ывало своеобразное чувство солидарности с ними, и она желала победы этим напористым женщинам. Кейпс раздражал ее своей беспристрастностью; он не приводил нелепых возражений, поэтому ему нельзя было нанести сокрушительный удар, и не выражал неопределенных надежд, а был просто настроен скептически. Мисс Клегг и самая молоденькая из студенток набросились на мисс Гэрвайс, утверждавшую, что женщины теряют нечто бесконечно ценное, когда вмешиваются в жизненные конфликты. Спор продолжался, и его прервали только, чтобы съесть бутерброды. Кейпс склонен был поддерживать мисс Клегг до той минуты, пока мисс Гэрвайс не приперла его к стене, сославшись на недавно опубликованную им статью в "Найнтинс Сенчюри", в которой он, следуя Эткинсону, нанес сильный и сокрушительный удар Лестеру Уорду, разбив его доводы в защиту первобытного матриархата и преобладающей роли самки в мире животных. Анна-Вероника не знала о печатных работах своего учителя; превосходство мисс Гэрвайс ее слегка раздосадовало. Впоследствии, прочитав статью, о которой шла речь, она нашла ее замечательно хорошо написанной и весьма убедительной. Кейпс с его ясным, логическим мышлением обладал даром писать легко и просто, и когда она следила за его мыслями, у нее появлялось такое ощущение, будто она что-то разрезала новым, острым ножом. Ей захотелось еще почитать его, и в следующую среду она отправилась в Британский музей, где занялась поисками его статей в научно-популярной периодике и исследований в различных толстых научных журналах. Научные статьи, если только в них не идет речь о каких-либо из ряда вон выходящих теориях, обычно по своему стилю неудобочитаемы, поэтому Анна-Вероника пришла в восторг, обнаружив в научных статьях Кейпса ту же простоту, уверенность и ясность, что и в статьях для широкого читателя. Она еще раз вернулась к ним, и в глубине ее сознания созрело твердое решение по примеру мисс Гэрвайс при первом удобном случае сослаться на них. Возвратившись вечером домой, Анна-Вероника с удивлением подумала о том, чем она занималась всю вторую половину дня; это доказывало, по ее мнению, что Кейпс действительно очень интересный человек. И она стала размышлять о Кейпсе. Ее поражало, почему он такой особенный, непохожий на других мужчин. Ей тогда еще не пришло на ум объяснить это тем, что она влюбилась в него. А все же Анна-Вероника очень много думала о любви. Преграды, возведенные в ее душе застенчивостью и привитыми понятиями, постепенно рушились. Окружающая обстановка поддерживала ее склонности и помогала идти против традиций семьи и воспитания, подготавливая девушку к смелому принятию реальной жизни. Рэмедж множеством ловких намеков подводил Анну-Веронику к пониманию того, что проблема ее личной жизни является только частным случаем и неразрывно связана с основным вопросом жизни женщины вообще и вопрос этот - любовь. - Молодой человек вступает в жизнь, спрашивая, как он может получше устроиться, - говорил Рэмедж, - а женщина, вступая в жизнь, инстинктивно вопрошает, как ей лучше отдаться. Она решила, что это удачный афоризм, но он проник в ее сознание своими щупальцами и стал влиять на ее образ мыслей. Биологическая лаборатория, рассматривавшая жизнь как процесс спаривания, размножения и отбора и снова спаривания и размножения, казалось, только обобщала это утверждение. А разговоры людей, подобных мисс Минивер и Уиджетам, всегда напоминали корабль, укрывавшийся в непогоду на подветренном берегу любви. - Целых семь лет, - говорила себе Анна-Вероника, - я старалась даже не думать о любви... Я приучала себя относиться с подозрением ко всякой красоте. Теперь она разрешила себе смотреть на вещи прямо. Провозгласила для самой себя свободу: - Этот страх - чепуха, косноязычная болтовня! Завуалированная жизнь - рабство. С таким же успехом можно было остаться в Морнингсайд-парке. Любовь - главное дело жизни, любовь для женщины - основное событие и поворотный пункт, она вознаграждает за все другие ограничения, а я трусиха, как и все мы, с робким, скованным умом, и так будет до тех пор, пока любовь не застигнет меня врасплох!.. И черт меня побери, если я отступлю! Но свободно рассуждать о любви она не могла, несмотря на все свои порывы к раскрепощению. А Рэмедж как бы вечно кружил вокруг да около запретной темы, нащупывая благоприятную возможность, которую она, сама не зная почему, не предоставляла ему. Инстинктивно она не шла на это; приняв наконец решение не быть "дурой" и чересчур щепетильной, Анна-Вероника все же, как только он становился слишком смелым, переходила на строго научный, безличный, почти что энтомологический язык: с каждым его замечанием она обращалась так, словно это была бабочка, которую накалывают на булавку, чтобы лучше рассмотреть. В биологической лаборатории этот способ считался безошибочным. Но молодая девушка все сильнее возмущалась своим духовным аскетизмом. Перед ней человек