ленькие чешуйчатые дьяволы спустились с небес, японцы разбомбили ее родную деревню и убили мужа и сына. Теперь умер Бобби. Ей казалось, что уходят все, кто ей дорог. Лю Хань прижала руки к животу, и ребенок снова тихонько пошевелился. Что дьяволы с ним сделают, когда он появится на свет? Ее снова охватил страх. -- Прекрати свое отвратительное проливание воды и отвечай на мои вопросы, -- приказал Томалсс. -- Я думаю, что ты лжешь. Я думаю, что тебе известно про бандитов гораздо больше, чем ты признаешься... "Признаешься" правильное слово? Хорошо. Я думаю, что ты скрываешь от нас информацию. Мы не станем терпеть ложь вечно, обещаю тебе. Может быть, вовсе не будем терпеть. -- Знаете, что я думаю? -- сказала Лю Хань. -- Я думаю, что у вас вместо мозгов содержимое ночного горшка. Как я могу входить в отряд бандитов? Я живу в лагере. Вы же сами меня сюда привезли. Вы привезли сюда всех. Если среди тех, кто живет в лагере, есть бандиты, чья это вина? Уж точно, не моя. Ей удалось удивить Томалсса настолько, что он повернул в ее сторону оба глазных бугорка. -- Я готов признать, что в лагере есть бандиты. Когда мы его организовали, мы не знали, сколько у вас, Больших Уродов, имеется глупых и опасных группировок, поэтому не стали чистить ваши ряды. Но из этого не следует, что истинно послушное существо должно иметь дело с нарушителями порядка. Фраза, которую он употребил, буквально означала следующее: истинно уважающий старших человек. Услышав, как маленький дьявол рассуждает о сыновнем послушании, Лю Хань перестала плакать и чуть не расхохоталась. Однако она поняла, что заставила Томалсса отступить. Сейчас он обращался к ней почти как к равной, а не в прежней снисходительной манере. -- Кроме того, как мне связаться с бандитами? -- настаивала она на своем. -- Вы же все время за мной следите. Я нигде не бываю, только на рынке. Что я могу там сделать? -- Бандиты приходили сюда, -- сказал Томалсс. -- Твой самец, -- маленький дьявол показал на снимок Бобби Фьоре, -- ушел с ними. Ты знала и ничего нам не сказала. Тебе нельзя доверять. -- Я не знала, куда Бобби Фьоре ушел, и почему, -- возразила Лю Хань. -- Я больше ни разу его не видела -- до сих пор. -- Она снова заплакала. -- Я ведь тебе приказал не лить воду, -- с важным видом заявил Томалсс. -- Ничего не могу... с собой поделать, -- пожаловалась Лю Хань. -- Вы показали мне ужасную фотографию, на которой мой мужчина лежит мертвый в луже крови... вы утверждаете, будто я совершаю отвратительные поступки... -- большинство из которых я и в самом деле совершила -- ...и хотите, чтобы я не плакала? Я не в силах сдержаться! Томалсс вскинул руки, совсем как муж Лю Хань, когда понимал, что спорить с ней бесполезно. Она почти перестала горевать о нем и своем малыше; после их смерти жизнь нанесла ей еще несколько тяжелых ударов. -- Хватит! -- крикнул чешуйчатый дьявол. -- Возможно, ты говоришь правду. У нас есть препарат, позволяющий это узнать, но он действует не слишком надежно. Кроме того, мы не хотим навредить детенышу, растущему внутри тебя. Вы, Большие Уроды, отвратительны во многих своих проявлениях, но нам следует вас хорошенько изучить, чтобы управлять вами как полагается. -- Да, недосягаемый господин. -- Хотя дерзкое поведение и приносило свои плоды, давалось оно Лю Хань нелегко. Она всегда с облегчением вздыхала, снова становясь послушной -- ведь так ее учили с самого детства. -- За тобой будут постоянно наблюдать, -- заявил чешуйчатый дьявол. -- Если у тебя есть здравый смысл, ты будешь вести себя соответствующим образом. -- С этими словами он вышел из жилища Лю Хань. Будь он человеком, Томалсс наверняка хлопнул бы на прощание дверью. Чешуйчатый дьявол оставил дверь открытой. Мерзкие твари считали, что, тем самым, дают прохожим знать, что их с нетерпением ждут в гости. Лю Хань налила себе чашку чаю из кипевшего на жаровне побитого медного котелка. Обычно чай помогал ей успокоиться, но только не сейчас. Лю Хань подошла к двери и закрыла ее, но и этого оказалось недостаточно. Она оставалось такой же пленницей чешуйчатых дьяволов, как и в металлической клетке в самолете, который никогда не садился на землю. Ей хотелось кричать и ругаться, хотелось высказать Томалссу все, что она о нем думает, но Лю Хань заставила себя сдержаться. Крики и ругань заставят соседей относиться к ней еще хуже, ведь все считали ее агентом чешуйчатых дьяволов. Кроме того, они могли снимать ее на движущиеся картинки, как уже делали в металлической клетке, чтобы опозорить. И если она будет их поносить, они сделают соответствующие выводы. Ребенок зашевелился у нее в животе, движение показалось ей плавным, точно океанский прибой. И снова она прикрыла руками округлый живот. Какая судьба ждет ее малыша, если она будет продолжать повиноваться чешуйчатым дьяволам? А что его ждет, если Лю Хань не станет их