тем сразу против немцев и ящеров, он с трудом мог верить любым заверениям в безопасности. Когда он вышел на улицу, то демонстративно поправил брюки, затем посмотрел по сторонам, чтобы убедиться, не присматривается ли кто-нибудь к нему или к разрушенному зданию фабрики. Ничего не заметив, зашагал по улице. Впереди него, метрах в пятнадцати, быстро шел высокий широкоплечий человек со светло-каштановыми волосами. Он повернул за угол. Анелевич последовал за ним, отметив только, что черное пальто коротковато прохожему: полы его шлепали по икрам, вместо того чтобы закрывать лодыжки, как полагалось. В Лодзи было немного таких крупных людей, что, без сомнения, объясняло, почему этот человек не смог найти себе подходящее пальто. Ему недоставало до двух метров всего шести или восьми сантиметров. Нет, людей такого роста в гетто Анелевич почти не видел. Крупные, мускулистые люди, которым требовалось много пиши, на скудном пайке погибали быстрее, чем коротышки. Но такого высокого человека Анелевич видел не так давно. Он нахмурился, стараясь вспомнить, где и когда это произошло. Один из польских фермеров, временами передававший информацию евреям? Но его не было в Лодзи. Анелевич был почти уверен. И тут он побежал. Возле угла, за которым скрылся высокий человек, он задержался, вертя головой туда-сюда. Высокого нигде не было. Анелевич подбежал к следующему углу и снова посмотрел во все стороны. По-прежнему никаких признаков высокого. С досады он пнул камень мостовой. Действительно ли на улицах лодзинского гетто появился Отто Скорцени или ему привиделось? У эсэсовца не было разумных причин являться здесь, поэтому Анелевич старался убедить себя, что увидел кого-то другого, такого же роста и телосложения. -- Это невозможно, -- проговорил он про себя. -- Если нацисты взорвут Лодзь во время мирных переговоров, то один бог знает, что ящеры обрушат на их головы: посеешь ветер, пожнешь бурю. Даже Гитлер вряд ли настолько спятил. Но как и от прошлых страхов, так и от этого опасения избавиться он не мог. Если вдуматься, до какой же все-таки степени спятил Гитлер? * * * Дэвид Гольдфарб и Бэзил Раундбуш слезли с велосипедов и нетерпеливо поспешили к таверне "Белая лошадь" -- как спешили бы к оазису в пустыне. -- Жаль, что мы не можем взять с собой Мцеппса, -- заметил Раундбуш. -- Ты не хотел бы помочь бедному зануде провести вечер получше? -- Я? -- спросил Гольдфарб. -- И не подумаю. -- Похвальное поведение, -- сказал Раундбуш, кивая. -- Поступай так всегда -- и ты далеко пойдешь, хотя если все время думать о том, чтобы не думать, то это может испортить праздник, как думаешь? У Гольдфарба хватило здравого смысла не впутываться в этот бесконечный спор. Он распахнул дверь в "Белую лошадь" и окунулся в облако дыма и гул голосов. Бэзил Раундбуш вошел и захлопнул дверь. После этого Гольдфарб отодвинул в сторону черный занавес, закрывавший вход изнутри, и они вошли в помещение. Яркий электрический свет заставил их заморгать. -- Мне здесь больше нравилось при факелах и отсветах очага, -- сказал Дэвид. -- Придает атмосферу прошлого: чувствуешь, что Шекспир или Джонсон могли бы заглянуть сюда, чтобы пропустить пинту пива вместе со всеми. -- Загляни сюда Джонсон, одной пинтой не ограничилось бы, и это совершенно точно. -- сказал Раундбуш. -- Все эти факелы возвращают нас в восемнадцатое столетие, должен заметить. Но помни, старик, восемнадцатое столетие было грязным и неприятным. Так что -- даешь электричество каждый день! -- Похоже, что так и будет, -- сказал Гольдфарб, направляясь к бару. -- Удивительно, как быстро можно восстановить электроснабжение в отсутствие постоянных бомбежек. -- Действительно, -- согласился Раундбуш. -- Я слышал, что если перемирие продолжится, то вскоре будет отменено и затемнение. -- Он помахал Наоми Каплан, которая стояла за стойкой. Она улыбнулась и помахала в ответ, затем ее улыбка стала еще шире -- она увидела за спиной Раундбуша низкорослого Гольдфарба. Раундбуш хмыкнул. -- Ты -- счастливый парень. Надеюсь, ты знаешь это. -- Можешь поверить, знаю, -- сказал Гольдфарб с таким энтузиазмом, что Раундбуш рассмеялся. -- А если бы не знал, моя семья слишком часто напоминает мне, чтобы я не забыл. Его родители, братья и сестры одобрили Наоми. Он был уверен, что все будет хорошо и дальше. К его огромному облегчению, она тоже с симпатией отнеслась к ним, хотя их переполненная квартира в Ист-Энде была далека по удобствам от комфорта верхушки среднего класса, в котором она выросла в Германии -- до того, как Гитлер сделал жизнь евреев невозможной. Они нашли очень узкое свободное место возле стойки и втиснулись в него, локтями расширяя пространство. Раундбуш щелкнул серебряной монетой по влажному полированному дереву. -- Две пинты лучшего горького, -- сказал он Наоми и добавил еще несколько монет. -- А это для вас, если