аны стержни, поддерживающие их. У меня есть коптские ткани VI века и валенсианские кружева XVI века. У меня есть величественная краснофигурная ваза из морской колонии Афин, и деревянная ростра с фрегата из Новой Англии. У меня есть "Обнаженная" Рубенса и "Одалиска" Матисса. Я беру китайский учебник по архитектуре, который, на мой взгляд, никогда не был оценен по достоинству, и макет дома Ле Корбюзье. Я бы хотел взять одно здание целиком -- а именно Тадж-Махал, но приходится удовлетвориться жемчужиной, подаренной Великим Моголом той, ради которой он воздвиг несказанную по красоте усыпальницу. Эта жемчужина красноватого оттенка около трех с половиной дюймов в длину имеет форму груши. Потом ею каким-то образом завладел китайский император, оправивший ее золотыми листьями, усеянными жадеитами и изумрудами. В конце XIX века она была продана где-то на Ближнем Востоке за смехотворную сумму и, в конце концов, оказалась в Лувре. И орудия: каменный топорик -- первое изделие, изготовленное человеческим существом. Все это я сложил неподалеку от корабля, но пока еще ничего не рассортировал. Потому что тут я вспомнил, что ничего не взял из мебели, декоративного оружия, гравировок по стеклу... Надо торопиться, торопиться и торопиться! Ноябрь 2190 года. Покончив со сборами, я взглянул вверх. На солнце появились странные зеленые пятнышки, а по всей его окружности расходились оранжевые протуберанцы. Похоже, конец наступит еще быстрее, чем ожидалось. Именно эти симптомы гибели предсказывали астрономы. Стало быть, мои сборы подходили к концу, и отбор нужно было закончить меньше чем за день. Тут внезапно выяснилось, что мне еще раз придется вернуться в Сикстинскую капеллу и все-таки заняться потолком, так как весь мой Микеланджело оказался слишком тяжелым. На этот раз я вырезал сравнительно небольшую деталь -- палец Творца, вдыхающего жизнь в Адама. Еще я решил прихватить "Джоконду" да Винчи, хотя Беатриса д'Эсте мне больше нравится: улыбка Моны Лизы открыта всему миру. Из всех эстампов я выбрал лишь один -- Тулуз-Лотрека. Бросил "Гернику"; вместо нее Пикассо представлен несколькими картинами из "голубого" периода и одной потрясающей керамической тарелкой. Я выбросил "Страшный Суд" Гарольда Париса из-за его непомерных размеров, оставив лишь "Бухенвальд No 2" и "Куда мы идем?" И почему-то в спешке я прихватил довольно много иранских кувшинов XVI-ХVII веков. Пусть будущие историки и психологи объяснят, чем был продиктован выбор: сейчас уже ничего изменить нельзя. Мы летим к Альфе Центавра, на которой окажемся через пять месяцев. Интересно, как она нас примет со всеми нашими сокровищами? Я чувствую себя неизъяснимо счастливым. Не думаю, что это вызвано тем, что мне, человеку малоодаренному и не преуспевшему в области искусств, уготовано столь почетное место в истории -- своеобразного Ноя в эстетике. Нет, все дело в том, что я организовал свидание прошлого с будущим, и у них будет возможность, наконец, договориться. Только что Леонардо кинул мячик в экран наблюдения, и, проследив за ним взглядом, я увидел, как взорвалось наше старое солнышко. И глядя на то, как оно апоплексически раздувается, я заметил: "И к собственному изумлению я нахожу, что в разгар смерти, я, наконец -- наконец -- воистину живу!"