едва сдерживая нетерпение, поглядывает на двери в ожидании знака, чтобы последовать за нею на брачное ложе. Кресло рядом с моим стояло пустое. Слуги, улыбаясь, окружили меня и проводили в мои покои. 6 Наутро у меня болела голова не менее жестоко, чем бывало после магического действа. Весь день я провел взаперти. А на следующий день простился с Урбгеном и королевой. Еще до прибытия Моргаузы мы успели обо всем договориться, и теперь я с радостью, как можно, догадаться, покинул город и углубился в Дикий лес, в самом сердце которого стояла Галава - замок графа Эктора. С Моргаузой я не попрощался. Приятно было вновь оказаться в пути под открытым небом. Теперь меня сопровождали лишь двое. Эскорт Морганы составляли главным образом ее же люди из Корнуолла, которые теперь остались с ней в Лугуваллиуме. А мои новые спутники принадлежали ко двору Урбгена: он их отрядил сопровождать меня до Галавы, откуда они должны были вернуться назад. Убеждать Урбгена, что мне много приятнее было бы ехать в одиночестве и что со мной ничего худого не может приключиться, был напрасный труд: король Урбген в ответ только улыбался и говорил, что даже магия бессильна против волков и внезапного раннего снегопада, который в этих гористых местах может застигнуть путника на крутом перевале и обречь на неминуемую гибель. Его слова напомнили мне, что теперь, вооруженный одной лишь былой славой, но лишенный прежней моей силы, я мог в этих диких краях пасть жертвой лихих людей точно так же, как и любой другой одинокий путник. И потому я с благодарностью принял этот скромный эскорт, чем, как оказалось, спас свою жизнь. Мы переехали через мост и неторопливо трусили по дороге, которая вьется по зеленой долине вместе с речкой, заросшей по берегам ивой и ольхой. Головная боль у меня прошла, и я чувствовал себя здоровым, но какая-то истома еще угнетала душу, и я с радостью вдыхал полной грудью знакомый лесной воздух, напоенный запахами сосен и папоротников. У выезда из городских ворот произошло одно незначительное, как мне тогда показалось, событие. Переезжая по мосту, я услышал резкий крик, который поначалу счел за птичий: мне подумалось, что это надрывается одна из чаек, которые кормились отбросами на речном берегу. Но потом внимание мое привлекла женщина с ребенком на руках, проходившая по галечнику под мостом. Ребенок у нее кричал, она баюкала его и успокаивала. И вдруг, подняв голову, заметила меня. Она так и застыла на месте с задранной головой. Я узнал мамку Моргаузы. Но тут конь мой вынес меня, стуча копытами, на тот берег, и ивы скрыли женщину и ребенка. Я не придал этой встрече никакого значения и вскоре забыл о ней. Мы ехали и ехали мимо деревень и хуторов, мимо выпасов, пестреющих стадами. Кроны ив золотились, в орешнике сновали по ветвям бесчисленные белки. На коньках крыш щебетали последние стайки отлетающих ласточек, а когда мы приблизились к озерному краю, откуда начинается Дикий лес, холмы внизу пламенели в солнечных лучах золотисто-бурыми осенними папоротниками меж каменистых отрогов. Редкие леса сквозили золотом дубов, темнели хвоей сосен. А потом начался знаменитый Дикий лес. Деревья по долинам росли так густо, что затмевали дневной свет. Вскоре мы пересекли тропу, которая вела вверх к Зеленой часовне. Мне захотелось побывать в этом памятном месте, но на поездку туда ушло бы несколько лишних часов, да к тому же из Галавы съездить в Зеленую часовню будет гораздо проще. Мы продолжали ехать по дороге и так добрались до Петриан. Теперь Петрианы едва ли заслуживают названия города, но в римские времена это был процветающий торговый город Рынок, правда, сохранился и в наши дни, и там понемножку торгуют скотом и товаром, но сами Петрианы представляют собой жалкое скопление глинобитных хижин под тростниковыми кровлями. Единственное святилище здесь - руины старого храма с полуразрушенным алтарем, посвященным Марсу, вернее, его ипостаси - местному богу Коцидию. Приношений у подножия алтаря я не увидел, только на замшелой каменной приступке лежала кожаная пастушья праща и к ней груда каменьев-снарядов. Кто знает, в благодарность за спасение от какой беды, от волка или злого человека, принес неведомый пастух богу эту жертву? После Петриан мы оставили дорогу и свернули на горные тропы, хорошо известные моим спутникам. Ехали не спеша, радуясь последнему теплу осеннего солнца. Все выше поднимались мы в горы, но воздух оставался прогретым, чистым и хрустким, что предвещало в недальнем будущем первые морозы. В неглубокой лощине, где меж замшелых камней отсвечивало горное озерцо, мы остановились дать роздых лошадям, и здесь нам встретился пастух, коренастый и обветренный житель гор, из тех, что все лето проводят на склонах со своими сизыми регедскими овечками. Внизу могут бушевать войны, кипеть сражения, но они опасливо посматривают только на небо и при наступлении первых зимних холодов спешат укрыться в пещерах, где поддерживают существование скудной пищей, состоящей из ржаного хлеба и сухих плодов да еще пресных лепешек, которые пекут на торфяном огне. Стада свои они загоняют для безопасности в каменные ограды на склонах гор. И подчас не слышат человеческого голоса от весеннего окота до стрижки и от стрижки до первых морозов. Этот молодой пастух совсем отвык от человеческой речи и трудно ворочал языком, притом еще произнося слова с таким невнятным горским выговором, что сопровождавшие меня воины, оба местные, не могли ничего уразуметь и даже я, знающий многие языки, подчас слушал его с недоумением. Я понял, что он разговаривал с Древними людьми и теперь жаждал пересказать полученные от них известия. Сведения были благоприятные: Артур, проведя после свадьбы без малого месяц в Каэрлеоне, отправился со своими рыцарями на север через Пеннинский Проход, держа путь на Оликану и Йоркскую равнину, для встречи с королем Элмета. В этом не было для меня ничего неожиданного, но, по крайней мере, я получил подтверждение, что не произошло никаких событий, которые бы нарушили осеннее перемирие. Однако самую главную новость пастух приберег напоследок. Верховный король (пастух назвал его "юный Эмрис" так гордо и в то же время запросто, что было ясно: мальчишками они с Артуром знались) оставил свою королеву в тяжести. Оба сопровождавших меня воина выслушали эту новость с сомнением; оно возможно, что и так, рассудили они, да только кто же это может знать, за один-то месяц? Но я, когда обратились ко мне, выказал к сообщению пастуха больше доверия - Древние люди, как я уже говорил, умеют узнавать то, что для нас остается тайной, их пути нам неведомы, но заслуживают уважения. Если это идет от них, то... Пастух подтвердил, что сведение получено от Древних людей. Больше ему ничего не известно. Юный Эмрис уехал в Элмет, а его милашка, с которой он обвенчался, осталась в тяжести. Он сказал "суягная", чем привел моих проводников в веселое расположение духа, но я всерьез поблагодарил его и одарил монеткой и он, довольный, ушел к своим овцам, напоследок с сомнением задержав на мне взгляд - должно быть, узнавая и не узнавая во мне отшельника Зеленой часовни. Ночь застала нас в стороне от дороги и вдали от человеческого обиталища, и потому с наступлением ранних сумерек среди сырости и тумана мы устроили себе ночлег под высокими соснами на лесной опушке, развели костер, и мои проводники приготовили ужин. Во все времена путешествия я пил одну лишь воду, как всегда, когда оказывался в горах, где она чиста и свежа, но в тот вечер, празднуя известие, доставленное молодым пастухом, я пожелал откупорить одну из фляг с вином, которые были даны мне в дорогу из Урбгеновых погребов. Я думал разделить ее