то если б я шлепал ее иногда... Или кто-нибудь другой шлепал бы ее. Но над ней не было женского глаза... Ну, да снявши голову, по волосам не плачут. Когда она была ребенком... Если б только она могла навсегда остаться ребенком... Она была таким славным ребенком... Родительский вопль, звучащий на протяжении веков!.. Так, в результате спутанных объяснений, свадебное торжество вновь заняло свое место на календаре, и в назначенный срок Эдвард-Альберт вместе с Эванджелиной предстал перед священником, отличавшимся почтенной наружностью и необычайной быстротой речи. Пип встал за спиной Эдварда-Альберта, как чревовещатель за своей куклой; три неизвестно откуда взятые подружки держали шлейф Эванджелины. На одном из передних мест находился инспектор Биркенхэд; он придирчиво следил за всем происходящим, явно решив при малейшем намеке на колебание со стороны жениха превратить его в отбивную котлету. Старичок священнослужитель мчался, как на пожар. Эдвард-Альберт не мог ничего разобрать в дикой скачке непонятных слов... Вдруг он почувствовал, что они обращены непосредственно к нему. - Берешь ли ты в жены эту девицу и будешь ли ей мужем, пока вы оба живы? - словно из пулемета, поливал священник. - Как? - переспросил Эдвард-Альберт, не разобрав, чего от него требуют. - Скажите "да", - подсказал Пип. - Да. Брандспойт повернулся в сторону Эванджелины. Та очень внятно ответила: - Да. - Кто вручит невесту жениху? Быстрый обмен взглядами между инспектором и Пипом. Звук одобрения со стороны инспектора и что-то вроде "О'кей" со стороны м-ра Чезера, который ловко делает шаг вперед и вкладывает руку Эванджелины в руку священника. Тут происходит небольшая заминка, и священник нетерпеливым рывком соединяет правые руки жениха и невесты, продолжая бормотать непонятные слова. - Повторяйте за мной. Как имя? - Эдвард-Альберт Тьюлер, сэр. - Я, Эдвард-Альберт Тьюлер, беру тебя - как имя? - Эванджелина Биркенхэд. - Эванджелину Биркенхэд в жены... Наступил главный момент. - Кольцо? - со старческим нетерпением произнес священник. Но м-р Чезер был на посту. - Здесь, сэр. Все в порядке, сэр. - Ей на палец. - На _безымянный_, нескладеха, - послышался отчетливый шепот Пипа. - Смотрите не уроните. - Повторяйте за мной. Сим кольцом обручается... - На колени, - прошипел Пип, давая Эдварду-Альберту легкий ориентирующий толчок. Таким путем древняя торжественная церемония была доведена до благополучного конца. Эдвард-Альберт пролепетал молитвы и ответы с помощью неожиданно всунутого ему в руки молитвенника. Последовало еще некоторое количество сверхскоростного бормотания, а затем Эдвард-Альберт зашагал по приделу с цепко держащей его под руку Эванджелиной - под аккомпанемент исполняемого помощником органиста свадебного марша из "Лоэнгрина". - Великолепно! - прошептал Пип. - Просто великолепно. Я горжусь вами. Выше голову. Поскольку в нем еще сохранилась способность чувствовать что бы то ни было, Эдвард-Альберт и сам гордился собой. За дверями церкви - толпа незнакомых людей. Черт возьми! Он забыл дать знать лизхолдовцам. Забыл известить Берта. Пип подал ему цилиндр и втолкнул его в первую карету. Она была обита черным, но черные, как уголь, лошади были обильно украшены белыми розетками. Эдвард-Альберт тяжело дышал. Эванджелина сохраняла полное спокойствие. - И-го-го! - произнес Пип, чувствуя, что надо что-то сказать по поводу совершившегося факта. - Это было величественно. Просто величественно. - Прекрасные цветы, - поддержала Эванджелина. - Все папашка, - заметил Пип. И они тронулись в путь - к дому папаши Чезера. Эдвард-Альберт сразу понял, что это элегантный дом самого лучшего тона. Ему еще ни разу не приходилось видеть такого количества цветов, кроме как на цветочной выставке. Шляпы, пальто и трости у гостей принимали специально приставленные к этому делу горничные в чепчиках и фартучках. Близкий знакомый семьи, очень юный джентльмен, одетый, как администратор в универсальном магазине, исполнял роль швейцара. Подружки появились вновь, на этот раз как сестренки Пипа. Комнаты были полны народу. - Большой - и-го-го - прием, - заметил Пип. - Улыбнитесь. Ну вот. То-то же. М-сс Дубер что-то сказала молодым; потом от них была оттерта какая-то стремившаяся привлечь их внимание неизвестная дама. Потом какой-то высокий толстый дядя с удивительным смаком целовал невесту. Когда он разжал объятия, то оказался обладателем круглой красной физиономии, похожей на физиономию Пипа, но более мясистой и увенчанной белой шевелюрой. - Так вот он, счастливец. Поздравляю, дорогой мой. Поздравляю. Вы похищаете наше сокровище, а я поздравляю вас! Но раз она счастлива... Он протянул огромную руку. Эдвард-Альберт не нашелся, что ответить. Он просто дал ему свою руку для пожатия. - Добро пожаловать, - продолжал папаша Чезер. - Даже солнце сегодня радуется вашей свадьбе. - Это правда, - ответил Эдвард-Альберт. - Хоть