слушаться? Она не думала, что коммунисты исчезнут, даже если чешуйчатые дьяволы покорят весь Китай (весь мир, добавила она -- мысль, которая никогда не пришла бы ей в голову до того, как она познакомилась с Бобби Фьоре). Коммунисты продолжали сражаться с японцами; они рассчитывали, что люди будут их прятать от чешуйчатых дьяволов. И очень хорошо умели мстить. Однако вовсе не страх заставил ее, в конце концов, выйти из дома и, не спеша, направиться в сторону лагерного рынка. То была ненависть к изуродовавшим ее жизнь чешуйчатым дьяволам, обращавшимся с ней, как с животным, а не как с человеческим существом. Они плевали на чувства, которые испытает женщина, глядя на фотографию погибшего мужчины, которого она успела полюбить -- их интересовало только одно: опознает Лю Хань труп Бобби Фьоре или нет. -- Побеги фасоли! -- Свечи! -- Отличный чай! -- Резной нефрит! -- Горох в стручках! -- Сандалии и соломенные шляпы! -- Самые вкусные утки! -- Чудесные шелковые зонтики сохранят белизну вашей кожи! -- Сладкая свинина, которая так и просится в рот! Рокот рыночной площади окружал Лю Хань. Вместе с торговцами, расхваливавшими свой товар, во всю глотку кричали покупатели, пытаясь сбить цену. Из-за ужасающего шума Лю Хань с трудом слышала собственные мысли. Томалсс предупредил, что за ней будут постоянно наблюдать. Она ему поверила. Чешуйчатые дьяволы недостаточно хорошо знали людей, чтобы убедительно лгать. Но даже если они и сейчас за ней следят, сумеют ли они расслышать в таком шуме, что она скажет? Лю Хань не понимала, что кричат люди, находившиеся совсем рядом, а чешуйчатые дьяволы далеко не всегда разбирали даже медленную китайскую речь. Почти наверняка им ничего не удастся узнать. Она медленно брела по рынку, останавливаясь ненадолго, чтобы поторговаться и посплетничать. Коммунисты успели объяснить ей основные принципы конспирации. Лю Хань довольно долго громко жаловалась на свою жизнь страшному, как мертвецу, продавцу лечебных трав, работавшему на гоминьдан. Если чешуйчатые дьяволы его схватят, они окажут коммунистам услугу. В конце концов, она подошла к продавцу домашней птицы, стоявшему рядом с толстобрюхим мясником, торговавшим свининой. Глядя на аккуратно нарезанных цыплят и уток, она равнодушно проговорила, как если бы это не имело к ней ни малейшего отношения: -- Маленькие дьяволы показали мне сегодня фотографию Бобби Фьоре. Они ничего не сказали, но я уверена, что его убили дьяволы. -- Сожалею, но мы знали, что призрак Божественной Жизни искал его. -- Продавец домашней птицы нарочно говорил двусмысленно. -- Он был в городе, -- сказала Лю Хань. -- Может быть, он помогал рабочему движению, -- ответил продавец домашней птицы, немного помолчал, а потом добавил: -- А город случайно не Шанхай? -- А если и так, -- равнодушно проговорила Лю Хань. Для нее один город ничем не отличался от другого. Ей не приходилось жить в таком месте, где было бы больше людей, чем в этом лагере. -- Если да, -- продолжал торговец, -- то должен тебе сообщить, что в Шанхае угнетателям рабочих и крестьян не так давно нанесен тяжелый удар. Умирая, чужеземный дьявол повел себя, как герой китайского народа. Лю Хань кивнула. Поскольку чешуйчатые дьяволы показали ей фотографию мертвого Бобби Фьоре, она сообразила, что именно они застрелили Бобби -- значит, он входил в состав отряда красных, напавшего на гнусных тварей. Лю Хань не сомневалась, что Бобби Фьоре не стал бы считать себя героем китайского народа. Жизнь с ней помогла ему немного измениться, но Бобби продолжал оставаться чужеземцем. Для нее не имело значения, что он умер как герой. Уж лучше бы он вернулся к ней в хижину, чужеземный и странный, но живой. -- Тебе удалось услышать еще что-нибудь интересное? -- спросил торговец домашней птицей. Конечно, его интересовали слухи, связанные с чешуйчатыми дьяволами. -- Что ты хочешь за цыплячьи спинки? -- спросила она, не отвечая на его вопрос. Продавец назвал цену. Лю Хань на него прикрикнула. Он завопил в ответ. Лю Хань принялась торговаться с таким остервенением, что даже сама удивилась. Лишь спустя несколько минут она сообразила, что нашла безопасный способ выплеснуть свою скорбь по Бобби Фьоре. Однако ее вопли задели торговца за живое. -- А я говорю тебе, глупая женщина, что ты слишком скупая, чтобы жить на свете! -- заорал он, размахивая руками. -- А я тебе скажу, что маленькие чешуйчатые дьяволы особенно старательно ищут таких, как ты, так что вам следует сохранять осторожность! -- Лю Хань тоже принялась размахивать руками. Одновременно она внимательно наблюдала за лицом торговца домашней птицей, надеясь, что он поймет смысл ее слов "таких, как ты" -- и сообразит, что она имеет в виду коммунистов, а не ворующих у простых людей продавцов. Он кивнул, потому что прекрасно понимал Лю Хань. "Интересно", -- подумала она, -- "сколько времени он уже этим занимается -- ищет и находит в каждом слове двойной смысл". Она совсем недавно вступила в ряды заговорщиков, однако, ей удалось сообщить необходимую информацию. Даже если чешуйчатые дьяволы слышали их разговор и поняли каждое слово, которое она произнесла, они не сообразят, что именно она сказала торговцу домашней птицей. Теперь Лю Хань и сама научилась конспирации. Глава XIX В Лондоне собралось великое множество солдат, представителей ВВС Великобритании, военных моряков и правительственных служащих. Немцы, а вслед за ними ящеры подвергли город отчаянным обстрелам с воздуха. Бомбы и пожары расчертили его страшными черными полосами разрушения и опустошения. Все вокруг повторяли одно и то же: "Этот город не имеет ничего общего с прежним Лондоном". И, тем не менее, для Мойше Русси он представлялся земным эквивалентом рая. Никто не провожал его хмурым взглядом, когда он шагал по Оксфорд-стрит в сторону дома номер 200. В Варшаве и Лодзи он чувствовал себя так, будто у него на груди по-прежнему красовалась звезда Давида -- даже после того, как ящеры прогнали нацистов. Да и ящеры здесь за ним не охотились. Их тут просто не было. Мойше по ним не скучал. А то, что англичане называли лишениями, казалось Мойше изобилием. Жители города, в основном, питались хлебом, картошкой, репой и свеклой, и все выдавалось по карточкам, но никто не голодал. А его сын Ревен даже получал недельный рацион молока: не так чтобы очень много, но Мойше вспомнил свои учебники по диетологии и решил, что малышу хватит. Перед ними извинились за скромную квартиру в Сохо, которую удалось выделить их семье, но из нее получилось бы три таких, в которой они жили в Лодзи. Вот уже несколько лет Мойше не видел столько мебели -- тут ее не использовали в качестве топлива. А горячая вода лилась прямо из крана. Охранник в жестяной каске, стоявший перед зданием Международного агентства Би-би-си, кивнул, когда Мойше показал ему свой пропуск, и он вошел внутрь. Его ждал Натан Джакоби, который пил маленькими глоточками эрзац-чай, такой же отвратительный на вкус, как и все, что можно было достать в Польше. -- Рад вас видеть, мистер Русси, -- сказал он по-английски, а затем сразу перешел на идиш: -- Ну что, пойдем прищемим мерзким ящерам их мерзкие хвосты? -- С удовольствием, -- искренне ответил Мойше. Он достал из кармана обращение. -- Последняя версия, сюда включены все замечания цензуры. Я готов к записи передачи. -- Отлично, -- Джакоби снова заговорил по-английски. Как и Дэвид Гольдфарб, он легко переходил с одного языка на другой, иногда даже складывалось впечатление, будто он и сам не осознает, как и когда это происходит. В отличие от Гольдфарба его идиш отличался не только легкостью и беглостью, в нем присутствовала некая элегантность, без малейшего намека на акцент. Джакоби говорил, как высоко образованный еврей из Варшавы. "Интересно, а его английский так же хорош?" -- подумал Русси. Джакоби направился в студию звукозаписи. Если не считать нескольких стеклянных квадратов, оставленных для того, чтобы инженеры могли следить за происходящим, все стены были покрыты поглощающими звук плитками, в каждой из которых имелись отверстия. На столе стоял микрофон с табличкой "Би-би-си". От голой электрической лампочки на стол и стулья падал яркий, даже немного резкий свет. Все здесь отвечало современным достижениям науки. Впрочем, студия не произвела на Мойше такого уж сильного впечатления. Разумеется, техника здесь не шла ни в какое сравнение с тем, что имела Варшава в 1939 году. Но у Русси имелись собственные критерии. В первые месяцы после того, как ящеры захватили Варшаву, он передавал от их имени антинацистские заявления. В сравнении с оборудованием инопланетян, все, чем владело Би-би-си, выглядело древним, неуклюжим и не очень эффективным -- что-то вроде старого граммофона с трубой, поставленного рядом с современным фонографом. Тяжело вздохнув, он опустился на один из стульев с прямой спинкой и положил перед собой обращение. Печать цензуры -- треугольник со словами ПРОВЕРЕНО СЛУЖБОЙ БЕЗОПАСНОСТИ -- закрывала несколько слов. Мойше наклонился, чтобы разглядеть их и удостовериться в том, что сможет прочитать без запинки. Несмотря на то, что беседа записывалась для передачи, которая пойдет в эфир чуть позже, он хотел, чтобы его голос звучал уверенно. Мойше бросил взгляд на инженера в соседней комнате, а когда тот молча поднял вверх палец, Русси заговорил: -- Здравствуйте, жители Земли. К вам обращается Мойше Русси из Лондона и свободной Англии. Тот факт, что я нахожусь здесь, показывает лживость ящеров, утверждающих, будто они непобедимы, и их триумф не за горами. Никто не станет отрицать, что они очень сильны. Но они не супермены. -- Мойше пришлось позаимствовать из немецкого языка слово Ubermenschen, чтобы найти подходящий эпитет. -- Их армию можно разбить. Я не стану рассказывать о том, как мне удалось выбраться из Польши и попасть в Лондон, из опасения закрыть этот путь для тех, кто, возможно, последует за мной. Меня освободили из тюрьмы в Лодзи, в операции принимали участие англичане и местные евреи, которые победили ящеров и их приспешников. Слишком много мужчин, женщин и детей находится в районах, оккупированных ящерами. Если вы хотите остаться в живых, вам следует продолжать выполнять свои привычные обязанности. Но я молю вас от всего сердца -- не вступайте в сотрудничество с врагом и при малейшей возможности саботируйте все его мероприятия Те, кто служат охранниками в тюрьмах и в полиции ящеров, те, кто работают на фабриках, выпускающих оружие, которое затем используется против людей -- предатели человечества. Когда мы победим, коллаборационистов найдут и... они понесут наказание. Если у вас есть такая возможность, выступите против завоевателей Мойше отлично рассчитал время -- дома он несколько раз прочитал свою речь Ривке. Он как раз подошел к завершающему абзацу, когда инженер поднял вверх один палец -- значит, осталась одна минута -- и закончил читать в тот момент, когда техник за стеной провел указательным пальцем по горлу. Инженер заулыбался и поднял вверх два пальца -- "V", победа. Затем наступила очередь Натана Джакоби. Он прочитал английский перевод (тоже помеченный печатью цензуры) обращения, которое Русси произнес на идише -- чем более широкая аудитория его услышит, тем лучше. Он так же четко рассчитал время, как и Мойше. На сей раз инженер продемонстрировал свое удовольствие, подняв вверх большой палец. -- Кажется, все прошло прекрасно, -- сказал Джакоби. -- Если нам повезет, ящерам сильно не поздоровится. -- Надеюсь, -- проговорил Мойше. Он встал и потянулся. Участие в радиопередачах не требовало никаких физических усилий, но он все равно ужасно уставал. Возможность покинуть студию Мойше всегда воспринимал с облегчением. Джакоби придержал для него дверь, и они вышли вместе. В холле их ждал англичанин в твидовом костюме, тощий, высокий, с грубоватым худым лицом и зачесанными назад волосами. Он кивнул Джакоби, они о чем-то поговорили по-английски, а затем Джакоби повернулся к Мойше и перешел на идиш: -- Позвольте представить вам Эрика Блэра. Он продюсер передач индийского отдела. Эрик зачитает обращение после нас. Русси протянул ему руку и попросил: -- Скажите, что я рад с ним познакомиться. Блэр пожал Мойше руку, а затем снова заговорил по-английски, Джакоби перевел: -- Эрик говорит, что очень рад встрече с вами; вам удалось спастись от двух тираний и честно рассказать нам о том, что они собой представляют. -- А потом Джакоби добавил: -- Блэр отличный парень и ненавидит тиранов -- ему все равно, какого они цвета. Он сражался против фашистов в Испании -- его там чудом не убили -- но возмущался тем, что вытворяли коммунисты, находившиеся по другую сторону баррикад. Эрик честный человек. -- Нам очень нужны честные люди. И чем больше, тем лучше. Джакоби перевел Блэру его слова. Англичанин улыбнулся, и вдруг, не успев ответить, резко закашлялся. Мойше множество раз слышал такой влажный кашель в Варшаве. "Туберкулез", -- поставил диагноз студент-медик, который всегда оставался начеку. Блэр справился с кашлем и извиняющимся голосом обратился к Джакоби. -- Он рад, что это произошло здесь, а не в студии во время записи, -- перевел Джакоби. Мойше кивнул, он всегда восхищался профессионализмом и трудолюбием других людей. Ты должен отдавать своей работе все силы -- ровно столько, сколько можешь. А если упадешь, остается надеяться на то, что тебя заменят другие. Блэр вытащил свое обращение из кармана пиджака и вошел в студию. -- Увидимся позже, Мойше, -- сказал Джакоби. -- Боюсь, мне придется заполнить целую гору разных форм. Может быть, стоит выставить стопки бумаг вместо аэростатов заграждения. Думаю, они гораздо эффективнее остановят ящеров. Он быстрым шагом направился в свой кабинет на одном из верхних этажей, а Мойше вышел на улицу. Он решил, что не пойдет домой прямо сейчас, а прогуляется по Оксфорд-Стрит до Гайд-парка. Люди -- главным образом женщины, чаще всего с маленькими детьми -- входили и выходили из универмага "Селфриджез". Пару раз Мойше довелось побывать в таком огромном магазине. Даже несмотря на военное время, здесь продавалось больше товаров, чем осталось во всей Польше. Наверное, британцы не знают, как им повезло. Огромная мраморная арка, установленная в том месте, где сходятся Оксфорд-Стрит, Парк-Лейн и Бейсуотер-Роуд, вела в северо-восточный угол Гайд-парка. На противоположной стороне Парк-Лейн находился "Уголок оратора", где мужчины и женщины забирались на ящики, стулья, или все, что попадалось под руку, и обращались с речами к любому, кто пожелает их выслушать. Русси попытался представить себе такое место в Варшаве -- при поляках, нацистах, или ящерах. Но перед глазами вставали лишь картины публичных казней, которые непременно последовали бы за несанкционированным публичным выступлением. Может быть, Англия все-таки заслужила свое счастье. Всего несколько человек слушали -- или задавали вопросы -- ораторам. В парке было совсем немного народа -- в основном, люди занимались своими огородами. В Лондоне на каждом, даже самом крошечном клочке земли выращивали картофель, пшеницу, кукурузу, свеклу, бобы и капусту. Немецкие подводные лодки окружили Британию кольцом блокады. Появление ящеров не принесло облегчения. Они, конечно, не столь безжалостно обращались с кораблями, но сейчас наступили такие времена, что Америке и остальному миру стало практически нечего посылать своим британским друзьям. Остров трудился изо всех сил, чтобы прокормить себя. Возможно, британцы обречены на поражение, в особенности, если они намерены продолжать производить военную технику и боеприпасы. Но если они и знали, что проиграли, то никак этого не показывали. По всему парку были вырыты длинные траншеи, где-то открытые, кое-где крытые проржавевшим железом. Как и Варшава, Лондон научился ценить бомбоубежища, пусть и самые ненадежные. Несколько дней назад, когда завыли сирены, Мойше и сам воспользовался одним из них. В нескольких футах от него на земле устроилась пожилая женщина, которая, завидев его, вежливо кивнула, словно они встретились за чашкой чая. Они просидели бок о бок, пока не прозвучал сигнал отбоя тревоги, затем отряхнули одежду и отправились дальше по своим делам. Мойше вернулся на Оксфорд-Стрит. Он изучал город очень осторожно. Пару раз он здорово заблудился, когда отходил от знакомых улиц всего на несколько кварталов. Кроме того, Мойше все время смотрел не в ту сторону, постоянно забывая о том, что машины двигаются по левой, а не по правой стороне улицы. Если бы на дорогах было больше транспорта, его наверняка давно бы кто-нибудь сбил. Он повернул направо, на улицу Риджент-Стрит, затем налево, на Бик. Несколько мужчин входили в ресторан. "Барселона" прочитал Мойше на вывеске. Среди них он заметил высокого худого Эрика Блэра. По-видимому, он закончил свою запись на радио и отправился на ленч. По улице Бик Русси дошел до Лексингтона, а дальше выбрался на Бродуик-Стрит, где находился его дом. В Сохо, в основном, жили иностранцы: испанцы, индусы, китайцы, греки -- а теперь поселилась семья из еврейского гетто Он вставил ключ в замок и открыл дверь. Его тут же окутал восхитительный аромат готовящегося супа; электрообогреватель сохранял в квартире тепло. Мойше скинул пиджак. То, что им больше не приходилось спать в одежде под горой одеял, стало еще одной радостью, которую они познали, приехав в Англию. Ривка вышла из кухни, чтобы с ним поздороваться. Она надела белую блузку и голубую юбку в складку, едва прикрывавшую колени. Мойше считал это возмутительно неприличным. Но все платья и юбки, которые дали его жене, когда они сюда прибыли, оказались одной длины. -- Ты похожа на англичанку, -- сказал он ей. Ривка нахмурилась, раздумывая над его словами, потом покачала головой. -- Я одеваюсь, как англичанка, -- заявила она, четко выстраивая умозаключения, совсем как студент, разбирающий особенно сложное положение талмуда. -- Они еще более белокожие, чем полячки, да и волосы у них светлее. Так мне, по крайней мере, кажется. -- Ну, может быть, -- не стал спорить Мойше. -- А еще они кажутся такими крупными. -- Он попытался представить себе, насколько правильно его восприятие англичан. Вполне возможно, что он так сказал потому, что в течение многих лет смотрел на людей, которые медленно -- а порой и не очень -- умирали от голода. -- Как вкусно пахнет суп. В его собственном сознании еда стала играть гораздо более существенную роль, чем до войны. -- Даже на карточки здесь столько всего можно купить! -- ответила ему Ривка. Шкафы в кухне уже ломились от разнообразных банок и пакетов, мешков с мукой, картофеля. Теперь и Ривка не принимала продукты как должное. -- Где Ревен? -- спросил Мойше. -- В холле, играет с близнецами Стефанопопулосов. -- Ривка поморщилась. -- Они не знают ни одного общего слова, но им нравится орать и швырять друг в друга разными предметами -- так что они прекрасно поладили. -- Наверное, это хорошо. Впрочем, у Мойше все-таки имелись определенные сомнения. В Польше нацисты -- да и сами поляки -- слишком часто повторяли, что евреи во всем от них отличаются. Здесь никому до этого не было никакого дела. В некотором смысле его пугало и такое положение вещей. Словно стараясь развеять его тревоги, о которых он даже не пытался говорить вслух, Ривка сказала: -- Мать Дэвида позвонила сегодня утром, когда ты был в студии. Мы прекрасно поговорили. -- Хорошо, -- ответил он. Работающие телефоны -- к этому тоже приходилось снова привыкать. -- Они пригласили нас завтра на ужин, -- сказала