ное, - изрек Минчит, точь-в-точь как островной прорицатель, - представляет собою лишь легкое искажение нормального. - И эта ненормальность доходила до безумия? - Оно не было... как бы это сказать? - органическим. У вас нет никаких изменений в мозгу. Но у вас исключительная психика. Вы необычайно чувствительны и склонны к некоторому раздвоению. А я как раз занимаюсь изысканиями в этой области. Вы являетесь для меня прекрасным материалом для изучения. Я оглянулся на Ровену. По выражению ее лица я понял, что могу продолжать расспросы. И я вновь обратился к доктору: - Был я вашим Священным Безумцем? - Так или иначе вы находились на моем попечении. - Но где же это я находился на вашем попечении? - Здесь - в штате Нью-Йорк, когда вас привезли сюда. Главным образом в Йонкерсе. В психиатрической клинике Куина. - А как же остров Рэмполь? - Такой остров существует. Вы, должно быть, слышали это название, после того как вас спасли. - И я был там? - Возможно, что пробыли там часок-другой. Вы могли сойти на берег с лодки, которая подобрала вас с "Золотого льва". - И вы вполне уверены, что это не остров Рэмполь? - Нет, нет, - вмешалась Ровена. - Это подлинный мир. Самая настоящая действительность! Я обернулся и посмотрел на нее. Какая она хрупкая и прелестная! - И этот мир ты изо всех сил старалась покинуть! - проговорил я, пытаясь кое-как связать разрозненные факты. - Ты хотела утопиться. Почему ты хотела утопиться? Она подошла ко мне, присела на ручку кресла и, обхватив мою голову руками, прижала ее к своей груди. - Ты спас меня, - прошептала она. - Ты бросился в воду и спас меня. Ты ворвался в мою жизнь - и спас меня навсегда. С минуту мне казалось, что я начинаю что-то понимать, но тут же мне стало ясно, что я ничего не понимаю. Меня мучили неразрешимые загадки. Повернувшись к доктору Минчиту, я снова извинился, что говорю так бессвязно. Я попросил как следует растолковать мне, в чем дело, но тут у меня закружилась голова, и я уселся на кровать. - Должно быть, я болен, - обратился я к доктору Минчиту. - Расскажите мне историю моей болезни. Расскажите, как это я с острова Рэмполь внезапно перепрыгнул в Нью-Йорк. С минуту Минчит молчал, видимо, обдумывая свой ответ. - Я очень рад, что могу наконец говорить с вами вполне откровенно, - заметил он. - Я считаю, что вы должны _все_ знать. Но доктор не сразу начал свои объяснения; спрыгнув со стола, он принялся шагать взад и вперед по комнате. - Да? - нетерпеливо сказал я. - Ему надо как следует подумать, - сказала Ровена в его оправдание. - Помните ли вы, что находились на покинутом корабле "Золотой лев"? Можете ли это припомнить? - Все как есть. Капитан бросил меня на произвол судьбы. - Бросил на произвол судьбы? - Он запер меня в каюте, когда лодки отчаливали. - Гм... я этого не знал. Он запер вас в каюте! Вы потом мне об этом расскажете. Как бы то ни было, вас обнаружили на этом корабле матросы с паровой яхты "Смитсон". На этой яхте находились исследователи, собиравшие кое-какой научный материал на островах Южной Атлантики и на Огненной Земле. С этого и начинается _мой_ рассказ! Двое наших матросов нашли вас у пароходной трубы; вы спали, а когда они вас разбудили, вы громко закричали и кинулись на них с топориком. Вы были - что правда, то правда - совершенно ненормальны. - Но... - начал было я, и осекся. - Продолжайте. - Вы оказались не слишком удачным экземпляром, несколько обременительным для "Смитсона"... - Постойте, - прервал я его. - Когда все это было? Он прикинул в уме. - Около пяти лет назад. - Боже мой! - вырвалось у меня, а Ровена сжала мне руку, выразив свое сочувствие. Доктор Минчит продолжал: - Повторяю, вы, мягко выражаясь, представляли собой весьма беспокойный экземпляр. Начальник нашей экспедиции поручил мне вас, так как я по профессии психиатр, и я изо всех сил старался приспособить вас к нашей обстановке. Должен сказать, что я находился на яхте в качестве этнолога. У меня были тяжелые переживания, и я отправился путешествовать, чтобы отдохнуть. Я прекрасно знал начальника экспедиции... Он снова замолчал, видимо обдумывая, что рассказать мне в первую очередь. - Сущее наказанье было с вами! - опять заговорил он. - Захватив вас с парохода, лодка направилась в залив острова Рэмполь, тут-то вы и увидели этот остров. Вы кричали в бреду, что потеряли свой мир, что мы - кровожадные дикари и раскрашенные людоеды. Вас доставили на борт "Смитсона", и мне предложили либо угомонить вас, либо держать под замком в каюте. Как профессионал я заинтересовался вами с первой же минуты. Мне думалось, что, так сказать, физически вы вполне нормальны, то есть у вас нет никаких органических изменений в мозговых клеточках. С вами, очевидно, дурно обращались, и вы пережили сильное потрясение. Вот почему ваш рассудок перестал нормально функционировать и все ваши понятия перепутались. Я полагаю, что если б я позволил им