содержимое с обоими воинами, но они отказались, предпочтя свое слабое солдатское вино с привкусом мехов, в которых они его везли. И я ел и пил в одиночестве, а затем улегся спать. * * * О том, что произошло потом, я не могу писать. Это знают Древние, и, может быть, кто-нибудь еще сумеет описать то, что со мной было, но сам я сохранил лишь смутные воспоминания, словно то было видение в темном матовом, кристалле. Но это было не видение. Видения сохраняются в душе еще живее, ярче, чем память. Это было безумие, его навело на меня, как я знаю теперь, какое-то снадобье, добавленное в выпитое мною вино. Дважды до этого, когда я встречался с Моргаузой лицом к лицу, она испытывала на мне свои ведьмовские чары; но ее ученическое колдовство отскакивало от меня, как камешек, пущенный младенческой рукой, отскакивает от скалы. Но на этот раз.. . Пришлось мне припомнить, как на свадебном пиршестве разгорались и меркли вокруг меня огни и запах жимолости говорил о предательстве, а привкус абрикосов об убийстве. В ту ночь меня, всегда умеренного в еде и питье, пьяным отнесли на ложе. Вспомнил я и голос, произнесший: "Выпей, господин", вспомнил и внимательные зеленые глаза. Верно, она опять испытывала на мне свои чары и обнаружила, что теперь я бессилен против их липких, обволакивающих тенет. Быть может, семена моего безумия были посеяны уже тогда, на пиру, чтобы дать всходы позднее, когда я буду далеко, так что на нее не падет и тень подозрения. Ее служанка оказалась у моста и видела своими глазами, как я благополучно выехал из города. Но к первоначальной отраве ведьма добавила другого адского зелья, она успела его нацедить в одну из фляг с вином, которые я вез с собой. Ей повезло: если бы не известие о беременности Гвиневеры, я бы мог так и не раскупорить фляги. Мы уже проехали, не отведав и глотка вина, большую часть пути. Ну а что до моих проводников, если бы и они разделили со мной отраву, тем хуже для них. Моргаузу это не остановило, она и сотню готова была уложить, чтобы только разделаться со своим врагом Мерлином. И можно было не искать иных причин ее появления на сестриной свадьбе. Не ведаю, что это был за яд, но, привыкнув в еде и питье довольствоваться малым, я обманул ее ожидания и избегнул смерти. Что произошло после того, как я выпил вина и растянулся на земле, я могу только домыслить теперь по разрозненным рассказам других и по смутным вьюжным обрывкам воспоминаний. Ночью проводники, разбуженные громкими стонами, поспешили к моему ложу и увидели, что я в страшных мучениях в беспамятстве бьюсь в судорогах на земле. Они, как могли, оказали мне помощь, приняв меры самые простые, но именно они, наверное, и спасли мне в конечном счете жизнь, ибо один в безлюдной пустыне я бы, конечно, умер. Они вызвали у меня рвоту, а затем, прибавив к моему свои одеяла, плотно укутали меня и, разведя большой огонь, положили вблизи костра. После этого один остался со мной, а другой пошел вниз искать приют или помощь. Он должен был прислать за нами из долины людей, а сам, не возвращаясь, отправиться в Галаву с известием о моей болезни. Оставшийся со мной солдат позаботился о том, чтобы я лежал в тепле и покое, и через час или два я стал погружаться в лихорадочный сон. Это ему не понравилось, однако, когда он попробовал на минуту отойти от меня и зашел за деревья облегчиться, я лежал тихо и не метался. Тогда он отважился спуститься к ручью за водой - всего каких-нибудь двадцать беззвучных шагов по обомшелым камням; но внизу он сообразил, что костер скоро прогорит, надо подсобрать дров, и, перейдя ручей, углубился еще шагов на тридцать - он клялся, что не больше, - под древесные своды. Валежника было много, и он набрал охапку всего за несколько минут. Однако, когда он поднялся обратно, меня около костра не оказалось, и сколько он ни шарил вокруг, не сумел обнаружить никаких следов. И нельзя его винить за то, что, пробродив вокруг целый час, напрасно будя призывами эхо ночного лесного безмолвия, он вскочил на коня и поскакал вдогонку за своим товарищем. Волшебник Мерлин столько раз исчезал прямо на глазах у людей, кто об этом не слышал? Простодушный воин не усомнился, что и ему выпало оказаться свидетелем такого происшествия. Исчез волшебник, и все тут, а от них только требовалось доложить по начальству и ждать, когда он соизволит возвратиться. * * * То был долгий-долгий сон. Начала его я совсем не помню, по-видимому, обретя в бреду какие-то новые силы, я сполз со своего ложа и побрел в лес по бесшумным мхам, где-то свалился и прямо там остался лежать, то ли между кочек, то ли в чащобе, где солдату было меня не найти. Со временем я, должно быть, немного опомнился и сумел заползти в какое-то укрытие, где прятался от непогоды, сумел добывать пищу и даже, наверно, развел огонь, у которого обогревался, когда наступили холода, но этого я ничего не помню. В памяти у меня сохранились лишь отдельные последовательные картины, подобные ярким немым сновидениям, и я переплывал из одной в другую, точно бесплотный невесомый дух, держащийся на воздухе, как держится на воде то, что имеет вес. Картины эти сохранились в памяти ясно, но как бы уменьшенные равнодушным расстоянием, словно принадлежащие иному, безразличному мне миру. Так, иногда представляется мне, глядят умершие на мир, который они покинули. Я влачил существование в глубокой чаще леса, словно бестелесный клок осеннего тумана. Теперь, напрягая память, я снова различаю отдельные образы. Вот редкие ряды буков, щедро унизанных орехами, у корней роются в земле вепри и барсуки, меж стволов сшибаются рогами гордые олени, воинственно трубя и даже не взглядывая в мою сторону. И волки тоже: места там зовутся Волчьей тропой, но, хоть я и был бы легкой добычей, волки сыто прожили лето и меня не трогали. Потом настали первые зимние холода, по утреннему морозу засверкал иней, черный тростник хрупко топорщился из скованных льдом болот, и лес опустел, спрятался в норы барсук, олень спустился в долины, а дикие гуси улетели, и безмолвствовали небеса. А потом - снег. Промелькнуло видение: вихрится белым глухой воздух, оттаяв после мороза; лес теряется в белой мгле, забранный туманной пеленой; из нее вылетают, кружась, отдельные пушистые, серые хлопья; и - холод, немой, невыносимый... Пещера, пещерные запахи, торфяное пламя, и пряный вкус настойки из каких-то трав, и грубые, сиплые голоса, неразборчиво разговаривающие неподалеку на древнем языке. Кислый дух плохо выделанных волчьих шкур и жжение блошиных укусов под одеялами, а однажды мне примерещилось, будто я связан по рукам и ногам и сверху прижат чем-то тяжелым... Здесь длинный темный разрыв, но по ту сторону - солнечный свет, свежая зелень, первая птичья песнь и яркая картина, как будто ребенок впервые видит весну: целый луг желтого первоцвета, как чеканное золотое блюдо. В лесу снова пробуждается жизнь, выходят на охоту оголодавшие лисы, дыбится почва над кротовыми ходами, изящно перебирая копытцами, бредут олени, безоружные и кроткие, и снова роет землю неутомимый вепрь. И несуразный, смутный сон - будто я нашел отбившегося от сородичей лесного поросенка с переломанной ножкой, еще полосатенького, покрытого вместо щетины шелковистой младенческой шерсткой. А потом вдруг на серой заре весь лес наполнился звуками: дробот конских копыт, и звон мечей, и взмахи боевых топоров, рассекающих воздух, и клики, и вопли, и ржание раненых коней. Как прерывистый лихорадочный сон, целый день бушевало сраженье, а когда оно кончилось, стало тихо - только стоны да залах крови и потоптанного папоротника. И все это сменилось глубоким безмолвием и яблоневым духом, а вместе с тем и чувством горькой печали, которая приходят к человеку, когда он просыпается и вспоминает свою забытую во сне утрату. 7 - Мерлин! - позвал голос Артура у меня над ухом. - Мерлин! Я открыл глаза. Я лежал в постели, надо мною уходили ввысь своды потолка. В окно сквозил яркий солнечный свет утра и падал на беленые каменные стены, которые выгибались округло, и это означало башню. За окном вровень с облаком качались верхушки деревьев. В стылых стенах сильно дуло, но вблизи моего ложа стояла горячая жаровня, и под несколькими одеялами, на тонком белье, пропитанном кедровым ароматом, мне было тепло и покойно. Угли в жаровне были присыпаны благовониями, тонкая струйка дыма пахла свежестью и смолой. Стены были голы, но пол устилали пышные темно-серые овчины, а над изножьем у меня висел простой крест, сбитый из двух оливковых прутиков. Я находился в христианском доме, и притом зажиточном: у моего ложа на позолоченной деревянной подставке стоял самосский глиняный кувшин с кубком и таз чеканного серебра. А дальше был табурет на скрещенных ножках, предназначенный, как видно, для слуги, смотревшего за мною; но сейчас слуга не сидел, а стоял, прижавшись спиной к стене, и смотрел не на меня, его глаза были устремлены на короля. Артур шумно перевел дух, румянец прихлынул к его лицу. Таким я его никогда не видел. Глаза затуманены усталостью, щеки провалились, выступили скулы. Последние следы юности сошли, на меня смотрел муж, закаленный в тяжелых походах и обладающий железной волей, которая стремит его самого и его присных вперед до предела и дальше. Он стоял у моего ложа на коленях. Я скосил на него глаза, и его рука в быстром пожатии сдавила мне запястье. Я ощутил мозоли на его ладони. - Мерлин! Ты узнаешь меня? Говорить можешь? Я попытался произнести слово, но не смог. Губы пересохли, растрескались. Ум был ясен, но тело не подчинялось. Рука короля обвила мои плечи, приподняла меня, по знаку короля слуга приблизился и наполнил кубок. Артур взял кубок у него из рук и поднес к моим губам. Это была настойка, крепкая и сладкая. Король взял у слуги платок, отер мне губы, а затем бережно опустил меня обратно на подушки. Я улыбнулся ему, а на самом деле, должно быть, лишь слабо скривил губы. Потом попробовал выговорить его имя: "Эмрис". Но звука слышно не было. Только слабый выдох, не более того. Его рука снова прикрыла мою. - Не пытайся ничего говорить. Это я по глупости. Ты жив, остальное неважно. Отдыхай. Мой взгляд, скользнув мимо его плеча, упал на какой-то предмет. Арфа, моя арфа на стуле у стены. Я сказал, все так же беззвучно: "Ты нашел мою арфу" - и ощутил облегчение и радость, словно каким-то образом удостоверился, что теперь все будет благополучно. Он оглянулся, следуя за моим взглядом. - Да, мы ее нашли. Она целехонька. Отдыхай, мой друг. Все хорошо. В самом деле все хорошо... Я еще раз попытался выговорить его имя, опять не смог и снова погрузился во тьму. Смутно, как веяния того света, мне запомнились торопливые тихие распоряжения, бегущие слуги, легкие шаги и шелест женских платьев, прохладные ладони, приглушенные голоса. И утешительное забытье. * * * Когда я снова проснулся, сознание полностью ко мне вернулось, словно после долгого освежающего сна. Ум мой работал ясно, тело, еще очень слабое, стало послушным. Я с удовольствием ощутил голод. Попробовал двинуть головой, пошевелить руками. Тяжелые, негибкие кисти медленно подчинились. Где бы я ни блуждал все это время, теперь я возвратился обратно. Я покинул королевство снов. Судя по освещению, был вечер. У дверей в выжидательной позе стоял слуга, уже другой. Но одно оставалось как раньше: в комнате по-прежнему находился Артур. Он пододвинул к кровати табурет и сидел рядом со мною. Вот он повернул голову, увидел, что я на него смотрю, и лицо его преобразилось. Порывисто вытянув руку, он