Ривка. -- Можем поехать на метро, она мне объяснила, как их найти. Ее голос звучал взволнованно. Словно она собиралась на сафари. Неожиданно Мойше подумал, что жена адаптируется к новому городу и новой стране гораздо быстрее, чем он сам. * * * Теэрц чувствовал радостное возбуждение, когда майор Окамото вел его в лабораторию. Он знал, что его состояние является следствием того, что ниппонцы приправили имбирем его рис с сырой рыбой -- чудесный привкус все еще приятно жег язык -- но ему было все равно. Неважно, отчего рождается сказочное ощущение, важно, что оно возникает. Пока не выветрится действие приправы, он будет чувствовать себя полноценным самцом Расы, пилотом смертоносного воздушного корабля, а не пленником, почти таким же презренным, как ведро для нечистот, стоящее в углу камеры. Из-за угла появился Йошо Нишина. Теэрц склонился в вежливом японском приветствии; несмотря на легкое радостное состояние после приема имбиря, он сохранил достаточно здравого смысла, чтобы не забывать, где находится. -- Konichiwa, недосягаемый господин, -- проговорил он, смешивая свой и ниппонский языки. -- И тебе добрый день, Теэрц, -- ответил глава ниппонской научно-исследовательской лаборатории, в которой занимались ядерным оружием. -- Сегодня у нас есть для тебя кое-что новенькое. Он говорил медленно, не только потому, что хотел, чтобы Теэрц лучше его понял -- по-видимому, его мучили какие-то сомнения. -- Что, недосягаемый господин? -- спросил Теэрц. Легкий шелест имбиря, слегка туманившего сознание, нашептывал, что ему должно быть все равно, но он достаточно хорошо знал ниппонцев и всегда держался настороже, хотя и находился под воздействием зелья, к которому они его приучили. Нишина заговорил быстрее, обращаясь, скорее, к Окамото, чем к Теэрцу. Офицер ниппонец переводил: -- Мы хотим, чтобы ты проверил установку системы урановой гексафторидовой диффузии, которой мы сейчас занимаемся. Теэрц удивился. Такие простые вещи он без проблем понимал и на ниппонском языке. Окамото приглашал переводчика, когда речь шла о более сложных физических категориях. Однако попытки понять, почему Большие Уроды ведут себя так, а не иначе, в особенности, когда голова кружится от имбиря, казались Теэрцу бессмысленными. Теэрц снова поклонился и сказал: -- Все будет сделано, недосягаемый господин. Покажите мне чертеж, который я должен оценить. Иногда он удивлялся тому, что Большим Уродам удается строить сооружения сложнее вульгарной хижины. Без компьютеров, помогающих легко менять конфигурацию плана и видеть его под любым, необходимым тебе в данный момент углом, они создали систему, изображающую предметы в трех измерениях на бумаге, у которой всего два измерения. Иногда получалось что-то похожее на компьютерную графику. Другие картинки каким-то необъяснимым образом являлись видом сверху, спереди или сбоку. А тот, кто их создавал, удерживал в голове все три и знал, как должен выглядеть конечный результат. Разумеется, у Теэрца подобного опыта не было, и потому ему приходилось постоянно сталкиваться с чрезвычайно сложными проблемами. Майор Окамото обнажил зубы -- тосевитский жест дружелюбия. Когда ученые улыбались Теэрцу, они, как правило, делали это совершенно искренне. Однако Окамото он не доверял. Иногда слова переводчика звучали вполне мирно. А иногда он шутил или издевался над пленным. Теэрц учился все лучше и лучше понимать выражения лиц тосевитов; и потому улыбка Окамото не показалась ему особенно приятной. -- Доктор Мишина говорит не о чертежах, -- заявил майор. -- Мы создали прибор и с его помощью начали обрабатывать газ. Мы хотим, чтобы ты исследовал его, а не рисунки. Теэрц был потрясен -- по целому ряду причин. -- Мне казалось, вы сосредоточили все свои силы на создании элемента под номером 94 -- вы называете его плутоний. Так вы мне раньше говорили. -- Мы решили произвести оба взрывчатых вещества, -- ответил Окамото. -- Проект с плутонием развивается успешно, но медленнее, чем мы ожидали. Мы попытались переключиться на уран гексафторид -- в качестве компенсации -- но тут у нас возникли проблемы. Ты посмотришь и дашь нам совет, как их устранить. -- Неужели вы хотите, чтобы я вошел внутрь вашей лаборатории? -- спросил Теэрц. -- Наверное, я должен проверить все снаружи. -- Как тебе скажут, так и сделаешь, -- отрезал Окамото. -- Одна из причин, по которой у вас возникли проблемы с ураном, состоит в том, что по природе это очень опасное вещество, -- возмущенно воскликнул Теэрц, невольно перейдя на шипение. -- Если я войду внутрь, я могу никогда оттуда не выйти. Знаете, я не хочу дышать ни ураном, ни фтором. -- Ты пленный. Мне на твои желания наплевать, -- заявил Окамото. -- Тебе придется подчиниться, или отвечать за свое упрямство. Имбирь заставил Теэрца продолжить спор, в другой ситуации он ни за что не решился бы возражать. -- Я не физик, -- крикнул