с большим жизненным опытом, ее друг, который, несомненно, интересовался этим важным вопросом, он хотел поделиться с ней своими знаниями! Почему же ей не держаться с ним просто? Почему бы не приобщиться к его опыту? Человеку и так нелегко даются познания, а сомкнутые уста и запертые мысли усложняют все это еще во много раз. Она решила хотя бы в одном вопросе преодолеть застенчивость и однажды вечером заговорила о любви и о сущности любви с мисс Минивер. Но ответы мисс Минивер ее совершенно не удовлетворили. Мисс Минивер повторяла фразы миссис Гупс. - Передовые люди, - произнесла она с видом человека, познавшего истину, - стремятся обобщить любовь. "Тот горячее молится, кто горячее любит. И это правда для всего на свете - великого и малого". Что касается меня, мой удел - преданность. - Да, но мужчины? - отозвалась Анна-Вероника, решившись. - Разве вы не хотите мужской любви? Обе несколько секунд хранили молчание, шокированные самим вопросом. Мисс Минивер сквозь очки почти грозно посмотрела на своего друга. - Нет! - выговорила она наконец, и что-то в ее голосе напомнило лопнувшую струну теннисной ракетки. - Я прошла через это, - добавила она после паузы. Потом заговорила с расстановкой: - Я никогда еще не встречала мужчины, интеллект которого внушал бы мне уважение. Анна-Вероника задумчиво взглянула на нее и решила настаивать из принципа. - А если бы встретили? - спросила она. - Не могу себе представить, - ответила мисс Минивер. - И подумайте, подумайте, - ее голос упал, - об ужасающей грубости!.. - О какой грубости? - спросила Анна-Вероника. - Но, дорогая моя Ви! - Она говорила еле слышно. - Разве вы не знаете? - О, я знаю... - Тогда... - Она густо покраснела. Но Анна-Вероника игнорировала смущение своей приятельницы. - А не обман ли все это относительно грубости? Я имею в виду женщин, - сказала Вероника. После короткой передышки она решила продолжать: - Мы уверяем, будто тело безобразно. А на самом деле это самая прекрасная вещь на свете. Мы уверяем, будто никогда не думаем обо всем том, что создало нас такими, какие мы есть. - Нет! - воскликнула мисс Минивер со страстью. - Вы ошибаетесь! Я и не подозревала у вас таких мыслей. Тело! Тело! Оно ужасно. Мы души. Любовь - чувство более высокого плана. Мы не животные. Если бы я когда-нибудь встретила мужчину, которого смогла бы полюбить, то любила бы, - ее голос снова упал, - платонически. - Стекла ее очков блеснули. - Совершенно платонически, душой душу. Она повернулась лицом к огню, крепко стиснула себе локти, пожала узкими плечами. - Тьфу! - произнесла она. Анна-Вероника смотрела на нее и удивлялась. - Не нужно нам мужчин, - продолжала мисс Минивер, - нам не нужны их насмешки и громкий хохот. Пустые, глупые, грубые скоты. Да, скоты! Они и с нами все еще ведут себя, как скоты. Может быть, наука когда-нибудь позволит нам обходиться без них. Я имею в виду женщин. Самцы нужны не каждому живому существу. У некоторых нет самцов. - У зеленых мух, например, - согласилась Анна-Вероника, - но даже и они... Наступила минута глубокомысленного молчания. Анна-Вероника удобнее оперлась подбородком на руку. - Интересно знать, кто из нас прав. Во мне нет ни капли такого отвращения. - Толстой хорошо говорит об этом, - продолжала мисс Минивер, не обращая внимания на слова приятельницы. - Он видит все насквозь от начала до конца. Жизнь духовную и телесную. Он видит, как люди оскверняют себя скотскими мыслями, скотским образом жизни, жестокостями. Просто потому, что они ожесточены скотством, отравлены кровью и мясом убитых в злобе животных и спиртными напитками. Подумать только! Напитками, которые кишат тысячами и тысячами отвратительных мелких бактерий! - Это же дрожжи, - заметила Анна-Вероника, - растительные. - Все равно, - ответила мисс Минивер. - Поэтому мужчины как бы набухают материей, они возбуждены и опьянены ею. И они слепы ко всему нежному и утонченному; они смотрят на жизнь налитыми кровью глазами, и их ноздри раздуваются от вожделения. Они деспотичны, несправедливы, догматичны и похотливы. - Вы действительно думаете, что человеческий мозг изменяется под влиянием пищи, которую употребляют люди? - Мне это точно известно, - сказала мисс Минивер. - Experte credo [убеждение, построенное на опыте (лат.)]