ести солидное пособие по домоводству, которое ей предстоит тщательно изучить. У миссис Чеффери был дома свой оракул в хозяйственных делах - "Всеобщий справочник", но Люишем счел это творение антинаучным. Этель полагала, что многому можно научиться и из шестипенсовых дамских журналов - однопенсовых в те дни почти не существовало. Эти издания она покупала еще тогда, когда у нее водились деньги, но в основном - о чем она сейчас горько сожалела - для того, чтобы почерпнуть сведения о новых фасонах шляп и тому подобной ерунде. Чем скорее они купят пишущую машинку, тем лучше. И тут Люишем вдруг сообразил, что не учел покупку пишущей машинки, когда производил подсчеты их ресурсов. Тем самым "законный срок" сокращался до двенадцати-тринадцати недель. Весь вечер они сочиняли и переписывали письма, надписывали адреса на конвертах и приклеивали марки. Это были минуты, полные надежд. - Мельбурн - прекрасный город, - говорил Люишем, - и нас ожидает чудесное путешествие. Он прочел ей вслух свою просьбу о предоставлении ему должности профессора в Мельбурнском университете, прочел просто для того, чтобы послушать, как это звучит, но на нее перечень всех его научных успехов произвел глубокое впечатление. - А я и не подозревала, что ты столько знаешь! - воскликнула она, и ей стало грустно от сознания, что она рядом с ним просто невежда. Совершенно естественно, что, встретив дома такую поддержку, он стал писать свои письма в учительские агентства еще более самоуверенным тоном. Объявление о переписке на машинке для "Атенеума" вызвало у него небольшое угрызение совести. После того как он переписал свой черновик, особо выделив красивым шрифтом "Специальность - научная фразеология", ему на глаза попались записи лекций, которые она приготовила для него. Почерк у нее был по-прежнему по-мальчишески круглый, как и тогда на аллее в Хортли, но пунктуация ограничивалась лишь расставленными наобум запятыми и тире, а в правописании трудных слов замечалась склонность идти по линии наименьшего сопротивления. Однако он успокоил себя мыслью, что сможет перечитывать и выправлять ее работы перед отправкой. "Неплохо было бы, - подумал он, между прочим, - и самому проштудировать какое-нибудь толковое пособие по расстановке знаков препинания". Они допоздна просидели за этим делом, совершенно позабыв о предстоящем завтра экзамене по ботанике. В их комнатке было светло и уютно, потому что пылал камин, горели газовые рожки и занавеси были задернуты, а то количество прошений, которое они составили, вселяло в их сердца надежду. Этель, раскрасневшаяся и возбужденная, то порхала по комнате, то наклонялась над Люишемом - посмотреть, что он уже сделал. По просьбе Люишема она достала из ящика комода конверты. - Ты у меня настоящая помощница, - сказал Люишем, откидываясь на спинку стула. - Для такой девушки я готов сделать все, я это чувствую. - Правда? - воскликнула она. - Правда? Я вправду помогаю тебе? Лицом и жестом Люишем выразил полное подтверждение своим словам. Она тихонько вскрикнула от восторга, на мгновение замерла, а потом, словно демонстрируя на деле свою готовность неизменно ему помогать, обежала вокруг стола с протянутыми к нему руками. - Какой ты милый! - воскликнула она. Люишем, уже заключенный в объятия, свободной рукой отодвинул стул, чтобы она могла сесть к нему на колени... Кто мог бы усомниться, что она действительно ему помогает? 25. ПЕРВАЯ БИТВА Учительство в вечерних классах и частные уроки интересовали Люишема только как временная мера. Мысли же его о более постоянных источниках дохода обнаруживали полную неспособность соразмерять свои желания и возможности. Профессорской должности в Мельбурнском университете, например, он никак не заслуживал, да и приглашению его вместе с женой в Итонский колледж также многое могло помешать. Сначала он был склонен считать выпускника Южного Кенсингтона интеллектуальной солью земли, изобилие свободных "приличных мест" с жалованьем от ста пятидесяти до трехсот фунтов в год - делом очевидным, а конкуренцию таких низкопробных заведений, как университеты Оксфорда и Кембриджа и колледжи Северной Англии, - несущественной. Но учительские агентства, к которым он обратился в следующую субботу, постарались довольно быстро вывести его из этого заблуждения. Старший помощник мистера Блендершина в мрачной маленькой конторе на Оксфорд-стрит так красноречиво прояснил положение, что Люишем даже рассердился. - Быть может, директором казенной школы? - спросил старший помощник мистера Блендершина. - Тогда почему бы уж не сразу епископом? Только послушайте, - обратился он к мистеру Блендершину, который в эту минуту с важным видом и сигарой в зубах вошел в комнату, - двадцать один год, ни степени, ни спортивных отличий, двухлетний стаж в качестве младшего учителя и желает быть директором казенной школы! Он говорил так громко, что другие клиенты, ожидавшие