не возражаете. -- Благодарю вас, нет, -- сказала она и сдвинула лишние монетки обратно к Раундбушу. Остальные она смела в коробку под стойкой. Гольдфарбу хотелось, чтобы она перестала работать здесь, но она получала гораздо больше, чем он. Владелец "Белой лошади" мог поднимать цены, чтобы идти в ногу с инфляцией, скачущей по британской экономике, и почти тут же повышать жалование. Скудное жалование Гольдфарба, служащего королевских ВВС, отставало на несколько бюрократических шагов. Когда его призвали в 1939 году, он мог думать, что получает приличные деньги, -- теперь они почти равнялись нищете. Он проглотил свою пинту и купил вторую. Наоми позволила ему взять пинту и для нее, невзирая на протесты Бэзила Раундбуша. Они уже подняли свои кружки, когда кто-то за спиной Гольдфарба спросил: -- Кто эта твоя новая приятельница, старик? Гольдфарб не слышал этого кентерберийского выговора уже целую вечность. -- Джоунз! -- сказал он. -- Я не видел тебя так давно, что уж подумал, что ты расстался с жизнью. -- Затем он бросил взгляд на товарищей Джерома Джоунза, и его глаза расширились еще больше. -- Мистер Эмбри! Мистер Бэгнолл! Я и не знал, что вы объявились дома! Последовали представления. Джером Джоунз замигал от удивления, когда Гольдфарб представил Наоми Каплан как свою невесту. -- Счастливец! -- воскликнул он. -- Нашел себе прекрасную девушку, и ставлю два против одного, что она не снайпер и не коммунистка. -- Э-э... нет, -- сказал Дэвид. Он кашлянул. -- Я не ошибусь, если предположу, что в недавнем прошлом ты не так уж плохо проводил время? -- Ты и половины не предположишь! -- ответил специалист по радарам с непривычной искренностью. -- Даже половины. Гольдфарб узнал эту интонацию -- так говорят о местах и делах, о которых не хочется вспоминать. Чем больше он думал об этом, тем больше ему хотелось отвлечься. К стойке бара вернулась Сильвия с подносом пустых кружек. -- Боже мой, -- сказала она, взглянув на вновь прибывших. -- Посмотрите, кого ветер принес к нам. -- Она инстинктивно пригладила волосы. -- Где же вы, парни, болтались? Я думала... -- Она не договорила, хотя ей в голову явно пришла та же мысль, что и Гольдфарбу. -- В прекрасном, романтичном Пскове. -- Джордж Бэгнолл закатил глаза. -- Где это, как вы назвали? -- спросила Сильвия. -- Если провести линию от Ленинграда до Варшавы, она пройдет недалеко от Пскова, -- ответил Бэгнолл. Гольдфарб мысленно представил себе карту. Джером Джоунз добавил: -- И все время, пока мы там были, единственное, что поддерживало нас, так это воспоминания о "Белой лошади" и о работающих там прекрасных заботливых девушках. Сильвия посмотрела себе под ноги. -- Принеси мне совок для мусора, -- сказала она Наоми. -- Тонем в грязи. -- Она снова повернулась к Джоунзу. -- А ты даже более сдержан, чем мне помнится. Он улыбнулся, совершенно не смутившись. Бросив критический взгляд на всех троих, Сильвия продолжила: -- Вы были последними, кто видел меня за неделю до вашего отъезда. Потом я слегла в постель с воспалением легких. -- Я никогда не ревновал к микробам, -- сказал Джоунз. Сильвия ткнула его локтем в ребра, достаточно сильно. Затем зашла за стойку, сняла с подноса грязные кружки и принялась наполнять новые. -- А где Дафна? -- спросил Кен Эмбри. -- Я слышал, что в прошлом месяце она родила девочек-близнецов, -- ответил Гольдфарб, эффектно завершая последовательность вопросов. -- Я бы сейчас кого-нибудь убил за кусочек бифштекса, -- сказал Бэгнолл тоном, который никак нельзя было назвать шутливым. -- Никак не ожидал, что у нас с едой хуже, чем на континенте. Черный хлеб, пастернак, капуста, картошка -- то же самое, что ели немцы в последнюю зиму великой войны. -- Если вы слишком сильно захотите бифштекса, сэр, то рискуете погибнуть, -- сказал Гольдфарб. -- Владелец коровника в наши дни охраняет его с винтовкой, и бандиты тоже легко добывают винтовки. Все обзавелись винтовками, когда пришли ящеры, и далеко не все вернули их обратно. Вы ведь знаете о перестрелках из-за еды? О них постоянно сообщают газеты и радио. Сильвия кивком подтвердила согласие со сказанным. -- Сейчас, как на Диком Западе, стрельба каждый день. Здесь, на берегу океана, мы обходимся цыплятами и рыбой. Но говядина? Ее нет. -- Куры тоже чего-то стоят, -- сказал Бэзил Раундбуш. Гольдфарб промолчал, хотя с его крошечным жалованием у него было больше оснований жаловаться, чем у офицера. Но если вы еврей, вы трижды подумаете, прежде чем позволите другим думать о себе как о бедняке. Джером Джоунз хлопнул себя по карману брюк. -- В мире теперь деньги не самая большая забота, даже если восемнадцатимесячное жалование свалилось на меня сразу. И между прочим, денег оказалось больше, чем я ожидал. Сколько раз повышали вам жалование, пока мы отсутствовали? -- Три или четыре, -- ответил Гольдфарб. -- Но это не такие большие деньги, как тебе кажется. Цены росли гораздо быстрее, чем жалование. Несколько минут назад я как раз думал об этом. Он посмотрел через стойку на Наоми, которая только что поставила кружку перед одетым в прорезиненную одежду рыбаком, и тихо вздохнул. Как хорошо было бы забрать ее отсюда и жить вместе на его жалование -- если бы его хватало больше чем на одного человека. Он поймал взгляд невесты. Она улыбнулась ему. -- Угощаю всех моих друзей, -- сказал он, роясь в кармане и пытаясь определить, какие скомканные банкноты там находятся. По существующему с незапамятных времен обычаю после этого каждый обязан был проставиться. Когда наступило время возвращаться в казарму, он пожалел, что у его велосипеда нет радара. Завтра утром у него будет тяжелая голова, но и с этим он тоже справится. С бифштексами, может быть, дело обстоит неважно, но таблетки аспирина всегда найдутся. * * * Представители тосевитов уважительно поднялись с мест, когда Атвар вошел в зал. Адмирал повернул один глаз в сторону Уотата. -- Выскажите им подходящее приветствие, -- сказал он Уотату. -- Будет исполнено, благородный адмирал, -- ответил переводчик и переключился с прекрасного точного языка Расы на рыхлые неясности языка Больших Уродов, который назывался английским. Тосевиты отвечали один за другим, причем Молотов от СССР -- через собственного переводчика. -- Они говорят обычные вещи в обычной манере, благородный адмирал, -- доложил Уотат. -- Хорошо, -- сказал Атвар. -- Я предпочитаю их обычные вещи в обычной манере. На этой планете это само по себе уже необычно И говоря о необычном, мы вернемся к вопросу о Польше. Скажите представителю из Германии, что мне крайне не понравилась его недавняя угроза возобновления войны и что Раса предпримет необыкновенно суровые меры, если такие угрозы повторятся в будущем. Уотат снова заговорил по-английски. Фон Риббентроп ответил на этом же языке. -- Благородный адмирал, за эту непристойную ошибку он оправдывается неправильной расшифровкой инструкции от своего не-императора. -- В самом деле? -- спросил Атвар. -- Действительно, этот самец может оправдываться очень многими вещами, и некоторые из них могут даже быть близки к правде. Скажите ему, что это хорошо, раз он просто ошибся. Скажите ему, что его не-империя сильно пострадала бы, если бы он не ошибся. На этот раз фон Риббентроп ответил более длинной речью и, очевидно, с некоторым воодушевлением. -- Он отрицает, что Германии требуется пугать Империю и Расу. Он говорит, что, поскольку Раса ведет переговоры медленно, его не-империя имеет право возобновить конфликтов то время и в таком виде, какие она выберет. Однако он сожалеет, что неправильно информировал вас об этом времени и о порядке возобновления. -- Как это великодушно с его стороны, -- заметил адмирал. -- Скажите ему, что мы не затягиваем переговоры. Укажите ему, что у нас уже есть основы соглашений с СССР и США. Скажите ему, что непримиримая позиция его собственного не-императора в отношении Польши привела к тупику в переговорах. Уотат снова перевел. Фон Риббентроп издал несколько звуков тосевитского смеха, прежде чем ответить. -- Он говорит, что любое соглашение с СССР не стоит листа бумаги, на котором изложены его условия. Фон Риббентроп еще не успел закончить, как Молотов заговорил на своем языке, звучавшем для Атвара иначе, чем английский, но ничуть не лучше. Переводчик Молотова обратился к Уотату, который доложил Атвару: -- Он обвиняет немцев в нарушении когда-то заключенных соглашений и приводит примеры. Хотите выслушать их полностью, благородный адмирал? -- Не нужно, -- сказал ему Атвар. -- Я их уже слышал прежде и, если понадобится, могу получить данные. Снова заговорил фон Риббентроп. -- Он указывает, благородный адмирал, что у СССР имеется длинная граница с Китаем, где продолжается конфликт местных Больших Уродов. Он также указывает, что одна из борющихся китайских сторон идеологически близка власти, управляющей СССР. Он спрашивает, можем ли мы поверить, что самцы СССР перестанут снабжать своих единомышленников вооружением даже после заключения соглашения с Расой. -- Это интересный вопрос, -- сказал Атвар. -- Попросите Молотова ответить. Молотов говорил долго. Хотя Атвар не понимал его язык -- точно так же как и английский, -- он заметил разницу в стиле между представителями Германии и СССР. Фон Риббентроп был театральным, драматизирующим, склонным превращать мелочи в крупные проблемы. Молотов выбрал противоположный подход: адмирал не понимал, что он говорит, но речь тосевита звучала усыпляюще. Его лицо было почти таким же неподвижным, как у самца Расы, что для Большого Урода было очень необычно. Уотат доложил: -- Самец Молотов соглашается, что большое количество советского оружия и боеприпасов уже находится в Китае: оно было послано в порядке помощи китайцам или одной группе их для