сам я в церкви не присутствовал, - продолжал папаша Чезер, - но душой был с вами. - Ваши цветы - очарование, - заметила Эванджелина. - А сын мой разве не очарование? - Нужно признать, наша свадьба удалась на славу. Правда, милый Тэдди? - Я радуюсь всей душой, - ответил Эдвард-Альберт. - А-а! - воскликнул м-р Чезер, протягивая огромную руку крикливо разряженной толстой даме. - Счастлив вас видеть! Ваши цветы и мое шампанское... Эванджелина отвела супруга в сторону. - Он все великолепно устроил. Правда, дорогой? Ты должен поблагодарить его. Может быть, вставишь фразу в конце речи? Эдвард-Альберт поглядел на нее встревоженно. - Что это? Мне уже, кажется, и сесть нельзя, не рассыпаясь в благодарностях. - Два слова о великодушии и гостеприимстве, - шепнула Эванджелина. - Будет великолепно. Ты прелесть. И их опять разделили. Все шло страшно быстрым темпом, как обычно бывает во время свадебных завтраков. Столовая тоже была вся в цветах. Весь стол был уставлен бутылками шампанского. Громко застучали ножи и вилки. Захлопали пробки, и языки развязались. Но Эдвард-Альберт не мог есть. Губы его шевелились. "Леди и джентльмены и ты, моя дорогая Эванджелина. Никогда в жизни я не произносил речей..." Он осушил стоящий перед ним бокал шипучего, почувствовав при этом уколы иголок в носу. Но все же это как будто придало ему бодрости и самоуверенности. Кто-то опять наполнил его бокал. - Не пейте слишком много, - тотчас произнес Пип, не отходивший от него ни на шаг. Роковой момент приближался. - Ладно, - сказал он, вставая. - Леди и джентльмены и ты, моя дорогая Вандж... Неванджелина... Ты, Неванджелина... Он умолк. Потом немного быстрее: - ...никогда в жизни не произносил речей. Очень быстро: - ...в жизни не произносил речей. А? - Сейчас слишком полно сердце. Храни вас Бог. Громкие продолжительные аплодисменты. - Садитесь, - сказал Пип. Но жених не садился. Он не сводил глаз с невесты. - Не могу сесть, не выразив благодарности папашке... Папашке... Шип... Пип сильно ударил его по спине и встал рядом с ним. - И-го-го, - заржал он изо всех сил. - Великолепная речь. Великолепная. Превосходная. Он насильно усадил Эдварда-Альберта на место. Потом сделал подчеркнуто широкий жест, держа бокал шампанского в руке, и при этом пролил немного Эдварду-Альберту на жилет. - Леди и джентльмены! Выпьем за здоровье и за счастье молодых. Гип-гип-ура! Последовали неуверенные аплодисменты. Все немного растерялись. Потянулись к Эдварду-Альберту и Эванджелине чокаться. М-р Чезер-старший запротестовал, обращаясь к сыну: - Не нарушай программы, Пип. Что это такое? С какой стати? Уж не пьян ли ты, милый? - Простите, папаша! Я пьян от радости. И-го-го!.. От радости! Тогда, чтобы произнести торжественную речь, поднялся со своего места старик Чезер. И один только Пип знал по-настоящему, какая страшная опасность нависла над праздником и миновала. - Леди и джентльмены, мистер Тьюлер и дорогая моя девочка! - произнес старик Чезер. - Я счастлив приветствовать и принимать вас здесь, у себя, в день бракосочетания - бракосочетания той, которая всегда была и, я надеюсь, всегда будет всем нам дорога, моей милой, веселой, умной и доброй крестницы Эванджелины. Я вручаю сегодня моему молодому другу, нашему молодому другу Тьюлеру прелестное и неоценимое сокровище... - Разве я сказал что-нибудь не так? - шепнул Эдвард-Альберт своему самоотверженному руководителю. - Что-нибудь не так! Хорошо, что у меня сердце здоровое, а то я бы умер на месте. Он издал еле слышное ржание и прибавил: - Слушайте оратора... И не налегайте на шампанское. Эдвард-Альберт сделал вид, что внимательно слушает речь. - Было много разных толков и говорилось много вздору. Лучше не вспоминать об этом. Произошли кое-какие недоразумения, и, говоря по правде, они были поняты превратно. Но все хорошо, что хорошо кончается. Я счастлив, что вижу сегодня у себя за столом такую замечательную и выдающуюся фигуру нашего лондонского общества, как прославленный инспектор Биркенхэд (аплодисменты). Ему мы обязаны тем, что нас не грабят и не режут в постели. Но... к сожалению... к сожалению... Выжидательная пауза. - Я должен сообщить ему об одном только что совершенном преступлении, о грабеже. Всеобщее изумление. - Оно совершено его родной дочерью, Эванджелиной. Она похитила наши сердца и... Конец фразы потонул в бурных аплодисментах и стуке кулаками по столу. Кто-то разбил бокал, не вызвав этим никакого неодобрения. Единственное, что можно было еще услышать, это слово "Торкэй". Папаша Чезер весь сиял от своего ораторского успеха. Пип Чезер похлопывал его по спине. Видимо, старик либо вовсе не заметил маленькой обмолвки Эдварда-Альберта, либо забыл о ней. Да и сам Эдвард-Альберт теперь уже сомневался, имела ли она место. Он осушил свой вновь наполненный и унизанный пузырьками бокал за здоровье хозяина прежде, чем Пип успел помешать этому... 