. Когда я живу правильно, живу чисто и просто, без всяких волнений и возбуждающих, средств, я вижу все отчетливо и ясно, но достаточно мне взять в рот кусочек мяса или что-нибудь в этом роде, и взор мой сейчас же мутнеет. Тогда у Анны-Вероники возникла почему-то новая потребность - страстная жажда видеть и понимать красоту. В ней вдруг словно вспыхнуло чувство прекрасного. Мысли ее изменились, она обвиняла себя в холодности и жестокости. Она принялась искать красоту и находила ее в самых непредвиденных местах и неожиданных сторонах жизни. До сих пор Вероника видела красоту главным образом в живописи и в других видах искусства, случайно, как нечто оторванное от жизни. Теперь ощущение красоты распространилось на множество явлений жизни, где она раньше ее не замечала. Мысли о красоте стали неотвязными. Они вплетались в ее работу по биологии. Анна-Вероника ловила себя на том, что все с большим любопытством спрашивает: "Откуда же у меня это чувство красоты, если основа жизни - борьба за существование?" И вот она думала о красоте, когда следовало думать о биологии. Она была очень встревожена тем, что в ее сознании все получало двоякое объяснение: с точки зрения сравнительной анатомии и с точки зрения красоты. Анна-Вероника не могла решить, какая же из двух тоньше, глубже, какая лежит в основе другой. То ли борьба за существование вырабатывает своего рода необходимый побочный продукт - пылкое желание и предпочтение, или же нечто мистическое, находящееся вне нас самих, какая-то великая сила толкает жизнь к красоте даже в ущерб целесообразности, невзирая на значение естественного отбора и на все очевидное многообразие жизни. Она пришла с этой загадкой к Кейпсу и изложила ее очень толково и ясно. Он умел хорошо говорить, говорил всегда пространно, когда она обращалась к нему с каким-либо затруднением; он отослал ее к существующей разнообразной литературе о расцветке бабочек, о непонятном богатстве оттенков и красоте оперения у райских птиц и колибри, о расположении полос у тигров и пятен у леопарда. Кейпс говорил интересно, но не объяснил ей все до конца, а оригинальные статьи, которые он упомянул, также не давали ответа на вопросы и только наводили на размышления. Как-то днем Кейпс замешкался, подошел, сел рядом с ней и стал говорить о красоте и о загадке красоты. В этом вопросе он обнаружил совершенно непрофессиональную склонность к мистицизму. Тут он был полной противоположностью Расселу, чьи методы мышления следовало бы определить как скептический догматизм. Разговор перешел на красоту в музыке, и они продолжили свою беседу за чаем. Но когда студенты сидели за чайным столом вокруг мисс Гэрвайс, пили чай и курили сигареты, нить разговора как-то ускользнула от Кейпса. Шотландец сообщил Анне-Веронике, что взгляд на красоту всегда зависит от метафизической предпосылки индивидуума; молодой человек с волосами, зачесанными, как у Рассела, стараясь отличиться, сказал студенту-японцу, что западное искусство симметрично, а восточное - асимметрично и что среди высших организмов наблюдается тенденция к наружной симметрии, прикрывающей внутренний недостаток равновесия. Анна-Вероника решила продолжить беседу с Кейпсом в другой раз и, подняв глаза, увидела, что он сидит на табурете, засунув руки в карманы, слегка наклонив голову набок, и задумчиво глядит на нее. Она перехватила его взгляд с любопытством и удивлением. Он отвел глаза и как человек, который очнулся от задумчивости, пристально стал смотреть на мисс Гэрвайс, затем встал и медленно направился в свое убежище - препараторскую. Однажды произошло событие само по себе ничтожное, но в нем содержался важный смысл. Вероника работала над серией гистологических срезов зародыша саламандры, и Кейпс пришел посмотреть, как она это делает. Девушка встала, а он сел за микроскоп и начал исследовать один срез за другим. Она взглянула на него и увидела на его щеках, освещенных солнцем, нежный золотистый пушок. При виде этого пушка что-то в ней затрепетало. Что-то изменилось. Она стала ощущать его присутствие так, как никогда еще не ощущала присутствие человека. Она заметила форму его уха, шею, волосы, нежное закругление века, видневшееся из-под брови; она воспринимала все эти знакомые черты, и они казались ей необычайно красивыми. Они и были необычайно красивы. Она чувствовала его плечи под пиджаком, его руку от плеча до гибкой и как будто нежной кисти, легко лежавшей на столе. Она чувствовала в нем что-то безмерно крепкое, сильное, надежное. Это ощущение разлилось по всему ее существу. Кейпс встал. - Здесь, пожалуй, есть кое-что удачное, - сказал он. И Вероника, сделав над собой усилие, заняла место у микроскопа, а он стоял, чуть склонившись над ней. Она заметила, что дрожит от его близости и боится, как бы он не коснулся ее. Овладев собою, она приложила глаз к окуляру. - Вы видите стрелку? - спросил он. - Вижу, - ответила она. - Вот так, - сказал он, пододвинул табуретку, сел - его локоть был на расстоянии четырех дюймов от нее - и сделал набросок. Затем встал и отошел от нее. Его уход вызвал в ней ощущение внезапной пустоты, как будто ушло нечто огромное; она не понимала, было ли это чувством бесконечного сожаления или бесконечного облегчения... Но отныне Анна-Вероника знала, что с ней происходит. В этот вечер Анна-Вероника долго сидела задумавшись, полураздетая, на своей кровати, потом стала ощупывать нежные мускулы на своей руке от плеча до кисти. Она думала об удивительной красоте кожи и обо всей прелести живой ткани. Под плечевым сгибом она нащупала тончайший волосяной покров. - Одухотворенная обезьяна, - сказала она. Вытянув руку прямо перед собой, она поворачивала ее и так и этак. - Зачем притворяться? - прошептала она. - Зачем притворяться? Подумай обо всей красоте мира, которая скрыта и очень мало доступна. Она застенчиво взглянула в зеркало над туалетным столом и на мебель, как будто они могли подслушать ее мысли. - Интересно, красива ли я? Интересно, буду ли я когда-нибудь сиять, как свет, как светящаяся богиня? Интересно... - Вероятно, девушки и женщины молились об этом и достигали этого... В Вавилоне, в Ниневии. - Почему не смотреть фактам в лицо, если они касается тебя самой? Она встала. Подошла к зеркалу и стала рассматривать себя задумчивым, критическим и все же восхищенным взглядом. - В конце концов я самая обыкновенная женщина! Она наблюдала, как пульсирует артерия на шее, потом легко и робко дотронулась до того места, где в груди билось ее сердце. Сознание влюбленности переполнило Анну-Веронику и изменило все ее мысли. Она все время думала о Кейпсе, и ей казалось, что и раньше, уже несколько недель, сама того не подозревая, она упорно думала о нем. Она дивилась изобилию связанных с ним впечатлений и воспоминаний, которые хранились в ее мозгу; как живо она помнила его жесты, случайные слова! Неправильно и нелепо было думать об одном и том же, ибо это одно поглощало все остальное; она делала большое усилие, чтобы заставить себя интересоваться другими вопросами. Но удивительно, как вещи совершенно посторонние возвращали ее к думам о Кейпсе. Когда она ложилась спать, Кейпс появлялся в ее снах как чудесный и нежданный гость. Некоторое время она довольствовалась своей любовью к нему. Возможность ответного чувства выходила за пределы ее фантазии. Ей даже не хотелось представлять себе, что он любит ее. Ей хотелось думать о нем, как о любимом человеке, быть подле него, присутствовать при том, как он ходит, берется то за одно дело, то за другое, говорит то одно, то другое, не сознавая, что она здесь, так же, как и она не осознавала себя. Воображать его любящим - значит все изменить. Тогда он повертывался бы к ней лицом, и ей пришлось бы думать о том, какое она производит впечатление, быть настороже, учитывать каждый свой жест. Он предъявлял бы к ней требования, а ей страстно хотелось бы их выполнить. Любить самой было намного лучше. Любить - означало забывать о себе и только наслаждаться другим существом. Если Кейпс будет подле нее, этого достаточно, чтобы любить и любить. Когда Анна-Вероника пришла на другой день в лабораторию, ей показалось, что счастье только облеклось в грубую оболочку всех ее дел и обязанностей. Она обнаружила, что любовь помогает лучше работать с микроскопом. Она вздрогнула, услышав, как в первый раз открылась дверь препараторской я Кейпс вошел в лабораторию, но, когда он приблизился к ней, она уже справилась с собой. Анна-Вероника поставила для него табуретку на некотором расстоянии от своего места; проверив работу, сделанную за день, он помедлил, затем решительно возобновил их разговор о красоте. - Мне кажется, - сказал он, - вчера, рассуждая о красоте, я слишком впал в мистику. - А мне нравится мистический подход. - Наша работа здесь - вот правильный подход. Я, знаете ли, думал... Может быть, в основе чувства красоты лежит только сильное ощущение освобожденности от боли, сила восприятия без разрушения ткани. - Нет, я предпочитаю мистический подход, - повторила Анна-Вероника и задумалась. - Красота - это не всегда сила. - Однако нежность можно, например, ощущать очень сильно. - Но почему же одно лицо красиво, а другое некрасиво? - возразила она. - По вашей теории, если два лица находятся рядом и озарены солнцем, они должны быть одинаково красивыми. Их красоту надо ощущать с совершенно равной силой. Кейпс с этим не согласился. - Я не имею в виду просто силу ощущения. Я сказал, сила восприятия. Можно интенсивно воспринимать гармонию, пропорцию, ритм. Существуют вещи неотчетливые, незначительные сами по себе, как физические факторы, но они подобны детонатору, вызывающему взрыв. Существует фактор внутренний и фактор внешний... Не знаю, выражаюсь ли я достаточно ясно. Я хочу сказать, что живость восприятия - вот в чем существенный фактор красоты. Но, разумеется, живость восприятия может быть вызвана и шепотом. - Это снова приводит нас к тайне, - заметила Анна-Вероника. - Почему одно, а не другое раскрывает нам глубины? - Ну, это может быть в конце концов следствием отбора; ведь некоторые насекомые предпочитают же голубые цветы, хотя они менее ярки, чем желтые. - Это не объясняет цвет неба при закате солнца. - Не так просто объясняет, как влечение насекомых к цветной бумаге, на которую они слетаются. Но, может быть, если бы людям не нравились ясные, блестящие, здоровые глаза, - что совершенно понятно с точки зрения биологии, - они не смогли бы любоваться