сделать то, что они хотели, то есть запереть вас в каюту, то вы стали бы колотить в дверь - и это, пожалуй, доконало бы вас. Вы смертельно боялись, что вас запрут в каюту. Помните вы это? Я тщетно напрягал память. - Нет. Потом прибавил менее уверенным тоном: - Не-ет... Я начал смутно припоминать, как пытался выбраться из запертой каюты. Но ведь это было на "Золотом льве"! - Приходилось вам потакать, - продолжал он. - И нельзя сказать, чтобы вы возбуждали к себе симпатию. Вы ненавидели весь род человеческий, называли нас шайкой грязных дикарей, и... словом, не слишком с нами церемонились. Если бы не я, вас, конечно, высадили бы на берег при первой же возможности... Но я заявил, что вы не просто тяжелый субъект, а драгоценный объект для научных исследований, и это заставило их примириться с вашим присутствием. Так мы и возили вас с собой, пока не привезли сюда. Я решил поместить вас в институт Фредерика Куина в йонкерсе, чтобы наблюдать и изучать вашу болезнь. В Европе почти не имеют понятия о том, на каком высоком уровне находится у нас психиатрия. Мы изучаем и наблюдаем самые разнообразные типы душевных заболеваний. У меня были кое-какие затруднения - приходилось оформлять вас как иммигранта и вести переписку с вашим престарелым опекуном, проживающим в Лондоне; но мне удалось все уладить, и с этих самых пор вы непрерывно находились под моим наблюдением в йонкерсе, а затем в Нью-Йорке. Ваш опекун неплохой человек. Он попросил своих знакомых проведать вас и, убедившись, что с вами хорошо обращаются, почувствовал ко мне доверие, предоставил свободу действий и к тому же оплатил все расходы. Денег на вас хватило. За это время вы получили кое-какое наследство, и теперь вы довольно состоятельный человек. Все счета у меня в полном порядке. Мне понадобилось два года, чтобы доказать, что вы ничего с собой не сделаете и не опасны для окружающих. Наконец вас выпустили из клиники под мою ответственность, и вы поселились в собственной квартире. - Вот в этой самой? - Вы сюда переехали после того, как познакомились с _нею_. - Это моя квартира, - шепнула Ровена. - Ты снял ее для меня и отказался от своей. Я задумался. - Все это очень хорошо. Но почему же я ничего этого не помню? - Кое-что вы помните, но в искаженном виде. Я утверждаю, что вы представляете собой типичный случай "систематического бреда". Тут он замолчал, ожидая, что я попрошу его продолжать, что я и сделал после минутного молчания. Он остановился передо мной, засунув руки в карманы, как профессор перед группой студентов, и представлял собой, выражаясь его языком, типичный случай в аудитории. - Видите ли, - начал он и запнулся, сделав неопределенный жест левой рукой. - Дело все в том... Но я не буду подробно излагать его сложную теорию, - это мне не по силам. Слушать скучные лекции - удел студентов. А эта повесть рассчитана на широкого читателя. Теория Минчита или, если угодно, его объяснения основывались на том, что наше восприятие внешнего мира не отличается чрезмерной точностью и вместе с тем всегда носит критический характер. Мы всегда фильтруем и редактируем наши ощущения, прежде чем они, так сказать, доходят до нашего сознания. Даже люди, совершенно лишенные воображения, живут иллюзиями, бессознательно прикрашивая жизненные факты и тем самым защищаясь от действительности. Наш ум отбирает впечатления, отбрасывая все неприятное и оскорбительное для нашего самолюбия. Мы продолжаем редактировать и видоизменять даже давно пережитое нами. То, что человек _помнит_ о происшедшем накануне, отнюдь не соответствует тому, что он действительно видел или пережил в тот или иной момент вчерашнего дня. Все это ретушировано, подчищено и препарировано по его вкусу и как того требует его самолюбие. Люди с богатым воображением и те, которых воспитали, ограждая от резких ударов действительности, порой совершенно искренне, самым необычайным образом искажают реальность, приукрашивают ее, истолковывают на суеверный лад, облекают в фантастические одеяния. - Поэтому-то вы меня так заинтересовали, - прибавил Минчит, как бы извиняясь и подходя ко мне поближе. - Вы _чрезвычайно_ любопытный пациент! Это было очень любезное признание. Затем он спросил меня, приходилось ли мне слышать о случаях раздвоения сознания, о том, что в одном мозгу могут уживаться две различные системы ассоциации, иногда их даже больше, и они проявляют себя совершенно независимо, так что можно подумать, что в одно тело вселились две души. Я отвечал, что слыхал о таких фактах. Мне кажется, в наше время они общеизвестны. Доктор заявил, что я представляю собой поразительный пример раздвоения сознания. Моя основная личность получила такую тяжелую травму в самом начале моего жизненного пути, что укрылась под защиту фантазии, вообразив, будто грубость и жестокость существуют только в одном отдаленном диком уголке земного шара. Она упорно цеплялась за