ну.  -  За
продавцом из магазина.
   - Господи! - воскликнул мистер Стэнли.
   - Смазливый парень. Она познакомилась с ним  у  Уортинга.  Все  страшно
романтично, и так далее. Он быстро поймал ее на удочку.
   - Но...
   - Потом бросил. Просто романтический вздор с ее стороны. С его -  голый
расчет. Прежде чем жениться, отправился в  Соммерсет-Хаус  ознакомиться  с
завещанием. Вот положеньице.
   - А она его уже не любит?
   - Ни капли. Ведь  что  пленяет  девушку  в  шестнадцать  лет?  Красивые
волосы, цвет лица,  лунная  ночь  да  приятный  тенор.  Вероятно,  в  этом
возрасте у многих из нас дочки повыходили бы замуж за шарманщиков, если бы
им представился случай. Мой сын вздумал было жениться  на  продавщице  лет
тридцати из табачного магазина. Конечно, сыновья -  это  другое  дело.  Мы
быстро все уладили. Так вот  какая  штука.  Семья  просто  не  знает,  что
делать. Нельзя же идти на скандал. И мы же не можем потребовать  от  этого
молодца, чтобы он уехал за границу и стал двоеженцем. Он скрыл ее возраст,
дал ложный адрес, но нельзя за это подавать на него  в  суд...  Вот  Какие
дела! Девушке  испортили  всю  жизнь!  Иногда  думаешь:  уж  не  лучше  ли
вернуться к восточным взглядам на женщину?
   Мистер Стэнли налил себе вина.
   - Ну и мерзавец! А разве там нет брата, чтобы дать ему пинка в зад?
   - Удовлетворение инстинктов, вот и все, - продолжал рассуждать  Огилви,
- чувственность. Впрочем, судя по тону некоторых писем, они уже  дали  ему
пинка. Это, конечно, хорошо. Но дела не меняет.
   - Все эти теперешние мерзавцы... - начал мистер Стэнли и смолк.
   - Они всегда были, - ответил Огилви. - А мы должны позаботиться о  том,
чтобы не подпускать их.
   - Но раньше у девушек не было таких экстравагантных идей.
   - Как сказать? А  Лидия  Лэнгуиш?  Разумеется,  тогда  они  столько  не
бегали.
   - Верно. С этого все и начинается. А эти дурацкие  романы?  Этот  поток
сбивающей с толку фальшивой чепухи, которую  выпускает  наша  печать?  Эти
поддельные  идеалы,  передовые  взгляды,  деловые  женщины   и   вся   эта
белиберда...
   Огилви задумался.
   - Та девушка - она действительно  прелестное  и  искреннее  создание  -
говорила мне, что ее фантазия загорелась под влиянием "Ромео и Джульетты",
пьесу ставили у них в школе.
   Но мистер Стэнли решил, что это частность.
   - Следовало бы установить цензуру на книги. В  наше  время  она  просто
необходима. Даже при наличии цензуры на пьесы трудно  найти  такую,  чтобы
можно было повести жену и дочерей: везде хотя бы  в  самой  скрытой  форме
затаен соблазн, а что было бы при отсутствии цензуры?
   Огилви продолжал рассуждать на занимавшую его тему:
   - Я, Стэнли, склонен считать, что вся беда именно в том, что  "Ромео  и
Джульетта" ставилась с сокращениями. А если бы сцена с кормилицей не  была
вычеркнута? Упомянутая мной молодая особа знала бы больше и  натворила  бы
меньше. Меня это очень заинтересовало. Они оставили только луну и  звезды.
А потом балкон и "мой Ромео!".
   - Ну, Шекспир  -  это  совсем  другое,  чем  современная  чепуха.  Я  с
Шекспиром спорить не намерен. И не собираюсь резать Шекспира. Я не  такой.
Пусть остается, как есть. Но современные миазмы...
   Мистер Стэнли яростно стал мазать мясо горчицей.
   - Хорошо, оставим Шекспира, - сказал Огилви. - Интересно то,  что  наши
молодые женщины разгуливают теперь свободно,  как  ветер,  и  везде  к  их
услугам отдел актов гражданского состояния и всевозможные удобства  такого
же сорта. Ничто не удерживает  их  от  всяких  затей,  они  лишь  отвыкают
говорить правду и обуздывать свою фантазию. В этом  отношении  они  только
подзадоривают друг друга. Это, конечно, не мое дело, но мне  кажется,  они
должны знать больше, или мы должны решительнее сдерживать их. Или то,  или
другое. Они слишком свободны при таком неведении, или их неведение слишком
велико при такой свободе. Вот как я смотрю. Будете  есть  яблочный  пирог,
Стэнли? Яблочный пирог у них сегодня очень хорош, очень!


   Вечером, когда обед подходил к концу, Анна-Вероника начала:
   - Отец!
   Мистер Стэнли взглянул на нее поверх очков  и  заговорил  торжественным
тоном, тщательно подбирая слова:
   - Если ты хочешь что-нибудь сообщить мне, для  этого  есть  кабинет.  Я
сейчас покурю и потом пойду  туда.  Не  представляю,  что  ты  можешь  мне
сказать. Я полагал, что мое письмо внесло полную ясность. Кроме того,  мне
нужно просмотреть сегодня вечером кое-какие бумаги, очень важные бумаги.
   - Я долго тебя не задержу, папа, - сказала Анна-Вероника.
   - Не понимаю, Молли, - заметил он, вынимая сигару из сигарного ящика, в
то время как сестра и дочь встали из-за стола, - почему ты и Ви не  можете
вдвоем обсудить какой-то пустяк - что бы там ни было  -  и  не  беспокоить
меня?
   В эту ссору в семье Стэнли впервые был вовлечен и третий член, ибо  все
трое привыкли к замкнутости.