борьбы против японцев еще до нашего прихода сюда. Далее он говорит, что по этой причине СССР не может считаться виновным, если это оружие и боеприпасы будут обнаружены в Китае. -- Обождите, -- сказал Атвар. -- СССР и Япония не были в состоянии войны друг с другом, когда мы прибыли на этот жалкий шар из грязи. Тем не менее Молотов подтверждает помощь китайцам против японцев? -- Он подтверждает, благородный адмирал, -- ответил переводчик. -- Тогда спросите его, почему мы не должны ожидать, что СССР будет снабжать китайцев оружием против нас, хотя его не-империя не будет в состоянии войны с нами. Уотат перевел. Снова сработала цепочка: Молотов -- его переводчик -- Уотат -- Атвар. -- Он говорит, что в отличие от японцев у Расы есть мощь и интерес наказывать за любые подобные нарушения. От такого захватывающего дух цинизма у адмирала вырвалось сильное шипение. Тем не менее этот подход был достаточно реальным, чтобы сделать возможной договоренность. -- Скажите ему, что за нарушениями последуют наказания, -- сказал он, добавив усиливающее покашливание. -- Он признает правомерность вашего беспокойства, -- сказал Уотат. -- Как хорошо с его стороны признать это, -- сказал Атвар. -- А теперь вернемся снова к вопросу о Польше. Из тех, что остались у нас, он кажется главным. Едва договорив, он задумался, сохранится ли такое положение вещей в будущем. Китай занимает гораздо большую площадь, и в нем живет гораздо больше Больших Уродов, чем в Польше. Кроме того, у него очень длинная граница с СССР, которую трудно перекрыть даже с использованием технологии Расы. Раньше или позже самцы из СССР попробуют пойти на обман, а потом будут отрицать, что они сделали это. Он чувствовал, что этого не избежать. Попросил слова самец из Британии: -- Прошу внимания! Он был вежлив -- дождался приглашающего жеста Уотата и только затем продолжил: -- Я должен повторить, что правительство его величества, признавая завоевание Расой значительной части нашей Империи, не может рассматривать формальное признание этих завоеваний без гарантий перемирия, идентичного по достоинству и в формальном отношении тому, которое вы уже заключили с Соединенными Штатами, с Советским Союзом и Германией. -- Поскольку завоевание остается реальным, то признание его не имеет значения, -- ответил Атвар. -- Великая история противоречит вам, -- сказал Иден. По мнению Атвара, у Тосев-3 не было великой истории. Он не стал указывать на это -- чтобы не раздражать Больших Уродов. -- Вы должны знать, почему Британия не входит в перечень указанных вами не-империй. -- У нас нет атомного оружия, -- ответил британский самец. -- Но вы должны знать, что так будет не всегда. На мгновение Атвар заколебался: может, дать британцам формальное перемирие, которого они домогались на переговорах, в ответ на остановку их ядерной исследовательской программы? Но он промолчал: когда три тосевитские не-империи уже обладают атомным оружием, еще одна ничего не изменит, даже если британцы что-то выторгуют на этом предупреждении. -- А Польша? -- спросил он. -- Есть и должна быть нашей, -- заявил фон Риббентроп. -- Нет! Атвар понял это слово без помощи переводчиков: Молотов так часто его использовал, что его можно было узнать безошибочно. -- Раса будет некоторое время сохранять за собой те части Польши, которые она теперь занимает, -- сказал адмирал. -- Мы продолжим дискуссии с Германией, с СССР и даже с поляками и евреями в усилиях найти решение, удовлетворяющее все стороны. -- Генеральный секретарь Сталин дал мне инструкции согласиться на это, -- сказал Молотов. -- Фюрер не согласен, не согласится и не может согласиться, -- сказал фон Риббентроп. -- Я еще раз предупреждаю вас и фюрера: если вы возобновите войну против Расы, а в особенности -- с ядерным оружием, ваша не-империя пострадает самым страшным, как только можно представить себе, образом, -- сказал Атвар. Фон Риббентроп не ответил, не закричал, даже не показал, что он услышал. Единственное, что всегда беспокоило Атвара больше, чем неповинующийся неистовствующий Большой Урод, -- это молчащий Большой Урод. * * * Людмила Горбунова нажала на стартер "физлера". Двигатель "Аргус" мгновенно ожил. Она не удивилась. Германская техника действовала безупречно. Игнаций помахал ей. Она прибавила оборотов двигателю и кивнула в ответ. Ей предстояло сильно разогнать "шторх", чтобы он оторвался от земли и не врезался в деревья, стоящие впереди. Ее старый "У-2" никогда бы не смог взлететь на столь малом пространстве. Она кивнула еще раз. Партизаны вытащили деревянные колодки из-под колес. В тот же миг Людмила отпустила тормоз. "Шторх" рванулся вперед. Она потянула ручку на себя -- и нос машины скачком задрался вверх. Через стекло пола кабины были видны деревья: темные тени их мелькнули внизу так близко, что казалось, только протяни руку -- и коснешься. Поляки, обозначавшие свечами край свободного пространства, задули их. Машина с гудением летела вперед, Людмила не хотела подниматься выше. Пока она находилась над территорией ящеров, ее вполне могли сбить как врага. Ирония судьбы: для ощущения безопасности ей требовалось перелететь на удерживаемую немцами территорию. Но безопасность была не единственным ее желанием. Координаты места приземления означали, что ей предстоит сесть на ту самую полосу, которой она уже пользовалась. Если повезет, там ее будет ждать Генрих Ягер. Справа в темноте блеснули вспышки выстрелов. Что-то попало в фюзеляж сбоку -- звук был как от камня, ударившего в железную крышу. Людмила прибавила газу, заставив "шторх" убраться как можно скорее. Но навигацию ей это усложнило. На большей скорости ей понадобится меньше времени, чтобы долететь до места. Насколько? Она стала прикидывать, но первая прикидка показалась ей ошибочной, и она задумалась снова. Взгляд на часы заставил ее всмотреться вниз в поисках посадочной площадки. Она надеялась, что ей не придется заходить на второй круг. Если она будет летать над немцами слишком долго, они вполне могут открыть по ней огонь, а если круг сделать слишком большим, она может снова оказаться над территорией, удерживаемой ящерами. Вот она! Как и прежде, фонари, обозначавшие границы посадочной полосы, были маленькими и тусклыми, но она заметила их. Выпустив огромные закрылки "шторха", она резко уменьшила скорость полета -- словно нажала на тормоз автомобиля, мчащегося по шоссе. Легкий самолетик, чуть дернувшись, замер в пределах обозначенной фонарями площадки так, что еще оставался порядочный запас места. Людмила открыла дверь кабины. Она выбралась на крыло, затем спрыгнула на землю. К "шторху" приблизились люди. Но был ли среди них Ягер, в темноте она не смогла разобрать. Зато они ее узнали. -- Вы видите, Гюнтер? -- сказал один из них. -- Это летчица. Он придал слову окончание женского рода, как это делал временами Ягер и как часто делал Георг Шульц (тут она задумалась -- но только на мгновение, -- что же могло случиться с Шульцем и Татьяной; вот уж кто стоил друг друга). -- Да, вы были правы, Иоганнес, -- ответил другой немец. -- Это только показывает, что никто не может ошибаться все время. В ответ в темноте кто-то фыркнул. "Гюнтер, Иоганнес..." -- Скажите, вы ведь из экипажа танка полковника Ягера, так ведь? -- тихо спросила Людмила. -- Он -- он тоже здесь? Она не изображала безразличия: они не могли не знать об ее отношении к Ягеру. Но тут она словно натолкнулась на невидимую стену. -- Нет, его здесь нет, -- сказал один из них -- ей показалось, Гюнтер. Он отвечал ей едва ли не шепотом, словно желая, чтобы его слова не распространились дальше пределов, ограниченных размахом крыльев "шторха". Холод пробежал по спине Людмилы. -- Скажите, -- попросила она, -- с ним беда? Он мертв? Это произошло до перемирия? Скажите мне! -- Он не мертв -- пока, -- ответил Гюнтер еще тише, чем прежде. -- Он даже не пострадал. И это произошло не в бою с ящерами. Это случилось три дня назад. -- Что случилось? -- спросила Людмила. Гюнтер, словно ошалелый, молчал. Через мгновение, когда Людмила уже собиралась выхватить пистолет и выбить из Гюнтера ответ любой ценой, другой член экипажа по имени Иоганнес сказал: -- Фройляйн, его арестовало СС. -- Боже мой! -- прошептала Людмила. -- Почему? Что он сделал? Может, это из-за меня? -- Будь я проклят, если мы знаем, -- ответил Иоганнес. -- Эта мелкая хилая эсэсовская свинья явилась, направила на него пистолет и увела. Вонючий чернорубашечный ублюдок -- не знаю, кем он себя считает -- арестовал нашего лучшего командира! Его сотоварищи хором забормотали ругательства в тот же адрес. Один из них сказал: -- Пошли, ребята, нам ведь надо загрузить этот самолетик боеприпасами. -- Должно быть, это из-за меня, -- сказала Людмила. Ее всегда беспокоило, не привяжется ли к ней НКВД из-за Ягера, а вместо этого его схватила его же служба безопасности. И это потрясло ее своей страшной несправедливостью. -- И его никак нельзя освободить? -- У СС? -- с крайним удивлением протянул тот, кто приглашал товарищей заняться погрузкой боеприпасов в "шторх". Похоже, что нацисты наделили своих сторожевых псов такой же страшной, почти сверхъестественной силой, которую русские люди приписывали НКВД. Но танкист по имени Гюнтер отозвался: -- Христос на кресте, а почему бы и нет? Думаете, Скорцени будет просто сидеть и разрешит, чтобы что-нибудь случилось с полковником Ягером, независимо от того, кто его схватил? Уверен, что нет. Он -- эсэсовец, но все-таки настоящий солдат, а не сволочной дорожный полицейский в черной рубахе. Мы будем последним дерьмом, если не освободим нашего полковника, мы не заслуживаем быть танкистами. Пошли! Эта идея захватила его. Но тот осторожный снова спросил: -- Хорошо, мы освободим его. И что он будет делать потом? Несколько секунд все молчали. Потом Иоганнес испустил звук, который можно было бы принять за приглушенный взрыв хохота. Он показал на "физлер". -- Мы вытащим его, сунем в самолет, и летчица улетит с ним отсюда хоть к чертям собачьим. Раз у СС есть к нему дело, вряд ли он захочет остаться здесь, это точно. Танкисты столпились возле него, пожимая руку и хлопая по плечу. Людмила присоединилась к ним. Затем спросила: -- А вы при этом не подвергнетесь опасности? -- Подождите-ка, -- сказал Иоганнес. Он отошел в сторону от "шторха" и громко объявил: -- Летчик сказал, что в моторе неисправность. Мы пойдем искать механика. И они ушли, растворившись в ночи. Оставшись одна, Людмила подумала, не загрузить ли часть боеприпасов в "шторх" своими силами. Но потом передумала. Ведь ей могут понадобиться все запасы топлива, которые есть у легкой машины, и лишний вес на борту только уменьшит их. Где-то в темноте пиликал сверчок. Ожидание затягивалось. Рука сама потянулась к ручке "Токарева", висевшего на поясе. Если начнется перестрелка, она сразу же побежит в ту сторону. Но тишину ночи нарушали только насекомые. Один из солдат, стоявший с фонарем для обозначения посадочной площадки, обратился к ней: -- Аллес гут, фройляйн? [Все в порядке, барышня? (нем.) -- Прим. перев.] -- Йа, -- ответила она, -- аллеc гут. [Да... все хорошо (нем.)] Какая же она лгунья! По земле затопали сапоги, быстро приближаясь... Людмила оцепенела. В этой пропитанной запахом трав ночи она видела только движущиеся силуэты. Она даже не могла сосчитать, сколько их, пока они не приблизились. Один, два, три, четыре... пять! -- Людмила! Что это? Это он? Голос Ягера. -- Да! -- по-русски ответила она, забыв о немецком. Что-то блеснуло. Один из танкистов, сопровождавших Ягера, несколько раз воткнул в землю нож -- наверное, чтобы очистить его, -- и затем убрал в ножны. Когда он заговорил, оказалось, что это Гюнтер: -- Увозите отсюда полковника, летчица. Тех, кто нас видел, уже нету... -- Он погладил ножны, в которых покоился его нож. -- А все остальные здесь -- из нашего полка. Нас никто не выдаст -- ведь мы сделали то, что следовало, и все тут. -- Вы просто сумасшедшие, и все тут, -- сказал Ягер с теплотой в голосе. Его подчиненные окружили его, пожимая руки и обнимая его с добрыми пожеланиями. Это могло бы показать Людмиле, какой он офицер, если бы она не составила бы себе представления раньше. Она показала на темные очертания ящиков с патронами. -- Вам придется как-то избавиться от них, -- напомнила она танкистам. -- Ведь я их должна была увезти. -- Мы побеспокоимся об этом, летчица, -- пообещал Гюнтер. -- Обо всем позаботимся. Не беспокойтесь. Может, мы и преступники, но не совсем тупоголовые. Остальные танкисты тихим гомоном подтвердили свое согласие. Людмиле хотелось верить, что немецкая дотошность распространяется и на преступление. Она потянула Ягера за плечо, чтобы отделить от его товарищей, и показала на открытую дверцу кабины "физлера". -- Влезай и садись на заднее сиденье, туда, где пулемет. -- Лучше, если бы пользоваться им не потребовалось, -- ответил он, взбираясь на крыло, чтобы войти в кабину. Людмила последовала за ним. Она опустила дверь и захлопнула ее. Ткнула в кнопку стартера. Мотор заработал. Посмотрела, как разбегались солдаты, и порадовалась, что ей не пришлось никого просить крутнуть пропеллер. -- Ты пристегнулся? -- спросила она Ягера. Когда он ответил "да", она пустила "шторх" вперед по полю: ускорение могло выкинуть пассажира с сиденья, если он не был привязан. Как обычно, легкой машине потребовалась самая малость, чтобы взлететь. После заключительного сильного удара шасси о землю "шторх" прыгнул в воздух. Ягер наклонился в сторону, чтобы посмотреть вниз, на посадочную полосу. То же самое проделала и Людмила, хотя увидеть можно было немного. Теперь, когда они были в воздухе, люди, стоявшие внизу с фонарями, начали гасить их. Через плечо она спросила: -- С тобой все в порядке? -- Почти да, -- ответил он. -- Они не успели пустить против меня свои самые сильные средства -- не были уверены, насколько крупным изменником я стал. -- Он горько рассмеялся, -- Гораздо большим, чем они могли себе представить, должен тебе сказать. Куда мы летим? Людмила разворачивала "шторх" на восток. -- Я собиралась доставить тебя в партизанский отряд, в котором я нахожусь уже некоторое время. Думаю, что там никто за тобой не придет и не отыщет, потому что это за много километров от территории, занятой немцами. Разве плохо? -- Не годится, -- ответил он, снова удивив ее. -- Ты можешь отвезти меня в Лодзь? Если хочешь, высади меня там и лети к партизанам. Но мне надо обязательно попасть туда. -- Зачем? -- Она почувствовала в своем голосе печаль. Ведь появилась возможность наконец быть вместе, и вот... -- Что может быть столь важного в Лодзи? -- Долгая история, -- ответил Ягер и по-офицерски кратко рассказал суть дела. И чем больше он говорил, тем шире раскрывались глаза Людмилы. Нет, СС арестовало его не из-за нее, вовсе нет... -- И если я не попаду в Лодзь, Скорцени может взорвать город вместе со всеми людьми и ящерами в нем. И если это произойдет, что будет с перемирием? Что станет с Фатерландом? И что будет со всем миром? Несколько секунд Людмила не давала ответа. Затем очень тихо она сказала: -- Как бы ты себя ни называл, но ты -- не изменник. Она несколько увеличила высоту полета, прежде чем совершить вираж. На Шкале компаса на приборной доске машины побежали цифры, остановившись на "юго-юго-восток". -- В Лодзь мы отправимся вместе, -- сказала Людмила. Глава 19 Томалсс спал, когда открылась наружная дверь здания, где он содержался. Резкий щелчок замка внутренней двери заставил его вскочить на ноги с твердого пола, его глаза завертелись в разные стороны, он не мог понять, что происходит. Из узкого окна, которое предназначалось для освещения и проветривания места его заточения, сейчас никакой свет не проникал. Его охватил страх. До этого Большие Уроды никогда не приходили сюда ночью. Как любой самец Расы, он считал нарушение непрерывности повседневной рутины предвещающей и содержащей угрозой. Он счел, что именно это изменение воспринял бы как зловещее даже тосевит. Дверь распахнулась. Вошел не один, а целых три Больших Урода. У каждого в одной руке был фонарь, в котором горело какое-то пахучее масло или жир, а во второй -- автомат. Фонари были примитивные -- примерно такие, какими, по представлению Расы, могли обладать жители Тосев-3. Автоматы, к сожалению, примитивными не были. В тусклом мерцающем свете Томалссу потребовалось время, чтобы узнать Лю Хань. -- Благородная госпожа, -- выдохнул он наконец. Она стояла, глядя на него без единого слова. Он уже вверил свой дух Императорам прошлого, уверенный, что они позаботятся о нем лучше, чем властители Расы заботились о его теле, пока он был жив. -- Стоять! -- выкрикнула сердито Лю Хань. Томалсс ждал, что оружие в ее руке изрешетит его. Но вместо этого она положила автомат на пол. Затем вытащила что-то, спрятанное на поясе ее тканой одежды, закрывавшей ноги: это был мешок из грубой тяжелой ткани. Пока двое самцов держали Томалсса под прицелом, Лю Хань надела мешок ему на голову. Он стоял оцепеневший, не осмеливаясь сопротивляться. "Если они сейчас начнут стрелять в меня, то я не узнаю, что оружие начало действовать, пока пули не попадут в меня", -- подумал он. Лю Хань затянула мешок у него на шее, но не слишком туго, чтобы он не задохнулся. -- Он может видеть? -- спросил один из самцов. Затем он обратился к Томалссу: -- Ты можешь видеть, жалкий чешуйчатый дьявол? Томалсс действительно был жалким. -- Нет, благородный господин, -- правдиво ответил он. Лю Хань толкнула его. Он едва не упал. Когда он восстановил равновесие, она положила руку ему на спину. -- Вы пойдете в том направлении, которое я укажу, -- сказала она сначала по-китайски, а потом на языке Расы. -- Только в том направлении. -- Она добавила усиливающее покашливание. -- Будет исполнено, -- выдохнул Томалсс. Может, они выводят его наружу, чтобы застрелить где-нибудь в другом месте. Но если так, то почему они не сказали ему? Может, для того, чтобы насладиться его страхом? Большие Уроды весьма изобретательны в том, как причинить боль. Лю Хань снова подтолкнула его, на этот раз менее сильно. Он шагал вперед, пока она не сказала: "Теперь налево", -- подкрепив слова тем, что передвинула руку по его спине в соответствующую сторону. Он повернул налево. Почему бы нет? В той черноте, в которой он оказался, это направление было не хуже любого другого. Чуть спустя Лю Хань сказала: -- Направо. Томалсс повернул направо. Он не представлял, где находится. А если бы и знал, то быстро и безнадежно заблудился бы. Он поворачивал налево и направо, налево и направо десятки раз, через разные промежутки времени и в разных последовательностях. Улицы Пекина были очень тихими. Он предполагал, что время сейчас где-то между полуночью и утренней зарей, но не был уверен. Наконец Лю Хань сказала: -- Стойте. Томалсс остановился, полный дурных предчувствий. Значит, момент наступил? Где это? Лю Хань отвязала веревку, стягивавшую мешок, и сказала: -- Досчитаете до ста на своем языке, громко и медленно. Затем снимете мешок. Если вы его снимете раньше, то умрете сразу же. Вы поняли? -- Д-да, благородная госпожа, -- дрожащим голосом ответил Томалсс. -- Будет исполнено. Один... два... три... -- Он считал как можно медленнее. -- Девяносто восемь... девяносто девять... сто. Он поднял руки, ожидая, что пули тут же растерзают его, и сбросил мешок резким конвульсивным движением. Никто не выстрелил. Его глаза, озираясь, осматривали все вокруг. Он был один в начале