15. МУЖ И ЖЕНА - Не робейте и будьте - и-го-го - ласковы с ней! - крикнул Пип, махая-рукой вслед отходящему поезду. Потом он исчез за окном, и для молодой четы начался медовый месяц. Эдвард-Альберт тяжело опустился на сиденье. - Хотел бы я знать, кто это кинул последнюю туфлю, - сказал он. - Я весь в синяках... Наверно, кто-то нарочно швырнул ее мне прямо в лицо. Ох! Он закрыл глаза. - Женился, - прибавил он и умолк. Она села напротив него. Некоторое время они не говорили ни слова. Она была взволнована только что случившимся маленьким происшествием. Один из железнодорожных служащих, сияя, предложил им свои услуги, провел их по платформе и ввел в отдельное купе. - Желаю счастья, - сказал он и остановился в ожидании. Эдвард-Альберт с тупым недоумением поглядел на жену. - Видно, хочет получить на чай, - сказал он, порылся в кармане и вынул шесть пенсов. Тот кинул на монету мрачный взгляд и не двинулся с места. Положение создалось напряженное. - Ничего, Эванджелина, я улажу, - вмешался Пип, увел обиженного из купе и на платформе устроил так, что лицо его снова прояснилось. - Кажется, - икнув, промолвил Эдвард-Альберт в ответ на ее безмолвный протест, - я имею право распоряжаться своими деньгами. - Но он ждал больше! Ведь мы так одеты! У него был такой удивленный и обиженный вид. Он рассердился на тебя, Тэдди. - А я, может, сам на него рассердился! Он, видимо, решил, что инцидент исчерпан. Но заявление его о том, что он желает распоряжаться своими деньгами, прозвучало, как отчетливая формулировка положения, которое уже и без того совершенно ясно обозначилось. Очевидно, он тщательно все обдумал и пришел к непоколебимому убеждению; власть денег в его руках. Он настоял на своем праве самому оплатить все, о чем не успел еще позаботиться Пип (свой счет Пип должен был представить позже). Сидя против Эдварда-Альберта, Эванджелина всматривалась в его угрюмое лицо. Ему ни разу еще не случалось напиваться, и временный приступ веселья, вызванный угощением папаши Чезера, сменился теперь угрюмым упрямством. Первым ее побуждением было оставить его в покое. Но уже несколько дней она ждала этого момента и готовилась произнести маленькую речь, которая должна была поставить их отношения на здоровую основу. И этот замысел еще так привлекал ее, что одержал верх над благоразумием. - Тэдди, - промолвила она, - послушай. - В чем дело? - спросил он, не открывая глаза. - Тэдди, мы должны как можно лучше выйти из создавшегося положения. Конечно, я была дура, что влюбилась в тебя, ну да, я была в тебя здорово влюблена, но разлюбила еще быстрей, чем влюбилась. Получилось похищение малолетнего, как сказала эта... Ну, как ее? Блэйм. Detournement des mineurs [похищение малолетних (франц.)]. Ты меня слушаешь? Надо смотреть правде в глаза. Ты молод, Тэдди, даже для своего возраста. А я - взрослая женщина. - Не желаю спорить... Что сделано - то сделано... Хотел бы я знать, кто швырнул эту туфлю... Не может быть, чтобы Пип... Пип на это не... не способен. Говорить было больше не о чем. Она откинулась на спинку и перестала обращать на него внимание. Она чувствовала себя мучительно трезвой, жалела, что не взяла пример с остальных и не позволила себе лишнего по части "шипучки". Старалась собраться с мыслями. Вот для нее наступила новая жизнь, в которой уже не будет еженедельного конверта с жалованьем. Раньше она об этом не думала, а теперь пришла в ужас от такой перспективы... Она вышла в коридор и стала смотреть на проплывающий за окном пейзаж. Потом оглянулась и пошла в уборную, где можно было запереться и побыть одном. Там она пересчитала свои наличные деньги. Оказалось всего 2 фунта 11 шиллингов 6 пенсов. Не слишком много. И неоткуда ждать больше. Она вернулась в купе. Он сидел теперь на другом месте, посредине купе, положив руки на ручки кресла и производя странный звук: нечто среднее между храпом и всхлипыванием, - наполовину спящий и совершенно пьяный. Она долго сидела и глядела на него. - Tu l'as voulu, Ceorges... как его? Dindon? ["Ты этого хотел, Жорж Данден", - вошедшая в пословицу цитата из комедии Мольера; Эванджелина вместо фамилии Dandon говорит dindon - "индюк"] - прошептала она еле слышно. - Он всегда говорил мне это и смеялся. А что он еще говорил и тоже смеялся? Ах, да. Коли девушка упала, пускай лежит... Только мне теперь не до смеха... Да, перед ней трудная задача, и надо во что бы то ни стало ее решить. Взглянуть на противника - так в нем нет ничего страшного... Она посмотрелась в длинное зеркало над сиденьем и нашла, что серое дорожное платье очень ей идет. Она одобрительно кивнула своему отражению. Начала позировать перед зеркалом, любуясь собой и испытывая к себе нежность. Видела себя блестящей, великодушной, пылкой, несчастной, но не сдающейся. - Я не имею права ненавидеть его, - думала она. - Но нелегко будет удержаться от ненависти. Эта история с