Оцените этот текст:


   -----------------------------------------------------------------------
   Пер. - Р.Померанцева. В кн.: "Герберт Уэллс. Собрание сочинений
   в 15 томах. Том 3". М., "Правда", 1964.
   OCR & spellcheck by HarryFan, 6 March 2001
   -----------------------------------------------------------------------

   Рукопись, найденная в картонке



   А картонка принадлежала Ефимии. Ее содержимое было варварски  раскидано
обезумевшим мужем, которому до зарезу понадобился  галстук  и  не  хватало
выдержки и  терпения  дождаться,  пока  придет  жена  и  разыщет  пропажу.
Конечно, в картонке галстука не оказалось; хотя муж, как легко догадаться,
перерыл ее снизу доверху. Галстука там не было, зато в руки  ему  попалась
пачка бумаг, которые можно было  просмотреть,  чтобы  скоротать  время  до
прихода Главного хранителя галстуков. К тому же  всего  интересней  читать
то, что ненароком попадает вам в руки.
   Уже то, что Ефимия берегла какие-то бумаги, было открытием.  На  первый
взгляд эти мелко исписанные страницы порождали мысль об измене, и  поэтому
муж взялся за чтение, исполненный страхов,  которые  рассеялись,  едва  он
пробежал первые строчки. Он, так сказать, выполнял функцию полиции  и  тем
себя оправдывал. И он начал читать. Но что это?! "Она стояла  на  балконе;
позади нее было окно, а вельможный владелец замка ловил каждый  взгляд  ее
капризных очей, тщетно надеясь прочесть в них благосклонность и преодолеть
ее гордыню". Ничего похожего на измену!
   Муж  перелистнул  страницу-другую  -  он  начал  сомневаться  в   своих
полицейских правах. За фразой - "...отвести  ее  к  ее  гордому  родителю"
стояло написанное другими чернилами: "Сколько ярдов ковра, шириной  в  три
четверти ярда потребуется для того, чтобы застеклить комнату в шестнадцать
футов шириной и в двадцать семь с половиной футов длиной?" Тут  он  понял,
что читает великий роман, созданный Ефимией в шестнадцатилетнем  возрасте.
Он уже что-то о нем слышал. Он держал  в  руках  тетрадку,  не  зная,  как
поступить, - его все еще мучила совесть.
   - Вздор! - решительно сказал он себе. - Допустим, что от романа  просто
не оторваться. Иначе мы выкажем пренебрежение к автору и его таланту.
   С этими словами он  плюхнулся  в  картонку  прямо  на  груду  вещей  и,
устроившись поудобнее, стал читать и читал до самого  прихода  Ефимии.  Но
она, узрев его голову и ноги, бросила несколько отрывочных и довольно-таки
обидных замечаний по поводу какой-то раздавленной шляпки,  а  потом  стала
зачем-то силком вытаскивать его  из  картонки.  Впрочем,  это  мои  личные
огорчения. А нас занимают сейчас достоинства романа Ефимии.
   Героем ее повести был венецианец, звавшийся почему-то  Иван  ди  Сорно.
Насколько я мог установить, он и представлял  собой  весь  род  ди  Сорно,
упомянутый в заглавии. Никаких других ди  Сорно  я  не  обнаружил.  Как  и
прочие герои повести, он был несметно богат и терзался  глубокой  печалью,
причины которой остались неясными,  но,  очевидно,  таились  в  его  душе.
Впервые он предстал перед нами, когда брел "...грустно поигрывая осыпанной
каменьями  рукоятью  кинжала...  по  темной  аллее  земляничных  дерев   и
остролистника, удивительно гармонировавшей  с  его  сумрачным  видом".  Он
размышлял о своей жизни, которую влачил под тягостным бременем  богатства,
не  ведая  чувства  любви.  Вот  он  "...идет  по   длинной   великолепной
галерее...", "и сто поколений других ди Сорно, каждый с таким  же  горящим
взглядом и мраморным челом, взирают на него с той же грустной печалью" - и
вправду унылое зрелище! Кому бы оно не наскучило за столько дней! И вот он
решает отправиться странствовать. Инкогнито.
   Вторая  глава  озаглавлена:  "В  старом  Мадриде".  Здесь   ди   Сорно,
закутавшись в  плащ,  дабы  скрыть  свой  титул,  "...бродит,  грустный  и
безучастный, в суетливой толпе". Но Гвендолен - гордая Гвендолен с балкона
- "...приметила его бледный и все же прекрасный лик". Назавтра,  во  время
боя быков, она "...бросила на арену свой букет и, обернувшись к  ди  Сорно
(совсем ей незнакомому, заметьте!)...  глянула  на  него  с  повелительной
улыбкой". "В тот же  миг  он,  не  раздумывая,  кинулся  вниз,  туда,  где
метались быки и сверкали клинки тореро, а минуту спустя  уже  стоял  перед
ней и с низким поклоном протягивал ей  спасенные  цветы".  "О,  прекрасный
сеньор! - сказала она. - Вряд ли эти бедные цветы  стоили  таких  хлопот".
Весьма мудрое замечание. И тут я вдруг отложил рукопись.
   Мое сердце исполнилось жалости к Ефимии.  Вот  о  ком  она  мечтала!  О
человеке  редкой  силы,  с  горящим  взором,  о  человеке,  который   ради
возлюбленной может расшвырять быков, кинуться  на  арену  и  единым  духом
взлететь обратно. И вот сижу я - грустная реальность, тщедушный  писака  в
комнатных туфлях, до смерти боящийся всякой скотины.
   Бедная моя Ефимия! Мы так долго высмеивали  и  преследовали  новый  тип
женщины и  так  в  этом  преуспели,  что  боюсь,  наши  жены  очень  скоро
разочаровываются в нас, бедняжки. И пусть даже они сами  себя  обманывают,
им от этого не  легче.  Они  мечтают  о  каких-то  чудищах  бескорыстия  и
верности, о рослых светлокудрых  Донованах  и  темноволосых  Странствующих
рыцарях, почитающих своих дам, как святыню. И тут приходит  всякий  сброд,
вроде нас, грешных, которые сквернословят за завтраком, вытирают  перья  о
рукава сюртуков, пахнут табаком,  дрожат  перед  издателями  и  отдают  на
прочтение всему свету сокровенное содержимое их картонок. А ведь они -  за
редким исключением - так берегут свое  богатство!  Они  по-прежнему  тайно
цепляются за мечты, которые мы у них отняли, и с  таким  тактом  стараются
сохранить хоть что-то из прежних надежд и  хоть  чего-нибудь  добиться  от
нас. Лишь в редких случаях -  как,  например,  в  истории  с  раздавленной
шляпкой - они срываются на крик. Впрочем, даже тогда...
   Но довольно прозы. Вернемся к ди Сорно.
   Наш герой  не  воспылал  страстью  к  Гвендолен,  как,  наверно,  решил
неискушенный читатель. Он "холодно" ей ответил, и взор  его  на  мгновение
задержался на ее камеристке -  "прелестной  Марго".  Далее  следуют  сцены
любви  и  ревности  под  замковыми  окнами  с  железными  переплетами.   У
прелестной Марго, хоть она и оказалась дочерью  обедневшего  принца,  было
одно свойство, присущее всей на свете прислуге: она день-деньской  глазела
в окно. Вечером после боя быков ди Сорно открылся ей в своих  чувствах,  и
она от души пообещала ему "научиться его любить"; с той поры он дни и ночи
"...гарцевал на горячем коне по дороге", проходившей у замка, где жила его
юная ученица. Это вошло у него в привычку; за три главы  он  проехал  мимо
замка общим счетом семнадцать раз. Затем он стал умолять  Марго  бежать  с
ним, "пока не поздно".
   Гвендолен после яростной стычки с Марго, во время которой она  обозвала
ее "паскудой" - весьма уместный лексикон для  молодой  дворянки!  -  "...с
несказанным презрением выплыла из  комнаты",  чтобы,  к  вящему  изумлению
читателя, больше не появиться в романе,  а  Марго  и  ди  Сорно  бежали  в
Гренаду,  где  им  начала  строить  ужасные  козни   Инквизиция   в   лице
одного-единственного "монаха с горящим взором".  Но  тут  женой  ди  Сорно
возжелала стать некая графиня ди Морно, которая мимоходом уже появлялась в
романе, а теперь решительно вышла  на  авансцену.  Она  обвинила  Марго  в
ереси,  и  вот  Инквизиция,  скрывшись  под  желтым  домино,  явилась   на
бал-маскарад,  разлучила  влюбленных  и  увезла   "прелестную   Марго"   в
монастырь. Сам не свой, ди Сорно вскочил  в  карету  и  стал  носиться  по
Гренаде от гостиницы к гостинице (лучше б он заглянул в  участок!);  нигде
не найдя Марго, он лишился рассудка. Он бегал повсюду и вопил: "Я безумен!
Безумен!"  -  что  как  нельзя  больше  свидетельствовало  о  его   полном
помешательстве. В припадке безумия он дал согласие графине ди Морно "вести
ее под венец", и они поехали в церковь (почему-то все в той же карете), но
дорогой она выболтала ему свою тайну. Тогда ди Сорно выскочил  из  кареты,
"...расшвырял толпу" и, "размахивая обнаженным мечом, начал требовать свою
Марго у ворот Инквизиции". Инквизиция, в лице все  того  же  испепеляющего
взглядом  монаха,  "...глядела  на  него  поверх  ворот"  -  позиция,  без
сомнения, весьма неудобная. И в этот решающий миг домой вернулась  Ефимия,
и начался скандал из-за раздавленной шляпки.  Я  и  не  думал  ее  давить.
Просто она была  в  той  же  картонке.  А  чтоб  нарочно...  Уж  так  само
получилось. Если Ефимии хочется, чтоб я ходил  на  цыпочках  и  все  время
глядел,  не  лежит  ли  где  ее  шляпка,  нечего   было   сочинять   такой
увлекательный роман. Отнять у меня рукопись как  раз  в  этом  месте  было
просто безжалостно. Я дошел только до середины, так что за поединком между
Мечом и Испепеляющим взглядом должно было последовать еще  много  событий.
Из случайно выпавшей страницы  я  узнал,  что  Марго  закололась  кинжалом
(разукрашенным каменьями), но обо всем, что этому предшествовало,  я  могу
лишь догадываться. Это придало повести особый интерес. Ни  одну  книгу  на
свете мне так не хочется прочесть, как окончание  романа  Ефимии.  И  лишь
из-за того, что ей придется купить новую шляпку, она не дает мне его,  как
я ни упрашиваю.

   1898

Last-modified: Tue, 06 Mar 2001 20:57:57 GMT
Оцените этот текст: