, что происходит... - Вот именно! Тут я вполне готов поверить! - В тебе нет жалости, Гарри. Может быть, это и справедливо: наверное, следовало предвидеть, чем я рискую. Но ведь не все такие сильные, как ты. Других людей подхватывает и несет. Другие иной раз делают так, что сами потом не рады. Я поступила, как умела. Когда дошло до сознания, что случилось, я как будто проснулась вдруг. Он уговаривал, чтоб я осталась с ним. Я вырвалась и убежала. С тех пор я его не видела ни разу. Он мне писал, но я не отвечала. - Он знал, что ты жена солдата? - Да, знал. Он негодяй. Он все задумал, еще когда мы обедали. Умолял, божился - и все лгал. Только чтоб я его поцеловала, только один поцелуй. Из милости. С этого поцелуя все и началось. Вино еще пила за обедом, а я не привыкла к вину... Гарри! Ах, милый, если б умереть! Но я ведь и до тебя целовалась и дурачилась с мальчишками. Думала, ах, ерунда! Опомнилась - слишком поздно. - Ну, вот и доигрались. - Я подошел и сел на кровать. Я посмотрел на нее, растерзанную, несчастную, и вдруг она мне стала мила и трогательна. - По-настоящему, пойти бы и прикончить эту скотину. Хотя, честно говоря, я бы охотней тебя убил! - Убей, Гарри! Прошу тебя! - Как его звать? Где он сейчас? - Какая разница! При чем тут он? - сказала Хетти. - Со мной - как хочешь, но из-за этого ничтожества ты на виселицу не пойдешь... Я говорю, он ни при чем. Он мерзкая случайность. Он подвернулся, и все. - Выгораживаешь его? - Его! _Тебя_ я выгораживаю. Я посмотрел ей в глаза и снова на миг заколебался. И снова счел за благо разразиться гневом. - О господи! - Я вскочил. - Господи! - повторил я с надрывом. Я опять обрушился на Хетти с высот своего благородного негодования; - Что ж, конечно. Мне некого винить, кроме себя. Что я знал о тебе, когда женился? Что было до меня? Видимо, я не первый, а он не последний. Действительно, тогда какая разница, как зовут! Представляю себе, как ты обрадовалась, когда напала на меня: сам бог послал молокососа, простачка! - И так далее. Я расхаживал по комнате и бесновался. Она сидела в постели, растрепанная, с тихим, скорбным лицом, не сводя с меня заплаканных глаз. - Ах, Гарри! - изредка вырывалось у нее. - Гарри мой!.. А моя тяжеловесная фантазия, ломая и круша, изрыгала потоки грубых оскорблений. Я то и дело подскакивал к кровати и надвигался на жену. - Имя! - орал я. - Скажи мне его имя!.. И Хетти качала головой. Наконец я был совсем одет. Я посмотрел на часы. - Пять. - Что ты собрался делать? - спросила она. - Не знаю. Уйду, наверное. Я не могу здесь оставаться. Меня тошнит! Сложу кое-что из вещей и уйду. Сниму где-нибудь комнату. Скоро будет светать. Я уйду до того, как ты встанешь. Пока посижу в столовой. Может, прилягу на диване... Хетти подняла на меня взгляд, полный участия. - Да там камин не горит! Холодно. Даже дрова не сложены. А тебе еще нужно выпить кофе! Она тотчас же неловко сползла с кровати, сунула ноги в домашние туфли, накинула веселый халатик, которому мы с ней так радовались - десять дней назад... Она смиренно прошлепала мимо меня, с трудом неся свое бедное, отяжелевшее тело, пошарила в буфете, достала пучок лучин для растопки и, опустившись на колени у камина, принялась выгребать остывшую с вечера золу. Я и не подумал ее останавливать. Я отвернулся и стал собирать книги и разные мелочи. Только теперь, видно, она начала действительно отдавать себе отчет в том, что происходит. Прервав свою возню с "амином, она обернулась ко мне. - Ты на первое время оставишь немножко денег? Отличный предлог, чтобы совершить очередную низость! Я презрительно усмехнулся: - Не волнуйся, оставлю. По-видимому, я обязан тебя содержать, пока мы связаны. А там уж это его забота. Или того, к кому ты перейдешь потом. Она снова занялась камином. Налила чайник, поставила кипятить. Потом села в кресло у огня. Лицо ее осунулось и побледнело, но она не плакала. Я подошел к окну, поднял штору и выглянул на улицу. Еще горели фонари. Все было тускло, уныло, безрадостно в холодных, жутких предрассветных сумерках. Хетти зябко поежилась и плотнее запахнула халатик. - Я уеду к маме. Для нее это будет ужас, когда узнает, но она добрая. Она будет добрее, чем... Поеду к ней. - Можешь делать, как знаешь. - Гарри! Я никогда никого не любила - только тебя. Если бы я могла убить ребенка, если бы тебе так было лучше... - У нее даже губы побелели. - Да. Я все перепробовала, что знала. Но есть средства... Я на такое не могла пойти. А теперь он уже живой... Она замолчала. Мы посмотрели друг другу в глаза - секунду, другую... - Нет! - вырвалось у меня. - Я не вынесу, не смогу примириться. Теперь уж не склеишь. Ты тут наговорила... Почем мне знать? Обманула один раз - обманешь и еще. Ты отдала себя этому скоту. Век буду жить - не прощу. Отдала себя! Откуда я знаю, что не ты его соблазнила? Факт остается фактом: ты отдалась. Ну и ступай себе. Иди туда, где отдавалась! Такого не простит ни один уважающий себя мужчина. Такую грязь нельзя прощать. Он тебя украл, а ты разрешила. Так и доставайся ему! Жаль только... Если бы в тебе была хоть капля порядочности, ты никогда бы не допустила, чтоб я к тебе вернулся! Подумать только - все эти дни... И ты... Такое таить на сердце! Гнусность какая! И это женщина, которую я любил... У меня навернулись слезы. Сарнак помолчал, глядя в огонь. - Да, - сказал он. - Я плакал. А хотите знать, отчего я проливал эти слезы? Удивительное дело: от чистейшей жалости - к себе. С начала и до конца я подходил к случившемуся лишь с собственной, эгоистической точки зрения, не замечая, какая трагедия разыгрывается в сердце Хетти. И, что самое чудовищное, пока все это продолжалось, она же еще и варила мне кофе, а когда он был готов, я выпил этот ее кофе! Под конец она подошла ко мне и хотела поцеловать - "на прощание", как она сказала, - а я гадливо оттолкнул и ударил ее. Я собирался только отстранить Хетти, но моя рука сама собой сжалась в кулак, будто только и ждала удобного случая... - _Гарри_! - выдохнула она. Словно оцепенев, глядела она, как я ухожу. Потом повернулась - внезапно, резко - и убежала назад в спальню. Я хлопнул входной дверью, спустился и вышел на улицу. Еле брезжил рассвет. Голо, пустынно протянулись мостовые Ричмонда: ни экипажей, ни автомобилей. Я тащил свой чемодан на станцию, чтобы сесть на лондонский поезд. Я набрал с собою столько вещей, что чемодан тяжело оттягивал мне руку. Бедный молодой человек, с которым так позорно обошлись и который с таким достоинством сумел постоять за себя... - Ах, бедняги! - вырвалось у Старлайт. - Ах, несчастные человечки! Такие маленькие, жалкие и такие безжалостные... Слушать больно. Хорошо, что эта история - всего лишь сон, иначе я бы, кажется, не выдержала. Отчего они все были так беспощадны друг к другу, так глухи к чужому горю? - Не умели по-другому. В нашем мире климат мягче. У нас с первым же неумелым глотком воздуха дитя вдыхает милосердие. Мы привыкли, приучены думать о других, чужая боль становится нашей болью. А ведь две тысячи лет назад мужчины и женщины еще недалеко отошли от грубого образца, созданного природой. Их заставали врасплох собственные душевные побуждения. Они дышали зараженным воздухом. Их пища была отравой. Их лихорадило от страстей. Они еще только начинали постигать искусство быть человеком. - Но как же Фанни... - начала Файрфлай. - Вот именно, - подхватила Уиллоу. - Как же Фанни, от природы такая мудрая в любви, - как она не образумила тебя, не заставила вернуться к твоей незадачливой Хетти - простить, помочь? - Фанни ведь сразу услышала только мою версию, - сказал Сарнак. - Когда вся история предстала перед нею в истинном свете, было уж слишком поздно, чтобы предотвратить развод. Услышав от меня, что, пока я сидел в окопах, Хетти вела в Лондоне распутную жизнь, Фанни ни на секунду не усомнилась в моих словах, хоть и была поражена. - А ведь она произвела на меня такое милое впечатление, - сказала моя сестра. - Казалось, она так тебя любит... Удивительно, до чего разные бывают женщины! Значит, есть и такие, что только ты с глаз долой, как и она уж совсем не та. А мне, Гарри, очень пришлась по душе твоя Хетти. Есть в ней особенное обаяние, какая б она там ни была. В жизни бы не подумала, что она тебя обманет и втопчет в грязь. Бегать по Лондону, приставать к мужчинам... Уму непостижимо! У меня такое ощущение, будто она предала меня... У Матильды Гуд я также встретил полное сочувствие. - Не бывает, чтоб женщина поскользнулась один только раз, - заявила Матильда. - Ты правильно сделал, что покончил с нею. У Матильды как раз освобождался гостиный этаж (Мильтоны покидали Пимлико), так что я мог его занять. Я с радостью ухватился за возможность водвориться на насиженном месте. Хетти же, надо полагать, собрала, как умела, свои пожитки и перебралась из Ричмонда на ферму к матери. Там, в Пейтон-Линкс, и родился ее ребенок... - А сейчас, - сказал Сарнак, - я хочу обратить ваше внимание на одну особенность, по-моему, самую поразительную в этой истории. Я не помню, чтобы за все это время, вплоть до самого развода, да и во время судебного процесса, во мне хоть раз шевельнулось что-нибудь похожее - я уже не говорю на любовь, - хотя бы на жалость или доброе чувство к Хетти. А между тем в этом своем сне я был, в общем, тем же самым человеком, что и теперь. Но только тогда меня обуревали недоверие, оскорбленное самолюбие, ужасающая животная ревность. Они-то и толкали меня на злобные поступки, ныне почти невероятные. Мне удалось узнать, что Самнер - так звали того мужчину - отъявленный прохвост, я теперь я прилагал все усилия, чтобы у Хетти после развода не было иного выхода, кроме брака с ним. Я надеялся, что он окончательно испортит ей жизнь и она будет несчастна. Я рассчитывал проучить ее таким способом: пусть она горько раскается, что так поступила со мной. Но в то же время я с ума сходил при мысли о том, что он сможет вновь обладать ею. Будь моя воля, Хетти досталась бы Самнеру калекой, уродом. Я свел бы их друг с другом в клоаке, в обстановке изощреннейшей жестокости... - Сарнак! - вырвалось у Санрей. - Как ты можешь! Хотя бы и во сне... - Во сне! Так люди были устроены наяву! Они и сейчас такие же, стоит только отнять у них воспитание, свободу, счастливые жизненные обстоятельства. Лишь ими мы избавлены от самих себя. Подумай: ведь нас отделяют от Смутной эпохи всего каких-нибудь двадцать веков! А сбросьте еще несколько тысячелетий - и вот вам волосатый обезьяночеловек, который выл на луну в первобытных чащобах Европы. Это он, что в похоти и гневе правил стадом детенышей и самок, породил всех нас. Да, как в Смутную эпоху, наступившую вслед за периодом Великих войн, так и поныне человек был и остается порождением того волосатого пращура. Разве я не брею бороду каждый день? И разве мы не пускаем в ход всю свою науку и все умение; воспитываем, учим, создаем законы, - чтобы не вырвался из клетки древний зверь? А ведь во времена Гарри Мортимера Смита наши школы еще недалеко ушли от пещерного века, наша наука только начиналась... В сфере половых отношений никакого воспитания не существовало вообще, были лишь недомолвки да запреты. Наши нравственные воззрения были по-прежнему продиктованы лишь одним: неумело замаскированной ревностью. Мужская гордость и чувство собственного достоинства были, как встарь, неотделимы от животного обладания женщиной - и точно так же гордость и самоуважение женщины были обычно связаны с животным обладанием мужчиной. Нам чудилось, будто это обладание и есть краеугольный камень бытия. Всякая неудача в этом центральном вопросе воспринималась как чудовищное поругание, в ответ на которое убогая, истерзанная душа слепо искала исцеления в самых звериных средствах. Мы прятали правду, мы извращали и искажали ее - мы уклонялись от истины. Человек так уж создан, что в обстановке принуждения он начинает ненавидеть и творить зло. А мы тогда еще жили в условиях ужасающего гнета... Впрочем, полно мне заниматься поисками оправданий Гарри Мортимеру Смиту. Он, как и мы, был лишь дитя своего мира. И в моем сне он - то есть я - ходил по этому старому миру, работал, следил за своим внешним поведением, употребляя всю силу своей оскорбленной любви на то, чтобы как можно верней обречь Хетти на несчастье. Одна мысль в особенности подчинила себе мое истерзанное сознание: во что бы то ни стало и как можно скорей найти себе новую подругу, развеять колдовскую силу ласк Хетти, избавиться от неотступного, как призрак, влечения к ней... Мне было чрезвычайно важно заставить себя поверить, что я ее, в сущности, никогда не любил, заменить ее в своем сердце кем-то другим, убедить себя, что эта другая и есть моя истинная, настоящая любовь. Я начал вновь искать общества Милли Кимптон. До войны мы с нею были близкие приятели, так что я без особого труда сумел внушить себе, что был всегда к ней чуточку неравнодушен - ну, а она и вправду была всегда более чем неравнодушна ко мне. Я посвятил ее в подробности своей семейной трагедии. Она была оскорблена за меня и безмерно возмущена тою Хетти, которую я ей изобразил. Мы поженились через неделю после того, как я получил окончательный развод. Милли была постоянна; Милли была добра - точно прохладный грот после палящего, злого зноя моей страсти. Ни гнев, ни тоска не омрачали широкое, открытое лицо ее, обращенное к солнцу, с уверенной, самодовольной, приятной улыбкой. Очень светловолосая, чуточку слишком широкоплечая для женщины, нежная, хоть и не пылкая, она была не чужда духовных интересов, но не блистала ни богатством фантазии, ни остроумием. Она была почти на полтора года старше меня. Я, как принято было говорить, "приглянулся" ей, когда еще только впервые пришел в издательство неотесанным, неискушенным юнцом. На ее глазах я стал быстро продвигаться по службе, заняв в редакции место мистера Чизмена (его перевели работать по типографской части), и подчас она очень помогала мне. На службе нас обоих любили; когда мы поженились и Милли оставила работу в бухгалтерии, в ее честь был устроен прощальный обед, на котором произносились речи и нам был преподнесен замечательный свадебный подарок: серебряные столовые ножи, вилки и ложки в дубовом, окованном медью ящике, украшенном серебряной дощечкой с трогательной надписью. Когда я женился в первый раз, весь Сандерстоун-Хаус (в особенности девушки) очень сочувствовал Милли; я же впал в большую немилость, так что мое запоздалое возвращение к истинной избраннице сочли весьма счастливым завершением романтической истории. Мы подыскали себе очень подходящее жилье на Честер-Террас, рядом с одним из центральных парков Лондона - Риджент-парком. (Чтобы добиться определенного архитектурного единства, часть улиц сплошь застраивали оштукатуренными домиками с одним общим фасадом.) Выяснилось, что у Милли есть небольшое состояние: почти две тысячи фунтов, на которые ей удалось очень мило обставить наш дом в общепринятом вкусе. Здесь же в урочный час она родила мне сына. Я встретил появление младенца бурным и шумным ликованием. Вы поймете, я думаю, как важно было для меня, одержимого навязчивой идеей - вытравить, вырвать из своего сердца Хетти, - чтобы Милли родила мне ребенка. Я очень много работал в этот первый год нашей супружеской жизни и был, в общем, вполне счастлив. Правда, это было не очень щедрое и глубокое счастье. Это счастье складывалось из довольно внешних и вполне осязаемых элементов. Милли была мне очень дорога; в известном смысле я даже любил ее: честная, покладистая, невзыскательная - золото, а не человек. Ко мне она была привязана всей душой, радовалась, что я так внимателен к ней, помогала мне, окружила меня заботами, восхищалась моей энергией в работе, свежестью моих идей. И все же нам было как-то не очень просто и легко говорить друг с другом. С нею я не мог дать волю своим мыслям, не заботясь о том, в какую форму их облечь; я был вынужден все время приноравливаться к ее суждениям и взглядам, которые весьма существенно расходились с моими. Лучшей жены нельзя бы и желать, если б только не одно обстоятельство: Милли не была для меня тем единственным, тем милым спутником и другом, которого так жаждет сердце человеческое, той самой близкой тебе душой, с которой ты и счастлив, и свободен, и никакая беда тебе не страшна. Такую близкую душу я уже встретил в жизни - и оттолкнул от себя. А разве подобное счастье приходит к человеку дважды? - Как знать? - отозвалась Санрей. - Мы по крайней мере научились его ценить, - заметил Рейдиант. И только Уиллоу ответила Сарнаку: - Может быть, через много лет. Когда все заживет. Когда ты сам вырастешь и станешь другим. - Да, Милли была мне хорошим другом, но этой милой спутницей не стала никогда. Хетти я рассказал про Фанни в первый же вечер, когда мы только познакомились и пошли прогуляться по холмам, - и с первого же моего слова Хетти была уверена, что полюбит мою сестру. Ее воображению Фанни представлялась очень отважным и романтическим существом. Милли же я ни слова не говорил почти до самой свадьбы. Вы скажете: разве Милли виновата в том, что мне было неловко перед нею за Фанни? Нет, просто такие у нас с ней сложились отношения. Милли явно заставила себя примириться с существованием Фанни лишь ради меня и лишь ради меня воздержалась от чересчур придирчивых расспросов. Она свято верила в незыблемость брака, в то, что женщина обязана при всех условиях оставаться непогрешимо целомудренной. Фанни была для нее непредвиденным осложнением. - Какая жалость, что им нельзя пожениться, - сказала Милли. - Это так неудобно и для нее самой, наверное, и для ее знакомых. Как, например, представить ее своим близким... - А зачем? Не нужно, - сказал я. - Мои родные - люди старых понятий... - Им вовсе не обязательно знать. - Да, так, пожалуй, мне будет проще, Гарри. Горячие слова любви к Фанни замирали у меня на губах, когда я видел, как старательно Милли заставляет себя быть великодушной. Еще труднее казалось открыть ей, что возлюбленный Фанни не кто иной, как Ньюберри. Наконец я решился. - Так, значит, вот как ты попал в Сандерстоун-Хаус? - спросила Милли. - Да, попасть мне удалось именно поэтому, - подтвердил я. - Я себе представляла иначе. Я думала, ты сам туда пробился. - Я сам пробился наверх. Мне не было никаких поблажек. - Да, но все-таки... Как, по-твоему, Гарри, люди знают? Начнут еще говорить бог весть что. Для вас уже не секрет, конечно, что Милли была не слишком умна и что она весьма ревниво оберегала мою честь. - Думаю, из тех, кого ты имеешь в виду, никто не знает, - ответил я. - Фанни об этом не кричит на всех углах. Я тоже. И все-таки Милли была явно недовольна положением вещей. Ее несравненно больше устроил бы мир, в котором нет никакой Фанни. Милли нисколько не тянуло увидеть эту сестру, которую я так любил, и, может быть, найти в ней что-то хорошее. Под разными предлогами - незначительными, хоть и вполне благовидными, - она целую неделю оттягивала свидание с Фанни. Она никогда не заговаривала о Фанни первой - я был вынужден всякий раз сам напоминать ей о сестре. Да, в остальном Милли была со мной предупредительна и мила, но она пустила в ход все доступные ей средства, чтобы изгнать Фанни из нашей жизни. Она и не подозревала, сколько теплого чувства к ней самой изгнала она этим из моего сердца... И когда они встретились, наконец, встреча получилась скорей искусственно оживленной, чем сердечной. Между нами незримой стеной встало отчуждение, отделив Фанни не только от моей жены, но и от меня. Милли заранее подготовила себя к тому, чтобы явить моей сестре великодушие и ласку, закрыв глаза на ее незавидное общественное положение. Боюсь, что она несколько оторопела при виде туалета Фанни и убранства ее квартиры. Обстановка всегда была слабостью Милли - слабостью, ставшей больным местом после того, как мы положили столько усилий, пытаясь на приличную, но и не слишком разорительную сумму завести прелестную обстановку в своем собственном доме. Я и раньше замечал, что у Фанни очень симпатичная квартирка, но мне не приходило в голову, что это, как выразилась моя жена, "нечто сногсшибательное". Одна только полированная горка красного дерева, объяснила мне потом Милли, должна стоить не менее ста фунтов. - И за что, казалось бы... - Милли была способна отпустить иной раз такую фразу, липкую, точно-осенняя паутина на лице... Строгое платьице Фанни было, как я понял, тоже слишком шикарно. В те дни, когда материалы производились в избытке, а умения не хватало, простые туалеты были самыми дорогими. Но все это открылось мне лишь позже, а сейчас я ломал себе голову, отчего в голосе Милли звучит затаенная обида, а Фанни держится с ледяной любезностью, вовсе не свойственной ей, насколько я знал. - Как чудесно, что я вас встретила наконец, - говорила Фанни. - Я так давно и много слышала о вас. Помню, однажды в Хемптон Корте, еще задолго до... войны и всего прочего, мы сидели у стены - знаете, там, над рекой, - и Гарри рассказывал о вас. - Ну как же, и я помню, - подхватил я, хоть в моей памяти оставила след вовсе не та часть разговора, которая касалась Милли. - Где мы с ним только не гуляли в те дни, - продолжала Фанни. - Такой был чудный брат... - И будет, думаю, - милостиво вставила Милли. - "Сынок женится - переменится", - вспомнила Фанни старушечью присказку. - Ну что вы, - запротестовала Милли. - Надеюсь, мы увидим вас у себя, и не раз. - Я - с удовольствием. Хорошо, что вам посчастливилось так легко найти себе дом. В наши дни это редкость. - У нас там, правда, еще не все готово, - спохватилась Милли, - но как только совсем отделаем, непременно надо будет выбрать день, когда вы свободны... - Я часто бываю свободна. - Условимся все-таки точно, в какой день. - Как видно, Милли твердо решила оградить наш дом от неожиданных посещений моей сестры: ведь в это время у нас могли быть люди... - Как удачно, что вы с ним служили вместе и хорошо разбираетесь во всем, что связано с его работой, - сказала Фанни. - Мои были страшно против, чтоб я пошла служить. А оказалось - к счастью. - К счастью для Гарри. А что ваши... близкие - они живут в Лондоне? - В Дорсете. Не хотели отпускать в Лондон. Они у меня; знаете ли, немножко патриархальные и набожные. Но я им прямо заявила: либо колледж, либо служба. А сидеть дома, пыль вытирать да поливать цветы - благодарю покорно. С родными иной раз приходится проводить твердую линию - вы не находите? А тут у меня, кстати, тетушка обнаружилась в Бедфорд-парке, так что и приличия были соблюдены и сразу решилась неизбежная проблема жилья. Да... почему служба, а не колледж... Потому, что дядя Херивод, мой самый главный дядюшка - он у нас викарий в Педдльбурне, - считает, что высшее образование женщине ни к чему. Ну, и потом здесь сыграл известную роль денежный вопрос. - Гарри, наверное, очень интересно познакомиться с вашей родней. - Тетю Рейчел он совершенно покорил, хотя сначала она была настроена враждебно. Мы, кажется, единственная ветвь Кимптонов, которая ведется еще с начала прошлого века, а я - младший отпрыск. Естественно, на меня возлагались большие надежды. Чтоб им угодить, мне надо бы мужа с родословной длиною в целый ярд. Я только диву давался, отчего Милли так напирает на свое дворянское происхождение и ни слова не проронила о том, что ее отец - простой ветеринарный врач где-то под Уимборном... По-видимому, мне все-таки не дано было оценить всех особенностей обстановки Фанни и ее манер, возбудивших в Милли этот дух самоутверждения. В таком же деланно-приподнятом тоне они заговорили о достоинствах района Риджент-парка с точки зрения социальных преимуществ и пользы для здоровья. - Во-первых, гостям туда нетрудно добираться, - рассуждала Милли. - Потом там масса интересных людей: актеры, критики, писатели - знаете, такой народ. Они как раз живут в том районе. Естественно, Гарри теперь надо поближе сойтись с артистическим миром, с литераторами. Думаю, придется назначить приемный день для этой публики, устраивать для них чай, закуску. Возня, конечно, но что поделаешь - необходимо. Гарри нужно заводить знакомства. Она наградила меня горделиво-покровительственной улыбкой. - Гарри, я вижу, пошел в гору, - заметила моя сестра. - Разве это не замечательно? Правда, чудесно иметь такого брата? Она принялась расхваливать квартиру. Фанни предложила ей осмотреть все комнаты, и обе на время удалились. Я подошел к окну. Отчего они не могут вести себя иначе, сердечнее? Ведь они обе любят меня - разве это одно не должно хоть немножко роднить их друг с другом? То были, как видите, рассуждения, которые делают честь мужской проницательности. Затем был подан чай, знаменитый чай со множеством вкусных вещей - правда, я был уже не тот ненасытный пожиратель снеди, что прежде. Милли хвалила угощение с видом герцогини, удостоившей своим посещением простую смертную. - Ну так; - произнесла она наконец тоном светской дамы, обремененной множеством визитов. - Боюсь, что нам пора... С первой минуты, как мы вошли, я очень внимательно наблюдал за Фанни и поражался: откуда эти сухие, изысканно-вежливые манеры?.. А как тепло, как естественно принимала она Хетти всего полгода назад! Отчего такая разница? Нет, я не мог ждать другого случая. Хоть несколько слов, но сейчас. Я поцеловал ее на прощание (даже поцелуй не тот!); миг нерешительности - и она поцеловалась с Милли, а потом мы сошли на площадку, и я услышал, как наверху закрылась дверь. - Перчатки забыл, - спохватился я. - Ты иди вниз, а я сейчас. - И я бросился обратно по лестнице. Фанни открыла дверь не сразу. - В чем дело, Гарри? - Перчатки! Ах нет. Вот они, в кармане. Дурацкая рассеянность... Ну, как она тебе, Фанни? Понравилась? Она ничего, да? Смущалась немножко при тебе, но, в общем-то, она хорошая. Фанни подняла на меня холодные глаза. - Ничего, - оказала она. - Вполне. С этой тебе не надо будет разводиться, Гарри. Будь покоен. - Я не думал... Хотелось, чтобы это... чтоб она тебе понравилась. А ты вроде как-то не слишком душевно... - Дурачок ты мой глупенький. - Это опять была прежняя Фанни, моя нежная сестра. Она притянула меня к себе и поцеловала. Я начал спускаться по лестнице, но на второй ступеньке обернулся. - Сама знаешь, каково бы мне было, если б она тебе не очень... - Она мне очень, - сказала Фанни. - А теперь - счастливо тебе, Гарри. Мы с тобой... В общем, мы сейчас с тобой прощаемся - понимаешь? Мне уж теперь не слишком часто придется тебя видеть, при такой деловой жене, которая сама знает, с кем тебе встречаться. И у которой такие связи... Ну, в добрый час, старичок. Успеха тебе, братик, всегда и во всем. - Глаза ее были полны слез. - Дай бог, чтобы ты был счастлив, Гарри, милый. Будь счастлив - на свой лад. Это... Это уж не то... Фанни не договорила. Она плакала. Я рванулся к ней, но дверь захлопнулась перед моим носом, и, потоптавшись с глупым видом секунду-другую, я стал спускаться к Милли. 7. ЛЮБОВЬ И СМЕРТЬ Прошло два года. За это время я лучше узнал и оценил свою практичную, положительную жену и еще больше привязался к ней. Рассудочная и осмотрительная, она была очень решительна, очень благоразумна и честна. Я был свидетелем ее борьбы - нелегкой борьбы - в тот час, когда родился наш сын, а ведь подобные испытания во все времена, да и по сей день, связывают мужчину и женщину прочными узами. Правда, она так и не научилась угадывать мои желания и мысли, зато я вскоре без труда читал в ее душе. Я сочувствовал ее стремлениям и вместе с нею переживал ее неудачи. Она положила много сил, чтобы навести в нашем доме уют и порядок. Ей были по вкусу добротные, "солидные" вещи, сдержанные сочетания тонов. В том старом, загроможденном "имуществом" мире, где каждый дом представлял собою как бы независимое маленькое государство, весьма существенное значение приобретала проблема домашней челяди. Милли же умела взять с прислугой верный тон, предписанный социальными традициями того времени, соблюдая как раз ту меру доброты, которая исключает всякую фамильярность. Она неизменно проявляла разумный интерес ко всему, что происходит в Сандерстоун-Хаусе, и очень близко принимала к сердцу мои успехи. - Погоди, не пройдет и десяти лет, как ты у меня будешь в директорах, - говорила она. И я работал. Я очень много работал, и не только из честолюбия. Я действительно понимал, какая ответственная воспитательная миссия возложена на наше огромное и так плохо поставленное дело, и я верил в него. Со временем и Ньюберри, признав во мне своего единомышленника, начал посвящать меня в свои новые замыслы и советоваться по поводу тех или иных усовершенствований производственного процесса. Он все больше полагался на меня и все чаще беседовал со мною. И, помню, странная вещь: словно по молчаливому соглашению, мы никогда во время этих бесед не заговаривали о Фанни - ни прямо, ни косвенно. Во многом я изменился за эти два с половиной года своей семейной жизни. Я закалился, возмужал, приобрел светский лоск. Я был выдвинут в кандидаты, а затем избран членом одного почтенного клуба и очень преуспел в искусстве красноречия. Круг моих знакомств все ширился. Теперь в него входили и весьма известные люди, причем я убедился, что они не внушают мне ни малейшего трепета. Я умел выразить свое суждение меткой, хлесткой фразой, чем быстро снискал себе репутацию человека остроумного. Меня все больше увлекала суетная, бесплодная игра, именуемая партийной политикой. У меня зрели смелые планы на будущее. Я вел деятельную жизнь. Я был доволен собой. Чудовищное оскорбление, нанесенное моему мужскому самолюбию, бесследно изгладилось из моей памяти... И все-таки я был не очень счастлив. Жизнь моя напоминала комнату, выходящую на север, - удобную, со вкусом обставленную комнату, где во всех вазах стоят свежие цветы, а в окна никогда не заглядывает солнце... Ни разу за эти два с половиной года я не видал Хетти, и не по своей воле я встретился с нею вновь. Я сделал все возможное, чтобы с корнем вырвать ее из своей жизни. Я уничтожил ее фотографии, уничтожил все, что было способно растревожить мне душу напоминанием о ней. Если, случайно замечтавшись, я и ловил себя на мысли о Хетти, то сейчас же усилием воли заставлял себя сосредоточиться на чем-нибудь другом. Порою, в час очередной удачи, во мне вспыхивало злорадное желание, чтобы она узнала об этом. Низкое желание, согласен, но оттого не менее свойственное человеку и по сей день - стоит лишь отнять у него навыки, воспитанные нашей культурой... По временам она являлась мне в сновидениях, но то были недобрые сны. И я старательно поддерживал в себе любовное, горделивое чувство к Милли. По мере того как росло наше благополучие, Милли училась понимать толк в туалетах - теперь это была эффектная и элегантная женщина, которая отдавалась мне с довольной, чуть снисходительной улыбкой, ласково и не очень страстно. В те дни люди еще совсем не умели разбираться в своих душевных побуждениях. Мы были в этом смысле гораздо менее наблюдательны, чем нынешние женщины и мужчины. Я приказал себе любить Милли, не сознавая, что любовь по самой сущности своей неподвластна нашей воле. Недаром моя любовь к Фанни и Хетти была естественной, насущной потребностью. Но теперь мое время было строго распределено между работой и Милли, так что наша дружба с Фанни почти заглохла. А Хетти... Хетти была замурована в моем сердце, совсем как те жалкие, ссохшиеся трупики монахов, преступивших обет, что были замурованы в монастырских стенах во времена расцвета христианства в Европе. Я только стал замечать, что с некоторых пор во мне пробудился какой-то особый интерес к женщинам вообще. Я не задумывался, что означают эти невинные проявления непостоянства; мне было стыдно, но я не противился им. Я заглядывался на других женщин даже в присутствии Милли и, ловя на себе их многозначительные ответные взгляды, испытывал волнующее и неясное чувство. Я пристрастился к чтению романов, хотя теперь меня в них занимало не то, что прежде. Отчего меня так потянуло на романы, я и сам тогда не мог объяснить, зато могу теперь: из-за того, что в них было написано про женщин. Не знаю, Санрей, замечала ли ты, что многие романы и драматические произведения того времени были в основном рассчитаны на то, чтобы поставлять живым мужчинам и женщинам иллюзорных возлюбленных, с которыми те предавались в воображении любовным утехам. Мы, респектабельные и благополучные, шли предначертанным нам путем, исполненные достоинства и довольства, пытаясь унять смутный голод своей неутоленной души такой ненасыщающей пищей. Однако именно этот повышенный интерес к женщинам и стал причиной того, что я вновь встретился с Хетти. Случай свел меня с нею весной, в марте, кажется, или в самом начале апреля в скверике, совсем недалеко от Честер-Террас. Сквер этот лежал немного в стороне от прямого пути, которым я, возвращаясь со службы, обычно шел домой от станции подземной железной дороги. Однако на званый чай, который устраивала сегодня Милли, опешить было еще рано, а теплое весеннее солнышко так и манило меня сюда, где все цвело, зеленело и распускалось. Этот сквер у нас назвали бы весенним садиком; небольшой, но умело спланированный участок, искусно засаженный цветами и садовыми деревьями: бледно-желтыми и белыми нарциссами, гиацинтами, миндальными деревьями и перерезанный укатанными дорожками. В самых живописных уголках были расставлены скамеечки, и на одной из них, у клумбы с желтофиолями, спиной ко мне сидела одинокая женщина. Меня поразила безотчетная грация ее позы. Такое нечаянное видение милой сердцу красоты, спрятанной в мире, неизменно волновало меня, точно вызов, пронзая душу щемящей болью... Одета она была очень бедно и просто, но ее старенькое платье было как закопченное стекло, которое держишь перед глазами, глядя на ослепительный диск солнца. Проходя мимо, я замедлил шаги и оглянулся, чтобы посмотреть на ее лицо. И я увидел тихое лицо Хетти, очень серьезной, очень скорбной Хетти - уже не девочки, а женщины, - глядящей на цветы и вовсе не замечающей моего присутствия. Властное чувство охватило меня, заставив отступить гордость и ревность. Я все-таки прошел несколько шагов дальше, но чувство было сильнее меня. Я остановился и повернул назад. Теперь она заметила меня. Она взглянула мне в лицо, заколебалась - узнала. Все с тем же, как и встарь, недвижным лицом смотрела она, как я подхожу к ней и сажусь рядом. - Хетти! - Целая буря чувств прозвучала в моем изумленном возгласе. - Я не мог пройти мимо. Она ответила не сразу. - А ты... - начала она и остановилась. - Наверное, нам так или иначе суждено было когда-то встретиться. Ты как будто вырос, Гарри. Какой у тебя здоровый и благополучный вид. - Ты что, живешь здесь где-нибудь? - В Кэмден-Тауне в данный момент. Мы, знаешь ли, кочуем. - Ты вышла за Самнера? - А как, по-твоему? Что мне еще оставалось? Я, Гарри, свою чашу выпила до дна. - Но... А ребенок? - Он умер. Еще бы! Несчастный мой малыш... И мама умерла год назад. - Что ж, у тебя еще есть Самнер. - У меня есть Самнер. В любое время до этой встречи известие о том, что ребенок Самнера умер, наполнило бы меня злорадным ликованием. Но сейчас, когда я увидел горе Хетти - где ты, былая ненависть? Явись, торжествуй!.. Я вглядывался в это лицо, такое родное и такое непохожее, и в моей душе после двух с половиной лет мертвого оцепенения оттаивала, оживала любовь. Какая она прибитая, поникшая, эта женщина, которую я так мучительно любил и ненавидел! - Как все это сейчас далеко, Гарри: Кент, мамина ферма... - Ты с ней рассталась? - И с фермой и с обстановкой, и уже, кажется, все ушло. Самнер играет на скачках. Он почти все спустил. Понимаешь: работу найти нелегко, а угадать призового рысака - ничего не стоит. Который никогда не приходит первым... - И у меня отец когда-то тоже так, - сказал я. - Я этих скаковых лошадей всех перестрелял бы до одной. - Ах, что за мука была продавать ферму!.. Пришлось. Переехали сюда, в этот закоптелый старый Лондон. Самнер притащил. Он и теперь меня тащит - на дно. Он не виноват: такой уж человек. А потом вдруг выдастся весенний денек, как сегодня, вспомнишь Кент, ветры на холмах, терновые изгороди, и желтые носики первоцвета, и первые сморщенные листочки бузины - хоть плачь, хоть кричи! Но ведь все равно не вырваться. Вот так-то! Видишь, пришла посмотреть на цветы. Что проку? От них только еще больней. Она смотрела на цветы остановившимся взглядом. - О господи! - вырвалось у меня. - Это ужас что такое! Я и не ожидал... - А чего ты ожидал? - Хетти подняла ко мне свое спокойное лицо, и я умолк. - Что ж тут ужасаться? - продолжала она. - Это ведь моих рук дело. Правда, зачем господь бог велел мне любить все красивое, а потом поставил капкан и не дал разума обойти... Наступило молчание. Нарушил его я. - Так встретиться... Все начинаешь видеть другими глазами. Понимаешь, раньше, тогда... ты, казалось, была во многом настолько сильней меня... Значит, я просто не понимал. А теперь такое чувство... В общем, мне надо было получше о тебе позаботиться. - Хотя бы пожалеть, Гарри. Да, я себя осквернила, опозорила. Все так. Но ты был беспощаден. Мужчины не знают сострадания к женщинам. А я - с начала и до конца - я тебя любила, Гарри. Всегда по-своему любила и теперь люблю. Когда вот сейчас взглянула и вижу: ты повернулся и идешь ко мне... На миг совсем как прежний. На миг будто и для меня пришла весна... Да только что теперь говорить! Поздно. - Да, - отозвался я. - Слишком поздно... Опять наступила долгая пауза. Хетти пытливо всматривалась мне в лицо. Снова первым заговорил я - медленно, взвешивая каждое слово. - Я ведь так и не простил, Хетти. До этой самой минуты. А сейчас вот увидел - и так жаль, неимоверно жаль, что не простил тогда. Что не решился начать все сначала - вместе с тобой. Как знать... Ну, а если б, Хетти?.. Что, если бы я тебя простил тогда? - Не надо, - тихо проговорила она. - Увидят - скажут: довел женщину до слез. Давай не будем об этом. Ты лучше расскажи о себе. Я слышала, ты опять женился? Говорят, красивая женщина. Это Самнер позаботился, чтоб я узнала. Ты счастлив? У тебя такой благополучный вид, а нынче, после войны, не каждому улыбается удача... - Как тебе сказать, Хетти... Сносно. Работаю много. Большие планы. Служу на старом месте; пока что заместитель директора, но уже недалеко осталось до директора. Видишь, высоко залетел. А жена, она хорошая, и большая помощница мне... Понимаешь, встретив тебя и... Ах, Хетти! Что мы с тобой наделали! Нет, что ни говори, а вторая жена - не первая. Ты и я... Я тебе вроде как кровный брат, и этого ничем не изменишь. Помнишь наш лес - тот лесок, где ты меня поцеловала? Почему мы это не смогли уберечь? Зачем мы все разбили, Хетти? Такой клад достался в руки... Эх, дуралеи мы с тобой! Ладно, что было, то прошло. Но и с враждой между нами покончено. Тоже прошло. Если я могу что-нибудь сделать для тебя сейчас - скажи. Сделаю. На мгновение глаза ее заискрились былым юмором. - Разве что убить Самнера, разнести в пух и прах весь мир... Стереть воспоминания целых трех лет... Ничего не выйдет, Гарри. Мне надо было сберечь свою чистоту. А тебе - быть тогда чуточку добрее ко мне. - Я не мог, Хетти. - Знаю, что не мог. А я разве могла подумать, что меня в один недобрый вечер попутает моя горячая голова? Ну, а вышло вот что! Встретились, как мертвецы на том свете. Смотри - кругом весна, но для других, не для нас с тобой. Видишь, как крокусы раскрыли с