ем ее. Это было бы хорошо: заполучив свою собственную бомбу, мы могли бы управлять ящерами и нацистами. Может быть, ее найдут ящеры, используют это как оправдание и взорвут где-то еще какой-то город -- посмотрите, что случилось с Копенгагеном. Или, может быть, ее не найдем ни мы, ни ящеры. Представьте себе, что сорвались переговоры о перемирии! Все, что требуется Скорцени, так это включить передатчик и... Соломон Грувер поморщился. -- Ладно. Вы убедили меня, черт бы вас побрал. Теперь мы должны попытаться найти эту проклятую штуку -- если, как я сказал, ее можно найти. -- Она где-то здесь, в нашей части города, -- сказал Анелевич, словно его и не прерывали. -- Как мог эсэсовец переправить ее сюда? Где он мог ее спрятать, если он это сделал? -- Насколько она велика? -- спросила Берта. -- От этого может зависеть, куда он мог ее поместить. -- Она не может быть маленькой и не может быть легкой, -- ответил Анелевич. -- Если бы так, то немцы могли бы доставлять эти бомбы на самолетах или на ракетах. Поскольку они этого не делают, значит, бомбу нельзя спрятать за чайником в вашей кухне. -- Разумная мысль, -- отметил Грувер. -- Это существенный аргумент. Количество мест, где может оказаться бомба -- если она вообще есть, -- ограничено. Он упрямо отказывался признать, что такое возможно. -- Поблизости от фабрик, -- сказала Берта Флейшман. -- Это место, с которого надо начать. -- Да, одно место, -- сказал Грувер. -- Большое такое место. Здесь, вокруг гетто, десятки фабрик. Сапоги, патронные гильзы, рюкзаки -- мы делали множество вещей для нацистов и по-прежнему делаем большинство из них для ящеров. И где именно вы хотели бы начать? -- Я скорее начат бы не с них, -- сказал Анелевич. -- Как вы сказали, Соломон, они слишком велики. У нас может не оказаться достаточно времени. Вероятно, все зависит от того, как скоро ящеры и нацисты рассорятся. Какое же наиболее вероятное место, куда эсэсовский негодяй мог спрятать большую бомбу? -- А как можно определить, какое место он счел подходящим? -- спросил Соломон Грувер. -- Он не мог долго находиться в Лодзи. Он хотел спрятать эту штуку на короткое время, убежать и затем взорвать. Ему не требовалось прятать ее очень долго или очень хорошо. Но тут наступило перемирие, которое усложнило его жизнь -- и, может быть, спасло наши. -- Если только это не трепотня, чтобы заставить нас побегать, -- сказал Грувер. -- Если бы! -- заметил Анелевич. -- Я знаю, что мы должны проверить, -- сказала Берта Флейшман. -- Кладбище и поля гетто южнее него. Грувер и Анелевич обернулись к ней. В воздухе грязной комнаты словно повис вопрос. -- Если бы я делал эту работу, то выбрал бы именно это место, -- воскликнул Мордехай. -- Лучше не придумать -- ночью спокойно, в земле уже много готовых ям... -- В особенности на полях гетто, -- сказала Берта, вдохновленная случайно сделанным предположением. -- Там так много братских могил, еще со времен, когда свирепствовали болезни и голод. Кто обратит внимание на одну новую могилу? -- Да, если она где-нибудь и прячется, то именно отсюда надо начать поиски. -- Я согласен, -- сказал Мордехай. -- Берта, это чудесно. Если даже ты не права, ты заслуживаешь комплимента. Он нахмурился, раздумывая, действительно ли она воспримет его слова как комплимент. Он почувствовал облегчение, когда понял, что не ошибся. Она улыбнулась ему в ответ. Когда она улыбалась, она переставала быть незаметной и безымянной. Она не была красивой -- в обычном смысле этого слова, -- но улыбка придавала ей странное очарование. Она быстро стала серьезной. -- Нам понадобятся бойцы, а не просто землекопы, -- сказала она. -- Если мы найдем эту ужасную вещь, кое-кто захочет забрать ее у нас. Я имею в виду ящеров. -- Ты снова права, -- сказал Анелевич. -- Когда мы слили нервно-паралитический газ из нацистской бомбы, то причинили им много опасных неприятностей. Если у нас будет эта бомба, мы перестанем быть просто неприятностью, мы обретем настоящую силу. -- Но не тогда, когда она находится в яме под землей, -- сказал Грувер. -- Пока она там, мы можем только взорваться вместе с нашими врагами. Это лучше, чем Масада, но все равно скверно. Совсем скверно. Если мы сможем вытащить бомбу и переправить ее, куда захотим, -- хорошо. По крайней мере, для нас. -- Да, -- выдохнул Мордехай. Картины решительных действий пронеслись в его голове -- ущерб ящерам и обвинение в том нацистов, тайная переброска бомбы в Германию и настоящая месть за то, что сделал рейх с польскими евреями. Но тут в мечты вмешалась действительность -- как это всегда и бывает. -- Есть только одна бомба -- если она вообще есть. Мы должны найти ее, мы должны извлечь ее из земли, если она там, -- вы правы и в том и в другом, Соломон, -- прежде чем сможем думать, что делать с ней дальше. -- Если мы отправимся из гетто вместе с половиной бойцов, остальные люди поймут, что мы преследуем какую-то цель, если даже не поймут, какую именно, -- сказал Грувер. -- Мы не хотим этого, не так ли? Сначала найдем, затем посмотрим, сможем ли мы ее вытащить без лишнего шума. Если не сможем... -- Он пожал плечами. -- Мы пройдем через кладбище и поля гетто, -- заявил Анелевич: если он здесь командир, он приказывает. -- Если мы что-нибудь найдем, то решим, что делать дальше. Если же ничего не найдем, -- он тоже пожал плечами, -- мы тоже решим, что делать дальше. -- А если кто-нибудь спросит нас, что мы делаем там, как мы ему ответим? -- спросил Грувер. Он был большим мастером находить проблемы. С решением проблем у него было хуже. Хороший вопрос. Анелевич почесал голову. Им потребуется объяснение, причем достаточно безвредное и убедительное. Берта Флейшман предложила: -- Мы можем сказать людям, что подыскиваем места, где никто не похоронен, чтобы можно было вырыть в этих местах могилы на тот случай, если нам придется воевать внутри города. Анелевич поразмышлял над этим, затем кивнул -- как и Соломон Грувер. -- Это лучше, чем то, что приходило в голову мне. Послужит неплохим прикрытием на ближайшие дни, хотя -- бьюсь об заклад -- там не так уж много свободного места. -- Слишком много могил, -- тихо сказала Берта. Мужчины склонили головы. Кладбище и поля гетто рядом с ним находились в северо-восточном углу еврейского района Лодзи. Здание пожарной команды на Лутомирской улице располагалось на юго-западе -- в двух, может быть в двух с половиной, километрах от него. Начался мелкий дождь. Анелевич благодарно взглянул на небеса: дождь обеспечил им большую скрытность. Белобородый раввин читал похоронную молитву над телом, завернутым в простыню: дерево для гробов уже давно сделалось роскошью. Позади него, среди небольшой толпы скорбящих, стоял сгорбленный человек, прижимая обе руки к лицу, чтобы скрыть рыдания. Может быть, это его жена уходила в грязную землю? Мордехай никогда не узнает. Он и его товарищи шли между надгробий -- некоторые стояли прямо, другие покосились, словно пьяные, -- в поисках свежей земли. Трава кое-где на кладбище была по колено: за ним плохо ухаживали с тех пор, как немцы захватили Лодзь, почти пять лет назад. -- Она поместится в обычную могилу? -- спросил Грувер, задержавшись возле одной, которой не могло быть более недели. -- Не знаю, -- ответил Анелевич. Он сделал паузу. -- Нет. Наверное, нет. Я видел обычные бомбы размером с человека. Самолет такие бомбы поднимает. Та, что есть у немцев, должна быть больше. -- Тогда мы напрасно теряем здесь время, -- сказал пожарный. -- Нам надо идти на поля гетто, к братским могилам. -- Нет, -- сказала Берта Флейшман. -- Там, где бомба, -- это не должно выглядеть, как могила. Они могли сделать вид, как будто там был ремонт труб или что-то еще. Грувер потер подбородок, затем согласился: -- Вы правы. Пожилой человек в длинном черном пальто сидел возле могилы, старая шляпа, надвинутая на глаза, защищала его лицо от дождя. Он закрыл молитвенник, который читал, и сунул его в карман. Когда Мордехай и его товарищи проходили мимо, он кивнул им, но не заговорил. Прогулка по кладбищу не выявила никаких новых раскопов размером больше обычных могил. Грувер, на лице которого было написано: "а что я вам говорил?", Мордехай и Берта направились на юг -- в сторону полей гетто. Здесь могильных памятников было меньше, и многие из них, как сказал Соломон Грувер, означали, что в одной могиле погребено множество тел: мужчины, женщины, дети, умершие от тифа, от туберкулеза, от голода, может быть -- от разбитых сердец. На многих могилах росла трава. Теперь дела обстояли заметно лучше. После ухода нацистов времена изменились, и могилы были Теперь одиночными, а не братскими. Берта задержалась перед одним крупным захоронением: единственным надгробием служила обычная доска, отмечающая место вечного упокоения несчастных там, внизу, да и она повалилась. Нагнувшись, чтобы выправить ее, Берта нахмурилась. -- Что это такое? -- спросила она. Мордехай не мог видеть, что привлекло ее внимание, пока не подошел ближе. А подойдя, тихо присвистнул. Вдоль доски тянулся провод с изоляцией цвета старого дерева, его держали два загнутых гвоздя. Гвозди были ржавыми, так что держали плохо. Провод заканчивался на верхнем крае доски, но шел снизу, из-под земли. -- Радиоантенна, -- пробормотал он и дернул. Она не поддавалась. Он рванул изо всех сил. Проволока оборвалась, и он качнулся назад. Он раскинул руки, чтобы удержаться от падения. -- Что-то внутри, явно постороннее, -- сказал он. -- Не может быть, -- проговорил Соломон Грувер. -- Земля-то совсем не тронутая... -- Он умолк, не договорив, и опустился на колени, не беспокоясь о том, что сделает мокрая трава с его брюками. -- Посмотрите! -- удивленно воскликнул он. Мордехай Анелевич опустился рядом и снова присвистнул. -- Дерн был вырезан кусками, а затем уложен обратно, -- сказал он, проводя рукой по стыку. Если бы дождь был сильнее и земля размягчилась, обнаружить это было бы невозможно. По-настоящему восхитившись, Анелевич пробормотал: -- Они сделали мозаику и, когда все закончили, уложили кусочки обратно в том же порядке. -- А где же земля? -- потребовал ответа Грувер, как будто Анелевич сам украл ее. -- Если они закопали эту штуку, у них должна была остаться лишняя земля -- и ее надо было бросить по сторонам ямы, когда они ее копали. -- А что, если они сначала расстелили брезент и выбрасывали землю на него? -- предположил Мордехай. -- Вы не представляете себе, какими аккуратными и предусмотрительными могут быть нацисты, когда делают что-то подобное. Посмотрите, как они замаскировали антенну. Они не оставляют ни малейшей возможности обнаружить что-нибудь важное. -- Если бы эта доска не повалилась... -- потрясенно сказала Берта Флейшман. -- Бьюсь об заклад, она так и стояла, когда эсэсовские ублюдки были здесь, -- сказал ей Анелевич. -- Если бы не ваш зоркий глаз, обнаруживший антенну... Он изобразил аплодисменты и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ. Она и в самом деле становится необычной, когда улыбается, подумал он. -- Где же земля? -- повторил Соломон Грувер, упорствуя в своих подозрениях и не замечая застывших в немой сцене товарищей, -- Что они с ней сделали? Они не могли ее высыпать всю обратно. -- Хотите, чтобы я угадал? -- спросил Мордехай. Пожарный кивнул. -- Если бы я проводил эту операцию, я погрузил бы землю в ту же телегу, в которой привез бомбу, и отвез бы ее прочь. Накрыл бы брезентом -- и никто бы ничего не заподозрил. -- Думаю, вы правы. Думаю, именно так они и сделали. -- Берта Флейшман посмотрела на оторванную проволоку. -- Теперь бомба не сможет взорваться? -- Не думаю, -- ответил он. -- По крайней мере, теперь они не смогут взорвать ее по радио, что уже хорошо. Если бы им не требовалась антенна, они не стали бы ее здесь ставить. -- Слава богу, -- сказала она. -- Так, -- сказал Грувер с таким выражением, словно он по-прежнему не верит им. -- Значит, теперь у нас есть своя бомба? -- Если мы разберемся, как взорвать ее, -- ответил Анелевич. -- Если мы сможем вытащить ее отсюда так, чтобы не заметили ящеры. Если мы сможем перевезти ее так, чтобы -- боже упаси -- не взорвать ее вместе с собой. Если мы сможем все это сделать, тогда мы получим собственную бомбу. * * * Со лба Ауэрбаха лил пот. -- Давай же, дорогой. Ты и раньше это делал, помнишь? Давай! Такой сильный мужчина, как ты, может сделать все, что захочет. Ауэрбах внутренне собрался, вздохнул, буркнул про себя -- и с усилием, для которого ему потребовалась вся энергия без остатка, тяжело поднялся на костыли. Пенни захлопала в ладоши и поцеловала его в щеку. -- Боже, как тяжело, -- сказал он, с трудом дыша. Может быть, он проявил легкомыслие, может быть, он слишком долго лежал, но ему показалось, что земля заколыхалась у него под ногами, как пудинг. Обходясь одной ногой и двумя костылями, он чувствовал себя неустойчивым трехногим фотографическим штативом. Пенни отошла от него на пару шагов, к выходу из палатки. -- Иди ко мне, -- сказала она. -- Не думай, что я уже могу, -- ответил Ауэрбах. Он пробовал костыли всего лишь в третий или четвертый раз. Начать передвигаться на них было так же тяжело, как завести старый мотор "Нэша" в снежное утро. -- О, бьюсь об заклад, ты сможешь. Пенни провела языком по губам. От полного внутреннего опустошения она перешла в состояние полного бесстыдства, минуя промежуточные стадии. Ауэрбах иногда задумывался, не две ли это стороны одной и той же медали. Но именно сейчас времени размышлять у него не было. Она позвала: -- Если подойдешь ко мне, вечером я... То, что сказала она, притянуло бы к ней мужчину, пострадавшего даже сильнее, чем Ауэрбах. Он наклонился, подпрыгнул на здоровой ноге, выбросил вперед костыли, подтянул тело, поймал равновесие, выпрямился, затем повторил это еще раз и оказался рядом с ней. Снаружи раздался сухой голос: -- Это лучшее побуждение к физиотерапии, о котором я когда-либо слышал. Ауэрбах едва не упал. Пенни ойкнула и стала цвета свеклы, растущей в Колорадо повсюду. По тому, как начало жечь его собственное лицо, Ауэрбах решил, что и он такого же цвета. -- Ух, сэр, это не... -- начал он, но тут его язык запнулся. В палатку вошел доктор. Это был молодой парень, не из местных и не из плененных ящерами врачей. -- Послушайте, меня не волнует, что вы собираетесь делать, не мое это дело. Вот если от этого вы, солдат, начнете ходить, то это меня уже касается. -- Он рассудительно сделал паузу. -- По моему профессиональному мнению, после такого предложения и Лазарь бы поднялся и пошел. Пенни покраснела еще больше. У Ауэрбаха же опыта общения с армейскими докторами было побольше. Они