деньгами. Это что-то новое. Ты ведь и представить себе этого не могла, милая Эвадна. Это надо как-то уладить. Пораскинь-ка мозгами. Сегодня уложи его спать, а завтра поговори с ним как следует. На вокзале в Торкэй она уже прочно овладела положением. Добилась хороших чаевых для носильщиков, заявив: "У них такса полкроны", - и таким же способом благополучно уладила вопрос с извозчиком. - А Торкэй кусается, - заметил супруг. - За хорошее не жалко заплатить, - возразила она, адресуясь отчасти к нему, а отчасти к швейцару отеля. И, утихомирив своего властелина, она уложила его в постель, а сама долго лежала около него, не смыкая глаз и погрузившись в мечты. В ее растревоженном воображении проходила целая процессия прекрасных женщин прошлого, которые были вынуждены отдавать свое тело королям-карликам или безобразным феодалам, богатым купцам, сановникам, миллионерам, испытывая при этом еще меньше наслаждения, чем довелось испытать ей. Все женщины в этой процессии были удивительно похожи: среднего роста, брюнетки, с живыми темными глазами и теплой, смуглой кожей; дело в том, что все это был ее собственный образ в тысяче разных прелестных костюмов, всегда жертвенный, но гордый и полный достоинства. Впрочем, одна особа на белой лошади была совсем без костюма: леди Годива. На Венере - жертве Вулкана - тоже было надето немного. Зато на Анне Болейн - богатый наряд. Великолепна была Эсфирь, омытая, умащенная, в чрезвычайно откровенных и роскошных одеждах, звенящих, словно систр, подчиняющая себе царя своей смуглой прелестью, сильная своей покорностью. Она всегда больше покорялась, чем дарила себя, храня драгоценное сокровище самозабвения, которое принадлежало только ей, составляло ее собственную, никому не доступную сущность. Она руководила чудовищем, направляя его к высоким и прекрасным целям. Может быть, это в конце концов и есть назначение жены? Да, для большинства женщин это, может быть, именно так. Существует ли где-нибудь настоящая любовь между мужем и женой? Эти отношения заключают в себе обязательство, а обязательство - смерть любви. Сожительство супругов всегда чересчур тесно. Мужа видишь слишком близко. Amant имеет то преимущество, что с ним не надо жить вместе. Был один человек, которого она старалась забыть, но французское слово "amant" уступило место более привычному "любовник", и все ее существо охватила жажда любви... Настоящей любви. Игра воображения прекратилась. Некоторое время она упорно смотрела во мрак, потом тихонько застонала, заплакала и долго плакала беззвучно. - О мой милый, - прошептала она наконец. - Мой милый. Выплакавшись, она почувствовала себя гораздо лучше. К утру она совершенно успокоилась и даже приготовилась вкушать наслаждения, которые ей сулил Торкэй. Она придумала много таких вещей, которые должны были в корне изменить положение. Она встала с постели, накинула парижский халат и стала любоваться морем - очаровательно! Потом позвонила, потребовала "chocolat complet" [шоколад (напиток) с полагающимися к нему бутербродами], пояснив, что "M'sieu mangera Plutarch" [Эванджелина хочет сказать: "Мсье будет кушать позже", но произносит: "Мсье скушает Плутарха"]. Но возвращенная испуганным взглядом горничной в добрую старую Англию, перевела: - Чашку шоколада, булочки и масло. Муж еще спит. "Пусть остается его привилегией оплата, - думала она, - но заказывать буду я". Она стала одеваться и во время одевания пересматривала в уме текст своей речи, которую сочинила в поезде. Она произнесет ее позже, днем, когда он умоется и будет испытывать угрызения совести. После этого шампанского всегда бывают угрызения совести. Он напился первый раз в жизни, а ей известно, что на другой день бывает так называемое похмелье, когда падшее человечество жаждет прикосновения холодной руки ко лбу. Она жалела, что ее сведения о способах опохмеляться слишком недостаточны. Она спустится в бар и узнает как следует. Получилось великолепно. Буфетчик оказался очень толковым и любезным. Она попробовала коктейль, который. По его словам, он сам изобрел. Это проясняло мысли и бодрило. Она поступила против собственных правил: выпила еще один. Посреди дня ей удалось произнести свою маленькую речь - в саду отеля, под зонтиком, который она держала над головой мужа, - и добиться его унылого, но безропотного согласия. Говорить ли о деньгах? Ни слова, пока они не вернутся в Лондон и она не начнет вести хозяйство. А вернулись они стремительно, едва только Эдвард-Альберт получил первый счет за неделю. Счет был довольно крупный, но медовый месяц - это медовый месяц. Эдвард-Альберт нашел счет невероятно огромным. При таких условиях никаких достатков не хватит. Он принялся его проверять, пункт за пунктом. - Почему они называют этот номер королевским? - Они считают, что хорошо нас устроили. - Хорошо устроили! Он побледнел, и на лице его выступил пот. Он был слишком потрясен, чтобы