в приемной, не могли его не слышать, и вдобавок выразительно тыкал пером в сторону Люишема. - Но послушайте! - раздраженно перебил его Люишем. - Оттого я и обратился к вам, что не знаю, как взяться за дело самому. С минуту мистер Блендершин пристально разглядывал Люишема. - Какие у него свидетельства об образовании? - спросил он у своего помощника. Тот перечислил все "логии" и "графии". - Красная вам цена - пятьдесят и жить при школе, шестьдесят - если повезет, - решительно объявил мистер Блендершин. - Что? - воскликнул мистер Люишем. - Вам этого недостаточно? - И речи быть не может. - За восемьдесят можно получить выпускника Кембриджа, и он еще будет благодарен, - сказал мистер Блендершин. - Но мне не нужно жить при школе, - заявил мистер Люишем. - А приходящих мест крайне мало, - сообщил мистер Блендершин. - Крайне мало. Они хотят, чтобы вы и по ночам присматривали за воспитанниками. Кроме того, они боятся, что, живя отдельно, вы будете вести себя не совсем благопристойно. - Вы, случайно, не женаты? - вдруг спросил помощник, внимательно изучив лицо Люишема. - Видите ли... - Люишем встретился взглядом с мистером Блендершином. - Да, - признался он. Помощник произнес нечто непечатное. - Боже! Придется это скрывать, - сказал мистер Блендершин. - Нелегкую задачку вы себе задали. На вашем месте я бы подождал до получения диплома, раз уж это не за горами. Тогда у вас будет больше возможностей. Молчание. - Дело в том, - медленно заговорил Люишем, не отрывая глаз от носков своих ботинок, - что мне обязательно нужно чем-нибудь зарабатывать и теперь, до того, как я получу диплом. Помощник тихонько присвистнул. - Быть может, какие-нибудь уроки и найдутся, - размышлял мистер Блендершин. - Ну-ка, Бинкс, прочтите мне еще раз его данные. - Он внимательно слушал. - Что? Против религиозного обучения? - Он жестом остановил чтение. - Чепуха. Это уж, знаете ли... Вычеркните. Вам никогда не получить места в школах Англии, если вы будете возражать против религиозного обучения. Когда мамаши... Боже сохрани! Забудьте об этом. Не верите, а кто верит? Таких, как вы, сотни, сотни! Даже священники есть. Забудьте об этом... - А если спросят? - Англиканской церкви. У нас всякий, кто не примкнул к диссидентам, принадлежит к англиканской церкви. И без того подыскать вам место будет довольно затруднительно. - Но... - сомневался мистер Люишем, - это ведь ложь. - Не ложь, а законный вымысел, - поправил его мистер Блендершин. - Это всякий понимает. Если же, мой дорогой юноша, вы этого не сделаете, мы ничем не сможем вам помочь. Остается журналистика или лондонские доки. Но, учитывая ваш малый опыт, вернее сказать, только доки. Лицо Люишема покрылось пятнами. Он ничего не ответил, а лишь хмурился и дергал себя за все еще далеко не густые усы. - Компромисс, ничего не поделаешь, - сказал мистер Блендершин, доброжелательно поглядывая на него. - Компромисс. Впервые в жизни Люишем столкнулся с необходимостью сознательно лгать. Он сразу соскользнул с суровых высот собственного достоинства, и следующая его реплика прозвучала уже неискренне. - Я не могу обещать, что солгу, если меня спросят, - громогласно заявил он, - я этого сделать не могу. - Вычеркните этот пункт, - велел Блендершин клерку. - Незачем об этом упоминать. Кроме того, вы не написали, что умеете преподавать рисование. - Я не умею, - ответил Люишем. - Раздавайте переснятые копии, - сказал Блендершин, - да следите, чтобы они не увидели, как вы рисуете. - Но так не учат рисованию... - У нас учат так, - объяснил ему Блендершин. - Не забивайте себе голову разными педагогическими методами. Они только мешают учителям. Впишите рисование. Затем стенография... - Постойте! - возмутился Люишем. - Стенография, французский, бухгалтерия, коммерческая география, землемерное дело... - Но я не умею преподавать эти предметы! - Послушайте, - начал Блендершин, но остановился. - У вас или у вашей жены есть состояние? - Нет, - ответил Люишем. - Так в чем же дело? Молчание - и снова головокружительный спуск с крутых моральных высот, пока - трах! - на пути не возникло препятствие. - Но меня быстро разоблачат, - сказал он. Блендершин улыбнулся. - Видите ли, здесь речь идет не столько об умении, сколько о желании. И никто вас не разоблачит. Те директора школ, с которыми мы имеем дело, не способны кого-либо разоблачить. Они сами не умеют преподавать эти предметы и, следовательно, считают, что сие вообще невозможно. Толкуй с ними о педагогике - они будут ссылаться на практику. Но в свои программы они включают все эти предметы, а потому хотят иметь их и в расписании. Некоторые из этих предметов... Ну, скажем, коммерческая география... Что такое коммерческая география? - Болтовня, - пояснил помощник, кусая кончик пера, и задумчиво добавил: - И вранье. - Сплошной вымысел, - сказал Блендершин, - чистый вымысел. Газеты мелют вздор о коммерческом образовании, герцог Девонширский его подхватывает и плетет еще большую чепуху, представляется, будто сам все это придумал, - очень ему надо! - родители же рады ухватиться, вот директора школ и вынуждены включить этот предмет в программу, а значит, и учителям его полагается знать. Вот вам и вся недолга! - Ладно, - согласился Люишем, у которого от стыда перехватило дыхание. - Вставьте эти предметы. Только помните: место приходящего преподавателя. - Быть может, - сказал Блендершин, - вам и сослужат службу ваши естественные науки. Но, предупреждаю, дело не из легких. Разве что на вас польстится какая-нибудь школа, зарабатывающая себе финансовую поддержку графства. Больше, я полагаю, рассчитывать не на что. Запишите адрес... Помощник буркнул что-то, отдаленно напоминающее слово "гонорар". Блендершин глянул на Люишема и неуверенно кивнул головой. - За занесение в список полкроны, - объявил помощник. - И полкроны вперед - на почтовые расходы. Но тут Люишем припомнил совет, который дал ему Данкерли еще в Хортли. Он заколебался. - Нет, - сказал он. - Платить я не буду. Если вы мне что-нибудь подыщете, я заплачу за комиссию... Если же нет... - Мы несем потери, - подсказал помощник. - Приходится, - сказал Люишем. - Игра должна быть честной. - Живет в Лондоне? - спросил Блендершин. - Да, - ответил клерк. - Ладно, - согласился Блендершин, - в таком случае на почтовые расходы мы с вас не возьмем. Правда, сейчас неподходящее время, поэтому на многое рассчитывать не приходится. Но иногда на пасху бывают перемещения... Все. Будьте здоровы. Есть там еще кто-нибудь, Бинкс? Господа Маскилайн, Смит и Трамс работали по более высокому разряду, нежели Блендершин, который специализировался на второсортных частных школах и казенных учебных заведениях победнее. Такими важными господами были Маскилайн, Смит и Трамс, что они привели Люишема в ярость, отказавшись сначала даже внести его фамилию в свои списки. Принимавший его молодой человек, одетый и говоривший с вызывающей безукоризненностью, не отрывал взора от его непромокаемого воротничка. - Едва ли это по нашей части, - объявил он, бросив Люишему анкету, которую надлежало заполнить. - У нас в основном аристократические колледжи и начальные школы. Пока Люишем заполнял анкету своими многочисленными "логиями" и "графиями", в комнату вошел, дружески поздоровавшись с безукоризненным молодым человеком, юноша с наружностью герцога. Склонившись над бумагой, Люишем успел заметить, что на его сопернике был длинный сюртук, лакированные ботинки и великолепнейшие серые брюки. Понятия Люишема о конкуренции сразу расширились. Безукоризненный молодой человек взглядом указал новоприбывшему на непромокаемый воротничок Люишема, и тот в ответ удивленно поднял брови и выразительно поджал губы. - Этот субъект из Каслфорда мне ответил, - произнес новоприбывший приятным звучным голосом. - Что у него там, прилично? Когда обсуждение субъекта из Каслфорда закончилось, Люишем подал заполненную анкету, и безукоризненный молодой человек, по-прежнему не спуская глаз с непромокаемого воротничка, взял ее с таким видом, словно протянул руку через пропасть. - Сомневаюсь, чтобы мы сумели вам помочь, - заверил он Люишема. - Разве что представится место преподавателя английского языка. Естественные науки в наших школах не в большом почете. Классические языки и спорт - вот что у нас главное. - Понятно, - отозвался Люишем. - Спорт, хорошие манеры и тому подобное. - Понятно, - повторил Люишем. - Вы сами учились не в закрытой школе? - спросил безукоризненный молодой человек. - Нет, - ответил Люишем. - А где вы получили образование? Лицо Люишема запылало. - Какое это имеет значение? - спросил он, глядя на великолепные серые брюки. - В наших школах большое. Это, знаете ли, вопрос хорошего тона. - Понятно, - в третий раз повторил Люишем, обнаруживая в себе новые недостатки. Больше всего ему сейчас хотелось уйти, чтобы этот элегантно одетый учитель не мог его рассматривать. - Вы, я надеюсь, напишете, если у вас найдется что-либо для меня? - спросил он, и безукоризненный молодой человек поспешил, утвердительно кивнув, раскланяться с ним. - Часто такие попадаются? - спросил элегантно одетый молодой человек после ухода Люишема. - Довольно часто. Ну, не совсем такие, как этот. Вы заметили его непромокаемый воротничок? Уф! И его "понятно"? А хмурый взгляд и неуклюжесть? У него, конечно, нет приличного платья - он явится на новое место с одним обитым жестью сундучком! Но такие, как он, да еще учителя, живущие при школах, пролезают повсюду! Только на днях здесь был Роутон. - Роутон из Пиннера? - Он самый. И прямо заявил, что ему нужен живущий учитель. "Мне нужен человек, который умеет преподавать арифметику", - сказал он. Он рассмеялся. Элегантно одетый молодой человек задумчиво разглядывал набалдашник своей трости. - Такой субъект все равно там не уживется, - сказал он. - Если он и попадет в приличную школу, все равно ни один порядочный человек не захочет с ним знаться. - Слишком толстокож, я думаю, чтобы его трогали подобные вещи, - заметил агент. - Новый тип учителя. Южно-Кенсингтонский колледж и политехникумы пекут их сотнями. Новое открытие, что учителю следует быть хорошо одетым, заставило Люишема забыть свое возмущение необходимостью лгать в вопросах религии. Теперь он шел, не спуская глаз с витрин, в которых отражалась его фигура. Спорить не приходилось: брюки его стали совсем мешковатыми, они хлопали по ботинкам и пузырились на коленях, а ботинки были не только изношены до безобразия, но еще и прескверно почищены. Кисти рук уродливо торчали из рукавов пальто, воротник куртки заметно асимметричен, красный галстук плохо вывязан и перекошен, не говоря уж о непромокаемом воротничке. Воротничок лоснился, пожелтел, стал вдруг холодным и липким. Ну что из того, что он достаточно образован и может преподавать естествознание? Это еще ничего не значит. Он стал подсчитывать, во сколько обошелся бы ему полный гардероб. Такие серые брюки, какие он видел, не купить дешевле, чем за шестнадцать шиллингов, а сюртук стоит, самое меньшее, сорок, а то и больше. Он знал, что хорошая одежда дорога. У дверей Пула он постоял в нерешительности и повернул прочь. Нечего об этом и думать. Он пересек Лейстер-сквер и пошел по Бедфорд-стрит, ненавидя всех попадавшихся ему на пути хорошо одетых людей. Господа Дэнкс и Уимборн размещались в похожем на банк здании возле Ченсери-лейн и без разговоров вручили ему анкету для заполнения. "Религия?" - гласил один из вопросов. Люишем помедлил и написал: "Англиканская церковь". Отсюда он проследовал в Педагогический колледж в Холборне. Педагогический колледж предстал перед ним в образе длиннобородого, дородного, спокойного господина с тоненькой золотой цепочкой от часов и пухлыми руками. У него были очки в позолоченной оправе и ласковое обращение, которое послужило целительным бальзамом для оскорбленных чувств Люишема. Снова были выписаны все "логии" и "графии", вызвав любезное изумление своим количеством. - Вам бы нужно получить один из наших дипломов, - заметил дородный господин. - Это не составило бы для вас труда. Никакой конкуренции. И есть премии, несколько денежных премий. Люишем не знал, что его непромокаемый воротничок на сей раз встретил сочувствующего наблюдателя. - Мы читаем курс лекций и принимаем экзамены по теории и практике обучения. У нас единственное в стране учебное заведение, где проводятся экзамены по теории и практике обучения. Для преподавателей средних и старших классов. Не считая экзаменов на диплом учителя. Но у нас так мало слушателей - не более двухсот человек в год. В основном гувернантки. Мужчины, знаете ли, предпочитают преподавать кустарным способом. Это характерно для англичан - кустарный способ. Говорить об этом, правда, не полагается, но все равно придется, когда что-нибудь произойдет, а неприятности начнутся обязательно, если все будет продолжаться по-прежнему. Американские школы становятся лучше, да и немецкие тоже. Старые методы теперь не подходят. Я говорю это только вам, а вообще-то говорить это не полагается. Ничего нельзя сделать. Слишком многое приходится принимать во внимание. Однако... Но вам бы неплохо было получить наш диплом. Станете хорошим педагогом. Правда, тут уж я заглядываю вперед. Он добродушно рассмеялся, как бы извиняясь за свою слабость, а затем, отставив в сторону все эти мудреные материи, объяснил Люишему возможности, которые дает диплом колледжа, после чего перешел и к другим возможностям. - Можно давать частные уроки, - сказал он. - Вы бы не отказались позаниматься с отстающим учеником? Кроме того, иногда нас просят рекомендовать приходящего преподавателя. В основном в женские школы. Но им требуются люди постарше, женатые, знаете ли. - Я женат, - сказал Люишем. - Что? - переспросил пораженный до глубины души представитель Педагогического колледжа. - Я женат, - повторил Люишем. - Боже мой! - воскликнул представитель Педагогического колледжа и с головы до ног оглядел мистера Люишема поверх очков в позолоченной оправе. - Боже мой! А я старше вас более чем вдвое и не женат. Двадцать один год! Вы... Вы давно женаты? - Несколько недель, - ответил Люишем. - Удивительно, - сказал представитель Педагогического колледжа. - Очень интересно... В самом деле! Ваша жена, должно быть, очень храбрая молодая особа... Извините меня. Вы знаете... Вам действительно нелегко будет найти себе место. Однако... Тем самым вы становитесь пригодным к преподаванию в женских школах; это во всяком случае. То есть в какой-то степени. Явно возросшее уважение представителя Педагогического колледжа было приятно Люишему. Зато визит в медицинско-учительско-канцелярскую посредническую контору, расположенную за мостом Ватерлоо, вновь поверг его в уныние, и он решил повернуть домой. Еще задолго до дома он почувствовал усталость, а простодушная гордость тем, что он женат и активно борется с жестоким миром, исчезла. Уступка, сделанная им религии, оставила в душе горький осадок; а вопрос об обновлении гардероба был просто мучителен. Правда, он еще отнюдь не смирился с мыслью, что в лучшем случае может рассчитывать на сто фунтов в год, а вернее, и того меньше, однако постепенно эта истина проникала в его сознание. День был серенький, с унылым, холодным ветром, в одном ботинке вылез гвоздь и отравлял существование. Нелепые промахи и глупейшие ошибки, допущенные им на недавнем экзамене по ботанике, о которых ему удалось некоторое время не думать, теперь не выходили у него из головы. Впервые со дня женитьбы его охватило предчувствие неудачи. Придя домой, он хотел сразу устроиться в маленьком скрипучем кресле возле камина, но Этель выскочила из-за стола, на котором стояла недавно купленная машинка, и кинулась к нему с распростертыми объятиями. - Как мне было скучно! - воскликнула она. Но он не почувствовал себя польщенным. - Я не так уж весело провел время, чтобы ты могла жаловаться на скуку, - возразил он совершенно новым для нее тоном. Он освободился из ее объятий и сел. Потом, заметив выражение ее лица, виновато добавил: - Я просто устал. И этот проклятый гвоздь в ботинке, его нужно забить. Ходить по агентствам довольно утомительно, но ничего не поделаешь. А как ты тут была без меня? - Ничего, - ответила она, не сводя с него глаз. - Ты и вправду устал. Сейчас мы выпьем чаю. А пока... Позволь мне снять с тебя ботинки. Да, да, непременно. Она позвонила, выбежала из комнаты, крикнула вниз, чтобы подали чай, прибежала обратно, принесла из спальни какую-то подушечку из запасов мадам Гэдоу и, встав на нее коленями, принялась расшнуровывать ему ботинки. Настроение у Люишема сразу изменилось. - Ты молодец, Этель, - сказал он. - Пусть меня повесят, если это не так. Она потянула шнурки, а он наклонился и поцеловал ее в ухо. После этого расшнуровка была приостановлена, уступив место взаимным изъявлениям нежности... Наконец, обутый в домашние туфли, он сидел у камина с чашкой чая в руке, а Этель, стоя на коленях на коврике у его ног - блики огня играли на ее лице, - принялась рассказывать ему о том, что днем она получила письмо в ответ на свое объявление в "Атенеуме". - Очень хорошо, - одобрил Люишем. - От одного романиста, - продолжала она с огоньком гордости в глазах и подала ему письмо. - Лукас Холдернесс, автор "Горнила греха" и других вещей. - Да это просто отлично, - не без зависти сказал Люишем и нагнулся, чтобы при свете камина прочесть письмо. Письмо с обратным адресом "Джад-стрит, Юстон-роуд" было написано на хорошей бумаге красивым круглым почерком, каким, по представлению смертных, и должны писать романисты. "Уважаемая сударыня, - гласило письмо, - я намерен выслать вам заказной почтой рукопись трехтомного романа. В рукописи около 90.000 слов, но более точно вам придется подсчитать самой". - Как это подсчитывают, я не знаю, - сказала Этель. - Я покажу тебе, - ответил Люишем. - Ничего сложного. Пересчитаешь слова на трех-четырех страницах, найдешь среднюю цифру и умножишь на количество страниц. "Но, разумеется, прежде чем выслать рукопись, я должен иметь достаточные гарантии в том, что вы не злоупотребите моим доверием и что качество работы будет удовлетворять самым высоким требованиям". - Ах ты, - сказал Люишем, - какая досада! "А потому прошу вас представить мне рекомендации". - Вот это может быть настоящим препятствием, - сказал Люишем. - Этот осел Лэгьюн, наверное... Но что здесь за приписка? "Или, если таковых не имеется, в качестве залога..." Что ж, по-моему, это справедливо. Залог требовался весьма умеренный - всего одна гинея. Даже если бы у Люишема и зародились сомнения, один лишь вид Этель, жаждущей помочь, стремящейся получить работу, заставил бы забыть их навсегда. - Пошлем ему чек, пусть видит, что у нас есть счет в банке, - сказал Люишем (он до сих пор еще гордился своей банковской книжкой). - Пошлем ему чек. Это его успокоит. В тот же вечер, после того как был отправлен чек на одну гинею, произошло еще одно приятное событие: прибыло письмо от господ Дэнкса и Уимборна. Оно было прескверно отпечатано на ротапринте и извещало об имевшихся вакансиях. Всюду требовались учителя, живущие при школе, что явно не подходило для Люишема, но все равно получение этого письма внушило бодрость и уверенность в том, что дела идут и что в обороне осажденного ими мира есть свои бреши и слабые места. После этого, отрываясь время от времени от работы, чтобы оказать Этель ласковое внимание, Люишем принялся просматривать свои прошлогодние тетради, ибо теперь, с окончанием курса ботаники, на очереди стоял повышенный курс зоологии - последний, так сказать, этап в состязании за медаль Форбса. Этель принесла из спальни свою лучшую шляпку, чтобы внести кое-какие усовершенствования в ее отделку, и села в маленькое кресло у камина, а Люишем, разложив перед собой записи, устроился за столом. Расположив для пробы совсем по-новому васильки на своей шляпке, она подняла глаза и обнаружила, что Люишем больше не читает, а беспомощно смотрит в какую-то точку на застланном скатертью столе и взгляд у него очень несчастный. Позабыв о своих васильках, она глядела на него. - О чем ты? - спросила она немного погодя. Люишем вздрогнул и оторвал глаза от скатерти. - Что? - Отчего у тебя такой несчастный вид? - спросила она. - У меня несчастный вид? - Да. И злой! - Я думал о том, что хорошо бы живьем окунуть в кипящее масло какого-нибудь епископа. - О боже! - Им прекрасно известны те положения, против которых они направляют свои проповеди, они знают, что не верить - это не значит быть безумцем или бандитом, это не значит причинять вред другим; им прекрасно известно, что человек может быть честным, как сама честность, искренним, да, искренним и порядочным во всех отношениях, и не верить в то, что они проповедуют. Им известно, что человеку нужно лишь немного поступиться честью, я он признает любую веру. Любую. Но они об этом молчат. Мне кажется, они хотят, чтобы все были бесчестными. Если человек достаточно состоятелен, они без конца раболепствуют перед ним, хоть он и смеется над всеми их проповедями. Они готовы принимать сосуды на алтарь от содержателей увеселительных заведений и ренту с трущоб. Но если человек беден и не заявляет во всеуслышание о своей вере в то, во что они сами едва ли верят, тогда они и мизинцем не шевельнут, чтобы помочь ему в борьбе с невежеством их последователей. В этом твой отчим прав. Они знают, что происходит. Они знают, что людей обманывают, что люди лгут, но их это ничуть не тревожит. Да и к чему им тревожиться? Они ведь убили в себе совесть. Они беспринципны, так почему же не быть беспринципными нам? Избрав епископов в качестве козлов отпущения за свой позор, Люишем был склонен даже гвоздь в ботинке приписать их коварным проискам. Миссис Люишем была озадачена. Она осознала смысл его речей. - Неужели ты, - голос ее упал до шепота, - неверующий? Люишем угрюмо кивнул. - А ты нет? - спросил он. - О нет! - вскричала миссис Люишем. - Но ведь ты не ходишь в церковь, ты не... - Не хожу, - согласилась миссис Люишем и добавила еще увереннее: - Но я верующая. - Христианка? - Наверное, да. - Но христианство... Во что же ты веришь? - Ну, в то, чтобы говорить правду и поступать честно, не обижать людей, не причинять им боли. - Это еще не христианство. Христианин - это тот, кто верит. - А я это понимаю под христианством, - заявила миссис Люишем. - В таком случае, любой может считаться христианином, - возразил Люишем. - Все знают, что хорошо поступать хорошо, а плохо - плохо. - Но не все так поступают, - сказала миссис Люишем, снова принявшись за свои васильки. - Не все, - согласился Люишем, немного озадаченный женской логикой. - Разумеется, не все так поступают. Минуту он смотрел на нее - она сидела, склонив чуть набок голову и опустив глаза на васильки, - и мысли его были полны странным открытием. Он хотел было что-то сказать, но вернулся к своим тетрадям. Очень скоро он снова смотрел в какую-то точку на середине стола. На следующий день мистер Лукас Холдернесс получил чек на одну гинею. К сожалению, больше в чек вписать было ничего нельзя: не оставалось места. Некоторое время Холдернесс раздумывал, а затем, взяв в руки перо и чернила, исправил небрежно написанное Люишемом слово "один" на "пять", а единицу соответственно на пятерку. Это был, как вы могли бы убедиться, худощавый человек с красивым, но мертвенно-бледным лицом, обрамленным длинными черными волосами, в полудуховном одеянии, порыжевшем до крайности. Свои действия он производил со степенной старательностью. А затем отнес чек одному бакалейщику. Бакалейщик недоверчиво посмотрел на чек. - Если сомневаетесь, - сказал мистер Лукас Холдернесс, - отнесите чек в банк. Отнесите его в банк. Я не знаком с этим человеком, не знаю, кто он. Быть может, ом и мошенник. Я за него не отвечаю. Отнесите в банк и проверьте. Сдачу оставьте пока у себя. Я могу подождать. Я зайду через несколько дней. - Все в порядке, не так ли? - осторожно спросил мистер Лукас Холдернесс через два дня. - В полном порядке, сэр, - ответил бакалейщик с возросшим к покупателю уважением и вручил ему сдачу в четыре фунта, тринадцать шиллингов и шесть пенсов. Мистер Лукас Холдернесс, который с жадным вниманием взирал на товары бакалейщика, сразу оживился и купил банку лососины. Затем он вышел из лавки, зажав деньги в кулаке, ибо карманы его были порядком изношены и доверять им не приходилось. В булочной он купил свежую булку. Выйдя из булочной, он тотчас откусил от булки огромный кусок и пошел дальше, жуя на ходу. Кусок был такой большой, что губы мистера Холдернесса безобразно растянулись. Он с усилием глотал, каждый раз вытягивая шею. Взгляд его выражал животное удовлетворение. Он свернул за угол Джад-стрит, снова откусив от булки, и больше наш читатель, а заодно и Люишемы о нем никогда не услышат. 26. БЛЕСК ТУСКНЕЕТ Вообще-то говоря, вся эта розовая пора влюбленности - ухаживание, свадьба и торжество любви - всего лишь заря, за которой следует долгий, ясный трудовой день. Как бы мы ни пытались удержать эти восхитительные минуты, они уходят, неумолимо исчезают навсегда; им нет возврата, они неповторимы, и только глупцы силятся сохранить видимость, лицемерно выставляя на обозрение в затемненных закоулках восковые фигуры минувшего. Жизнь идет своим чередом: мы растем, мы старимся. Наша молодая пара, выбравшись наконец из предрассветного сумрака, расцвеченного звездами, впервые разглядела друг друга в ясном свете будничного дня и обнаружила, что над головой у них сгущаются тучи. Будь Люишем человеком более тонкой душевной организации, отрезвление шло бы исподволь, не затрагивая их достоинства; тогда речь велась бы о трогательных попытках скрыть разочарование и сохранить атмосферу доверия и порядочности. Но день наступил, и наша молодая пара оказалась слишком неподготовленной. Мы уже упомянули о первых едва ощутимых расхождениях во взглядах, и было бы утомительно и скучно повествовать обо всех мелочах, углублявших конфликт их индивидуальностей. Они ссорились, сударыня! Говорили друг другу резкие слова. Их постоянно тревожило то, что "капитал" на исходе, заботили поиски работы, которую никак не удавалось найти. Не прошли бесследно для Этель и те долгие, ничем не заполненные часы, которые она проводила в скучном и тоскливом одиночестве. Раздоры возникали по поводам, казалось, совершенно незначительным; как-то целую ночь Люишем пролежал без сна, до глубины души изумленный тем, что Этель, оказывается, абсолютно нет дела до благосостояния человечества, а его социалистические идеалы она назвала "неприличными фантазиями". Как-то под вечер в воскресенье они отправились гулять в самом благоприятном расположении духа, а вернулись злые и раскрасневшиеся, на ходу обмениваясь репликами самого ядовитого свойства, и все из-за романов, которыми зачитывалась Этель. По какой-то необъяснимой причине Люишем ненавидел эти романы жгучей ненавистью. Подобные семейные битвы были по большей части лишь кратковременными стычками, вслед за которыми после недолгого обиженного молчания наступало примирение с объяснениями или без оных, но иногда это примирение только вновь растравляло заживающую рану. И каждая такая размолвка оставляла новый рубец, затушевывая еще один оттенок в романтическом колорите их отношений. Работы не было. Пять долгих месяцев поисков, и никакого заработка, если не считать двух пустяков. Один раз Люишем, участвуя в конкурсе, объявленном грошовым еженедельником, получил целых двенадцать шиллингов, и трижды прибывали совсем уже небольшие рукописи для перепечатки от одного поэта, которому, по-видимому, попалось на глаза объявление в "Атенеуме". Звали этого поэта Эдвин Пик Бэйнс; почерк у него был размашистый и еще не окончательно сформировавшийся. Он прислал несколько набросанных на клочках бумаги коротких лирических стихотворений с просьбой "красиво и во-разному перепечатать по три экземпляра каждое", добавив, что "их нельзя соединять металлическими скрепками, а следует прошить шелковой ниткой соответствующего цвета". Наши молодые люди были весьма озадачены подобными наставлениями. Одно стихотворение называлось "Птичья песнь", другое - "Тени облаков", а третье - "Эрингиум", но, по мнению Люишема, их можно было все объединить под общим названием "Вздор". В качестве оплаты этот поэт прислал в нарушение всех почтовых правил полсоверена в обычном конверте с указанием принять остаток денег в счет будущей работы. Довольно скоро поэт явился сам и принес исчерканные экземпляры своих стихов с непонятным наставлением поперек каждого листа: "В таком же духе, только еще получше". Люишема дома не было, дверь отворила Этель, и таким образом это письменное пожелание оказалось излишним. - Он совсем еще мальчик, - заметила Этель, пересказывая свой разговор с поэтом Люишему. У них обоих было такое чувство, что юный возраст Эдвина Пика Бэйнса лишает надежности даже этот заработок. Со дня женитьбы и до последнего экзамена в июне жизнь Люишема таила в себе какую-то двойственность. Дома была Этель, дома были мучительные поиски заработков и постоянное раздражение на мадам Гэдоу, всякими ухищрениями пытавшуюся побольше "содрать" с них по счету, и среди всего этого он чувствовал себя совершенно взрослым; но на занятиях в Кенсингтоне он превращался в зеленого юнца, недисциплинированного и обманувшего надежды студента со склонностью к зубоскальству. В колледже он, как и полагается студенту, носился с теориями и идеалами; в