мысль, что утерянный ею мир иллюзий все еще существует, тот цивилизованный мир, из которого я был выброшен и куда мне предстояло вернуться. Я задумался над его словами и попросил его повторить все сказанное. Потом согласился с доктором, но без особого энтузиазма. В этих утешительных мечтаниях, говорил он, я пребывал четыре с половиной года, в то время как моя второстепенная личность, мое житейское "я", которое я усиленно игнорировал, поддерживало мое существование, заставляя меня избегать неприятностей, вовремя есть, даже заниматься делами, когда это было необходимо. Правда, это житейское "я", эта жалкая, второстепенная личность была все время чем-то озабочена, как говорится, в мрачном раздумье, но действовала вполне разумно, хотя и медленно. Она читала газеты, могла поддержать банальный разговор, но вела обособленное существование, выполняя черную работу и обслуживая основной комплекс моего сознания, поглощенный фантазиями и мечтами. Порой она кое-что припоминала, но тут же выбрасывала из сознания. Основное же мое "я" и знать ничего не хотело об этих житейских мелочах, а если что и принимало, то изменяло до неузнаваемости. - Все мы в известной мере таковы, - добавил Минчит. - Вы представляете такой интерес для науки именно потому, что так последовательно, упорно и настойчиво отстаивали свою фикцию. - Да, да, все это весьма правдоподобно, - сказал я, - но... послушайте, доктор Минчит! Ведь я совершенно реально воспринимал остров Рэмполь, осязал все находящиеся там предметы, ел и помню вкус пищи. Я его видел так же отчетливо, как вон тот старый ковер с полинявшим узором. Разве человек может так всецело отвергнуть действительность и придумать все то, что я видел, - утесы, горы, пиршества, погоню и мегатериев? Я выслеживал мегатериев, и один из них гнался за мною. Гнался по пятам. Мегатерии - это гигантские ленивцы. Сомневаюсь даже, слышал ли я когда-нибудь о них до того, как попал на этот остров! - Это совсем нетрудно объяснить, - отвечал доктор. - "Смитсон" разыскивал мегатериев. Это было нашей основной задачей. Если остался в живых хоть один мегатерий, мы хотели найти его раньше англичан. У нас на судне все интересовались мегатериями. Мы постоянно беседовали о них. Наш зоолог и палеонтолог прямо бредили мегатериями. Они показывали нам рисунки. У них был череп молодого мегатерия, к которому пристали клочки кожи и кусочки помета. Теперь я вспоминаю: однажды вы прочли нам замечательную диссертацию об их нравах и образе жизни! Поразительная выдумка! Необычайная фантазия! Так вы думаете, что видели мегатериев? - А разве их не было на острове Рэмполь? - Мы не встретили ни единого. Я был совершенно сбит с толку. - Вы путаете сновидение с воспоминаниями о действительной жизни. Это случается чаще, чем думают. Я опустил голову на руки, потом снова выпрямился. - Я не утомил вас? - спросил он. - Я ловлю каждое ваше слово, - ответил я, - хотя мне еще далеко не все понятно. - Это и не удивительно. Ведь я рассказал вам за каких-нибудь полчаса о результатах наблюдений, которые терпеливо вел в течение четырех с лишним лет! - Чит, - заметил я, - всегда был терпеливым наблюдателем... Но любопытно, откуда я взял этот его головной убор?! Доктор не имел представления об этом замечательном головном уборе и пропустил мои слова мимо ушей. Он был слишком поглощен своим повествованием. - Это была такая увлекательная задача - нащупать и расчленить перепутанные комплексы сознания. - Я рад, что это доставляло вам удовольствие, - ответил я. - Например... - Он опять зашагал по комнате. - Я узнал, что у вас очень сложная наследственность: с одной стороны - старинная английская кровь, с другой - смешение сирийской, португальской и отчасти крови туземцев Канарских островов. В самом начале жизни вы пережили резкий перелом. Сперва - безалаберное детство на Мадейре; затем спокойные отроческие годы в Уилтшире, причем оба эти периода ничем не связаны между собой. Даже язык ваш изменился. Вы потеряли всякую связь с Мадейрой, - все это так. Но... под личиной вашего английского "я" таилось иное существо - пылкое, буйное, эгоцентричное, склонное к пессимизму, - правда, оно мало себя проявляло и было как будто позабыто. Скажите, на вашем острове Рэмполь была богатая субтропическая растительность? - Да, множество деревьев, густые травы и яркие цветы, - ответил я, подумав. - Горы были крутые и живописные. - Но ведь настоящий остров Рэмполь - голая пустыня, - сказал он. Я оглянулся на Ровену. - Доктор очень проницателен, - сказала она. - Он очень проницателен, - согласился я. - Мы так часто это обсуждали, - заметил доктор Минчит. Я взглянул на свои ноги, на бледно-голубую полинялую пижаму и на босые ступни. Я нашел руку Ровены и пожал ее. Поглядел на горшки с вербеной, затем в открытое окно. - Вы очень умный человек, - начал я. - Все здесь кажется мне вполне реальным. Но не менее реален и остров