кричать в голос. - Устроили! - прошептал он. - А что это за расходы швейцара? Это та навязчивая балда внизу? - Он заплатил за кое-какие вещи, которые я купила в магазинах. Так всегда делают в отелях. Она пробежала счет. - Все правильно. - А парикмахер? Маникюрша? - Это здесь же, в отеле. - К чертовой матери! - воскликнул Эдвард-Альберт, без малейшего колебания пуская в ход это некогда столь страшное ругательство Нэтса Макбрайда. Он горько задумался. - Я встречал в газетах объявления людей, которые отказываются нести ответственность за долги своих жен. Она ничего не сказала. Они вернулись в Лондон третьим классом и почти всю дорогу молчали. Несколько дней настроение на Торрингтон-сквер было ужасающее. Денег на хозяйство не выдавалось. Эдвард-Альберт ходил завтракать и обедать в ближайшие пивные. Но Эванджелина завтракала и обедала дома и даже покупала свежие цветы. И вот как-то раз, вернувшись домой после одной из своих ресторанных трапез, Эдвард-Альберт обнаружил, что его квартиру заполонил тесть. В тот момент, когда Эдвард-Альберт входил в комнату, инспектор что-то строго говорил дочери. Отрывистым жестом предложив зятю сесть и подождать, пока до него дойдет очередь, он продолжал свою речь: - Ты с каждым днем становишься все больше похожа на свою мать - и наружностью и поведением. Но, насколько это зависит от меня, я не допущу, чтобы ты покрыла себя тем же позором, что она. Зачем ты все это затеяла? Я сделаю для тебя все, что смогу, и не дам тебя в обиду. Но так нельзя. Да... А теперь у меня дело к вам, молодой человек. Что это за мода не признавать хозяйственных счетов и не давать жене ни гроша? - Деньги мои, - проворчал Эдвард-Альберт. - Но не тогда, когда у вас есть долги, юный мой приятель. И не тогда, когда вы взяли на себя определенные обязательства. Да-с. Имеется такая штука, как хозяйственные расходы; и она должна регулярно получать на это деньги. На починку вещей, на покупку новых, если что сломается или износится, наконец, для расплаты по счетам торговцев. - Счета я сам могу оплачивать, - возразил Эдвард-Альберт. - Лучше установить бюджет, кто бы этим ни занимался. И если вы поручите это ей, то не будет никаких споров. Потом она должна получать известную сумму на туалет. Помесячно или поквартально, - но ни один уважающий себя муж не отказывает жене в этом. Наконец, ее личные деньжата на случайные расходы. Вы ведь хотите быть примерным мужем, Тьюлер, насколько это для вас возможно, а все это такие вещи, в которых ни один джентльмен не может отказать. Надо было заранее составить брачный договор, чтобы не ввергать ее во все эти неприятности. Но лучше поздно, чем никогда. А все остальные деньги - ваши, и вы можете распоряжаться ими, как вам будет угодно. Так, значит, на какой же сумме мы договоримся? - А я что ж, не имею права голоса? - Нет, - спокойно, но грозно отрезал инспектор. Что-то отдаленно напоминающее проблеск юмора и даже как будто какого-то сочувствия промелькнуло в лице этого огромного мужчины. - У меня нет оснований хорошо относиться к вам, молодой человек, - сказал он. - И вы вообще не из тех, к которым можно чувствовать расположение... Но я немножко знаю свою дочку - и ее мамашу... Так что чем скорей вы урегулируете этот щекотливый вопрос и внесете в него полную ясность - в своих собственных интересах, учтите это, в своих собственных интересах, - тем более будете мне благодарны впоследствии. Ведь ты, наверно, продолжаешь делать заказы торговцам? - обратился он к Эванджелине. - Конечно, - ответила она. - Ну вот видите? Эдвард-Альберт мог бы обедать дома и сберечь все потраченные деньги. Они сделали расчет, и инспектор записал его крупным разборчивым почерком. - Будьте добры поставить свою подпись, - предложил он Эдварду-Альберту и остановился в ожидании. Эдвард-Альберт подписал. Встав над ним во весь рост, инспектор могучей рукой потрепал его по плечу. - Вы оба будете мне за это благодарны, - сказал он. И, отказавшись от угощения, ушел, что-то напевая себе под нос. Эдвард-Альберт закрыл за ним дверь и вернулся к своему семейному очагу. Он сел взбешенный и засунул руки в карманы. - Ну уж, дальше некуда! Проще переехать опять в пансион. И это мой дом. А? Эванджелина обнаружила намерение быть ласковой и великодушной. - Я не звала папу, - сказала она. - На этот раз он сам надумал и пришел. Я не просила его вмешиваться. - Хм-м, - неопределенно промычал Эдвард-Альберт. - А все твоя неопытность, Тэдди. Каждый уважающий себя муж поступает именно так... Это в порядке вещей. Надо смотреть реально на жизнь, дорогой мой. Почему бы нам не примириться с тем, что есть, и не зажить дружно? Ведь еще не поздно... 