он так громко, что охранник, его сопровождавший, снял с плеча винтовку -- впервые за последнее время. -- Я не инженер, и не химик. Я летчик. Если вас интересует мнение летчика насчет того, что у вас не так на вашем заводе, отлично. Однако я не думаю, что вам будет много от меня пользы. -- Ты самец Расы, -- майор Окамото пристально посмотрел в глаза Теэрцу своими узкими глазками, сидевшими на плоском лице, лишенном нормального носа; он еще ни разу не казался Теэрцу таким опасным и отчаянно чуждым. -- Ты сам похвалялся, что твой народ научился контролировать атомы тысячи лет назад. Разумеется, тебе известно о них больше, чем нам. -- Совершенно верно, -- сказал Нишина. Он заговорил на ниппонском медленно, чтобы Теэрц мог его понять. -- Я встретился с представителем военных и рассказал ему, как будет выглядеть атомная взрывчатка. Он ответил: "Если вам нужна взрывчатка, почему бы не воспользоваться самой обычной?" Идиот! Теэрц считал, что почти все Большие Уроды идиоты, а остальные мстительные дикари. Однако он решил, что будет неразумно делиться с присутствующими своим мнением по данному вопросу. -- Вы, тосевиты, изобрели огонь тысячи лет назад, -- сказал он. -- Если бы кого-нибудь из вас послали проверить работу завода, производящего сталь, чего бы стоил ваш отчет? Большую часть своей речи он произнес на ниппонском, но закончил на родном языке. Окамото переводил для Нишины. Затем к огромному восторгу Теэрца они принялись вопить друг на друга. Физик верил Теэрцу, майор считал, что он лжет. Наконец, Окамото неохотно согласился с доводами Нишины. -- Если вы считаете, что его мнению не стоит доверять, или если вам кажется, что он мало знает, и мы не можем полностью полагаться на его советы, мне придется согласиться с вами. Однако я не сомневаюсь, что мы смогли бы его убедить сотрудничать с нами по полной программе. -- Недосягаемый господин, могу я к вам обратиться? -- спросил Теэрц. Он понял последнюю фразу и решил, что следует на нее ответить. Ощущение радостного возбуждения и почти безудержной отваги постепенно уходило. Теэрца охватила такая невыносимая тоска, какой он никогда не испытал бы, если бы ему не довелось попробовать тосевитского зелья. Окамото наградил его еще одним сердитым взглядом. -- Говори. В его голосе прозвучала явная угроза -- если слова Теэрца покажутся ему не заслуживающими внимания, тот горько пожалеет о своей выходке. -- Недосягаемый господин, я только хочу спросить вот что: разве я не сотрудничал с вами с самого первого дня моего плена? Я рассказал все, что знаю о воздушных кораблях самцам из вашей армии и военно-морских сил. А еще поделился всем, что мне известно -- я и сам не предполагал, что обладаю такими обширными сведениями -- самцам, во главе которых стоит профессор Нишина. -- Он поклонился физику. -- Даже несмотря на то, что они намерены сделать оружие, чтобы воевать с его помощью против моей Расы. Окамото оскалил свои широкие плоские зубы. На Теэрца они не производили устрашающего впечатления, поскольку их было не слишком много, да и особой остротой они явно не отличались. Однако он понял, что мерзкая гримаса Большого Урода таит в себе угрозу. Впрочем, Окамото справился с собой и заявил: -- Не спорю, ты с нами сотрудничаешь, но ты пленник, у тебя нет другого выбора. Как только выяснилось, что ты можешь приносить нам пользу, мы стали лучше с тобой обращаться. Больше удобств, больше еды... -- И имбиря, -- добавил Теэрц. Он и сам не знал, соглашается с Окамото или возражает ему. Чудесное растение дарило ему восхитительные ощущения, но Большие Уроды давали ему имбирь вовсе не для того, чтобы доставить удовольствие. Они хотели подчинить себе его волю. Теэрцу казалось, что им не удалось добиться успеха -- пока. Но разве он может быть в этом уверен? -- Да, имбирь, -- согласился Окамото. -- Предположим, после того, как ты посмотришь на нашу лабораторию, мы дадим тебе не имбирный порошок, которым приправляем рис и рыбу, а маринованный корень имбиря -- столько, сколько ты сможешь съесть? Тогда ты согласишься выполнить наши требования, верно? Столько имбиря, сколько он сможет съесть... неужели на Тосеве-3 есть такое количество чудесного растения? Неожиданное и непреодолимое желание охватило все существо Теэрца, сдавило железной рукой сердце Ему пришлось призвать на помощь всю свою волю, чтобы сказать: -- Недосягаемый господин, какой мне прок от имбиря, который я не съем -- ведь я умру. Окамото снова нахмурился и обратился к Нишине. -- Если он не пойдет в лабораторию, у вас есть для него занятие на сегодня? -- Физик покачал головой Повернувшись к Теэрцу, он сказал: -- Идем. Я отведу тебя в камеру. Теэрц вышел вслед за Окамото. Охранник не отставал. Даже несмотря на то, что он больше не чувствовал восторга, который подарил ему имбирь, Теэрц испытал нечто вроде триумфа. Впрочем, радостное ликование его покинуло, как только он оказался на улицах Токио. Даже больше, чем в Харбине, здесь он ощущал себя мошкой среди огромных толп Больших Уродов, сновавших взад и вперед. Он был в Харбине один, но Раса приближалась к городу, и если бы дела пошли хорошо, он мог бы воссоединиться со своими соплеменниками. Но дела пошли плохо. Оказавшись в Токио, он даже не мог надеяться на спасение. Море защищало острова, находившиеся в самом сердце тосевитской империи Ниппон, от немедленного вторжения Расы. Теэрц попал в плен к Большим Уродам навсегда. Они глазели на него, когда он шел по улице, от них исходили обжигающие, словно жар раскаленного железа, волны ненависти. Теэрц был даже рад тому, что рядом с ним идут майор Окамото и охранник. Токио произвел на него смешанное впечатление. Часть зданий была выстроена из стекла и камня, другие -- те, что находились дальше от центра города -- из дерева и материала, похожего на толстую бумагу. Два стиля казались абсолютно несовместимыми, будто вылупились из разных яиц Теэрц никак не мог понять, как им удается сосуществовать рядом друг с другом. Взвыла сирена воздушной тревоги, и, словно по мановению волшебной палочки, улицы опустели. Окамото завел Теэрца в заполненное людьми убежище, устроенное в подвале одного из каменных домов. Снаружи доносились выстрелы противовоздушных орудий. Теэрц надеялся, что пилоты Расы -- может быть, даже самцы из его подразделения -- вернутся на базу целыми и невредимыми. -- Посмотри, что вы с нами вытворяете! Теперь ты знаешь, почему мы вас ненавидим? -- спросил Окамото, когда к общему шуму добавились взрывы бомб. -- Нет, недосягаемый господин, -- ответил Теэрц. Он прекрасно понимал природу их ненависти -- и знал, какая его ждет судьба. Его глазные бугорки вращались, он изучал обстановку. Впервые с той минуты, как он стал пленником, Теэрц начал подумывать о бегстве. Впрочем, он понимал, что сейчас ему сбежать не удастся, но он дал себе слово, что не оставит попыток отыскать такую возможность. * * * Дэвид Гольдфарб испытал удовольствие, снова надев форму. Ленточка цвета национального флага, обозначающая медаль за военные заслуги, закрепленная на левом нагрудном кармане, являлась для него особым предметом гордости. Он думал, что оператор радарной установки может получить такую медаль только в случае, если немцы или ящеры вторгнутся в Англию. Ему даже в голову не приходило, что он когда-нибудь отправится в Польшу в составе десантно-диверсионной части. Брантингторп заметно изменился за те несколько недель, что Дэвид отсутствовал. Все больше и больше истребителей пряталось за земляными насыпями. Экспериментальный завод превратился в настоящую базу военно-воздушных сил. Однако отряд Фреда Хиппла, занимающийся изучением двигателей и радаров ящеров, по-прежнему оставался здесь, и Гольдфарба нисколько не удивило, что они все так же живут вместе с метеорологами. Войдя внутрь, он поздоровался со своими товарищами и приготовился заняться делом. То, что варилось на спиртовке, вряд ли имело отношение к настоящему чаю, но если добавить туда побольше меда, его вполне можно будет пить. Дэвид налил себе чашку, подсластил жидкость и подошел к радарной установке ящеров. Она не простаивала без дела. Другой оператор радиолокационной установки, совсем молодой паренек по имени Лео Хортон за время его отсутствия заметно продвинулся вперед. -- Доброе вам утречко, -- поздоровался Хортон, и по его акценту Гольдфарб понял, что он из Девоншира. Дэвид потягивал не-совсем-чай и надеялся, что сегодня он подарит ему вдохновение. Тут никогда нельзя знать заранее. Иногда пьешь его и пьешь целый день, а результат один -- почки начинают работать, как безумные, а иногда половины чашки хватает, чтобы в голове просветлело. Все зависело от того, из чего в каждый данный день состоял ведьмовской напиток. -- Мне кажется, я еще немного разобрался в схеме, -- сказал Хортон. Мальчишка поражал своим умом, и, к тому же, имел такую теоретическую подготовку по физике и электронике, которая Гольдфарбу и не снилась. Кроме того, он мог пить пиво галлонами, и ему ничего не делалось. А еще успел завести интрижки почти со всеми официантками из баров Лестера -- по-видимому, у них срабатывал материнский инстинкт. Ладно, дело есть дело. -- Отлично, -- похвалил он Лео. -- Покажи, что тебе удалось сделать. -- Видите, вот эти детали? -- Хортон ткнул пальцем в разобранный радар. -- Я почти уверен, что они контролируют мощность сигнала. -- Знаешь, перед самым отъездом, у меня возникли такие же подозрения, -- сказал Гольдфарб. -- Только мне не удалось их проверить. Доказательства есть? Хортон открыл толстый блокнот, почти такой же темно-синий, как форма ВВС. -- Вот, посмотрите на показания осциллографа, когда я подключаю параллельно этот подводящий провод... -- Он снова показал рукой, что имеет в виду. -- Мне кажется, ты