накрыл ладонью мое запястье - нежно и вопросительно, как врач, нащупывающий пульс больного. - Клянусь богом, - проговорил он, - ну и перепугал же ты нас! Что с тобой было? Нет, нет, не рассказывай, забудь. Потом когда-нибудь расскажешь, что помнишь.. . А пока довольно того, что ты жив и в безопасности. Вид у тебя уже лучше. А как ты себя чувствуешь? - Мне снились сны, - произнес голос, который показался мне не моим, он точно пришел откуда-то извне, из воздуха, и мне почти не подчинялся. Был он такой слабый, как визг недавно рожденного лесного поросенка, когда я вправлял ему сломанную ножку. - Я был болен, должно быть. - Болен? - Он засмеялся хриплым невеселым смехом. - Да ты был совершенно не в себе, мой дорогой королевский прорицатель ! Я уж думал, что ты окончательно помешался и никогда больше к нам не вернешься. - Верно, лихорадка какая-то. И я не помню почти ничего. - Я насупил брови, стараясь припомнить прошедшее. - Да. Я ехал в Галаву с двумя воинами Урбгена. Мы устроились на ночлег в лесу у Волчьей тропы и ... А где я сейчас? - В Галаве. Это замок Эктора. Ты дома. Это Артур был дома, а не я. Я из соображений безопасности сам никогда не жил у Эктора в замке, но все те тайные годы прожил на холмах в лесу, и домом моим была Зеленая часовня. Но когда я повернул голову к окну и вдохнул знакомые запахи хвои и озерной воды и густой аромат возделанной тучной земли, идущий от огорода Друзиллы у подножия башни, я обрадовался им, как знакомому огоньку, забрезжившему в тумане. - А сражение, которое я видел? - спросил я. - Оно в самом деле было или только померещилось мне? - Да нет, сражение было настоящее. Только не будем пока о нем говорить. Поверь мне, все хорошо. А теперь отдыхай. Что ты сейчас чувствуешь? - Голод. Тут снова поднялась суматоха. Слуги принесли хлеб, и мясной отвар, и укрепляющие настойки, и сама графиня Друзилла кормила меня, а потом своими руками уложила обратно на подушки, и я с радостью погрузился в здоровый сон без сновидений. * * * Снова утро, и тот же яркий солнечный свет, что и при первом моем пробуждении. Я еще слаб, но во всем отдаю себе ясный отчет. Король распорядился, чтобы за ним послали, как только я очнусь, но я не велел его беспокоить, прежде чем меня не умыли, не побрили и не накормили. Наконец он пришел, и вид у него был уже совсем другой. Из взгляда ушло напряжение, на щеках под смуглой обветренной кожей затеплился румянец. И вернулось что-то, что было в нем особенного, необыкновенного: молодая сила, от которой, как из живительного источника, пили другие. Сначала понадобилось убедить его, что я действительно поправляюсь, но потом он устроился на табурете у моего ложа и приготовился отвечать на мои расспросы. - Последнее, что я слышал о тебе, - это что ты направился в Элмет... Только, как я понимаю, это уже дело давнее. Что там было, они нарушили перемирие? Я видел какое-то сражение, должно быть где-то в здешних краях, в Каледонском лесу. Кто в нем участвовал? Он посмотрел на меня, как мне показалось, с недоумением, но ответил: - Меня призвал Урбген. Враги прорвались посуху в Стрэтклайд. и Кау не смог преградить им путь. Они стремились пробиться через лес на дорогу. Но я двинулся им навстречу, разбил их и отогнал обратно. Те, кто остался в живых, бежали. Я должен был их преследовать, но тут нашли тебя, и пришлось задержаться. Не мог же я тебя оставить, пока не убедился, что ты дома и окружен заботой. - Стало быть, я действительно видел сражение? Я думал, может быть, это тоже сон. - Ты, должно быть, наблюдал его от начала и до конца. Мы дрались, продвигаясь в лесных зарослях вдоль берега реки. Ты ведь знаешь, какие там места: хорошая открытая равнина и перелески, березняки и ольшаники, где так удобно устраивать конную засаду. У нас за спиной был склон холма, а их мы настигли у