16. СЛОМАННАЯ АРФА Но никак нельзя было сказать, чтобы она или Тэдди делали сколько-нибудь серьезные усилия жить дружно. Он глубоко затаил нестерпимую обиду на нее, а она глубоко затаила нечто еще более горькое: нестерпимую обиду на самое себя. Весь ее жизненный путь был вымощен добрыми намерениями. Они, то что называется, сожительствовали - и только. Их жизнь была похожа на их совместные обеды - примитивную функцию, выполняемую с грехом пополам. Бывали периоды перемирия и даже дни дружбы. Они ходили в кино и мюзик-холлы. Пробовали безобидно подшучивать друг над другом, но характер его юмора выводил ее из себя. Потом возникали бессмысленные ссоры - без всякого повода, причем она затевала их чаще, чем он. Гости у них бывали редко. Раз или два зашел Пип; Милли Чезер осталась верным другом. Два-три школьных товарища пришли по приглашению на чашку чая. В Лондоне не делают визитов. Только духовные особы приходят с визитом к тем, кто более или менее регулярно посещает церковь или причащается. Эванджелина гордилась своим домом, возможностью иметь собственную обстановку. Ей хотелось бы видеть у себя больше народу. Два или три раза к ней приходили пить чай м-сс Дубер и Гоупи; м-р Чезер принес чучело совы, которое по рассеянности купил в одном аукционном зале на Стрэнде, а потом решил, что это самая подходящая вещь для их передней. Фирма, в которой Эванджелина служила, прислала ей в виде свадебного подарка золоченые бронзовые часы. Но никто из ее прежних сослуживцев ни разу не явился. Что-то мешало им. Недели складывались в месяцы. Эванджелина стала оказывать предпочтение халатам и домашним платьям, днем сидела дома, а гулять ходила после наступления темноты. Они договорились, что рожать она будет в частной лечебнице. Эдвард-Альберт то терзался мыслью о расходах на лечебницу, то приходил в ужас от зрелища бесчисленных мокрых пеленок, развешанных для просушки, которыми пугали его воображение Эванджелина и Милли. Под конец Эванджелина стала более сумасбродной, капризной и требовательной. К ее чувственности стала примешиваться раздражительность. И вот наступил день, когда она заявила ему: "Теперь кончено" - и оправдала это на деле. Заперла перед ним дверь. "Это из-за ее положения, - решил он. - Как только появится ребенок, все опять наладится". Уже задолго до этого рокового момента он возненавидел свое сексуальное порабощение почти с той же силой, с какой прежде ненавидел неполноценные утехи предсвадебного периода. Он готов был заплатить деньги - даже деньги! - лишь бы получить возможность отклонять ее капризы, ее припадки искусственной влюбленности, но это было выше его сил. Ах, если бы только он мог вдруг заявить: "Спасибо, мне что-то не хочется. У меня найдется кое-что получше". Неплохая была бы ей пощечина... Он предавался мечтам о неверности. Подцепить где-нибудь девушку, славную девушку. И начать двойную Жизнь. У него теперь будет сколько угодно свободного времени для таких отношений. Но необходима осторожность. Чтобы не нарваться на какую-нибудь охотницу до чужих денег. В мечтах он изменял в грандиозном масштабе, но чуть только доходило до дела, между ним и посторонним женским полом оказывалась колючая изгородь. Его по-прежнему преследовали гигиенические кошмары д-ра Скэйбера, да и едва ли это даст ему большое превосходство над Эванджелиной - спутаться с уличной женщиной. Он часами бродил по городу в смутной надежде встретить изящную, но доверчивую красавицу, с которой ему удастся заговорить. Иногда он шел за какой-нибудь женщиной, и она явно замечала это и бывала заинтригована. При этом она задерживалась на нем взглядом ровно настолько, насколько требовалось, чтобы увлечь его за собой. Несколько раз он доводил приключение до решающего момента; став рядом с женщиной, он спрашивал ее: "Не позавтракать ли нам где-нибудь?" Два раза приглашение было принято, но в обоих случаях у дамы после завтрака оказывалось неотложное дело, чем он был столько же огорчен, сколько и обрадован, так как он решительно не знал, куда ее отвезти, чтобы одержать над ней окончательную победу. Кельнерша, улыбавшаяся ему в баре, притягивала его, как магнит. Вокруг каждой кельнерши, хочет она или нет, всегда увиваются любители улыбок и беседы вполголоса. Потому что, если говорить о нерешительных, сексуально пассивных Тьюлерах, то имя им - легион. Дома все время менялась прислуга. В пансионе м-сс Дубер Эдвард-Альберт смотрел на беспрерывно менявшихся служанок с глубоким ужасом, к которому все больше примешивалось желание. Он не мог позабыть своего первого знакомства с этой разновидностью непристойного. Теперь, в положении хозяина дома, он невольно смотрел на разнообразные усилия Эванджелины найти подходящую прислугу, как на что-то, что в результате должно приблизить к нему доступное существо женского пола. Он жадно следил за каждой из этих девушек, и они это чувствовали. Эванджелина брала прислугу через контору по найму, а конторы по найму получают свои доходы не от устройства идеального работника на идеальное место. Подобная сделка, раз состоявшись и будучи оплаченной, не сулит в дальнейшем