всегда старались привести вас в замешательство и делали это довольно успешно. Он спросил: -- А кто вы, сэр? У доктора на погонах были золотые дубовые листья. -- Меня зовут Хэйуорд Смитсон... Доктор вопросительно замолчал. Ауэрбах назвал себя и свой чин. Затем и Пенни Саммерс, заикаясь, назвала свое имя, истинное. Ауэрбах не удивился, что здесь она называла себя вымышленным именем. Майор Смитсон продолжил: -- Теперь, когда действует перемирие, я прибыл из Денвера с инспекцией, чтобы проверить, как ящеры заботятся о раненых пленных. Я вижу, вы получили казенные костыли. Это хорошо. -- Да, сэр, -- ответил Ауэрбах. Его голос был слабым и сиплым, словно после пятидесяти пачек "Кэмела", выкуренных за полтора часа. -- Я получил их позавчера. -- Их дали неделю назад, -- сказала Пенни, -- но Ране -- извините, капитан Ауэрбах -- совсем не мог двигаться до позавчерашнего дня. Ауэрбах ожидал, что Смитсон снова вернется к обсуждению предложенного Пенни средства заставить раненого ходить, но, к его облегчению, Смитсон оказался милосердным. Может быть, еще раз пошутить показалось ему излишним. -- Вас ранили в грудь и в ногу, да? И они вас вытащили? -- Да, сэр, -- ответил Ауэрбах. -- Они сделали для меня все, что могли, ящеры и люди, которые помогали им. Правда, временами я чувствовал себя подопытным кроликом, но теперь я на своих двоих -- впрочем, пока на одной, -- вместо того чтобы занимать место на городском кладбище. -- Больше бодрости, капитан, -- сказал Смитсон. Он вынул из кармана блокнот с листами, сшитыми спиралью, авторучку и что-то записал. -- Должен сказать, на меня произвели благоприятное впечатление те возможности, которыми располагают ящеры. Они делали для пленных все, что только могли. -- Они хорошо обращались со мной, -- сказал Ауэрбах. -- Это все, что я могу вам сказать. Вчера я вышел из этой палатки в самый первый раз. -- А как вы, мисс... э-э... Саммерс? -- спросил майор Смитсон. -- Полагаю, капитан Ауэрбах не единственный пациент, которого вы выходили? Ауэрбах искренне надеялся, что является единственным пациентом, которого Пенни лечила таким своеобразным способом. Он боялся, не заметила ли она некоторой двусмысленности в вопросе, и ему стало приятно, когда он понял, что нет. -- О нет, сэр. Я работала во всем лагере. Они и в самом деле делали все, что в их силах. Я считаю так. -- У меня тоже создалось такое впечатление, -- сказал, кивнув, Смитсон. -- Они делали все, что могли, но я думаю, они были ошеломлены. -- Он устало вздохнул. -- Думаю, сейчас весь мир ошеломлен. -- И много здесь раненых, сэр? -- спросил Ауэрбах. -- Как я сказал, я немногое видел из того, что за пределами палатки, и никто не рассказывал мне, что здесь, в Карвале, так много раненых пленников. -- Он бросил взгляд на Пенни, казавшийся осуждающим. Для других медсестер, для измученных врачей-людей и для ящеров он был всего лишь одним из раненых военнопленных -- для нее же, как он полагал, он значил нечто большее. Но Смитсон ответил невнятно: -- Это не только раненые солдаты, капитан. Это... -- Он покачал головой и не стал объяснять. -- Вы стоите на ногах уже некоторое время. Почему бы не выйти и не посмотреть самому? Рядом с вами будет доктор, и кто знает, что мисс Саммерс сделает для вас или с вами после этого? Пенни снова вспыхнула. Ауэрбаху хотелось врезать доктору в зубы за такие разговоры о женщине в ее присутствии, но он был бессилен. И ему было любопытно, что произошло в мире за пределами палатки, и он уже постоял на ногах какое-то время, не свалившись. -- Хорошо, сэр, ведите, -- сказал он, -- но не слишком быстро, я ведь не собираюсь выиграть состязание в скорости ходьбы. Хэйуорд Смитсон и Пенни подняли входной клапан двери, чтобы Ране мог выйти наружу и осмотреться. Он двигался медленно. Когда он вышел на солнце, то остановился, мигая, пораженный яркостью света. И слезы, которые потекли из его глаз, были вызваны не солнцем, а радостью: он вышел из заточения, пусть даже совсем ненадолго. -- Идемте, -- сказал Смитсон, пристраиваясь слева от Ауэрбаха. Пенни Саммерс немедленно пристроилась по другую сторону от раненого. Медленная процессия двинулась по проложенной ящерами дороге между рядами палаток, скрывавших раненых людей. Может быть, здесь и не было такого уж большого количества раненых, но все же для них потребовался целый палаточный городок. Ауэрбах время от времени слышал человеческие стоны, доносившиеся из ярко-оранжевых скользких куполов. Доктор и медсестра поспешили увести Ауэрбаха подальше. Это показалось ему неприятным. Смитсон поцокал языком. По тому, как он говорил, здесь могла находиться половина Денвера, но -- не похоже. Ауэрбах терялся в догадках, пока не добрался до перекрестка своего ряда палаток с другим, перпендикулярным. Если посмотреть от перекрестка в одну сторону, то можно было увидеть то, что осталось от небольшого городка Карваля -- другими словами, почти ничего. А если посмотреть в другую сторону, наблюдалась совсем другая картина. Он не мог и предположить, сколько беженцев поселилось в примыкающем к ровным рядам палаток городке, построенном из всякого хлама. -- Это просто новый Гувервилль, -- сказал он, недоверчиво рассматривая его. -- Это хуже, чем Гувервилль, -- мрачно ответил Смитсон. -- В большинстве Гувервиллей для строительства хижин использовались ящики, доски и листовой металл. Здесь, в центре этого ничто, таких материалов осталось немного. Но люди все равно идут сюда, за многие мили. -- Я видела, как все это происходит, -- сказала Пенни, кивнув. -- Здесь есть пища и вода для пленных, поэтому люди идут сюда в надежде тоже получить что-нибудь. Людям больше некуда деться, поэтому они продолжают прибывать. -- Боже, -- проговорил Ауэрбах своим скрежещущим голосом. -- Просто чудо, что они не пробуют проникнуть в палатки и украсть то, чего не хотят дать им ящеры. -- А помнишь стрельбу прошлой ночью? -- спросила Пенни. -- Двое людей попытались проделать это. Ящеры пристрелили их, как собак. Не думаю, что еще кто-нибудь попытается незаметно пробраться туда, куда не допускают их ящеры. -- Незаметно для ящеров пробраться сюда в любом случае нелегко, -- сказал доктор Смитсон. Ауэрбах посмотрел на себя, на свое побитое тело, которое он должен таскать до конца жизни. -- Так и есть, я сам убедился в этом. И тайно сбежать от них тоже нелегко. -- А в Денвере есть доктора-ящеры, которые присматривают за своими пленными сородичами? -- Да, и это входит в условия перемирия, -- ответил Смитсон. -- И я, пожалуй, хотел бы остаться в городе, чтобы посмотреть на их работу. Если мы не будем воевать, они смогут двинуть нашу медицину на столетие вперед за ближайшие десять-пятнадцать лет. Нам надо так многому научиться! -- Он вздохнул. -- Но эта работа тоже важна. Мы можем даже наладить крупномасштабный обмен раненых людей на раненых ящеров. -- Это было бы неплохо, -- сказал Ауэрбах. Затем он посмотрел на Пенни, лицо ее отражало крайнее напряжение. Она ведь не была раненым военнопленным. Она снова повернулась к Смитсону. -- А не воевавших людей ящеры отпустят? -- Не знаю, -- ответил доктор. -- Но я понимаю, почему вы спрашиваете. Если дойдет до обмена -- гарантий никаких, -- я узнаю, что я смогу сделать для вас. Ну, как? -- Благодарю вас, сэр, -- сказал Ауэрбах, и Пенни кивнула. Взгляд Ауэрбаха скользнул по брезентовым палаткам, старым телегам и шалашам из кустарника, где обитали американцы, явившиеся в Карваль, чтобы просить милостыню у ящеров. Невозможная мысль -- как удар в зубы: что война сделала со страной! Он оглядел себя. -- Знаете что? Я, в конце концов, не так уж плох. * * * Гудение самолета человеческого производства над Каиром заставило Мойше Русецкого поспешить к окну его номера-камеры, чтобы посмотреть на машину. И действительно, в небе летел самолет, окрашенный в лимонный цвет в знак перемирия. -- Интересно, кто в нем? -- обратился он к Ривке. -- Ты сказал, Молотов уже здесь, -- ответила она, -- так что остается фон Риббентроп, -- ту! на обоих лицах отразилось отвращение, -- и американский министр иностранных дел, не помню, как его. -- Маршалл, -- сказал Мойше. -- И по какой-то причине он называется государственным секретарем. Он поглощал, как губка, всякие пустяки: именно благодаря этому он так легко учился в медицинской школе. Если бы его интересы лежали в какой-либо другой области, он мог бы стать замечательным yeshiva-bucher [Ученым (ид.)]. Он снова повернулся к окну. Желтый самолет снижался, заходя на посадку на аэродром к востоку от города. -- Это не "Дакота". Думаю, что Маршалл прилетит на "Дакоте". Так что это, вероятно, немецкий самолет. Ривка вздохнула. -- Если увидишь Риббентропа, скажи ему, что каждый еврей в мире желает ему холеры. -- Если он этого еще не знает, то он глуп, -- сказал Мойше. -- Все равно скажи ему это, -- продолжила его жена. -- Раз у тебя будет возможность сказать, не упусти ее. -- Гул моторов затих. Ривка несколько натянуто рассмеялась. -- Надо привыкать к этому звуку, как само собой разумеющемуся. Слышать его здесь, слышать его сейчас -- это очень странно. Мойше кивнул. -- Когда мирные переговоры только начинались, ящеры настаивали, чтобы все прилетали сюда на их самолетах. Я полагаю, что им не хотелось, чтобы нацисты -- или кто-нибудь еще -- послали сюда самолеты с грузом бомб вместо дипломатов. Атвар был очень смущен, когда немцы, русские и американцы -- все сказали "нет". Ящеры и в самом деле не понимали, что все переговоры ведутся на равных. Ничего подобного раньше у них не было, они ведь привыкли диктовать. -- Будет исполнено, -- сказала она на шипящем языке чужаков. Каждый, кто долго находился рядом с ними, знал эту фразу. Она продолжила на идиш. -- Вот так они