Рэмполь. Да, пока еще это так. Столь же реально и блюдо, которое я там ел, - человеческое мясо. И завывание дикарей, и война. Скажите мне, где добывают пищу, которой меня здесь кормят? Разве в этом мире нет "даров Друга"? И что это за война, бессмысленная и страшная война, которой закончился мой бред? Что это была за военная суматоха? Этот барабанный бой и завывания? Неужели ничего этого не было? И почему ты, дорогая моя, бросилась в воду? Тут в мой сон ворвалась твоя реальная жизнь. Ведь он мне еще этого не объяснил, и ты ничего не сказала, и я чувствую, что это не был сон. - Нет, - отвечал он, и внезапно осекся. - Это... имело свои основания... - А война? - настаивал я. - Война? - Дорогой мой! Дорогой мой! - повторяла Ровена, словно пытаясь скрыть нечто не до конца понятное ей самой. - У нее были неприятности, - нехотя вымолвил доктор. - Она оказалась в большой нужде. - А воитель Ардам? Минчит заговорил лишь после долгой паузы, - но тем большее впечатление произвел его ответ. - Почти весь мир, - сказал он, - реальный мир... сейчас охвачен войной. - А! Теперь я начинаю понимать! - воскликнул я. - Стало быть, одно воспоминание цепляется за другое? - Да, - согласился доктор. - Мы переживаем сейчас великое и трагическое время. Теперь вы наконец можете взять себя в руки и взглянуть действительности в лицо. - Так это реальный мир? - Несомненно. - Реальный мир! - повторил я. Тут я встал и подошел к окну; в его рамке виднелись высокие угрюмые здания величайшего из современных городов, озаренные багровым сиянием, и тысячи окон ярко горели, отражая закатные лучи. - Теперь я начинаю понимать, - сказал я. Минчит вопросительно посмотрел на меня. - Я готов признать, что этот мир вполне реален. - При этих моих словах в глазах доктора блеснула радость. - Но я убежден, что остров Рэмполь тоже существует, - продолжал я, - и он где-то совсем близко. Знаете, доктор, что, в сущности говоря, представлял собою остров Рэмполь? Это и был реальный мир, проступавший сквозь туман моих иллюзий. 3. СНОВА БЬЮТ БАРАБАНЫ ВОЙНЫ Как это ни странно, я никогда не расспрашивал свою жену о том, какую жизнь она вела в Нью-Йорке и что привело ее к решению покончить с собой, к безумному шагу, в результате которого мы с ней сблизились. Меня всякий раз удерживало какое-то неприятное чувство, да, видно, и ей было тяжело об этом вспоминать. В книге жизни, куда занесены все наши хорошие и дурные поступки, есть страницы, которые никогда не хочется вновь перечитывать. Я думаю, каждый со мной согласится. Кто из нас, перевалив за тридцать, любит вспоминать грехи своей юности, всякие безумства и позорные выходки? Моя жена была прелестная, утонченная и благородная женщина, правда несколько вспыльчивая, капризная и порой склонная к безрассудству. Родилась Ровена в маленьком городишке Аллен-Лэй в штате Джорджия. Она убежала из отцовского дома. Была она отпрыском бедной семьи Эверет, но отец ее принадлежал к довольно знатному роду Нисбет. Родители воспитывали дочь в старозаветном протестантском духе, но их убедили отдать ее в колледж Рейда в Кеппарде. У нее рано развилась ненасытная любознательность и любовь к чтению. Она проглатывала все книги, какие попадались ей под руку, и, когда подросла, из нее получился настоящий бунтарь. Она была умна и очень способна, а интеллектуальный уровень в Кеппарде весьма невысок. Чувствуя свое превосходство и окруженная преклонением, какое в моде у галантных южан, она слишком возомнила о себе и вообразила, что призвана повелевать людьми и ей предстоит великое будущее. Опасаясь последствий какой-то чересчур смелой шалости и втайне помышляя о завоевании мира, она бежала в Нью-Йорк; ей помог в этом молодой адвокат из Манхэттена, заведовавший финансовой стороной дела в колледже Рейда. Он был весьма передовых взглядов, хотя не находил нужным их высказывать. Он так увлекся Ровеной, что забыл о всякой осмотрительности - оба ударились в безудержную романтику. Но в Нью-Йорке осмотрительность снова вернулась к нему, и он предоставил Ровене одной бороться за жизнь. Она привезла с собой несколько рукописей, кое-какие рассказы и роман, которые в дружеской атмосфере Джорджии казались "куда лучше всей этой дребедени, что печатают у нас в журналах". Не желая идеализировать Ровену в угоду иным любителям сантиментов, я не стану превозносить ее моральные достоинства. Как многие из нас, она была эгоистична, тщеславна и ненасытна в своей жажде удовольствий. На редкость хорошенькая, живая и темпераментная, она добивалась успеха в жизни, пользуясь своей живостью и темпераментом, как иные мужчины пробивают себе дорогу своим умом и энергией. Сомневаюсь, чтобы Ровена по-настоящему любила своего адвоката, и уж конечно она была слишком горда, чтобы удерживать его, когда он отвернулся от нее. Мне думается, вероятнее всего она сама дала повод к разрыву. Увлекшись своей ролью покорительницы