никаких выгод ни от той, ни от другой стороны. Наоборот, плохая прислуга или привередливая хозяйка через месяц-другой появляются опять и участвуют в новой сделке. Контора, с которой имела дело Эванджелина, числила в своих списках целый батальон благообразных, но никуда не годных прислуг и богатый выбор любезных, элегантных, но вздорных хозяек, без которых она не могла бы существовать. Неприятности возникали по разным поводам. Две девушки довольно резко выразили недовольство, что "этот м-р Тьюлер" весь день шатается по квартире: "Не поймешь, что ему надо... Ходит и ходит за тобой - и в спальню и повсюду". Другие не желали работать одной прислугой у хозяйки, которая никогда не зайдет на кухню и не скажет ласкового слова. Одна не хотела подавать м-сс Тьюлер шоколад и какао в постель и так далее. Одна женщина была недовольна тем, что ее заставляют надевать чепчик и фартук, а другая так сопела, что Эванджелина просто не могла вынести. Эта текучесть персонала грозила уже принять хроническую форму, как вдруг одна приятельница Милли Чезер рекомендовала исключительно подходящего человека - некую м-сс Баттер. Насчет этой особы были сделаны кое-какие предупреждения: ее нельзя было звать просто по имени, а надо было называть "миссис Баттер"; и числиться она должна была "домоправительницей". И если эти условия будут приняты, она будет сама предупредительность. - Дело в том, что она просто хочет побольше быть одна, - пояснила Милли Чезер. - У нее в жизни была драма. Она говорит, что хочет работать, чтобы забыться. И чтобы не приходилось с людьми разговаривать. Ей необходим заработок. В детстве она осталась сиротой и жила у тетки, которая терпеть ее не могла, потому что у нее были свои дочери. Подвернулся какой-то жених, она вышла за него, а он оказался страшный мерзавец. Страшный, дорогая. Отнял у нее все, что она имела, до последнего гроша, пьянствовал, избивал ее. Избивал по-настоящему. Бил и колотил, когда она ждала ребенка. Ее отвезли в больницу. Бедный ребеночек через месяц умер - он его как-то покалечил. Она чуть с ума не сошла и пыталась покончить с собой. А когда стала поправляться, то узнала, что муж в тюрьме. И он вовсе не был ее мужем: он был двоеженец. Женился на ней только для того, чтобы завладеть ее грошами. Но тут уж она от него освободилась. Она немножко не в себе. Но очень милая, очень кроткая. - А как ее настоящая фамилия? - Да именно Баттер. Это ее девичья фамилия, но в то же время она миссис, а не мисс. М-сс Баттер явилась в назначенный срок. Это была молодая женщина, моложе Эванджелины, в простом коричневом платье, бледная, с каштановыми волосами, круглым лицом и ясными, добрыми глазами. Она осмотрела квартиру и договорилась с хозяйкой о своих обязанностях. Эванджелина знала, что ее не надо слишком подробно расспрашивать, и поэтому говорила о себе. - Дело в том, что... я жду ребенка. М-сс Баттер вздрогнула, но сохранила спокойный вид. - Когда? - спросила она. Эванджелина назвала срок. - Вам хорошо будет иметь при себе замужнюю женщину. - Этого-то я и хотела. Это как раз то, что мне нужно. Какая вы милая, миссис Баттер, что поняли сразу. Сейчас я как раз чувствую себя великолепно, но иногда... ах, я так боюсь. - И почему только мы должны... - начала м-сс Баттер и не договорила. - Я сама себя об этом спрашиваю. - Если б еще в этом было что-нибудь приятное, - продолжала м-сс Баттер. - Если по воскресеньям вы хотите бывать в церкви... - Я не хожу в церковь, - возразила миссис Баттер. - Там одно издевательство, - прибавила она. - Мы тоже довольно редко ходим, - сказала Эванджелина. - Когда вы желаете, чтобы я перебралась? Я совсем свободна. Лишь через несколько дней Эдвард-Альберт обнаружил м-сс Баттер. Он увидел, что она молода, послушна и относится к нему со спокойным уважением. Но он знал, что она была замужем, и начал действовать. Он стал исподтишка следить за ней. Полторы недели он потратил на то, чтобы привлечь к себе ее внимание. В доме стало как-то приятнее. Все предметы заняли свои места. В комнатах как будто сделалось светлей. Однажды миссис Баттер, окинув взглядом гостиную после уборки, объявила Эванджелине: - Надо завести кошку. Заговорили о комнатных животных. - Они придают дому уют, - сказала м-сс Баттер. Собак она не любила: они лезут на тебя лапами и норовят лизнуть в лицо. А кошка, славная кошечка, полна достоинства. Кошки всегда знают свое место. - Не у них бывает столько котят, - заметила Эванджелина. - Я достану такую, у которой этого не будет, - заявила м-сс Ваттер. И вскоре у Тьюлеров на коврике перед камином расположился холощеный молодой кот, черный до блеска, с желтыми глазами. Он жмурился, и глядел, как м-сс Баттер раскладывает гренки на бронзовом треножничке, прикрепленном к решетке камина, тоже принадлежавшем к числу ее полезных изобретений. Через несколько дней, как-то под вечер, она, став на колени, чесала у