брода. Река там полноводная, наша кавалерия легко переправилась на тот берег, а их пешим ратникам пришлось плохо. Мы их гнали до вечера, а потом, когда вернулись, ко мне прибежали и говорят, что видели тебя. Ты бродил во полю битвы среди раненых и мертвых и давал наставления лекарям. Сначала никто тебя не узнал, но скоро пошли разговоры, что-де явился призрак Мерлина. - Он криво усмехнулся. - Однако наставления призрака, надо полагать, были довольно дельные. Но понятно, разговоры породили страх, и какие-то глупцы вздумали отгонять тебя камнями. Потом уж один санитар по имени Павел призвал тебя и положил конец всей этой болтовне о призраке. Он выследил, где ты жил, и послал сказать мне. - Да, да, Павел. Помню. Толковый лекарь. Мне с ним не раз случалось работать бок о бок. А где же я жил? - В разрушенной башне, окруженной одичавшим плодовым садом. Неужели ты не помнишь? - Нет. Но что-то смутно всплывает. Бывшая башня, да, да, одни развалины, плющ и совы. И, кажется, яблони? - Да. Можно сказать, просто груда камней. Постель из папоротника, груда гнилых яблок, запасы орехов, какие-то тряпицы сушатся на яблоневых ветвях. - Он замолчал, что-то в горле мешало ему говорить. - Думали сначала, что ты пустынник, знаешь, из одичавших отшельников. И правду сказать, когда я тебя увидел , - губы его чуть покривились, - ты гораздо больше походил на настоящего лесного отшельника, чем в те времена, когда жил в Зеленой часовне. - Представляю себе. И действительно, борода моя, только сегодня наконец сбритая, отросла длинная, косматая и седая, руки, лежащие сейчас поверх цветного одеяла, выглядели старческими, высохшими - одни тонкие кости, связанные сетью узловатых жил. - Мы привезли тебя сюда. Мне надо было скорее опять отправляться в поход. Мы настигли их под Каэр Гвиннионом и завязали кровавую битву. Все шло хорошо, но потом прибыл гонец из Галавы с новыми известиями о тебе. Когда мы тебя нашли и доставили сюда, ты был еще достаточно силен, мог держаться на ногах, но рассудок у тебя помутился: ты никого не узнавал и говорил невесть что. Но, очутившись здесь, на руках у женщин, ты погрузился в безмолвие и сон. После битвы явился гонец и сообщил мне, что ты не просыпаешься. Сначала ты метался в жару, бормотал все какую-то дичь, но потом впал в беспамятство и так долго лежал безмолвный и недвижимый, что тебя уже сочли умершим и послали за мной. Я прискакал, как только смог. Я смотрел на него, прищурив веки. Свет из окон был для меня слишком резок. Он это заметил и сделал знак слуге - тот задернул занавесь. - Погоди, дай разобраться. Ты нашел меня в лесу и доставил в Галаву, после чего отправился на юг. И там произошла еще одна битва? Как давно я нахожусь здесь, Артур? - Сюда тебя доставили три недели назад. Но с тех пор, как ты ушел в лес и потерялся, прошло полных семь месяцев. Ты пропадал всю зиму. Удивительно ли, что мы считали тебя погибшим? Семь месяцев. Как врачу мне случалось давать подобные ответы больным, очнувшимся после долгой болезни, и всякий раз я наблюдал такое же недоверие и потрясение. Теперь я ощущал это сам. Представить себе, что целые полгода выпали из жизни, да еще такие полгода... Какие только беды не могли за это время обрушиться на мою раздираемую и осаждаемую родину! Что только не могло случиться с ее королем! Какие-то новые воспоминания, затерянные в тумане болезни, стали оживать у меня в голове. Я снова увидел - и сердце мое сжалось, - как ввалились у Артура щеки, какими темными тенями легли под глазами бессонные ночи. Это Артур, который всегда ел, как молодой волк, и спал, как малое дитя, Артур - воплощенная сила и радость жизни. Он не понес поражения на поле брани, его боевая слава не затмилась. И беспокойство за меня тоже не могло произвести в нем столь разительной перемены. Значит, что-то не так в его дом