   Мистер Стэнли умолк на полуслове,  а  Анна-Вероника  распахнула  дверь,
пропуская тетку. Атмосфера была как бы  насыщена  грозой.  Тетка,  шелестя
платьем,  с  достоинством  выплыла  из  столовой  и,  поднявшись   наверх,
поспешила укрыться в цитадели своей комнаты. Она была  вполне  согласна  с
братом. Ее смущало и приводило в отчаяние, что племянница не обращается  к
ней.
   Тетка  видела  в  этом  доказательство   недостаточной   привязанности,
какого-то незаслуженного, пренебрежительного неуважения, и ей  становилось
еще обиднее.
   Когда Анна-Вероника вошла в кабинет, она заметила, что отец  явно  ждал
ее и подготовился к этой встрече. Оба кресла, стоявшие по  обеим  сторонам
газового камина, были слегка повернуты друг к  другу,  и  в  круге  света,
падавшего от зеленой лампы, лежала на виду толстая  пачка  синих  и  белых
бумаг, перевязанных розовой тесемкой. Отец держал в руке какой-то печатный
документ и как будто даже не заметил ее появления.
   - Садись, - сказал он и продолжал  некоторое  время  изучать  -  именно
"изучать" - документ. Затем он отложил его в сторону. - Ну так  в  чем  же
все-таки дело, Вероника? - спросил он с подчеркнутой  иронией,  насмешливо
глядя на нее поверх очков.
   Анна-Вероника была в бодром, приподнятом настроении, она не последовала
приглашению отца и не села. Она продолжала стоять на коврике перед камином
и смотрела на отца.
   - Послушай, папа, - начала она  очень  рассудительно,  -  понимаешь,  я
должна пойти на этот бал.
   Тон отца стал еще более насмешливым.
   - А почему? - вкрадчиво спросил он.
   Она ответила не сразу.
   - Ну... Не вижу причин, почему бы мне не пойти.
   - А я, представь себе, вижу.
   - Так почему же мне не пойти?
   - Это неподходящее место, и люди собираются там неподходящие.
   - Но, папа, ты же не знаешь ни этого места, ни людей.
   - И вообще это непорядок; нехорошо, неприлично, недопустимо,  чтобы  ты
провела ночь в каком-то лондонском отеле.  Какая  нелепая  идея!  Не  могу
понять, что тебе втемяшилось, Вероника!
   Уголки его  рта  недовольно  опустились,  он  склонил  голову  набок  и
посмотрел на нее поверх очков.
   - Но почему же недопустимо? - спросила  Анна-Вероника,  взяв  с  камина
трубку и вертя ее в руках.
   - Это же ясно! - отозвался он укоризненно и раздраженно.
   - Видишь ли, папа, я не считаю это недопустимым. И тут  мне  хочется  с
тобой поспорить. Вопрос, в конце концов, сводится вот к чему: можешь ли ты
мне предоставить самой заботиться о своем благе или нет?
   - Судя по этой твоей просьбе - нет.
   - А я думаю - да.
   - Пока ты живешь в моем доме... - начал он и вдруг замолчал.
   - Ты намерен обращаться со мной так,  как  будто  я  уже  не  оправдала
твоего доверия... По-моему, это нехорошо.
   - Ну,  знаешь,  твои  представления  о  том,  что  хорошо...  -  Он  не
договорил. - Слушай, моя дорогая, - принялся он терпеливо ее  урезонивать,
- ты еще ребенок, ты совсем не знаешь жизни, не знаешь ее  опасностей,  ее
неожиданностей. Ты воображаешь, будто все в мире ужасно безобидно и просто
и так далее. А в действительности это не так. И вот в чем твоя  ошибка.  В
некоторых вещах, во многих вещах ты должна полагаться на старших, ибо  они
лучше знают жизнь, чем ты. Мы с твоей тетей все обсудили. Вот как  обстоит
дело. А теперь можешь идти.
   На мгновение разговор прервался, Анна-Вероника старалась,  несмотря  на
возникшие  сложности,  сохранить,  твердость   и   не   растеряться.   Она
повернулась к отцу боком и лицом к огню.
   - Понимаешь, отец, - заговорила она снова, - тут не  только  вопрос  об
этом бале. Я хочу пойти туда потому, что это расширит мой кругозор, потому
что, мне кажется, там будет интересно, и я увижу что-то новое. Ты говоришь
- я совершенно не знаю жизни. Должна быть, ты прав. Но как же я узнаю ее?
   - Надеюсь, что некоторых вещей ты никогда не узнаешь, - сказал он.
   - Не уверена. Я хочу узнать, и как можно больше.
   Он  издал  какое-то  сердитое  восклицание,  задымил  своей  трубкой  и
потянулся к бумагам, перевязанным розовой тесемкой.
   - Так и будет. Именно это я и собиралась  тебе  сказать.  Я  хочу  быть
человеком; я хочу увидеть жизнь и узнать ее, и Не  нужно  меня  оберегать,
словно какое-то создание, слишком хрупкое для жизни, которое держат, точно
в клетке, в каком-то тесном уголке.
   - В клетке! - воскликнул он. - Разве  я  возражал,  когда  ты  захотела
учиться в колледже? Разве не позволял уходить и приходить в приличное  для
девушки время? Наконец, ты же завела себе велосипед!
   - Гм... - пробормотала  Анна-Вероника.  -  Но  я  хочу,  чтобы  ко  мне
относились серьезно. В моем возрасте девушка - вполне взрослый человек.  Я
хочу продолжать свои университетские занятия в  соответствующих  условиях,
ведь я уже окончила среднюю школу. И притом неплохо.  Пока  я  еще  ни  на
одном экзамене не засыпалась. А Родди засыпался на двух...
   - Послушай, Вероника,  -  перебил  ее  мистер  Стэнли,  -  давай  будем
говорить в открытую. Ты не поступишь на эти богопротивные  курсы  Рассела.