кота за ухом и играла с ним. В линиях ее склоненной фигуры была приятная женственность. Эванджелина лежала у себя в комнате. И вдруг м-сс Баттер почувствовала, что Эдвард-Альберт прижимается к ней. - Кис-кис, - промолвил он. Она заметила, что он весь дрожит. Рука его скользнула ласкающим движением по ее плечу и вниз - по бедру. Он пошлепал ее и попробовал ущипнуть. Она высвободилась и встала на ноги. Повернулась к нему и устремила на него пристальный взгляд. По-видимому, она нисколько не растерялась и не рассердилась. Она заговорила спокойно - так, словно приготовила свою маленькую речь еще несколько дней тому назад. - Я не хочу, чтобы вы считали меня дерзкой, мистер Тьюлер, но если вы еще раз позволите себе что-нибудь подобное, я дам вам хорошую оплеуху, брошу все и уйду из этого дома. Я видела достаточно пакостей от одного - с меня хватит. Не хочу говорить резкостей. Я знаю, что такое мужчины, - другими они, видно, быть не могут. Но чем дальше от них, тем лучше. Займитесь своим делом, я буду заниматься своим, и все пойдет, как надо. Я не хочу устраивать неприятностей. Я хорошо отношусь к хозяйке, и мне жаль ее. Иначе я не осталась бы... Вот она проснулась. Это ее колокольчик. Она обошла его стороной, как обходят какую-нибудь гадость на ковре. - Иду! - крикнула она Эванджелине. Эдвард-Альберт попытался иронически свистнуть, но миссис Баттер не уступила своей позиции ни на йоту. Сомневаться в ее искренности было невозможно. Он решил с этих пор относиться к ней с холодным презрением, и ну ее к черту! Как жаль, что у него нет приятелей, хороших, веселых приятелей, которые дали бы ему добрый совет, как начать настоящую мужскую жизнь в Лондоне! Он слышал о клубах, но не знал никого, кто, мог бы ввести его в этот мир. Там-то можно сойтись с опытными людьми. Эта общая мечта всех представителей. Homo Тьюлер в обеих его разновидностях - Англиканус и Американус - сойтись с опытными ребятами и бездельничать с ними в клубе - скоро стала распространяться с помощью печатных машин и захватила весь мир. Великая братская идея. 17. ВОЗНИКНОВЕНИЕ ГЕНРИ ТЬЮЛЕРА Эванджелине пришлось перенести в лечебнице тяжелые часы. Приступы мучительной боли, сопровождавшиеся неистовыми, но тщетными потугами, то надвигались, то снова оставляли ее. - Тужьтесь. Потерпите еще немножко, - то и дело повторяли над ней. Но вот наконец послышался слабый писк, и новый Тьюлер появился на свет, и в положенный срок его, выкупанного, вытертого, поднесли к измученной матери. Эванджелина кинула на свое порождение враждебный взгляд из-за края простыни. Она не пошевелилась, чтобы коснуться его. - Я так и знала, что он будет похож на него, - сказала она. - Так и знала. И закрыла глаза. Сиделки переглянулись в смущении. - Завтра он будет лучше выглядеть, - сказала одна из них. Эванджелина отвернулась, чтобы сплюнуть, потом упрямо произнесла, не открывая глаз: - Мне все равно... Все равно, как он выглядит. Унесите его. Я рада... рада, что от него освободилась. Так произошло приобщение Генри Тьюлера к тайнам сознательного существования. 18. ТЬЮЛЕР ОТВЕРГНУТ Эванджелина вернулась из лечебницы в сопровождений заботливой, аккуратной сестры с резкими чертами лица, розовыми щеками и слишком проницательным, враждебным взглядом, которая с видимым удовольствием объявила: - Вам теперь придется держаться подальше, мистер Тьюлер. К ней пока нельзя. Можете желать ей доброй ночи с порога, если угодно. Ей нужен полный покой. Она еще нездорова. Прошел целый месяц вынужденного целомудрия, за ним второй. Уже на вторые сутки м-р Генри Тьюлер перестал выглядеть, как ободранная обезьянка, и стал миловиден. Исчезло косоглазие, на головке появились чрезвычайно тонкие русые волосы. Он утратил всякое сходство с кем-либо из родителей и вступил в тот период, когда легко подменить одного грудного ребенка другим - никто не заметит. Он толстел благодаря тщательно регламентированному искусственному питанию, к которому пришлось прибегнуть, поскольку Эванджелина и не желала и не могла кормить. Он гукал и махал руками, так что вызывал улыбку на лице матери, и в конце концов стал общим любимчиком в доме. - Он стал хитрый, - говорил счастливый отец. - Похож он на меня, сестра? - Есть что-то общее в глазах, - отвечала та. К концу второго месяца сестра ушла, и м-сс Баттер, более всех плененная м-ром Генри, настояла на том, чтобы ей поручили нянчить и беречь его. - Может быть, это моя бедная крошка ко мне вернулась, - говорила она. Домашняя работа перешла к новой, довольно неряшливой приходящей прислуге. Эванджелина, уже вполне оправившаяся, весьма деловито занималась хозяйством. Она принялась за свои французские туалеты, в которых перед этим пришлось выпустить швы, и стала приводить их в современный вид при помощи журнала "Mode". Она ходила гулять, каталась на извозчике по Гайд-парку, ходила с Эдвардом-Альбертом в кино. Но вечерни