драгоценными камнями. Одно явление может быть необходимым дополнением к другим. И, наконец, высокое ясное небо - знак того, что можно выйти из укрытия, радоваться и продолжать жизнь. - Гм! - произнесла Анна-Вероника и покачала головой. Кейпс, встретившись с ней глазами, весело улыбнулся. - Я высказался мимоходом и настаиваю на том, что красота не является особым дополнением к жизни, - вот моя мысль. Это жизнь, просто жизнь, она возникает и развивается ярко и сильно. Он встал, чтобы перейти к следующему студенту. - Есть красота нездоровая, - сказала Анна-Вероника. - Не знаю, существует ли она, - ответил Кейпс и после паузы наклонился над юношей с прической, как у Рассела. Анна-Вероника смотрела на его склоненную спину, затем подвинула к себе микроскоп. Некоторое время она сидела неподвижно. Она чувствовала, что вышла победительницей из трудного положения и теперь снова может разговаривать с ним, как прежде, до того, как ей стало понятно то, что с ней произошло... У нее созрело решение заняться научно-исследовательской работой и таким образом остаться в лаборатории еще на год. "Теперь мне ясен смысл всего", - сказала про себя Анна-Вероника. И действительно, несколько дней ей казалось, будто тайна мироздания, которую упорно замалчивали и прятали от нее, наконец полностью открылась. 9. ПРОТИВОРЕЧИЯ Однажды днем, вскоре после великого открытия, сделанного Анной-Вероникой, в лабораторию на ее имя пришла телеграмма: СКУЧАЮ НЕЧЕГО ДЕЛАТЬ ПООБЕДАЕМ ГДЕ-НИБУДЬ НЫНЧЕ ВЕЧЕРОМ ПОБЕСЕДУЕМ БУДУ СЧАСТЛИВ РЭМЕДЖ. Это предложение, пожалуй, даже обрадовало Анну-Веронику. Она не виделась с Рэмеджем дней десять-одиннадцать и охотно поболтала бы с ним. Сейчас она была переполнена мыслью о том, что влюблена, влюблена! Какое чудесное состояние! И, право, у нее, кажется, возникло даже смутное намерение поговорить с ним об этом. Во всяком случае, хорошо бы послушать его разговоры на некоторые темы, быть может, она поймет их лучше теперь, когда великая, потрясающая тайна пылает в ее сознании и притом так близко от него. К сожалению, Рэмедж был настроен несколько меланхолически. - На прошлой неделе я заработал больше семисот фунтов, - сообщил он. - Замечательно! - воскликнула Анна-Вероника. - Ничуть, - отозвался он, - просто удача в деловой игре. - Это удача, на которую можно купить очень многое. - Ничего из того, что человеку хочется. Рэмедж обернулся к лакею, предлагавшему карту вин. - Меня может развеселить только шампанское, - заявил он и стал выбирать. - Вот это, - сказал он, но затем передумал: - Нет! Это слаще? Отлично. - У меня все как будто идет хорошо, - продолжал Рэмедж, скрестив на груди руки и глядя на Анну-Веронику широко открытыми глазами слегка навыкате. - А я несчастлив. Я, кажется, влюбился. Он наклонился над тарелкой с супом. И тут же повторил: - Кажется, я влюбился. - Не может быть, - ответила Анна-Вероника тоном многоопытной женщины. - Откуда вы знаете? - Ведь это же нельзя назвать угнетающим состоянием, верно? - Уж вы этого знать не можете. - У каждого своя теория, - пояснила Анна-Вероника с сияющим лицом. - Ну, знаете, теории! Влюбленность - факт. - Она должна радовать. - Любовь - это тревога... жажда. Что еще? - спросил он подошедшего лакея. - Пармезан? Уберите! Мистер Рэмедж взглянул в лицо Анны-Вероники, оно показалось ему совершенно лучезарным. Интересно, почему она думает, что любовь дает людям счастье? И он заговорил о сассапарели и гвоздике, украшавших стол. Затем, наполнив ее бокал шампанским, сказал: - Вы должны выпить, потому что у меня тоска. За перепелками они вернулись к вопросу о любви. - Почему, - неожиданно спросил Рэмедж, и что-то жадное промелькнуло в его лице, - вы считаете, что любовь приносит людям счастье? - Должна, я уверена. - Но почему? Анне-Веронике он показался чересчур настойчивым. - Женщины чувствуют это инстинктивно. - Интересно, так ли это? - заметил Рэмедж. - Я сомневаюсь в женском инстинкте. Один из обычных предрассудков. Женщина якобы знает, когда мужчина в нее влюблен. А вы как считаете? С видом беспристрастного судьи Анна-Вероника подбирала вилкой салат. - Думаю, женщина должна знать, - решила она. - Вот как? - многозначительно произнес Рэмедж. Анна-Вероника взглянула на него и заметила устремленные на нее мрачные глаза, которыми он пытался выразить больше, чем они способны были выразить. Наступило короткое молчание, и в ее сознании быстро пронеслись смутные подозрения и предчувствия. - Может быть, о женском инстинкте действительно говорят глупости, - сказала она, чтобы избежать объяснений. - Кроме того, девушки и женщины, вероятно, отличаются друг от друга. Не знаю. Мне кажется, девушка не может знать, влюблен ли в нее мужчина или нет. - Она подумала о Кейпсе. Ее мысли невольно выливались в слова. - Девушка не может знать. По-моему, это зависит от ее душевного состояния. Когда страстно чего-нибудь желаешь, начинаешь думать, что