Ты будешь учиться только в Тредголдском колледже. Я все продумал,  и  тебе
придется смириться. Тут есть целый ряд соображений. Пока ты живешь у меня,
ты должна подчиняться моим взглядам. Ты  заблуждаешься  даже  относительно
места этого человека в ученом мире и характера его работы. В Лаундине есть
люди, которые смеются над ним, просто смеются. И я сам  видел  работы  его
учеников - они поразили меня. Ну... они граничат с непристойностью.  Ходят
также всякие слухи насчет  его  ассистента  Кейпса.  Так  или  иначе.  Это
человек, который не довольствуется своей наукой, он пишет еще  статьи  для
ежемесячных обозрений. Словом, решено: ты туда не поступишь.
   Молодая девушка выслушала это заявление молча,  она  смотрела,  опустив
голову, на пламя газового камина, но на  ее  лице,  обращенном  к  камину,
появилось упрямое выражение, вдруг подчеркнувшее  скрытое  сходство  между
дочерью и отцом. Затем она снова обратилась к мистеру Стэнли,  и  губы  ее
задрожали:
   - Значит, когда я окончу колледж, мне предстоит вернуться домой?
   - По-моему, это вполне естественно.
   - И бездельничать?
   - Молодая девушка найдет себе дома немало дел.
   - Пока кто-нибудь не сжалится и не женится на мне?
   Он поднял брови, будто кротко укоряя ее; затем нетерпеливо топнул ногой
и взялся за бумаги.
   - Послушай, отец, - сказала она изменившимся голосом, -  а  если  я  не
подчинюсь?
   Он взглянул на нее, словно она высказала совершенно новую мысль.
   - А если, например, я все-таки пойду на этот бал?
   - Не пойдешь.
   - Так... - У нее на миг  перехватило  дыхание.  -  А  разве  ты  можешь
помешать мне пойти?
   - Но я же запретил тебе! - сказал он резко.
   - Да, знаю. А если я все-таки пойду?
   - Послушай, Вероника! Нет, нет. Так  нельзя.  Пойми  же  меня!  Я  тебе
запрещаю. Я не хочу даже слышать, что ты мне не подчинишься,  я  не  желаю
этого. - Он говорил теперь очень громко. - Я запрещаю!
   - Я готова отказаться от любого намерения, если ты  мне  докажешь,  что
оно дурное.
   - Ты откажешься от всего, от чего, по-моему, тебе следует отказаться!
   Наступила пауза, они пристально смотрели друг на друга, лица у них были
красные и полные упрямства.
   Девушка пыталась с помощью каких-то удивительных, скрытых и  незаметных
для него усилий сдержать подступавшие слезы. Но, когда она заговорила,  ее
губы дрогнули и слезы полились из глаз.
   - Я решила пойти на этот бал, - пролепетала она. - Я  решила  пойти  на
этот бал. Я хотела спокойно все обсудить с тобой, но ты не желаешь  ничего
обсуждать. Ты не терпишь никаких возражений.
   Когда он увидел ее слезы, его лицо выразило торжество и  вместе  с  тем
растерянность. Он встал, видимо, желая обнять ее, но Анна-Вероника  быстро
отступила, вынула носовой платок, торопливо провела им по лицу,  судорожно
глотнула и перестала плакать.
   - Послушай, Вероника, - сказал он уже без всякой иронии, и в его голосе
зазвучала просьба, - Вероника, это же просто неразумно. Мы же  хотим  тебе
добра! Мы с тетей заботимся только о твоем благе!
   - Но вы мне жить не даете! Дышать не даете!
   Мистер Стэнли потерял терпение. Он явно решил запугать ее:
   - Это еще что за вздор? Бред какой-то! Но ты ведь живешь, дорогая  моя,
ты дышишь! У тебя есть дом. Есть знакомые, друзья, положение  в  обществе,
братья и  сестры,  все  преимущества.  Но  всему  этому  ты  предпочитаешь
сомнительные курсы или еще там не знаю что, где препарируют кроликов,  или
танцевать ночи напролет в диких костюмах с какими-то случайными  знакомыми
- художниками и бог знает с кем! Нет... Так жить нельзя! Ты просто  с  ума
сошла! Не понимаешь, о чем ты просишь и чего ты  хочешь.  У  тебя  нет  ни
здравого смысла, ни логики. Очень жалею, что как будто обидел тебя, но все
это я говорю, желая тебе добра. Ты не посмеешь туда идти и не пойдешь! Мое
решение твердо. И это мое решение несокрушимо, как...  как  алмаз.  Придет
время,  Вероника,  помяни  мое  слово,  придет  время,  когда  ты   будешь
благословлять меня за мою сегодняшнюю твердость. Мне очень тяжело огорчать
тебя, но того, чего ты желаешь, не будет.
   Он хотел подойти к ней, но она отпрянула, и он остался один на  коврике
перед камином.
   - Что ж, - сказала Анна-Вероника, - спокойной ночи, отец.
   - Как, - удивился он, - ты меня не поцелуешь?
   Она сделала вид, что не слышит.
   Дверь беззвучно закрылась за ней. А он еще долго стоял  перед  камином,
обдумывая происшедшее. Потом сел и начал задумчиво  и  не  спеша  набивать
трубку...
   - Нет, ничего другого я ей сказать не мог, - пробормотал он.



        2. АННА-ВЕРОНИКА РАСШИРЯЕТ СВОЙ КРУГОЗОР

   - Анна-Вероника, ты пойдешь на  Фэдденский  бал?  -  спросила  Констэнс
Уиджет.
   Анна-Вероника сделала паузу, обдумывая ответ.
   - Собираюсь, - сказала она.
   - Шьешь себе платье?
   - Пойду в том, какое есть.
   Они находились в комнате сестер Уиджет; Хетти лежала. У нее было, по ее
словам, растяжение лодыжки, а пестрая компания гостей  старалась  развлечь
ее. Комната была просторная; в ней царил невероятный беспорядок; на стенах
висели сделанные углем рисунки без рамок - подарки начинающих  художников;
распахнутый книжный шкаф, на котором стояли гипсовые  слепки  и  половинка
человеческого черепа, выставлял напоказ набор  самых  разнообразных  книг:
Шоу и  Суинберн,  "Том  Джонс"  и  "Опыты"  Фабиана,  Поп  и  Дюма  -  все
вперемежку. Констэнс Уиджет сидела,  склонив  голову,  увенчанную  пышными
медными волосами, над скудно оплачиваемой работой: она  наносила  узор  по
трафарету на шершавую  белую  материю,  разложив  ее  на  кухонном  столе,
который для этой цели притащили наверх; а на ее  кровати  сидела  стройная
особа лет тридцати, в поношенном зеленом платье, причем  Констэнс,  указав
на нее рукой, представила ее как мисс Минивер. Мисс Минивер взирала на мир
большими чувствительными голубыми глазами,  которые  казались  еще  больше
благодаря очкам; нос у нее был красный  и  защемлен  на  переносице,  губы
капризные и дерзкие. Она быстро переводила взгляд с одного на  другого,  и
так же быстро двигались ее очки. Казалось, она готова лопнуть  от  желания
что-то сказать и только ждет подходящего случая.  На  отвороте  ее  платья
была пришита пуговица из слоновой кости с надписью:  "Избирательное  право
для женщин". Анна-Вероника сидела в ногах у страдалицы,  а  Тедди  Уиджет,
юноша атлетического сложения, занимал  единственное  в  комнате  кресло  -
нечто декадентское и условное, вроде треножника, курил сигареты и старался
скрыть от всех, что смотрит, не отрываясь, на брови Анны-Вероники. Тедди и
был тем самым молодым человеком без шляпы,  из-за  которого  она  два  дня
назад пошла не по главной улице, а тропинкой через  поле.  Он  был  моложе
обеих сестер, воспитывался вместе  с  ними  и  привык  проводить  время  в
женском обществе. Ваза с розами, только что принесенными  Анной-Вероникой,
украшала общий туалетный столик, а сама она была  изящно  одета,  так  как
собиралась пойти под вечер с теткой в гости.
   Анна-Вероника решила дать кое-какие пояснения.
   - Мне запретили идти на этот бал, - сказала она.
   - Здравствуйте! - отозвалась  Хетти,  повертывая  голову,  лежавшую  на
подушке, а Тедди произнес с глубоким возмущением:
   - Боже мой!
   - Да, - продолжала Анна-Вероника, - и это все осложняет.
   -  Тетечка?  -  спросила  Констэнс,  которая  была  в  курсе  всех  дел
Анны-Вероники.
   - Нет! Отец. Это... это - серьезное препятствие.
   - Почему же он запретил? - осведомилась Хетти.
   - Вот в том-то и загвоздка. Я спросила его,  почему,  и  он  не  привел
никакой причины.
   - Вы спросили отца о причине? - произнесла мисс Минивер с  подчеркнутым
изумлением.
   - Да. Я попыталась объясниться с ним, но он не пожелал. - Анна-Вероника
задумалась. - Именно поэтому, мне кажется, я и должна пойти,  -  закончила
она.
   - Вы спросили отца о причине? - повторила мисс Минивер.
   - А мы, бедняжечка моя, обычно все выясняем с нашим  отцом,  -  сказала
Хетти. - Он привык, и ему даже нравится.
   - Мужчины, - заявила мисс Минивер, -  всегда  все  делают  без  причин!
Всегда! И сами этого не ведают. Понятия не имеют! Это одна  из  их  худших
черт, одна из самых худших.
   - Но я боюсь, Ви, - заметила Констэнс, - что, если тебе запретили, а ты
все-таки пойдешь, произойдет ужасный скандал.
   Анна-Вероника решила быть откровенной до конца.  Положение,  в  которое
она попала, очень  тревожило  ее,  а  у  Уиджетов  ее  окружала  атмосфера
нетребовательности и сочувствия и вызывала желание многое обсудить.
   - Дело не только в танцах, - сказала она.
   - Тут еще и курсы, - добавила Констэнс, как более опытная.
   - Тут вся ситуация. Видимо, я еще не имею права  жить.  Не  имею  права
учиться, расти. Я должна сидеть дома и находиться  как  бы  в  подвешенном
состоянии.
   - О, какая тоска! - изрекла мисс Минивер гробовым голосом.
   - Надо выйти замуж, Ви, - заявила Хетти.
   - У меня нет желания.
   - Тысячи женщин выходили замуж только ради  свободы,  -  снова  изрекла
мисс Минивер, - тысячи! Тьфу! И оказалось, что  брак  -  это  еще  большее
рабство!
   - Должно быть, - заметила  Констэнс,  продолжая  рисовать  ярко-розовые
лепестки, - такова наша судьба. Но это ужасно.
   - В чем же ты видишь нашу судьбу? - спросила ее сестра.
   - В рабстве, угнетении. Когда я об этом думаю, я всякий раз вижу  перед
собой мужской сапог. Мы храбро это скрываем, но так оно и есть. Ах,  черт!
Брызнула!
   Мисс  Минивер  придала  себе  внушительный  вид.   Она   обратилась   к
Анне-Веронике, словно решила поведать великие открытые ею тайны.
   - В том смысле, в каком дело обстоит сейчас, -  это  верно.  Мы  живем,
подчиняясь созданным мужчинами законам,  и  в  этом  их  сила.  Фактически
каждая девушка, за  исключением  очень  немногих,  которые  преподают  или
печатают на машинке, да и то им  платят  гроши  и  выжимают  все  соки,  -
страшно подумать, как выжимают соки... - Она потеряла  нить  и  не  вывела
никакого заключения. После паузы она закончила: - Так будет  до  тех  пор,
пока мы не получим избирательных прав.
   - Я всей душой за избирательное право, - сказал Тедди.
   - Вероятно, девушкам и впредь будут платить гроши и выжимать из них все
соки, - заметила  Анна-Вероника.  -  Вероятно,  нет  возможности  получить
приличный заработок и стать независимой.
   - Женщины фактически лишены экономической  свободы  потому,  -  сказала
мисс Минивер, - что у них нет свободы политической.  Уж  об  этом  мужчины
позаботились.  Единственная  профессия,  которая  считается  для   женщины
подходящей, - разумеется, кроме  сцены,  -  это  преподавание,  и  тут  мы
буквально топчем Друг друга.  Все  остальное  -  юриспруденция,  медицина,
биржа, - к ним предрассудки закрывают нам доступ.
   - Существует еще живопись, - заметила Анна-Вероника, - и литература.
   - Талант есть далеко не у всех. Да и тут  перед  женщинами  не  открыта
широкая дорога. Мужчины против нас. Что бы мы ни сделали, все сводится  на
нет. Самые лучшие романы написаны женщинами, а посмотрите, как до сих  пор
мужчины  иронизируют  над  женщинами-романистками.  Если   женщина   хочет
выдвинуться  -  у  нее  только  один  путь:  понравиться   мужчинам.   Они
воображают, что мы только для этого и существуем!
   - Мы скоты, - заявил Тедди, - скоты!
   Однако мисс Минивер не обратила внимания на его признание.
   - Конечно, - продолжала мисс Минивер вибрирующим от волнения голосом, -
конечно, мы нравимся мужчинам. Мы обладаем этим даром. Мы видим их со всех
сторон и все, что в них скрыто, видим их насквозь, и многие из  нас  молча
пользуются этим для наших целей.  Не  все,  но  многие  из  нас.  Пожалуй,
слишком многие, Интересно, что сказали бы мужчины,  если  бы  мы  сбросили
маски, если бы мы объяснили им, какого мы в действительности мнения о них!
   На ее щеках вспыхнул лихорадочный румянец.
   - Материнство - вот в чем наша гибель, - добавила она.
   Затем   она   пустилась   в    длинные,    путаные    и    патетические
разглагольствования   относительно   положения   женщины,   пересыпая   их
неожиданными выводами. Констэнс продолжала рисовать, Анна-Вероника и Хетти
слушали, а Тедди издавал сочувственные восклицания и курил одну за  другой
дешевые сигареты. Свои слова она сопровождала короткими  жестами  и,  сжав
плечи, как бы выставляла вперед голову; ее  взгляд  порой  устремлялся  на
Анну-Веронику, порой на стену, где  висел  снимок  с  Аксенштрассе,  возле
Флюэлена. Анна-Вероника следила за выражением  лица  мисс  Минивер:  та  и
смутно привлекала  ее  и  смутно  отталкивала  какой-то  своей  физической
неполноценностью и  судорожными  движениями;  девушка  недоумевала,  и  ее
тонкие брови были слегка нахмурены. В  сущности,  вся  речь  мисс  Минивер
состояла из обрывков чужих суждений, прочитанных книг и доказательств,  на
которые она просто ссылалась, не пытаясь  в  них  проникнуть,  и  все  это
подавалось под соусом какого-то необоснованного  энтузиазма,  неглубокого,
но пылкого. Анна-Вероника до известной степени  научилась  в  Тредголдском
колледже распутывать нити сбивчивых утверждений и почему-то была  уверена,
что во всей этой неразберихе звонких фраз все же кроется что-то подлинное,
значительное. Но уловить его было очень трудно. Она не понимала  звучавшей
во всем  этом  враждебности  к  мужчинам,  озлобленной  мстительности,  от
которой горели щеки и глаза мисс Минивер, и  негодования  против  какой-то
накапливавшейся годами несправедливости,  которая  становилась  под  конец
невыносимой.  Она   лично   и   не   подозревала   об   этой   невыносимой
несправедливости.
   - Мы явление  родовое,  -  продолжала  мисс  Минивер,  -  а  мужчины  -
эпизодическое. Они ужасно горды, но это так. В каждом виде животных  самки
важнее, чем самцы, и самцы должны им понравиться. Взгляните на петухов, на
соревнование между самцами, оно происходит повсюду,  только  не  у  людей.
Олени, быки - все бессловесные животные  должны  бороться  за  самку,  так
везде в природе. И лишь у человека самец  играет  главную  роль;  и  виной
этому - наше материнство; великая важность  нашей  роли  низводит  нас  на
низшую ступень. Пока мы были заняты детьми, они похитили у нас наши  права
и свободы. Дети сделали  нас  рабынями,  а  мужчины  воспользовались  этим
обстоятельством. Как говорит миссис Шэлфорд,  это  победа  случайного  над
основным. Как ни странно, у первых живых существ не было самцов, совсем не
было. Это уже доказано. Они появились только у низших  организмов,  -  она
попыталась рядом мелких  жестов  изобразить  шкалу  постепенного  развития
жизни, казалось, она подносит к глазам экземпляры этих существ  и  смотрит
на них сквозь очки, - среди ракообразных, где самцы стояли неизмеримо ниже
самок - просто этакие прихлебатели. Смешно было глядеть на  них.  И  среди
человеческих  существ  женщины  были  в  самом  начале  правительницами  и
вождями;  они  владели  всей  собственностью,  они   изобрели   искусства.
Первобытное  общество  было  матриархатом.  Да,  матриархатом!  А   "венец
творения" - мужчина был на побегушках и делал, что ему прикажут.
   - И это действительно было так? - спросила Анна-Вероника.
   - Это доказано, - ответила мисс Минивер  и  добавила:  -  Американскими
профессорами.
   - Но как же они доказали?
   - С помощью науки, -  пояснила  мисс  Минивер  и  торопливо  продолжала
говорить, причем, когда она риторическим жестом вытянула руку, в порванной
перчатке мелькнула узкая полоска пальцев. - А  взгляните  на  нас  сейчас!
Посмотрите, чем мы стали! Игрушками! Хрупкими безделушками! Инвалидами! Мы
превратились в паразитов и а игрушки!
   Анна-Вероника почувствовала, что все это нелепо, но,  как  ни  странно,
правда. Хетти, на лице  которой  время  от  времени  появлялось  выражение
сочувствия,  тоже  решила   высказаться.   Она   отважно   воспользовалась
риторической паузой,  сделанной  мисс  Минивер,  и,  не  поднимая  головы,
заявила:
   - Игрушки - это не совсем то. Никто мной не играет. И никто не  смотрит
на Констэнс или на Ви как на хрупкую безделушку.
   Тедди пробормотал что-то  нечленораздельное,  словно  в  горле  у  него
происходил уличный скандал; казалось, какое-то замечание тут  же  задушено
противником, и Тедди заторопился похоронить его, усиленно кашляя.
   - Пусть лучше и не пытаются, - продолжала Хетти. - Дело не в  том,  что
мы игрушки; мы мусор, мы горсть горючего, и это горючее  нельзя  оставлять
без присмотра. Мы представительницы рода, и наше дело -  материнство.  Все
это хорошо, но никто не желает этого признавать из страха, чтобы все мы не
воспламенились  и  не  начали  выполнять  свое  назначение,  не  дожидаясь
дальнейших разъяснительных бесед. А разве мы ничего  не  знали?  Вся  беда
была раньше в нашем возрасте. Мужчины  обычно  женились,  когда  нам  было
семнадцать, сразу начиналась брачная жизнь, и мы не успевали протестовать.
А зачем это делалось - они сами не понимали. Одному богу известно,  зачем.
А теперь они женятся на большинстве из нас, когда нам уже все двадцать,  и
мы выходим замуж все позднее и позднее. А до замужества мы  слоняемся  без
дела. И вот тут открывается какая-то пропасть, и никто  не  знает,  что  с
нами делать. Мир запружен  бесполезными  и  ожидающими  женихов  дочерьми.
Слоняться без дела! И вот мы задумываемся и начинаем задавать  вопросы,  и
вот мы уже ни то, ни другое. С одной стороны, мы человеческие существа,  а
с другой - самки, пребывающие в ожидании.
   Мисс Минивер с недоумением следила за разговором, ее  губы  шевелились,
казалось, она  вот-вот  разразится  бесполезными  сентенциями.  Тот  метод
мышления, который был в ходу у Уиджетов, представлял большую трудность для
ее теоретически не развитого ума.
   -  Единственное  средство  -  избирательное   право,   -   начала   она
нетерпеливо. - Дайте нам это...
   Анна-Вероника довольно бесцеремонно перебила мисс Минивер.
   - В том-то и дело, - сказала она, - никто не знает, что с нами  делать.
Им нечего нам предложить.
   - Они умеют одно, - подхватила Констэнс, наклонив голову и  разглядывая
свой рисунок, - держать спички подальше от горючего.
   - И не дают нам самим распоряжаться своей жизнью.
   - А мы будем настаивать на своем, - продолжала  мисс  Минивер,  -  даже
если кого-нибудь из нас убьют  за  это.  -  Она  сжала  губы  с  отчаянной
решимостью;  в  ней  совершенно  явно  чувствовалась  та  жажда  борьбы  и
самопожертвования, которая спокон веку давала миру  мучеников.  -  Мне  бы
хотелось, чтобы каждая женщина, каждая девушка поняла  так  же  отчетливо,
как понимаю я, что значит для нас право голоса. Что оно значит...


   Когда Анна-Вероника возвращалась домой по главной улице,  она  заметила
позади  себя  легконогого  преследователя.   Тедди   догнал   ее,   слегка
запыхавшись, его простодушное  лицо  разрумянилось,  светлые  волосы  были
растрепаны. Он заговорил отрывисто, с трудом переводя дыхание:
   - Послушайте, Ви, полминуты, Ви.  Вот  в  чем  дело:  вы  хотите  стать
свободной. Так слушайте. Все дело в том, что вы хотите быть  свободной.  И
мне пришла в голову одна идея. Вы знаете, что делают русские  студенты?  В
России? Заключают фиктивный  брак.  Это  только  формальность.  И  девушка
освобождается от родительского контроля. Понимаете? Выходите за меня.  Вот
и все. Никаких дальнейших обязательств. И без всяких препятствий сейчас же
займетесь  делом.  Почему  бы  и  нет?  Я   согласен.   Получите   брачное
свидетельство. Это я придумал. А мне же нетрудно.  Я  готов  сделать  все,
чтобы доставить вам удовольствие, Ви. Все. Я не  достоин  быть  пылью,  по
которой вы ступаете. И все-таки вы здесь!
   Он умолк.
   Анне-Веронике неудержимо хотелось расхохотаться, но это желание прошло,
когда она увидела выражение глубочайшей серьезности на лице юноши.
   - Вы ужасно хороший, Тедди, - сказала она.
   Он молча кивнул, слишком взволнованный, чтобы говорить.
   - Но все-таки мне непонятно, - продолжала Анна-Вероника,  -  какое  это
имеет отношение к моему теперешнему положению.
   -  Да  нет,  я  просто  предложил.  Забудьте  об   этом.   Но   если...
когда-нибудь... вы увидите в  этом  смысл...  измените  ваше  мнение...  Я
всегда к вашим услугам. Надеюсь, вы не обиделись. Ну,  все  в  порядке!  Я
пошел. Обещал играть у Джексонов. Отчаянные игроки.  До  свидания,  Ви!  Я
только предложил. Понимаете? Просто так. Забудьте.
   - Тедди, - отозвалась Анна-Вероника, - вы прелесть.
   - Ну еще бы! - нервно ответил Тедди и,  приподняв  воображаемую  шляпу,
пошел прочь.


   Визит, который Анна-Вероника нанесла под вечер вместе со своей  теткой,
вначале имел такое же отношение к разговору у  Уиджетов,  какое  имела  бы
гипсовая статуя Гладстона к небрежно разбросанным  внутренностям  человека
на анатомическом  столе.  Уиджеты  обсуждали  интересовавшие  их  вопросы,
срывая с них все покровы, а Пэлсуорси  находили  объяснение  смысла  жизни
прямо на поверхности. Анне-Веронике же казалось, что в окружавшем ее мире,
где все было под чехлами, Пэлсуорси - самые  непонятные  люди.  Умственный
багаж Уиджетов мог быть скуден и  потерт,  но  он  был  весь  перед  вами,
неприкрашенный, выцветающий на глазах при  безжалостном  солнечном  свете.
Леди Пэлсуорси  была  вдовою  рыцаря,  получившего  свои  шпоры  благодаря
оптовой продаже угля; она  происходила  из  хорошей  провинциальной  семьи
юристов, известной с семнадцатого века, и состояла  в  дальнем  родстве  с
приходским священником - покойным женихом тети Молли.  Эта  дама  являлась
общественным лидером в Морнингсайд-парке и, несмотря  на  легковесность  и
выспренность суждений, была милой и добрейшей женщиной. Вместе с ней  жила
некая миссис Прэмлей, сестра местного врача,  очень  активный  и  полезный
член Комитета общества вспомоществования обедневшим леди.  Обе  дамы  были
близко   знакомы   и   на   дружеской   ноге   со    всей    аристократией
Морнингсайд-парка; раз в месяц они принимали у себя днем, и к  ним  охотно
ходили, иногда устраивали музыкальные вечера, бывали на  званых  обедах  и
сами давали ответные обеды, у них имелась  большая  крокетная  площадка  и
площадка для тенниса, и они владели искусством собирать вокруг себя людей.
Они никогда ничего не обсуждали, никогда не спорили, даже не  поддерживали
сплетен. Они просто были премилые.
   Анна-Вероника   очнулась   уже   на   главной   улице,   которая   была
свидетельницей первого сделанного  ей  предложения;  она  шагала  рядом  с
теткой и в первый раз в жизни старалась понять ее взгляды на жизнь. Обычно
тетка  держалась  с  глубокой  и  спокойной  уверенностью,  словно   знала
решительно все на свете, и не говорила  того,  что  ей  известно  лишь  из
прирожденной деликатности. Но сдержанность, развившаяся  в  ней  благодаря
этой деликатности, была очень велика - кроме  вульгарных  тем  и  вопросов
пола, ее молчаливость распространялась на религию  и  политику,  на  любые
разговоры о деньгах  и  преступлениях,  и  Анна-Вероника  недоумевала,  не
является  ли  это  исключение  стольких  тем  в  конце  концов  просто  их
замалчиванием. Таилось ли какое-нибудь содержание в этих запертых комнатах
тетушкиной  мысли?  Имелась  ли  там  полная   обстановка,   лишь   слегка
покрывшаяся пылью и паутиной, и ее следовало только  проветрить,  или  там
царила полная пустота, разве что мелькнет  таракан  и  начнет  грызть  под
полом крыса? Что является умственным эквивалентом крысиного грызения? Этот
образ отвлек ее. А как тетка отнеслась бы к импровизированному предложению
Тедди выйти за него замуж?  Какого  мнения  она  была  бы  о  разговоре  у
Уиджетов?  Допустим,  Анна-Вероника  сообщит  тетке  спокойно,  но  твердо
относительно паразитизма самцов у вырождающихся ракообразных. Девушка едва
сдержала смешок, который показался бы необъяснимым.
   Затем в ее сознание потоком хлынули  антропологические  теории,  вызвав
искреннее чувство юмора. Девушку втайне тревожила эта особенность ее  ума,
вследствие которой ее мысли вдруг искривлялись, принимая гротескные формы,
словно они поднимали бунт и мятеж. В конце концов, говорила она  себе,  за
благодушным лицом тетки кроется такое страшное  прошлое  -  не  лично  ее,
тетки, там был только этот священник  и  почти  невероятная  скука,  -  но
прошлое предков со всякими скандальными событиями: пожарами и  убийствами,
экзогамией, женитьбами на похищенных женщинах, наркотиками, каннибализмом!
Прапрабабушки с, быть может, смутно и предварительно намечающимися чертами
сходства с теткой, уж, конечно, менее  аккуратно  причесанные,  с  еще  не
дисциплинированными манерами и жестами, но все же ее прапрабабки по прямой
линии, одетые в покрашенные вайдой кожи, вероятно, прошли,  танцуя,  через
короткую и волнующую жизнь. Неужели в умиротворенном мозгу мисс Стэнли  не
осталось никаких отзвуков?  Эти  пустые  комнаты,  если  они  были  пусты,
являлись как бы  эквивалентами  своих  роскошно  убранных  предшественниц.
Может быть, очень хорошо, что мы не наследуем воспоминаний.
   Анна-Вероника была  прямо-таки  потрясена  возникшими  у  нее  мыслями,
однако продолжала свои причудливые построения. Распахивались дали истории,
и вот уже  она  вместе  с  тетей  почти  вернулась  к  прежнему  состоянию
примитивных, страстных и совершенно неприличных существ, которые  жили  на
деревьях, повисая на руках, перебрасывались с ветки на ветку  и  вытворяли
всякие отчаянные штуки... Но, к счастью, они с тетей в это время дошли  до
Пэлсуорси, игра воображения Анны-Вероники была  прервана,  и  ей  пришлось
вернуться к жизни, прикрытой чехлами.
   Анна-Вероника нравилась леди Пэлсуорси оттого, что всегда  была  ловка,
одета с неизменной тщательностью, держалась с достоинством и взгляд у  нее
был спокойный. В ней  есть  именно  та  строгость  и  скромность,  которые
девушке  необходимы,  думала  леди  Пэлсуорси;  она  сообразительная,   не
болтушка,  в  ней  почти  нет  ни  напористости,  не  беспорядочности,  ни
самоуверенности,  столь  типичных  для  современных  барышень.   Но   леди
Пэлсуорси не довелось видеть, как Анна-Вероника мчится, словно  ветер,  во
время игры в хоккей. Она никогда не видела, как  та  сидит  на  столе,  не
слышала, как спорит о теологии, и не удосужилась заметить,  что  фигура  у
нее изящная от природы, а не благодаря удачному корсету. Эта дама  считала
само собой разумеющимся,  что  Анна-Вероника  носит  корсет,  может  быть,
эластичный, но корсет, сомневаться  не  приходилось.  На  самом  деле  она
видела ее только за чайным столом, в высшей степени подтянутую, как и  все
Стэнли. В наши дни существует так много девушек, которые за чайным  столом
совершенно неприличны с их неумеренным хохотом, ужасной манерой закидывать
ногу на ногу, вульгарной склонностью к  жаргону;  правда,  они  больше  не
курят, как курили в восьмидесятых и девяностых годах, но  для  утонченного
интеллекта - от них все равно, что  пахнет  табаком.  В  них  нет  никакой
любезности, они словно нарочно царапают  гладкую  и  приятную  поверхность
вещей. А леди Пэлсуорси и миссис Прэмлей жили на свете ради любезностей  и
приятной  поверхности  вещей.  Анна-Вероника  принадлежала  к  числу   тех
немногих представительниц молодежи - а их нужно иметь подле себя  так  же,
как цветы, - которых можно приглашать  на  небольшие  сборища,  не  рискуя
внести режущий ухо диссонанс. Кроме того, ввиду дальнего  родства  с  мисс
Стэнли  они  испытывали  легкое,  но  приятное  чувство  собственности  по
отношению к этой девушке. И лелеяли на ее счет кое-какие планы.
   Миссис  Прэмлей  приняла  их  в  изящной,   обитой   ситцем   гостиной,
французские окна которой были распахнуты в сад с его крокетной  площадкой,
теннисной сеткой  на  корте  и  уходящей  вдаль  аллеей  роз,  окаймленных
стройными  георгинами  и  яркими  подсолнечниками.  Ее  понимающий  взгляд
встретился со взглядом мисс Стэнли, и, она поздоровалась с Анной-Вероникой
чуть-чуть ласковее обычного. Затем Анне-Веронике  пришлось  отправиться  в
сад, где был накрыт чай и собрались представители элиты Морнингсайд-парка;
там ею завладела леди Пэлсуорси, напоила ее чаем и повела по дорожкам.  По
ту сторону лужайки Анна-Вероника увидела и сейчас же притворилась, что  не
видит,  нерешительно  топтавшегося  мистера  Мэннинга,   племянника   леди
Пэлсуорси,  рослого  тридцатисемилетнего  молодого  человека  с  красивым,
умным, бесстрастным лицом, густыми  черными  усами  и  несколько  излишней
размашистостью жестов. Пребывание в гостях  свелось  для  Анны-Вероники  к
какой-то игре, в которой  она  непрерывно  и  в  конце  концов  безуспешно
старалась избежать разговора наедине с этим господином.
   Пользуясь случаем, мистер Мэннинг не раз  давал  понять  Анне-Веронике,
что находит ее интересной, я желал бы, чтобы она заинтересовалась  им.  Он
был гражданским чиновником с  известным  положением,  и  после  нескольких
дружеских бесед об эстетике,  чувствительных  и  гуманных,  он  послал  ей
маленький томик, который назвал плодом своих досугов и в котором оказались
действительно тщательно отделанные  стихи.  Речь  шла  в  них  о  чувствах
мистера Мэннинга в  их  самых  утонченных  аспектах,  но,  так  как  мысли
Анны-Вероники были в значительной мере заняты основными вопросами бытия  и
она не находила особого удовольствия в метрических формах, книжка  до  сих
пор оставалась неразрезанной. Поэтому, увидев его,  она  чуть  слышно,  но
энергично заметила про себя: "О боже!"  -  и  решила  сделать  все,  чтобы
уклониться от встречи.
   Однако мистер Мэннинг нарушил ее  тактику,  устремившись  к  ней  в  ту
минуту, когда она разговаривала с теткой священника насчет новых церковных
ламп, которые якобы издают сильный  запах.  Он  не  то  чтобы  вмешался  в
разговор, но как-то навис  над  ним,  ибо  был  высокого  роста  и  сильно
сутулился.
   Лицо его, смотревшее сверху вниз на Анну-Веронику, выражало  готовность
ко всяким любезностям.
   - Вы сегодня чудесно выглядите, мисс Стэнли, - сказал он.  -  Как  вам,
наверное, хорошо и весело!
   При этих словах он просиял и с чрезвычайной  экспансивностью  пожал  ей
руку, и тут в качестве его союзницы неожиданно появилась леди Пэлсуорси  и
вывела тетку священника из затруднительного положения.
   - Я так люблю теплый конец лета, что просто слов не нахожу! - продолжал
он. - Я пытался это выразить в словах, но тщетно. Этакая кротость,  знаете
ли, и щедрость. Тут нужна музыка.
   Анна-Вероника   кивнула   и   попыталась    согласием    скрыть    свою
неосведомленность относительно его стихов о лете.
   - Как  чудесно  быть  композитором!  Восхитительно!  Возьмите  хотя  бы
"Пасторальную" Бетховена; он лучше всех. Вам не кажется? Та-там, та-там.
   Анне-Веронике тоже казалось.
   -  Что  вы  поделывали  после  нашей   последней   беседы?   Продолжали
анатомировать кроликов и исследовать суть вещей? Я часто вспоминал тот наш
разговор, очень часто.
   Он, видимо, не ждал никакого ответа на свой вопрос.
   - Часто, - повторил он со вздохом.
   - Как  красивы  эти  осенние  цветы!  -  сказала  Анна-Вероника,  желая
прервать затянувшееся молчание.
   - Пойдемте посмотрим астры в конце сада, - предложил мистер Мэннинг.
   И  Анна-Вероника  почувствовала,  что  ее  уводят  еще  дальше,  и  это
уединение вдвоем еще подозрительнее, чем было на краю лужайки, причем  вся
компания, поглядывая на них издали, как бы  помогала  и  подталкивала  их.
"Черт побери",