думают. Это, наверное, их единственный образ мышления. -- Я знаю, -- ответил Мойше. Он говорил так, словно бился головой в стену. -- Слишком хорошо знаю. Через громкоговорители муэдзины призвали правоверных к молитве. Каир ненадолго притих. Еще один ярко-желтый самолет пролетел низко над городом к аэропорту. -- Вот это "Дакота", -- сказала Ривка, подойдя к стоящему у окна Мойше. -- Значит, Маршалл теперь тоже здесь. -- Значит, это он, -- ответил Мойше. Он почувствовал себя так, словно расставлял фигуры на шахматной доске, как когда-то в Варшаве, и только что поставил в надлежащее место последние две фигуры. -- Посмотрим, что будет дальше. -- Что ты скажешь Атвару, если он вызовет тебя и спросит, что ты думаешь об этих людях? -- спросила Ривка. Мойше изобразил несколько щелчков и хлопков. -- Благородный адмирал? Ривка бросила на него предостерегающий взгляд, означавший: "не старайся быть забавным". Он вздохнул: -- Не знаю. Я даже не понимаю, зачем он вызывает меня и задает свои вопросы. Я не был... Ривка поспешным жестом остановила его. Мойше замолк. Он собирался сказать, что никогда не был возле людей такого уровня. Ривка была права. Ящеры наверняка прослушивали каждое его слово. Если они не понимали, насколько мелкой пташкой он является, не стоит разубеждать их. Подумав, он решил, что, изображая себя более важным, чем на самом деле, он добьется лучшего обращения с собой и большей безопасности. И действительно, через пару часов в номер отеля вошел Золрааг и объявил: -- Вас вызывают в штаб благородного адмирала Атвара. Вы идете немедленно. -- Будет исполнено, благородный господин, -- ответил Мойше. Ящеры определенно не собирались обращаться с ним как с равным. Они говорили ему, куда идти и что делать, и он подчинялся. Охранники не казались жаждущими пристрелить его, как это было, когда ящеры перевезли его в Каир. Но они по-прежнему обращались с ним грубо и возили в бронированной военной машине, самом негодном для человека средстве передвижения из всех, когда-либо изобретенных. На пути к штабу Атвара Золрааг заметил: -- Ваша проницательность в отношении политических стратегий, которые могут быть использованы, представляет интерес для благородного адмирала. Поскольку вы сами возглавляли не-империю, то подготовлены к важным переговорам с другими такими же тосевитскими самцами. -- Это определенно лучше, чем быть расстрелянным, -- мрачно сказал Мойше. Он был рад, что научился держаться соответствующим образом. Да, короткое время после прихода ящеров он возглавлял евреев в Польше, пока не понял, что не может больше подчиняться захватчикам. Представить, что он возвысился до уровня Гитлера, Халла и Сталина, -- для этого надо было иметь очень живое и богатое воображение. Насколько он знал, все, что было меньше планеты, ящеры считали слишком мелким, чтобы беспокоиться о незначительных отличиях. Для него эти отличия вовсе не были незначительными, но он -- слава богу! -- не был ящером. Атвар накинулся на него сразу же, едва он вошел в уставленную машинами комнату, которую занимал главнокомандующий. -- Если мы заключим соглашение с этими самцами, как вы считаете, они будут соблюдать его? -- потребовал он ответа, заставив Золраага перевести его слова на польский и немецкий. Он говорил с человеком, который сам видел, как Польшу разодрали на части Германия и СССР, заключившие свое секретное соглашение, и как они начали войну между собой менее чем через два года после этого, несмотря на то что соглашение формально еще действовало. Осторожно подбирая слова, Мойше ответил: -- Они будут соблюдать его -- но только до тех пор, пока соглашение будет соответствовать их интересам. Адмирал разразился нераспознаваемыми звуками. Золрааг снова перевел: -- Значит, вы говорите, что эти тосевитские самцы вообще ненадежны? По правилам, которых придерживались ящеры, ответ должен был быть -- "нет". Мойше не считал, что такой прямой ответ помог бы остановить войну. Он сказал: -- Вы можете предложить многое, что будет в их интересах. Если, например, вы и они договоритесь об условиях вывода ваших самцов из их стран, они, вероятно, будут соблюдать любые соглашения, которые предотвратят возвращение Расы. Судя по усилиям Золраага в Варшаве, ящеры имели о дипломатии весьма смутное представление. Факты, очевидные для любого человека, даже для не имеющего опыта правителя -- например, для самого Мойше, -- временами поражали чужаков, как настоящее открытие. А временами, несмотря на искреннее желание понять, они были не в состоянии сделать это. Так и теперь -- Атвар сказал: -- Но если мы уступим требованиям этих настойчивых тосевитов, мы внушим им мысль о равенстве с нами. -- Через мгновение он добавил: -- А если они поверят в равенство с нами, то вскоре они начнут думать, что они превосходят нас. Последнее замечание напомнило Мойше о том, что ящеры вовсе не дураки: они могут быть невежественны в том. как одна нация обращается с другой, но они не глупы. Игнорировать различие было бы смертельно опасно. Мойше осторожно сказал: -- То, что вы уже сделали, должно отчетливо доказать им, что они не превосходят вас. А то, что они сделали против вас, должно показать вам, что и вы не превосходите их, как вы думали вначале, когда пришли в этот мир. Когда ни одна сторона не превосходит другую, разве не лучше договариваться, чем воевать? После того как Золрааг перевел, Атвар уставился на Русецкого уничтожающим взглядом: -- Когда мы пришли на Тосев-3, то думали, что вы, Большие Уроды, все еще те варвары с копьями, какими вас показывали наши космические зонды. Но очень скоро мы обнаружили, что мы не в такой степени превосходим вас, как мы считали, когда погружались в холодный сон на время полета. Это самое неприятное открытие, когда-либо сделанное Расой. -- Он добавил усиливающее покашливание. -- Здесь ничто не остается неизменным, тем более -- на долгое время, -- сказал Мойше. Некоторые польские евреи старались остановить время, чтобы жить так, как они жили до эпохи Просвещения и до того, как по Европе прошла промышленная революция. Они даже думали, что у них это получилось -- пока нацисты не обрушили на них все худшее в современном мире. Мойше говорил с гордостью. Это не могло оставить равнодушным главнокомандующего флотом вторжения. Атвар возбужденно ответил: -- В этом-то и беда ваша, тосевиты. Вы слишком изменчивы. Возможно, мы заключим сейчас мир с вами, с такими, какие вы есть. Но будете ли вы такими, какие вы сейчас, когда прибудет флот колонизации? Можно посомневаться. Какими вы будете? Чего будете хотеть? Что вы будете знать? -- У меня нет ответов на эти вопросы, благородный адмирал, -- тихо сказал Мойше. Он подумал о Польше, у которой была большая армия, хорошо подготовленная для войны на том уровне, какой был привычен на одно поколение раньше. Против вермахта поляки бились храбро -- и тщетно: за какие-то две недели они пришли к позорному разгрому. Они просмотрели то, как изменились правила войны. -- У меня тоже нет ответов на эти вопросы, -- сказал Атвар. В отличие от польской армии он. по крайней мере, ощущал возможность изменений. Они пугали его больше, чем набожных евреев, которые старались не замечать ни Вольтера, ни Дарвина, ни Маркса, ни Круппа, ни Эдисона и братьев Райт. Адмирал продолжил: -- Я должен быть уверен, что этот мир останется в целости и будет готов к заселению самцами и самками из флота колонизации. -- Этот вопрос вы должны задать себе, благородный адмирал, -- сказал Мойше, -- хотите ли вы иметь часть мира, готового для заселения, или же весь, но в руинах? -- Истинно, -- сказал Атвар. -- Но возникает и другой вопрос: если мы теперь оставим вам, тосевитам, часть земной поверхности этого мира на ваших условиях, то для чего вы используете образовавшуюся базу в промежутке времени от данного момента до прибытия флота колонизации? Следует ли нам закончить войну теперь, но заложить яйца для следующей, более крупномасштабной? Вы сами тосевит, ваши соплеменники сделали немного, но вели одну войну за другой. Как вы себе это представляете? Мойше предположил, что должен быть благодарен адмиралу за то, что тот использует его в качестве звучащего учебника вместо того, чтобы просто расстрелять. И он был благодарен, пока Атвар не задал еще один вопрос, не имевший ответа. -- Временами одна война обусловливает другую. Последняя большая война, которую мы вели, началась тридцать лет назад. Она посеяла семя для этой новой. Но мир с другими свойствами может удержать мир от такой войны. -- Может, -- печальным эхом отозвался главнокомандующий. -- Но я не могу принять "может". Мне нужна определенность, а ее нет в вашем мире. Даже вы, Большие Уроды, не можете договориться. Возьмите Польшу, где вы жили, а Золрааг был администратором. Немцы считают ее своей, потому что они там были, когда Раса пришла на То-сев-3. СССР претендует на половину ее по соглашению, которое, по их словам, нарушила Германия. А местные тосевиты утверждают, что она не принадлежит ни одной из этих не-империй, но только им самим. Если мы покинем Польшу, кому по справедливости мы должны вернуть ее? -- Польша, благородный адмирал, -- это место, которое, я надеюсь, вы не покинете, -- сказал Мойше. -- Несмотря на то, что вы сделали все, чтобы затруднить наше пребывание там? -- спросил Атвар. -- Вы можете иметь яйцо, Мойше Русецкий, или же детеныша. Но одновременно и то и другое иметь вы не можете. -- Я понимаю, -- сказал Мойше, -- но Польша -- это особый случай. -- На Тосев-3 все случаи особые -- спросите Больших Уродов, -- ответил Атвар. -- Еще одна причина ненавидеть этот мир. Глава 16 Вячеслав Молотов выпил очередной стакан чая со льдом, сделав посредине этого процесса паузу -- чтобы проглотить пару соляных таблеток. Жара в Каире была невероятной, нервирующей, даже смертельно опасной: один из его помощников полковник НКВД Серов, который говорил на языке ящеров бегло, как никто другой в Советском Союзе, пострадал от теплового удара и теперь поправлялся в госпитальной палате с кондиционированным воздухом. Госпиталь устроили англичане для лечения своих соотечественников, пострадавших таким же образом. Ни отель "Семирамида", в котором поселились советская делегация и другие дипломаты-люди, ни отель "Шепхед", где проходили переговоры, не могли похвастаться кондиционированием. Советская делегация держала постоянно включенными вентиляторы, и поэтому все бумаги требовалось придавливать, чтобы они не разлетелись по комнате. Даже когда вентиляторы работали, воздух, который они гнали, был горячим. Во время переговоров вентиляторы не включались. Ящеры, как, к своему неудовольствию, обнаружил Молотов, еще когда впервые летал на один из их космических кораблей для обсуждения военных вопросов с адмиралом Атваром, наслаждались жарой. До того как полковник Серов пал жертвой служебного долга, он докладывал, что ящеры постоянно говорят о том, какая хорошая в Каире погода -- почти такая, как у них дома. Молотов подошел к шкафу и вынул темно-синий галстук. Застегивая ворот рубашки, он позволил себе краткий мученический вздох: здесь, в Каире, он позавидовал ящерам с их телом, покрытым всего лишь краской. Затягивая узел галстука, он подумал, что имеет преимущество перед большинством коллег. У него была тонкая шея, что позволяло воздуху циркулировать под рубашкой. Большинство советских представителей имели обличье быка, двойные подбородки и жирные складки на шеях. Для них тесный воротник и затянутый галстук становились невыносимой пыткой. На мгновение он подумал, как наслаждаются пленные ящеры в трудовых лагерях СССР к северо-востоку от Ленинграда и в северных областях Сибири. И как они еще будут наслаждаться, когда придет февраль. -- Точно так, как я сейчас наслаждаюсь Каиром, -- проговорил он, проверяя в зеркале, ровно ли повязан галстук. Удовлетворенный, он надел шляпу и спустился по лестнице, чтобы дождаться транспортного средства ящеров, которое должно доставить его на очередное заседание. Его переводчик, похожий на птицу человечек по имени Яков Донской, уже расхаживал по холлу отеля. Он расцвел улыбкой, увидев подходившего Молотова. -- Доброе утро, товарищ народный комиссар, -- сказал он. Для него появление Молотова означало, что все встало на свое место. -- Доброе утро, Яков Вениаминович, -- ответил Молотов и внимательно посмотрел на часы. Ящеры... Точно в назначенное время бронированное транспортное средство остановилось перед отелем. Он все ждал, что когда-нибудь ящеры опоздают, но этого никогда не случалось. Донской сказал: -- Я уже некоторое время нахожусь здесь. Риббентроп уехал сорок минут назад, Маршалл -- примерно через двадцать минут. Что было раньше, не знаю. Ящеры перевозили людей-дипломатов по отдельности. Молотов предполагал, что тем самым они не позволяли им договариваться между собой. Эта тактика давала им определенные преимущества. Люди не решались слишком свободно общаться между собой и в самом отеле. НКВД обследовало комнату Молотова на предмет подслушивающих устройств. Он был уверен, что другие разведывательные службы проделали то же самое в помещениях своих руководителей. Но он настолько же был уверен, что они ничего не нашли. Ящеры в этом виде технологии слишком далеко ушли от человечества. Он повернулся к Донскому. -- Скажите ящерам, что было бы "культурно", если они бы устроили в машине сиденья, более подходящие к формам нижней части тела человека. Донской обратился к ящеру с наиболее замысловатой раскраской, но не на их языке, а на английском, на котором велись переговоры. Это был родной язык Джорджа Маршалла и Энтони Идена, фон Риббентроп и Шигенори Того говорили на нем достаточно бегло. Иден и Того формально не были участниками переговоров, но ящеры разрешили им присутствовать на заседаниях. Ящер ответил Донскому на английском, который для Молотова звучал так же, как родной язык чужаков. Переводчик, однако, понял ответ -- ведь это была его работа. Он перевел: -- Струксс говорит: "нет". Он говорит, что мы должны быть благодарны им за то, что они ведут с нами переговоры вообще, и нечего просить у них того, чего они не могут обеспечить. -- Скажите ему, что он "некультурный", -- сказал Молотов. -- Скажите, что он -- невежественный варвар и что даже нацисты, которых я ненавижу, больше понимают в дипломатии, чем его род, и что его вышестоящие начальники узнают о его высокомерии. Переведите ему мои слова в точности. Донской заговорил по-английски. Ящер издал жуткий шипящий звук, затем ответил. -- Он говорит, причем с таким видом, что делает огромную уступку, что он посмотрит, можно ли что-нибудь сделать. Я по