это недоступно. Если полюбишь, наверное, начинаешь сомневаться. А если полюбишь очень сильно, как раз и становишься слепой, когда особенно хочешь быть зрячей. Анна-Вероника осеклась, испугавшись, что ее слова наведут Рэмеджа на мысль о Кейпсе, и действительно его лицо выражало нетерпение. - Даже так! - сказал он. Анна-Вероника покраснела. - Вот и все, - произнесла она. - Боюсь, я представляю себе эти вещи несколько туманно. Рэмедж взглянул на нее, затем глубоко задумался. Из этого состояния его вывел лакей, который подошел, чтобы обсудить дальнейший заказ. - Анна-Вероника, вы бывали в опере? - спросил Рэмедж. - Раз или два. - Хотите пойти сегодня? - Я с удовольствием послушаю музыку. А что сегодня идет? - "Тристан". - Я никогда не слышала "Тристана и Изольду". - Значит, решено. Мы пойдем, какие-нибудь места найдутся. - Это очень любезно с вашей стороны. - Любезны вы, что согласились пойти. Они сели в экипаж; Анна-Вероника откинулась на спинку с приятным ощущением комфорта, ей было весело из-под полуопущенных век наблюдать огни, суету, движение, мглистое поблескивание улицы, а Рэмедж сидел к ней ближе, чем следовало, и временами поглядывал на нее, порывался говорить, но молчал. Приехав в Ковент-Гарден, он достал билет в одну из верхних маленьких лож; когда они вошли, увертюра уже началась. Анна-Вероника сняла жакет, села на стул, стоявший с краю, и, наклонившись вперед, стала смотреть в огромный, подернутый теплой коричневатой дымкой зал. Рэмедж поставил стул близко к ней и вместе с тем так, чтобы хорошо видеть сцену. Музыка постепенно завладевала Анной-Вероникой; она переводила глаза с рядов публики, едва видной в полумраке, на поглощенный своим делом небольшой оркестр, где трепетали смычки и мерно двигались темные и серебристые инструменты, видела ярко освещенные партитуры и притушенные верхние люстры. Анна-Вероника всего один раз была в опере, тогда она сидела на дешевых местах, в тесноте, и рамкой к спектаклю служили спины, головы и женские шляпки; теперь у нее, наоборот, возникло приятное ощущение, что тут просторно и удобно. При заключительных тактах увертюры занавес поднялся, и зрители увидели Изольду на носу примитивно сделанного корабля. С высокой мачты донесся голос молодого моряка, и начался рассказ о бессмертных любовниках. Анна-Вероника знала эту легенду лишь в общих чертах и следила за развертывающимся действием со все возрастающим, страстным интересом. Великолепные голоса раскрывали все перипетии этой любви, а корабль плыл по морю под мерные взмахи весел. В минуту страстного объяснения между влюбленными, когда они впервые осознают свои чувства, словно ворвавшаяся дисгармония, появляется король Марк, встреченный приветственными кликами матросов, и становится рядом с ними. Складки занавеса медленно опустились, музыка стихла, в зале вспыхнул свет. Анна-Вероника очнулась от восхитительных звуков и красок, от смятенных грез любви, невольно завладевших ее сердцем, и увидела, что Рэмедж сидел почти прижавшись к ней, а рука его слегка касалась ее талии. Она поспешно отодвинулась, и рука упала. - Честное слово, Анна-Вероника, - сказал он, глубоко вздохнув, - это же так волнует. Она сидела совершенно неподвижно и смотрела на него. - Хорошо бы, если бы мы с вами выпили любовный напиток, - проговорил он. Она не нашлась, что ответить, и он продолжал: - Эта музыка питает любовь. Она будит во мне безмерную жажду жизни. Жить! Жить и любить! Она будит во мне желание быть вечно молодым, сильным, верным, а потом умереть великолепной смертью. - Это прекрасно, - тихо ответила Анна-Вероника. Они помолчали, теперь уже хорошо понимая друг друга. Анну-Веронику волновал и смущал тот странный новый свет, в котором предстали перед ней их отношения. Она раньше никогда не думала с этой точки зрения о Рэмедже. И она не была шокирована, но поражена и ужасно заинтересована. И все же это не должно продолжаться. Она чувствовала: вот он сейчас скажет еще что-то, что-то еще более личное и интимное. Ей было любопытно узнать, и вместе с тем она твердо решила не слушать его. Надо любой ценой заставить его говорить на нейтральную тему. - Каково точное значение слова "лейтмотив"? - наобум спросила она. - Прежде чем я услышала вагнеровскую музыку, мне ее с большим восторгом описывала в школе одна учительница, которую я не любила. Из-за нее у меня и сложилось впечатление, что это нечто вроде лоскутного одеяла: кусочки узора, который вновь и вновь повторяется. Анна-Вероника замолчала, на лице ее было вопросительное выражение. Рэмедж, не говоря ни слова, смотрел на нее долгим и проницательным взглядом. Казалось, он колеблется и не знает, как действовать дальше. - Я плохо разбираюсь в музыкальной терминологии, - наконец произнес он, не сводя с нее глаз. - Для меня музыка - вопрос чувства. И, противореча себе, тут же углубился в толкование слова "лейтмотив". По обоюдному молчаливому соглашению они игнорировали то знаменательное, что произошло между ними, игнорировали тот скользкий путь, на который оба теперь вступили. Слушая любовную музыку второго акта, до той минуты, когда охотничий рог Марка прервал сладостный сон, Анна-Вероника беспрерывно думала о том, что рядом, совсем близко, сидит человек, который собирается еще что-то сказать, может быть, прикоснуться к ней, протянуть невидимые жадные щупальца. Она старалась придумать, как ей поступить в том или ином случае. Она была по-прежнему полна мыслями о Кейпсе, это был гигантский обобщенный образ Кейпса-возлюбленного. И каким-то непонятным образом Рэмедж сливался с Кейпсом. Ее охватило нелепое стремление убедить себя в том, что именно Кейпс жаждет воздействовать на нее. То обстоятельство, что преданный Друг пытается ухаживать за ней недопустимым образом, оставалось, несмотря на все ее усилия, незначительным фактом. Музыка смущала и отвлекала ее, заставляла бороться с каким-то опьянением. У нее закружилась голова. В этом именно и заключалось самое неприятное: у нее кружилась голова. Музыка звучала предостерегающе, возвещая вторжение короля. Вдруг Рэмедж сжал кисть ее руки. - Я люблю вас, Анна-Вероника, я люблю вас всем сердцем и душой! Она наклонилась к нему и почувствовала тепло его лица. - Не надо! - сказала она и вырвала руку. - Боже мой! Анна-Вероника! - заговорил он, пытаясь удержать ее. - Боже мой! Скажите мне, скажите мне сейчас же, скажите, что вы любите меня! Лицо его выражало все ту же затаенную хищную жадность. Она отвечала шепотом, оттого что в соседней ложе, по другую сторону Рэмеджа, из-за перегородки выступал белый женский локоть. - Пустите руку! Здесь не место! Он выпустил ее руку, вспомнив о присутствии публики, и заговорил вполголоса, настойчиво и с горечью: - Анна-Вероника, поверьте мне, это любовь! Я готов целовать землю, по которой вы ступаете. Я люблю каждый ваш вздох. Я пытался не говорить вам этого, пытался быть только вашим другом. Но тщетно. Я хочу вас. Я обожаю вас. Я готов сделать все, я бы все отдал, чтобы вы стали моей!.. Вы слышите меня? Вы слышите, что я говорю?.. Это любовь! Он сжал ей локоть и сразу отпустил его, почувствовав, как она дернула руку. Долгое время оба молчали. Она сидела в углу ложи, откинувшись на спинку стула, не зная, что сказать или сделать, охваченная любопытством, испуганная, ошеломленная. Казалось, она должна встать и заявить, что уходит домой, что такое ухаживание оскорбительно. Но ей меньше всего хотелось поступить именно так. На подобное решительное выражение собственного достоинства у нее не хватало воли; ведь Рэмедж ей нравился, она его должница, и ей интересно, ужасно интересно. Он в нее влюблен! Анна-Вероника пыталась осознать всю сложность и запутанность создавшегося положения и сделать какие-то выводы. Он опять заговорил вполголоса и так быстро, что она не все могла расслышать. - Я полюбил вас, - сказал он, - с той минуты, когда вы сидели на ограде и мы беседовали. Я вас всегда любил. То, что нас разделяет, для меня не существует. Весь мир для меня не существует. Вы мне нужны безмерно, беспредельно... Его голос то звучал громче, то терялся в звуках оркестра и в пении Тристана и короля Марка, как это бывает в телефонном разговоре при плохой слышимости. Она с удивлением смотрела на его умоляющее лицо. Анна-Вероника обернулась к сцене: раненый Тристан лежал в объятиях Курвенала, Изольда была у его ног, а король Марк, воплощение мужества и долга, мужской верности любви и красоте, стоял над ним, и вторая кульминация окончилась замиранием переплетающихся мелодий. Занавес короткими рывками стал опускаться, музыка стихла, публика задвигалась, раздались аплодисменты, в зале зажегся свет. Он озарил и ложу, и Рэмедж сразу оборвал лихорадочный поток слов и откинулся назад. Это помогло Анне-Веронике овладеть собой. Она посмотрела на него и увидела своего прежнего друга, своего приятного и верного спутника, который вдруг решил превратиться в страстного влюбленного, бормотавшего интересные, но неприемлемые вещи. Его пылавшее лицо выражало нетерпение и смятенность. Его страстный вопрошающий взгляд перехватил ее взгляд. - Скажите мне что-нибудь, - произнес он, - говорите со мной. Она поняла, что Рэмеджа можно пожалеть, глубоко пожалеть, видя его в таком состоянии. Разумеется, все это совершенно невозможно. Но она была смущена, странно смущена. И вдруг она вспомнила, что ведь живет на его средства. Она наклонилась к нему и сказала: - Мистер Рэмедж, прошу вас, не говорите больше об этом. Он порывался было что-то ответить, но промолчал. - Я не хочу, вы не должны так говорить со мной! Я не хочу слушать вас. Если бы я знала, что вы намерены так говорить со мной, я не пришла бы сюда. - Но что же мне делать? Я не могу молчать. - Пожалуйста, - настаивала она, - пожалуйста, не сейчас, здесь не место. - Я должен с вами объясниться! Я должен