сердец, она попала в неприятную историю с одним видным чиновником из департамента полиции. Излишне упоминать его имя для тех, кто знает Нью-Йорк, и совершенно бесполезно для тех, кто незнаком с этим городом. Какой-то случайный флирт вызвал в нем ревнивую ярость, и он начал преследовать ее, используя все свое влияние и власть. На последнем этапе этих преследований она решила, что река - наименее мучительный способ вырваться из Нью-Йорка. Пожалуй, иные сочтут, что Ровена была просто-напросто наглой, не слишком удачливой авантюристкой. Но я решительно заявляю, что это не так, - и уж мне ли не знать собственной жены? Допустим даже, что в юности у нее был известный вкус к авантюрам, но наряду с этим сколько прекрасных задатков! Какие богатые возможности, какие сокровища нежности и мужества таились в ее душе, когда она очертя голову бросилась в быстрые мутные воды Гудзона! Я мог бы проследить умственным взором, как складывалась эта яркая натура. Закрывая глаза на темные похождения романтического периода ее жизни и мысленно переносясь в ее прошлое, я вижу перед собой смуглого ребенка, наивного и жизнерадостного, который резвится под ярким солнцем юга, заливаясь звонким смехом; потом - девочку-подростка, усевшуюся на подоконник и жадно читающую книжку за книжкой; затем юную девушку, которая, забравшись с ногами на кресло, в порыве вдохновения поверяет бумаге смелые идеи и великие замыслы, какие осеняют каждого начинающего писателя, оттачивая свою первую ядовитую остроту и свой первый блистательный афоризм. Я догадываюсь, что она мечтала об успехах в обществе, о головокружительном триумфе, а также о принце, утонченном и навеки ей преданном, который разделит с ней ее громкую славу. И что встретила она в жизни взамен этого? Грубые щелчки, неудачу за неудачей. Она была ошеломлена и сбита с толку. Ее гордые надежды были растоптаны, смяты, но воля не сломлена. Словом, я вытащил из воды потерпевшее неудачу, одинокое и затравленное существо. Но в этом создании я обнаружил неистощимые богатства любви и благодарности, нежности и преданности, глубоко запрятанные и совершенно нетронутые. Она с первого же взгляда показалась мне очаровательной, и я до сих пор открываю все новую прелесть в ее живом, одухотворенном лице. Как мне дороги ее выразительные черты! Она отдалась мне в порыве благодарности и приняла меня в свою жизнь, когда осознала, насколько я одинок, как далеко ушел в мир бредовых иллюзий. На каждом из двух любящих всегда лежит обязанность по мере сил заслонять от любимого существа грубое лицо действительности. Оба мы нуждались в защите от действительной жизни. Минчит, как тонкий психолог, понял, что отношения с ней пойдут мне на пользу, и разрешил мне соединить жизнь с тем существом, которому удалось прорвать густую пелену бреда, застилавшую мое сознание. Мы с Ровеной спасли друг друга. Ровена долго не соглашалась выйти за меня замуж. Именовала себя "черепком разбитой вазы". (Так в одном из романов была названа несчастная падшая женщина.) Она готова была ухаживать за мной как сиделка, совершенно бескорыстно, с тем чтобы, когда я вернусь к нормальной жизни, покинуть меня. Она собиралась незаметно исчезнуть, предоставив мне возможность жениться на какой-нибудь "хорошей" девушке. В те военные дни, строго говоря, не могло быть нормальной жизни, и когда я вернулся из мира фантазий в этот уродливо искаженный реальный мир, единственной подходящей и нормальной для меня ролью оказалась роль британского солдата. Барабаны, все громче и громче отбивавшие дробь среди воображаемых скал и водопадов, еще оглушительнее загрохотали наяву. Без сомнения, во время болезни я много читал и думал о войне, следил изо дня в день за ее стремительным развитием, но ничего сейчас не помню; очевидно, все эти впечатления в искаженном виде отражались в моем бредовом сознании. Я не испытывал ни малейшего желания идти на войну. Не раз я бродил в лесу высоко над Гудзоном или в Риверсайд-парке, остро сознавая свое предельное одиночество и отчужденность от мятущихся, захваченных войною человеческих масс. Но теперь, когда вопрос о моем здоровье был решен положительно, передо мною вставал другой насущный вопрос: о возможной высылке из Соединенных Штатов и вступлении в британскую армию. Минчит трезво и отчетливо обрисовал мне создавшееся положение. Однажды он пришел к нам. Ровена готовила чай, и мы втроем обсуждали вопрос, что мне предпринять, если мое выздоровление окажется прочным. - Я хотел бы оставить вас здесь, и в любой миг я могу дать вам свидетельство о болезни. Но мы, американцы, народ горячий, и если Америка ввяжется в войну, отношение к вам может измениться. - Одно я знаю твердо: как только это будет можно - я женюсь на Ровене! - Нет, - сказала она, останавливаясь с чайником в руке на полпути между печкой и столом. - Ты отказываешься, значит ты хочешь меня бросить! - воскликнул я. - Мы ее переубедим, - вмешался Минчит. - Интересно знать, как это вам удастся? - спросила Ровена. - Я напишу рецепт! И превращу вас из хорошенькой девушки в лекарство. Пропишу ему для лечения жену! - Я сойду с ума, как только ты меня бросишь, - заявил я. - Какой смысл жениться, если тебя заберут в армию? - Мне не страшен фронт, если ты будешь меня ждать. - Ждать тебя... - проговорила она и замерла на месте с чайником в руке, о чем-то напряженно раздумывая. Но вот она поставила чайник на плиту. Потом медленно, как во сне, подошла к столу и остановилась около нас. Только теперь ей стало ясно, что произошло в этот вечер. Она тихо опустилась на колени между мной и доктором. Схватив мою руку, заговорила, обращаясь к Минчиту: - Какой-нибудь час я была счастлива, доктор. Только один час! Потому что он пришел в себя. А теперь я вижу, как глупо быть счастливой! А как я была счастлива! Эта война призывает всех мужчин во всем мире. О!.. Лучше не выздоравливай, любимый! Это единственный для нас выход. Пусть он остается ненормальным, доктор! Я не пойду за него замуж. Я не хочу, чтобы он выздоровел и имел право вступить в брак. Пусть лучше все будет по-прежнему. Неужели я выходила его с таким трудом только для того, чтобы его убили? Я не хочу, чтобы он уезжал... Вернись в мир своих фантазий, Арнольд. Ведь это же наша пещера на острове Рэмполь!.. Честное слово, это она! Вот погляди сюда! Клянусь тебе, что это утесы и скалы! Они удивительно похожи на дома, но это самые настоящие скалы. Мы спрячемся в пещере от этой военщины и будем жить на острове до тех пор, пока не кончится война, а потом вместе вернемся в тот мир цивилизации, на те широкие просторы, о которых ты, бывало, часами говорил. Неужели ты позабыл эти широкие просторы? Там, под солнцем? Мы будем ждать этой радостной минуты... вместе... Здесь... Терпеливо... Нам некуда спешить... 4. БАРАБАНЫ БЬЮТ ВСЕ ГРОМЧЕ Не знаю, разумно или глупо, правильно или большой ошибкой было возвращаться в Европу и идти на фронт. Но я рассказываю здесь историю своей души и вовсе не собираюсь судить ни себя самого, ни весь наш мир. Так сложились обстоятельства, и я не мог иначе поступить. И та самая Ровена, которая умоляла меня не идти в армию, сама совершила чудо, которое естественно и неизбежно повлекло за собой мое возвращение в Европу и участие в войне. Я еще находился "под наблюдением как выздоравливающий", по выражению доктора Минчита, когда в Нью-Йорке появился старый Ферндайк, поверенный нашей семьи и мой дальний родственник со стороны его матери. Он приехал в Америку по делам комиссии, рассматривавшей вопросы взаимной финансовой помощи между союзниками. Как мой опекун он счел своим долгом навестить меня. Минчит сам привез Ферндайка в Бруклин, чтобы тот своими глазами убедился в моем выздоровлении. Старик отнесся ко мне необычайно сердечно, был изысканно вежлив с Ровеной и если и касался в разговоре войны, то лишь в связи с вызванными ею финансовыми трудностями. Как видно, он считал, что боевые действия слишком грубое и жестокое дело, чтобы о них говорить. Ему очень понравился вид из нашего окна. - Неужели Арнольда заберут? - спросила его Ровена, стоя рядом с ним у окна. - О нет, нет, нет! - воскликнул мистер Ферндайк. - Как его могут _забрать_? И даже если бы он сам захотел... - Он не захочет, - заявила Ровена. - Если бы даже он _захотел_, - повторил мистер Ферндайк, с кротким упреком глядя на нее поверх очков, - прежде чем его успеют обучить, обмундировать и отправить на фронт, я полагаю, вся эта история кончится. - Он не пойдет, - сказала Ровена. - О чем тут спорить? В иных случаях бывает неплохо сделать красивый жест. - Я не хочу его потерять. - Да вы его вовсе не потеряете, - возразил мистер Ферндайк. Перед уходом он повернулся ко мне как бы невзначай и предложил поехать к нему в отель. Ему нужно обсудить со мной кое-какие мелочи, я должен подписать две-три бумаги; мы покончим со всем этим в какой-нибудь час, а потом, если мисс... мисс... - Будем называть ее миссис Блетсуорси, потому что она будет моей женой, - заявил я. - Поздравляю моего клиента! - сказал мистер Ферндайк и пожал руку Ровене. - Это _он_ так решил, - словно извиняясь, проговорила она. - Если будущая миссис Блетсуорси пожелает отобедать с нами... Простой обед в смокингах, миссис Блетсуорси! Без всяких там церемоний. И он повез меня к себе, высадив по дороге доктора Минчита на Уильям-стрит. - Очень рад видеть вас в добром здоровье, - проговорил мистер Ферндайк. - Когда я вас видел в последний раз... ну... - деликатность не позволила ему договорить. - Вы величали меня плешивым старцем и говорили, что не позволите поработить свою душу. Неужели уж я так плешив? - Он ласково поглядел на меня сквозь очки. - Теперь, я полагаю, все это можно предать забвению... В гостиной отеля он снова выразил мне свое удовольствие: - В последний раз я имел возможность по-настоящему беседовать с вами в Лондоне перед вашим отъездом; путешествие ваше было хорошо задумано, но кончилось весьма печально. Какое несчастье, что вас оставили на разбитом корабле... - А что, команда и капитан спаслись? Он поведал мне, что после тяжелых испытаний им удалось добраться до Байя, а я в свою очередь рассказал ему о том, как капитан покушался на мою жизнь. - Ай-ай-ай! - промолвил мистер Ферндайк и принялся по своей профессиональной привычке прикидывать, нельзя ли привлечь к ответственности виновника за преступление, совершенное пять лет тому назад. Он отметил отсутствие прямых улик, вдобавок команда рассеялась по всему свету, да и подробности этого дела уже изгладились из памяти свидетелей. - Ничего не поделаешь, - заключил он, покачав головой. - А теперь, - сказал он отрывисто, - я подхожу к главному вопросу: что вы намерены делать? - Война! - вырвалось у меня. - Война, - отозвался он. - В конце концов вы не должны забывать, что принадлежите к славному английскому роду! - Я хочу жениться для того, чтобы и Ровена пользовалась этими преимуществами. Мистер Ферндайк откинулся на спинку кресла и пустился в рассуждения о моем и о своем "блетсуорсизме". - Я считаю и всегда считал, и война не изменила моего убеждения, что британцы, так сказать, соль земли и что несколько родовитых семей, таких, как ваша, в Англии и в Шотландии из поколения в поколение скромно и доблестно выполняют свой скромный и доблестный долг перед родиной, - они-то и являются солью нашей земли. Союзникам мы этого не скажем, но мы с вами свои люди и можем позволить себе эту откровенность. Без всякого сомнения, и здесь можно встретить потомков наших знатных родов - Америку я не исключаю... Ну, а эта молодая леди? - Из хорошей семьи, с юга. - Ее прошлое было как будто... не совсем безупречно. - Я хочу создать ей безупречное будущее. Мистер Ферндайк благодушно поглядел на меня. - Должен сказать, что в некоторых случаях Блетсуорси заключали браки, требовавшие известной смелости. Род Блетсуорси никогда нельзя было упрекнуть в недостатке смелости. Иногда они проявляли своеобразную смелость в самых деликатных вопросах, но смелость всегда была отличительной чертой нашей семьи. - Раза два, сэр, я позорно струсил. И стыжусь этого до сих пор! Он поправил на носу очки совсем так, как раньше. - Однажды при мне зверски истязали юнгу. И я не заступился! - Вы, вероятно, не нашли, что сказать. Конечно, так оно и было. Но мне известно, что вы не раздумывая бросились в воду спасать эту девушку. Вы поступили, как истинный Блетсуорси! Хвалю вашу отвагу! У этой девушки, по-видимому, утонченная натура. Голос у нее мягкий, как у настоящей леди. Вы обратили внимание, что у американок в большинстве случаев несколько резкие голоса? Быть может, ей и приходилось быть в дурном обществе, но грязь к ней не пристала. У нее прелестные манеры. Мне думается, что иной раз манера двигаться и говорить даже глубже характеризует женщину, чем ее поступки. Мне кажется, у нее горячее сердце и, - поверьте опыту старика, - она не лишена характера. - Да, - отвечал я после краткого раздумья. - Вы правы. - Привлекательные женщины, как правило, бывают с характером. Весьма многие из них. Но почему бы ей не переехать в Англию, когда кончится война, и не занять подобающее ей место в вашем кругу? Разумеется, при том условии, что вы поступите так, как в данном случае должен поступить Блетсуорси. Не только ради себя самого, но прежде всего ради нее вы должны показать себя подлинным Блетсуорси! Тут он остановился, и в его глазах, увеличенных стеклами очков, я прочел вопрос. - Эта война, - начал я размышлять вслух вместо ответа, - сущая бессмыслица. Она чудовищна и омерзительна. - Я тоже склонен так думать. Но все-таки... Минуту-другую мистер Ферндайк молчал, словно совещаясь с каким-то невидимым компаньоном. - Я позволю себе, - начал он, - коснуться этого вопроса, так сказать, с философской стороны. Вы говорите, что война бессмысленна? Согласен. По-вашему, ее можно было предвидеть и предотвратить. Возможно, что она и не разразилась бы, если бы обстоятельства сложились по-другому. Но при данных обстоятельствах она оказалась неизбежной. Глупости всюду хоть отбавляй; и у нас и у них она накапливалась из года в год. Она разлита повсюду, и, мне думается, все в большей или меньшей степени отдали ей долг. Мы с вами тоже были втянуты в эту бессмыслицу, подчинились ей и, наверное, внесли свою лепту. Или не сумели сделать нужный шаг, чтобы предотвратить взрыв. Но ведь этот самый мир, весь опутанный сетью глупости, произвел нас на свет, в некотором роде вскормил нас, воспитал и поставил на ноги. Британская империя защищала нас, внушила нам чувство уверенности в себе и гордости. И внезапно Англия и вся Европа были ввергнуты в эту ужасную войну. Но разве мы можем бежать с корабля? Разумеется, в мире царит хаос, но разве мы можем равнодушно смотреть, как под ударами рушится наша старая, империя? Мы, Блетсуорси, всегда придерживались такого принципа: быть снисходительным ко всяким недостаткам, надеяться на лучшее будущее, принимать активное участие в жизни - и всегда идти вперед! - Но война?.. - Мы и наши союзники, - а нас миллионы, - твердо верим, что эта война положит конец войнам. - Ну, а наши противники? - У них, пожалуй, далеко не все в это верят. В общем же я думаю, что раз уж буря разразилась, то можно надеяться, что она покончит с германским империализмом. - И ради этих общих целей я вместе с миллионами других людей должен пожертвовать всеми своими способностями, всеми надеждами, всем, что было прекрасного у меня в жизни? Тут мистер Ферндайк перешел на официальный тон и задал мне вопрос с наигранной наивностью профессионала. - А что, собственно, такого уж прекрасного было у вас в жизни? - сказал он, глядя куда-то в сторону. Я не мог сразу ответить ему, но почувствовал, что мистер Ферндайк ведет со мной нечестную игру. - Если все больше и больше людей, - продолжал мистер Ферндайк, - пойдут на фронт, утверждая, веря и убеждая других, что эта война положит конец войнам, - она, быть может, и станет последней войной. - Значит, мы своими телами должны заполнить ухабы на пути к вечному миру? - Если они будут заполнены... - сказал он, предоставляя мне докончить фразу. - Во всех странах света Блетсуорси умирали за дело цивилизации. Мы щедро полили землю своею кровью. Пусть мы умрем, - наша раса, цивилизация, породившая и воспитавшая нас, будет продолжать жить. Будет продолжать жить за счет нашей смерти. Почему бы и _вам_ в свою очередь не умереть? К тому же, - продолжал он, снова переходя на нарочито деловой тон, - ведь нигде не сказано, что вы должны непременно умереть. Что мне было отвечать хитрому старику? - Я только высказал свою точку зрения, - добавил он, заметив, что молчание затягивается. - Так вы думаете, что от этой войны зависят судьбы цивилизации?.. - начал я допытываться. - Несомненно, хотя, быть может, результаты скажутся и не сразу. После этой войны, вероятно, мир надолго выйдет из равновесия. Не могу отрицать, что наши потери весьма велики. Война коснулась всех. Мой компаньон потерял своего единственного сына. Мой единственный племянник тяжело ранен. Мой сосед, за три дома от меня, тоже потерял сына. Все это ужасно. Но у нас нет другого пути. И когда придет время подводить итоги, мы увидим, что человечество значительно приблизилось ко всеобщему миру и единению. Когда уляжется поднятая пыль. Благодаря этой войне, и только благодаря ей, мы сделали шаг, огромный шаг вперед. Уверяю вас, что это так! Если бы я не верил в это, как бы я мог жить? Итак, нам необходимо продолжать войну. Он поднялся. - Какой же может быть еще выход? - сказал он. - Остаться в стороне от жизни? Стать отщепенцем? Разве есть другой путь? - бросил он мне. Появившийся в дверях слуга прервал нашу беседу. - Миссис Блетсуорси! - объявил он. Ровена вошла в комнату и остановилась, молча вглядываясь в наши лица. Глаза наши встретились. Она кивнула головой, как человек, догадки которого подтвердились, и медленно повернулась к Ферндайку. - Ах вы старый черт! - крикнула она. - Я вижу по его глазам! Арнольд идет на войну! 5. МИСТЕР БЛЕТСУОРСИ ЗНАКОМИТСЯ С ДИСЦИПЛИНОЙ Я пошел на войну, далеко не убежденный, что это мой священный долг. Я чувствовал себя несчастным и терзался сомнениями; но если бы я отказался идти, я не чувствовал бы себя счастливей и не избавился бы от сомнений. Я далеко не был так уверен, как мистер Ферндайк, что война принесет человечеству благо, но твердо знал, что не смогу жить, не пройдя сквозь горнило войны. В те грозовые дни невозможно было игнорировать войну. Она наложила свою печать решительно на все явления жизни. Она поглотила весь мир. Отказываясь сражаться, вы становились лицом к лицу с миллионами людей, "вносивших свою лепту", как тогда говорили. Я не мог выдержать такого морального давления. Не мог противостоять такой лавине. Ведь это было бы все равно что пытаться изменить вращение земли, толкая ее руками и даже не имея под ногами твердой почвы. Во всяком случае, у меня не было друзей, которые могли бы меня идейно поддержать, и мне ничего не оставалось, как записаться в армию или же стать убежденным дезертиром и прятаться от эмиссаров Ардама, которые все равно в конце концов меня разыщут и сцапают. Положение мое еще усложнялось тем, что Ровена страстно восстала против моего решения идти на фронт. От прежней ее мягкости и покорности не осталось и следа, - передо мной была другая женщина, властная и решительная. Она проклинала войну, ругала Ферндайка, но пуще всего бранила меня. Она приводила самые разнообразные, весьма убедительные доводы. Она считала, что я благодаря ей вернулся к жизни и всецело ей принадлежу и никто не имеет права отнимать меня у нее. Это сущий грабеж