одного из бесчисленных пекинских хутунов. Он швырнул мешок на землю. Мягкое "шлеп!" было единственным звуком, донесшимся до его слуховых перепонок. По-прежнему настороженно он шагнул из хутуна на примыкавшую улицу. К своему удивлению, он узнал ее. Это была Нижняя Наклонная улица, по-китайски "Сиа Сиех Тиех". На ней находились развалины Чан Чун Су -- храма Вечной Весны. Теперь он знал, как добраться до штаб-квартиры Расы в центре Пекина. Он не знал, позволено ли ему это, но решил, что должен попытаться. Нижняя Наклонная улица даже шла в нужном направлении. Вскоре он натолкнулся на патруль самцов Расы. Прежде чем опознать своего, патруль едва не пристрелил Томалсса на том месте, где его отпустили тосевиты. Какая ирония была бы в таком завершении его карьеры! Но когда он сказал им, кто он, они поспешили доставить его в тщательно укрепленную цитадель, которую Раса сохранила за собой в том месте, которое раньше называлось Запрещенным Городом. Его прибытие стало настолько важным событием, что даже разбудили Ппевела. Вскоре помощник администратора по восточному региону главной континентальной массы вошел в комнату, где Томалсс впервые за много дней наслаждался достойной пищей, и сказал: -- Я рад видеть вас снова свободным, исследователь-аналитик. Тосевиты информировали нас вчера, что выпустят вас, но они не особенно надежны в своих утверждениях. -- Истинно, благородный господин, насколько я знаю, это очень верно, -- сказал Томалсс с усиливающим покашливанием. -- Они не сообщили, почему они отпускают меня? Мне они никогда ничего не объясняли. -- Не дожидаясь ответа, он набросился на блюдо жареных червей, поставленное перед ним поварами. Хотя черви были высушены перед отправкой на Тосев-3 и затем снова возвращены в прежний вид, на вкус они были такими же, как на Родине. -- По их сообщениям, частично в виде жеста доброй воли и частично в качестве предостережения: это так типично для Больших Уродов -- стараться сделать и то и другое одновременно. -- И словно в подтверждение его слов откуда-то издалека донеслись звуки стрельбы. -- Они говорят, что это покажет нам, как они могут действовать по своей воле в этом и других городах этой не-империи: отпускать, кого захотят, захватывать, кого захотят, убивать, кого захотят. Они предупреждают нас, что борьба за интеграцию Китая в Империю будет проиграна. До того, как он опустился на поверхность Тосев-3, и даже до своего пленения Томалсс счел бы это смехотворным и нелепым. Теперь же... -- Они решительны, благородный господин, они одновременно изобретательны и удивительно хорошо вооружены. Я боюсь, что они будут создавать нам неприятности многие годы, а может быть, и несколько поколений. -- Так может быть, -- согласился Плевел, удивив Томалсса. -- Когда я был пленником, самка Лю Хань заявила, что Раса даровала некоторым тосевитским не-империям перемирие. Разве такое может быть? -- Может. И есть, -- сказал Ппевел. -- Есть не-империи, способные производить свое собственное ядерное оружие. Они пускают его в ход против нас. Китай -- все его соперничающие стороны -- такого оружия не имеет и исключен из перемирия. Это обижает китайцев, потому они удваивают силу своей борьбы с нами, добиваясь, чтобы включили в перемирие и их. -- Значит, Раса обращается с варварами-тосевитами как с равными? -- Томалсс поднял глаза к потолку с удивлением и унынием. -- Даже слыша это из ваших уст, благородный господин, я с трудом могу поверить в это. -- Тем не менее это истинно, -- ответил Ппевел. -- Мы вели переговоры даже с этими китайцами, хотя и не согласились на уступку, которой добились другие не-империи. Нам придется делить власть на этой планете до прибытия флота колонизации. А может быть, и после тоже. Не хочу предполагать, как это будет. Это решение адмирала, а не мое. У Томалсса закружилась голова, как будто он проглотил слишком много тосевитской травы, которую многие самцы находили такой заманчивой. Слишком многое изменилось, пока он был узником! Ему придется плотно поработать, чтобы приспособиться к тому, что постоянно беспокоит Расу. Он сказал: -- Тогда нам требуется вести еще более масштабные поиски понимания самой природы Больших Уродов. -- Истинно, -- согласился Ппевел. -- Когда вы физически оправитесь от последствий своих тяжких испытаний, исследователь-аналитик, мы обеспечим вам со всеми возможными предосторожностями нового тосевитского детеныша, с которым вы сможете продолжить вашу прерванную работу. -- Благодарю вас, благородный господин, -- сказал Томалсс глухим голосом. После того, что случилось с ним, когда он работал с последним детенышем -- Лю Мэй, он понял, что работа, которая когда-то поглощала его, не стоит связанных с ней опасностей. -- С вашего милостивого позволения, благородный господин, я буду вести эту работу на борту звездного корабля, в лаборатории, а не здесь, на п