маленьких комнатах в Челси, где с наступлением лета стало особенно душно и повсюду валялись грошовые романы, которые накупала Этель, жизнь приобретала строгую конкретность, и идеалы уступали место реальности. Он смутно сознавал, как узок был мир его зрелости. Единственными их гостями были супруги Чеффери. Сам Чеффери имел обыкновение являться к ужину и, несмотря на свою беспринципность, завоевывал симпатии Люишема остроумными разглагольствованиями, а также почтительным, даже завистливым отношением к его научным занятиям. Более того, со временем Люишем заметил, что начал разделять ожесточение Чеффери против тех, кто правит миром. Приятно было слушать, как он расправляется с епископами и прочими власть имущими. Он говорил именно то, что хотел бы высказать сам Люишем. Миссис же Чеффери - существо невзрачное, нервное, неопрятное - частенько забегала к ним, но, как только Люишем возвращался домой, тотчас исчезала. Она являлась, потому что Этель, несмотря на святую свою убежденность в том, что любовь - "это все", находила свою замужнюю жизнь в отсутствие Люишема скучной и однообразной. Когда же Люишем появлялся, миссис Чеффери спешила уйти, дабы не усугублять той раздражительности, какую вызывала в нем борьба с окружающим миром. В Кенсингтоне он никому не рассказывал о своей женитьбе, сначала потому что это был такси восхитительный секрет, а потом по другим причинам. Поэтому те два мира, в которых он существовал, не соприкасались. Границей их служили железные решетчатые ворота колледжа. Но наступил день, когда Люишем прошел через эти ворота в последний раз, и на этом его юность закончилась навсегда. Заключительный экзамен по курсу биологии, экзамен, который означал прекращение еженедельного дохода в одну гинею, он сдал плохо - он это понимал. Вечером в последний день лабораторных занятий он провозился допоздна, разгоряченный, измученный, со спутанными волосами и горящими ушами. Он сидел до конца, упрямо стараясь овладеть собой и препарировать для исследования под микроскопом реснитчатое волокно выделительного организма земляного червя. Но реснитчатые волокна не поддаются тем, кто в течение семестра пренебрегал лабораторными занятиями. Наконец Люишем встал, сдал свою письменную работу почтенного вида угрюмому молодому ассистенту профессора, который когда-то - восемь месяцев назад - так радушно приветствовал его появление, и направился к двери, возле которой толпились остальные студенты. Смизерс громко разглагольствовал о том, как "зверски трудно отличить проклятое волокно", а его внимательно слушал лопоухий юноша. - А вот и Люишем! Как у вас дела? - спросил Смизерс, не скрывая довольства собой. - Плохо, - не останавливаясь, коротко бросил Люишем. - Препарировали? - крикнул вдогонку Смизерс. Люишем сделал вид, будто не слышит. Мисс Хейдингер стояла со шляпой в руках и смотрела на разгоряченного Люишема. Он прошел было мимо, но что-то в ее лице заставило его, несмотря на собственное волнение, остановиться. - Вам удалось отделить волокно? - спросил он со всей любезностью, на какую был способен. Она отрицательно покачала головой и, в свою очередь, спросила: - Вы идете вниз? - Пожалуй, - ответил Люишем все еще обиженным голосом. Он отворил стеклянную дверь, что вела из коридора на лестничную площадку. Один пролет крутой винтовой лестницы они миновали в полном молчании. - Придете снова на будущий год? - спросила мисс Хейдингер. - Нет, - ответил Люишем. - Больше я сюда не приду. Никогда. Молчание. - А чем вы будете заниматься? - спросила она. - Не знаю. Мне нужно как-то зарабатывать на жизнь. Это и беспокоило меня всю сессию. - Я думала... - начала было она, но остановилась. - Опять поедете к своему дяде? - спросила она. - Нет. Я останусь в Лондоне. Поездка в деревню отвлекает от дела. И, кроме того... Я, можно сказать, поссорился с дядей. - Чем же вы намерены заняться? Преподавать? - Хотелось бы преподавать. Не знаю, найду ли уроки. Я готов взяться за все что угодно. - Понятно, - сказала она. Некоторое время они шли молча. - А вы, наверное, продолжите занятия? - спросил он. - Попытаюсь поступить на курс ботаники, если найдется для меня место. Я вот о чем думаю: иногда, бывает, кое-что случайно узнаешь... Дайте мне ваш адрес. Вдруг я услышу о чем-нибудь подходящем. Люишем остановился на середине лестницы и задумался. - Разумеется, - согласился он. Но адреса ей так и не дал. Поэтому у подножия лестницы она спросила его об этом вторично. - Проклятое волокно!.. - сказал он. - У меня все из головы повылетало. Они обменялись адресами, записав их на листочках, вырванных из блокнота мисс Хейдингер. Она подождала, пока он расписался в книге. У железных ворот она сказала: - Я иду через Кенсингтон-гарденс. Но он уже злился на то, что дал ей свой адрес, и потому не заметил косвенно выраженного ею приглашения. - А я в Челси. Минуту она помедлила в нерешительности, озадаче