высказаться! - Но не сейчас, не здесь. - Так уж случилось, - сказал он. - Это вышло не преднамеренно. А теперь, раз уж я заговорил... Анна-Вероника почувствовала, что он, безусловно, имеет право на объяснение, но что объясняться именно сегодня невозможно. Ей надо было подумать. - Мистер Рэмедж, - сказала она, - я не могу... Не сейчас. Прошу вас... Не сейчас, иначе мне придется уйти. Пристально глядя на нее, он старался проникнуть в тайники ее души. - Вам не хочется уходить? - Нет. Но я вынуждена... Я должна... - А я должен говорить об этом. Это необходимо. - В другое время. - Но я люблю вас. Я люблю вас... нестерпимо! - Тогда не говорите со мной сейчас. Я не хочу, чтобы вы вели со мной этот разговор теперь. В другом месте. Не здесь. Вы неправильно поняли меня. Я не могу вам объяснить... Они смотрели друг на друга, не понимая один другого. - Простите меня, - наконец сказал он слегка дрожащим от волнения голосом и накрыл своей ладонью руку Анны-Вероники, лежавшую на ее колене. - Я самый безрассудный из людей. Я был глуп, глуп и несдержан от избытка чувств. Разве можно было так вдруг их излить? Я... я заболел любовью и не отвечаю за себя. Можете ли вы меня простить, если я больше ничего не скажу? Она взглянула на него задумчиво и серьезно. - Считайте, - сказал он, - будто я ничего не говорил. И продолжим нашу сегодняшнюю встречу. Почему бы и нет? Представьте себе, что у меня был истерический припадок, и вот я пришел в себя. - Хорошо, - ответила она и вдруг почувствовала к нему горячую симпатию. Забыть - это был единственный правильный путь, чтобы выйти из нелепого и мучительного положения. Он продолжал вопросительно смотреть на нее. - А об этом давайте поговорим как-нибудь в другой раз. В таком месте, где нам никто не помешает. Хотите? Она обдумывала его слова, а ему казалось, что он никогда еще не видел ее такой собранной, независимой и красивой. - Хорошо, - согласилась она, - так мы и сделаем. Однако у нее опять возникли сомнения относительно прочности того перемирия, которое они только что заключили. Ему хотелось кричать от радости. - Идет, - сказал он, странно возбужденный, и еще крепче сжал ее руку. - А сегодня мы друзья, не правда ли? - Мы друзья, - отозвалась Анна-Вероника и поспешила отдернуть руку. - Сегодня вечером мы такие же, какими были всегда. Вот только музыка, в которую мы погрузились, божественна. Когда я докучал вам, вы слушали ее? По крайней мере первый акт вы слушали. А весь третий - это любовное томление. Тристан умирает, и приход Изольды для него - луч света в последние минуты жизни. Вагнер сам был влюблен, когда писал эту вещь. Акт начинается своеобразным соло на флейте пикколо. Эта музыка всегда будет захватывать меня как воспоминание о сегодняшнем вечере. Свет погас, вступление к третьему акту началось, звуки росли и замирали, это были чувства, теснившиеся в сердцах разлученных любовников, которых все же объединяли боль и воспоминания. Занавес поднялся - Тристан лежал раненый на своем ложе, а пастух со свирелью, нагнувшись, смотрел на него. Они объяснились на следующий вечер, но произошло это совсем не так, как ожидала Анна-Вероника; многое поразило ее, и многое стало ясно. Рэмедж зашел за ней, она встретила его ласково и приветливо, словно королева, которая знает, что будет вынуждена причинить горе своему верноподданному. Ее обращение с ним было необычно бережным и мягким. Новый цилиндр с более широкими полями шел к его типу лица, несколько скрадывая настойчивое выражение темных глаз и придавая ему солидный, достойный и благожелательный вид. В его манерах чуть сквозило предвкушение победы и сдержанное волнение. - Мы пойдем в такое место, где нам отведут отдельную комнату, - сказал он. - Там... там мы сможем обо всем поговорить. На этот раз они отправились в ресторан Рококо на Джермен-стрит, поднялись по лестнице; на площадке стоял лысый лакей с бакенбардами, как у французского адмирала, и с необычайно благопристойным видом. Он как будто ожидал их прихода. Плавным гостеприимным жестом он указал на дверь и ввел их в маленькую комнату с газовой печуркой, диваном, обитым малиновым шелком, и нарядным, покрытым скатертью столиком с цветами из оранжереи. - Странная комнатка, - заметила Анна-Вероника, чувствуя какую-то смутную неприязнь к этому слишком крикливому дивану. - Здесь можно побеседовать, так сказать, не стесняясь, - ответил Рэмедж. - Это отдельный кабинет. Он стоял и следил, необычно озабоченный, за приготовлениями к столу. Потом как-то неловко бросился снимать с нее жакет и передал его лакею, который повесил жакет в углу комнаты. Видимо, обед и вино он заказал заранее, и лакей с бакенбардами угодливо поспешил подать суп. - Пока нам будут подавать, поговорим на всякие нейтральные темы, - как-то нервно сказал Рэмедж. - А потом... потом мы останемся одни... Понравился вам Тристан? Анна-Вероника чуть помедлила, прежде чем ответить: