лю ни во что, из притворства ничего, кроме притворства, не получится. Это - притворство, а притворству должен наступить конец, а значит, и конец всему. Он решительно встал, отшвырнул подвернувшиеся ему под ноги розы и полез под кровать за чемоданом. Этель, ничего не ответив, продолжала сидеть неподвижно и следила за ним. Чемодан почему-то отказывался вылезать, и Люишем, нарушив мрачность минуты, вполголоса пробормотал: - Поди сюда, черт бы тебя побрал! Вытащив чемодан, он швырнул его в гостиную и вернулся за желтым ящиком. Он решил укладываться в гостиной. Когда он вынес из спальни все свои пожитки, он с решительным видом задвинул за собой створчатые двери. По донесшимся до него звукам он понял, что она бросилась на кровать, и это наполнило его душу злобным удовлетворением. Он постоял, прислушиваясь, а затем принялся методически укладывать вещи. Первый взрыв ярости, порожденный внезапным открытием, прошел, теперь он отчетливо представлял себе, что подвергает Этель тяжкому наказанию, и эта мысль доставляла ему удовольствие. Приятно было и само сознание, что такой неожиданный поворот событий положил конец всем этим мучительным недомолвкам и взаимным обидам. Но молчание по другую сторону створчатых дверей тревожило, и он, чтобы красноречивее выразить свою решимость, нарочно старался шуметь, стучал книгами и вытряхивал одежду. Было около девяти. В одиннадцать он все еще продолжал укладываться. Темнота застигла его врасплох. У расчетливой мадам Гэдоу была привычка ровно в одиннадцать выключать газ; отступала она от этого правила лишь в те вечера, когда у нее бывали гости. Он полез в карман за спичками, но спичек там не оказалось. Он шепотом выругался. Для таких случаев у него была припасена керосиновая лампа, а в спальне хранились свечи. У Этель горела свеча: между створчатыми дверями появилась полоса ярко-желтого света. Он стал пробираться к камину и, осторожно нащупывая дорогу между некогда забавлявших его красот меблировки мадам Гэдоу, пребольно стукнулся боком о какое-то кресло. На камине спичек не выло. Направляясь к комоду, он чуть не упал, споткнувшись о свой раскрытый чемодан. В немой ярости он еще раз пнул ногой корзинку из-под роз. На комоде спичек тоже не оказалось. У Этель в спальне, конечно, есть спички, но войти туда он не может. Пожалуй, еще придется просить их у нее, потому что она имела привычку носить спички в кармане... Ничего не оставалось, как прекратить сборы. Из спальни не доносилось ни звука. Он решил устроиться в кресле и уснуть. Он осторожно добрался до кресла и сел. С минуту он продолжал прислушиваться, потом закрыл глаза и приготовился спать. Он начал думать о том, что будет завтра; представил себе сцену с мадам Гэдоу и поиски новой холостяцкой квартиры. В каком районе города лучше подыскать жилье? Трудности, которые предстоят ему в связи с перевозкой багажа, неприятности, которые ждут его во время поисков квартиры, выросли в его представлении до гигантских размеров. Все это его страшно злило. Интересно, укладывается ли Этель? А что она намерена делать? Он прислушался - ни звука. Как там тихо! Как там удивительно тихо! Что она делает? При этой мысли он забыл обо всех ожидающих его завтра неприятностях. Он тихонько поднялся и прислушался, но тотчас снова сердито уселся на место и попытался заглушить неуместное любопытство, припоминая все свои беды. Ему было нелегко сосредоточиться на этом предмете, но наконец память ему подчинилась. Однако не перечень собственных обид пришел ему на ум. Его донимала нелепая мысль, что он снова вел себя несправедливо по отношению к Этель, что он опять был несдержан и зол. Он делал отчаянные попытки вновь вызвать давешний прилив ревности - все напрасно. Ее ответ, что она верна ему, во всяком случае, так же, как он ей, не выходил у него из головы. Он не мог отогнать от себя мысли о ее дальнейшей судьбе. Что она намерена делать? Он знал, что она привыкла во всем полагаться на него. Боже милосердный! Вдруг она что-нибудь натворит? С большим трудом ему удалось наконец сосредоточиться на мысли о Бейнсе. Он опять ощутил почву под ногами. Что бы с ней ни случилось, она это заслужила. Заслужила! Но решительность опять отступила, им вновь овладели угрызения совести и раскаяние, которые он испытывал утром. Он ухватился за мысль о Бейнсе, как утопающий хватается за веревку, и ему стало легче, Некоторое время он размышлял о Бейнсе. Он его ни разу не видел, поэтому его воображение могло работать свободно. Возмутительным препятствием к отмщению за поруганную честь казалось ему то обстоятельство, что Бейнс - еще совсем мальчик, быть может, даже моложе его самого. Вопрос: "Что станется с Этель?" - снова всплыл на поверхность. Он боролся с собой, заставлял себя не думать об этом. Нет! Он не будет об этом думать! Это ее забота. Гнев его поостыл, но он чувствовал, что все равно другого пути для него уже нет. Сделанного не воротишь. "Если ты примиришься с этим, - говорил он себе, - значит, ты стерпишь все, что бы ни случилось. А есть такие вещи, которые терпеть нельзя". Он упорно цеплялся за эту мысль, однако что именно он не намерен терпеть, он сказать не мог. В глубине души он это сознавал. Но уж кокетничать-то она, наверное, с ним кокетничала!.. Он сопротивлялся оживающему в нем чувству справедливости, словно самому постыдному, низменному желанию, и старался представить ее рядом с Бейнсом. И опять решил, что надо заснуть. Но его усталость не усыпляла, а, наоборот, будоражила. Он попробовал считать, попробовал перечислить атомные веса химических элементов, только бы не думать о ней... Он вздрогнул и почувствовал, что замерз, сидя в неловкой позе в жестком кресле. Оказывается, он задремал. Он посмотрел на желтую щель между створчатыми дверями. Свет еще горел, но как-то мерцал при этом. Наверное, свеча уже догорает. Интересно, почему так тихо? Почему ему вдруг стало страшно? Он долго сидел, напряженно вытягивая во тьме шею, прислушиваясь, надеясь уловить какой-нибудь звук... Ему пришла в голову нелепая мысль, что все свершившееся случилось давным-давно. Он ее отогнал. Отогнал он и глупое ощущение, будто произошло нечто непоправимое. Но почему вокруг так тихо? Наконец он встал и медленно, стараясь не производить ни единого звука, начал пробираться к створчатым дверям. Приложив ухо к желтой щели, стоял, прислушиваясь. Ничего не слышно, даже сонного дыхания. Он заметил, что двери прикрыты неплотно, тихонько толкнул одну половинку и бесшумно ее приотворил. Ни звука. Он отворил дверь пошире и заглянул в спальню. Свеча совсем догорела, фитиль плавал в воске и коптил. Этель, полураздетая, лежала на постели и держала в руке возле самого лица розу. Он стоял с белым, как мел, лицом, не сводя с нее глаз, боясь пошевелиться. И напряженно прислушивался. Но даже сейчас не мог различить ее дыхания. Во всяком случае, произойти ничего не могло. Просто она спит. Нужно уйти, пока она не проснулась. Если она увидит его... Он снова посмотрел на нее. В ее лице было что-то... Он подошел поближе, уже не заботясь о том, чтобы его шаги были бесшумными. И наклонился над ней. Даже сейчас она, казалось, не дышала. Он увидел, что ресницы у нее все еще мокрые, мокрой была и подушка под ее щекой. Ее бледное, заплаканное лицо потрясло его... Ему вдруг стало невыносимо ее жаль. Он позабыл обо всем, кроме этой жалости и того, что глубоко ее обидел. В этот момент она зашевелилась и назвала его одним из тех ласковых прозвищ, которые постоянно придумывала для него. Он забыл, что им предстояло расстаться навсегда. Он ощущал лишь огромную радость: она шевелится и говорит. Ревности как не бывало. Он упал на колени. - Любимая, - прошептал он, - ты здорова? Я... я не слышал твоего дыхания. Я не слышал, как ты дышишь. Она вздрогнула и проснулась. - Я был в другой комнате, - дрожащим голосом продолжал Люишем. - Кругом было так тихо. Я испугался... Я не знал, что случилось. Любимая, Этель, любимая, ты здорова? Она быстро села и всмотрелась в лицо Люишема. - О, позволь мне объяснить тебе, - умоляюще сказала она. - Пожалуйста, позволь мне объяснить. Ведь это все пустяки, вздор. Ты не хочешь меня выслушать. Ты не хочешь меня выслушать. Это несправедливо, не выслушав... Люишем обнял ее. - Любимая, - сказал он, - я знал, что это пустяки. Я знал... Я знал... Она говорила, всхлипывая: - Все так просто. Мистер Бейнс... что-то в его манерах... Я знала, что он может сделать глупость... Но мне так хотелось помочь тебе. - Она остановилась. На мгновение ей, словно в блеске молнии, представился один неблагоразумный поступок, о котором не стоило и упоминать. Это была случайная встреча, "глупая" фраза, и сразу испуг, отступление. Она бы сказала об этом, если бы знала, как объяснить. Но она не знала. Она медлила. И в конце концов решила не говорить. Она продолжала: - Я решила, что розы прислал он, и я испугалась... Я испугалась. - Любимая, - сказал Люишем, - любимая! Я был жесток. Я был несправедлив к тебе. Я понимаю. Я все понимаю. Прости меня, моя любимая, прости. - Я так хотела чем-нибудь тебе помочь. Ведь только эти малые деньги я и могла заработать. И вдруг ты рассердился. Я думала, ты больше не любишь меня, потому что я не понимаю твою работу... И эта мисс Хейдингер... О! Это было ужасно. - Любимая, - сказал Люишем, - для меня эта мисс Хейдингер и мизинчика твоего не стоит. - Я знаю, что мешаю тебе. Но если ты мне поможешь - о! - я буду работать, я буду учиться. Я сделаю все, что в моих силах, лишь бы понимать. - Любимая, - шептал Люишем, - любимая! - Да еще она... - Любимая, - принялся он каяться, - я был негодяем. Я покончу со всем этим. Я покончу со всем этим. Он привлек ее в свои объятия и поцеловал. - О, я знаю, я глупая, - сказала она. - Нет. Это я был глуп. Я был жесток, безрассуден. Весь день сегодня... Я думал об этом. Любимая! Мне ничего не надо, кроме тебя. Если ты будешь со мной, все остальное не имеет значения... Просто я разнервничался и наговорил грубостей. Все это из-за работы и нашей бедности. Любимая, мы должны держаться друг друга. Весь день сегодня... Это было ужасно... - Он замолчал. Они сидели, тесно прижавшись друг к другу. - Я люблю тебя, - сказала она, обнимая его. - Я так люблю тебя! Он притянул ее к себе и поцеловал в шею. Она прижалась к нему. Их губы встретились. Догоравшая свеча вспыхнула ярким пламенем, задрожала и разом погасла. Воздух был насыщен сладким ароматом роз. 30. УХОД В пятницу Люишем вернулся от Вигорса в пять - в половине седьмого ему предстоял урок естествознания в Уолэм-Грин - и застал миссис Чеффери и Этель в слезах. Он измучился, ему страшно хотелось чаю, но новость, которой пни его встретили, вынудила его позабыть о чае. - Он уехал, - объявила Этель. - Кто уехал? Что? Неужели Чеффери? Миссис Чеффери, зорко следившая за тем, как воспримет Люишем это известие, кивнула, вытирая слезы видавшим виды носовым платком. Наконец-то сообразив, что произошло, Люишем едва удержался от громкого проклятия. Этель протянула ему письмо. Минуту Люишем, не раскрывая, держал его в руках и задавал вопросы. Миссис Чеффери нашла письмо в футляре часов, которые заводятся раз в восемь дней, когда настало время их заводить. Чеффери, оказывается, ушел из дому еще в субботу вечером. Письмо было не запечатано и адресовано Люишему - длинное, бессвязное, полное поучений письмо, и написано оно было до странности плохо в сравнении с речами Чеффери. Оно было помечено несколькими часами раньше, чем его последний визит к Люишемам; значит, тогдашняя беседа была своего рода дополнением к завещанию. "Беспримерная глупость этого субъекта Лэгьюна гонит меня из Англии, - прочел Люишем. - Я наконец-то об нее споткнулся, боюсь, на сей раз даже в глазах закона. И посему я уезжаю. Удираю. Рву все узы. Мне будет недоставать наших долгих, освежающих бесед - вы вывели меня на чистую воду, поэтому с вами я мог быть откровенен. Мне жаль расстаться и с Этель, но, слава богу, о ней есть кому заботиться! Вы, разумеется, позаботитесь о них обеих, хотя на "обеих" вы, вероятно, никак не рассчитывали". Зарычав от злости, Люишем перелистнул с первой страницы сразу на третью, чувствуя, что обе женщины не спускают с него глаз, теперь особенно внимательных. Здесь Чеффери уже перешел к практическим соображениям: "В нашем доме в Клэпхеме остались два-три предмета из той части движимого имущества, которая не пострадала от моей прискорбной расточительности. Это окованный железом сундук, конторка со сломанной петлей и большой насос. Их, несомненно, можно заложить, если только вы ухитритесь дотащить их до ломбарда. У вас больше силы воли, чем у меня - я так и не собрался даже стащить эти проклятые вещи с лестницы. Окованный железом сундук принадлежал мне до женитьбы на вашей теще, так что меня нельзя упрекнуть в полнейшем безразличии к вашему благосостоянию и в нежелании чем-нибудь отблагодарить вас. Не судите меня слишком строго". Не дочитав страницу до конца, Люишем сердито перевернул ее. "Жизнь в Клэпхеме, - было писано далее, - последнее время стала меня раздражать, и, сказать по правде, при виде вашего молодого, бодрого счастья - вы ведь и сами не знаете, сражаясь с миром, как вам хорошо, - я вспоминал, что годы проходят. Дабы быть до конца искренним в своей исповеди, признаюсь, что нечто большее, чем просто новая женщина, вошло в мою судьбу, и я чувствую, что должен еще пожить в свое удовольствие. Какая чудесная фраза - "пожить в свое удовольствие"! От нее веет честным презрением к условностям. Это вам не Imitatio Christi [подражание Христу (лат.)]. Я жажду видеть новых людей, новые города... Я знаю: я поздно начинаю жить в свое удовольствие, я уже плешив, а в бороде у меня седина; но лучше поздно, чем никогда. Почему только образованным девицам должны принадлежать все эти удовольствия? А бороду, между прочим, можно и покрасить... Вскоре - я коснусь этого лишь мимоходом - Лэгьюн узнает кое-что такое, что поразит его до глубины души". Тут Люишем стал читать более внимательно. "Удивляюсь этому человеку: он жадно ищет чудес, в то время как вокруг него происходит самое невероятное. Что может представлять собой человек, который бегает за медиумами и чудесами, тогда как к его услугам чудо его собственного существования, нелогичного, бессмысленного, в высшей степени странного и, однако, присущего ему, как дыхание, неотторжимого, как руки и ноги? Что он-то сам такое, чтобы заниматься чудесами? Меня поражает, как это столь ощутимые спиритические явления не обратились до сих пор против своих исследователей и как это Общество Исследователей Выдающихся Иллюзий и Галлюцинаций не направило на Лэгьюна критического ока. Взгляните хотя бы на его дом - да этого мнимого жителя Челси ничего не стоит разоблачить. A priori [наперед, заранее (лат.)] можно утверждать, что существо столь глупое, столь бессмысленное, столь болтливое может быть только бредом какого-то истерического фантома. Вы верите, что такой субъект, как Лэгьюн, существует? Признаюсь, у меня на этот счет имеются серьезные сомнения. К счастью, его банкир - человек более доверчивый, чем я... Но об этом Лэгьюн вскорости сам известит вас". Дальше Люишем читать не стал. - Наверное, писал и любовался своим остроумием, - в сердцах сказал Люишем, швырнув листки на стол. - А в действительности он просто совершил не то кражу, не то подлог - и удрал. Наступило молчание. - Что же будет с мамой? - спросила Этель. Люишем посмотрел на "маму" и на минутку призадумался. Затем он взглянул на Этель. - Все мы связаны одной веревочкой, - сказал Люишем. - Я не хочу никому быть в тягость, - заявила миссис Чеффери. - Я думаю, Этель, ты могла бы, во всяком случае, напоить мужа чаем, - сказал Люишем, вдруг садясь на стул. Он забарабанил по столу пальцами. - Без четверти семь мне нужно быть в Уолэм-Грин. - Все мы связаны одной веревочкой, - спустя минуту снова повторил он, продолжая барабанить по столу. Открытие это, что все они связаны одной веревочкой, самого его поразило. Необыкновенные у пего способности взваливать на себя заботы. Подняв взгляд, он вдруг увидел, что полные слез глаза миссис Чеффери обращены к Этель с горестным вопросом. Его беспокойство сразу сменилось жалостью. - Ничего, мама, - сказал он. - Я понимаю. Я вас не покину. - Ах! - воскликнула миссис Чеффери. - Я так и знала! А Этель подошла и поцеловала его. Ему грозили объятия с обеих сторон. - Лучше дайте мне выпить чаю, - сказал он. И пока он пил чай, он задавал миссис Чеффери вопросы, стараясь освоиться с новым положением вещей. Но даже в десять часов, когда он, усталый и разгоряченный, возвращался из Уолэм-Грин, ему еще не удалось до конца освоиться с новым положением вещей. Во всей этой истории было немало неясностей и вопросов, которые весьма озадачивали его. Он знал, что ужин будет только прелюдией к нескончаемому "выяснению отношений", и действительно, лечь спать ему удалось лишь около двух. К этому времени был разработан определенный план действий. Миссис Чеффери была привязана к своему дому в Клэпхеме долгосрочной арендой, и поэтому им предстояло перебраться туда. Первый и второй этажи сдавались внаем без мебели, и доходы с них практически покрывали арендную плату. Чеффери занимали подвальный и третий этажи. На третьем этаже была одна спальня, которую прежде сдавали жильцам второго этажа. Теперь же они с Этель могли занять ее. Старый туалетный стол он мог бы использовать для работы дома. Этель свою машинку поставит в столовой, расположенной в подвальном этаже. Миссис Чеффери и Этель будут готовить и выполнять основную работу по дому, и нужно будет как можно скорее освободиться от арендного контракта и подыскать дом поменьше где-нибудь в пригороде, поскольку сдача комнат жильцам не сообразуется с профессиональной гордостью Люишема. Если они сумеют это сделать и съедут с квартиры, не оставив адреса, то тем самым избавятся от переживаний, которые их ждут в случае возвращения блудного Чеффери. Миссис Чеффери без конца слезно восторгалась благородством Люишема, но это только отчасти рассеивало его горестное умонастроение. И во время деловых разговоров они то и дело возвращались к Чеффери: что же все-таки он натворил, и куда скрылся, и не может ли, не дай бог, еще вернуться? Когда наконец миссис Чеффери со слезами, с поцелуями и с благословениями - она называла их "добрыми, милыми деточками" - удалилась, мистер и миссис Люишем вернулись в гостиную. На лице миссис Люишем был написан искренний восторг. - Ты молодец! - оказала она и в награду крепко обняла его. - Я знаю, знаю, нынче я весь вечер была в тебя влюблена. Милый! Милый! Милый... На следующий день Люишем был слишком занят, чтобы повидаться с Лэгьюном, но на третий день утром он зашел к нему и застал исследователя спиритических явлений за чтением гранок "Геспера". Лэгьюн принял молодого человека очень приветливо, вообразив, что Люишем пришел довести до конца их старый спор, - о женитьбе Люишема ему, очевидно, ничего не было известно. Люишем сразу, без обиняков изложил цель своего прихода. - В последний раз он был здесь в субботу, - удивился Лэгьюн. - У вас всегда была склонность относиться к нему с подозрением. Для этого есть основания? - Лучше прочтите-ка это, - подавляя мрачную усмешку, ответил Люишем и подал Лэгьюну письмо Чеффери. Люишем иногда поглядывал, не дочитал ли еще Лэгьюн до того места, где Чеффери переходит на личности, а в остальное время с завистью озирал роскошный его кабинет. У того лопоухого юноши тоже, наверное, такой... Когда Лэгьюн дошел наконец до того места, где подвергалась сомнению сама его персона, он только как-то странно надул щеки. - Боже мой! - наконец изрек он. - Мой банкир! - Он поднял на Люишема кроткий взгляд вооруженных очками глаз. - Как вы думаете, что это значит? - спросил он. - Может быть, он сошел с ума? Мы ставили опыты, требующие исключительного умственного напряжения. Мы с ним и еще одна дама. Гипнотические... - На вашем месте я бы проверил чековую книжку. Лэгьюн достал ключи, вынул из ящика чековую книжку и перелистал ее. - Все в порядке, - сказал он и протянул книжку Люишему. - Хм, - пробормотал Люишем. - Надеюсь, это... Послушайте, а вот это так и должно быть? Он передал книжку Лэгьюну, держа ее раскрытой на незаполненном корешке, чек которого был оторван. Лэгьюн растерянно провел рукой по лбу. - Я ничего не вижу, - ответил он. Люишему не приходилось слышать о постгипнотическом воздействии, и он недоверчиво уставился на Лэгьюна. - Ничего не видите? - переспросил он. - Что за чепуха! - Ничего не вижу, - повторил Лэгьюн. Люишем готов был еще и еще раз бессмысленно повторять свой вопрос. Но в конце концов его осенило, и он обратился к косвенному доказательству: - Послушайте! А этот корешок вы видите? - Совершенно отчетливо, - ответил Лэгьюн. - Номер вы можете прочесть? - Пять тысяч двести семьдесят девять. - Правильно. А этот? - Пять тысяч двести восемьдесят один. - Правильно. А где же пять тысяч двести восемьдесят? Лэгьюну, видимо, стало слегка не по себе. - Но ведь, - сказал он, - не мог же он... Прочтите мне, какая сумма стоит на чеке, то есть на корешке, которого я не вижу. - Она не проставлена, - ответил Люишем, не в силах сдержать усмешки. - Так, так, - сказал Лэгьюн, и испуг на его лице стал еще очевиднее. - Вы не возражаете, если я позову служанку подтвердить... Люишем не возражал, и в кабинет вошла та самая девушка, которая когда-то отворила ему дверь, когда он пришел на спиритический сеанс. Подтвердив, что чек действительно вырван, она направилась к выходу. У двери она остановилась, и за спиной у Лэгьюна ее глаза встретились с глазами Люишема. Она приподняла брови, поджала губы и многозначительно взглянула на Лэгьюна. - Боюсь, - сказал Лэгьюн, - со мной поступили крайне бесчестно. Мистер Чеффери - человек, бесспорно, способный, но боюсь, очень боюсь, что он злоупотребил условиями опыта. Все это... его оскорбления... меня весьма задевает. Он замолчал. Люишем встал. - Не смогли бы вы еще раз навестить меня? - с кроткой учтивостью спросил Лэгьюн. Люишем с удивлением убедился, что ему жаль Лэгьюна. - Это был человек незаурядных способностей, - продолжал Лэгьюн. - Я так привык полагаться на него... В последнее время у меня в банке собралась довольно крупная сумма денег. Но как он узнал об этом, ума не приложу. Иначе, как его необыкновенными способностями, это объяснить нельзя. Придя к Лэгьюну в следующий раз, Люишем узнал от него подробности, и, между прочим, оказалось, что "дама" тоже исчезла. - Вот это хорошо, - эгоистически заметил он. - По крайней мере, нам не угрожает его возвращение. Он попробовал представить себе эту "даму" и тут более отчетливо, чем прежде, понял, как скуден его опыт и бедно воображение. И эти люди, уже с седыми волосами, с подмоченной репутацией, тоже испытывают какие-то чувства! Даже страсти... Он вернулся к фактам. Чеффери получил от Лэгьюна, находившегося в гипнотическом состоянии, "автограф" на пустом бланке чека. - Признаться, - объяснил Лэгьюн, - я не уверен даже, подсудное ли это дело. В законах ничего не говорится о гипнозе, а ведь чек-то подписал я сам. Несмотря на потери, маленький человек был почти доволен одной любопытной, по его мнению, деталью. - Можете назвать это совпадением, - сказал он, - счастливой случайностью, но я предпочитаю искать Другое объяснение. Подумайте только. Общая сумма на моем счете известна только моему банкиру да мне. От меня он выведать ее не мог, ибо я сам ее не помню: я уже давным-давно не заглядывал в свою сберегательную книжку. Он же снял со счета одним чеком все деньги, оставив каких-нибудь семнадцать шиллингов шесть пенсов. А ведь там было больше пятисот фунтов. И с прежним торжеством заключил: - Видите, не совпало всего на семнадцать шиллингов шесть пенсов. Как вы это объясните, а? Ну-ка, дайте мне материалистическое истолкование. Не можете? Я тоже не могу. - Я, наверное, смогу, - сказал Люишем. - Какое же? Люишем кивнул на конторку Лэгьюна. - Не думаете ли вы, - ему стало смешно, но он сдержался, - что он подобрал ключ? По дороге домой в Клэпхем Люишем все время со смехом вспоминал, какое Лэгьюн сделал при этом лицо. Но потом это перестало казаться ему забавным. Ему вдруг припомнилось, что Чеффери - его тесть, а миссис Чеффери - теща, и что они вместе с Этель составляют его семью, его род, и что этот мрачный, неуклюжий дом на склоне холма в Клэпхеме должен стать его домом. Домом!.. Его связь со всем этим, как связь с целым миром, была теперь такой нерасторжимой, словно он для этого и был рожден. А еще год назад, если не считать полустершегося воспоминания об Этель, никто из этих людей для него и не существовал. Поистине неисповедимы пути судьбы! События последних нескольких месяцев пронеслись в его памяти молниеносно, как пантомима. Кажется, тут было над чем посмеяться. И Люишем рассмеялся. Этот смех отмечал новую полосу в его жизни. Прежде Люишем никогда не смеялся над собственными неурядицами. Теперь пришел конец серьезности, с какой смотрит на вещи юность. Он вырос. То был смех безграничного восприятия. 31. В ПАРКЕ БАТТЕРСИ Хотя Люишем и пообещал прекратить дружбу с мисс Хейдингер, в течение ближайших пяти недель он не предпринимал никаких действий, а злополучное письмо ее оставалось без ответа. За это время состоялся - не без двуязычных нареканий - их переезд от мадам Гэдоу в мрачный клапхемский дом, где молодая пара разместилась, как и предполагалось, в маленькой комнатке на третьем этаже. И здесь весь мир вдруг неузнаваемо, до странности изменился, и причиной этому оказались несколько сказанных шепотом слов. Слова эти прозвучали среди всхлипываний и слез, когда руки Этель обвивали его шею, а ее распущенные волосы Прятали от него ее лицо. И он ответил тоже шепотом, немного, быть может, растерянно, и в то же время испытывая странную гордость, совсем непохожую на то, что он ожидал испытать, когда со страхом прежде думал, что рано или поздно это должно случиться. Внезапно он осознал, что все решено, что разрешен наконец конфликт, который так долго их тяготил. Колебаний как не бывало. Теперь предстояло действовать. На следующий день он написал записку, а два дня спустя утром ушел на свои репетиторские занятия по математике часом раньше, и вместо того, чтобы пойти прямо к Вигорсу, направился через мост в парк Баттерси. Там около скамьи, где они когда-то встречались, нетерпеливо прохаживалась мисс Хейдингер. Они немного походили взад и вперед, разговаривая о том о сем, а затем наступило молчание... - Вы хотите мне что-то сказать? - вдруг спросила мисс Хейдингер. Люишем чуть побледнел. - Да, - ответил он. - Дело в том... - Он старался держаться непринужденно. - Я когда-нибудь говорил вам, что женат? - Женаты? - Да. - Вы женаты?! - Да, - чуть раздраженно повторил он. Мгновение оба молчали. Люишем довольно малодушно разглядывал георгины, а мисс Хейдингер смотрела на него. - Это вы и хотели мне сказать? Мистер Люишем повернулся и встретил ее взгляд. - Да, - ответил он. - Именно это я и хотел вам сказать. Молчание. - Вы не возражаете, если я присяду? - ровным голосом спросила мисс Хейдингер. - Вон там под деревом есть скамья, - сказал Люишем. Они молча дошли до скамьи. - А теперь, - спокойно заговорила мисс Хейдингер, - расскажите мне, на ком вы женаты. Люишем ответил в общих словах. Она задала ему еще один вопрос, потом другой. Он чувствовал себя ужасно неловко и отвечал запинаясь, но чистосердечно. - Мне следовало бы догадаться, - сказала она. - Мне следовало бы догадаться. Но я не хотела знать. Расскажите мне еще что-нибудь. Расскажите мне о ней. Люишем рассказал. Разговор этот был ему страшно неприятен, но уйти от него он не мог: ведь он обещал Этель. Наконец мисс Хейдингер получила полное представление о его судьбе, почти полное, так как в его рассказе отсутствовали эмоции, которые делали его достоверным. - Вы женились перед вторым экзаменом? - спросила она. - Да, - ответил Люишем. - Но почему вы не рассказали мне об этом раньше? - спросила мисс Хейдингер. - Не знаю, - признался Люишем. - Я хотел... в тот день, в Кенсингтон-гарденс. Но как-то не смог. Наверное, мне следовало рассказать. - Наверное, следовало. - Да, по-видимому, следовало... А я не рассказал. Как-то... трудно было... Я не знал, как вы к этому отнесетесь. Ведь все произошло так поспешно. Не находя слов, он умолк. - Мне кажется, вы все-таки обязаны были мне сказать, - повторила мисс Хейдингер, рассматривая его профиль. Люишем приступил ко второй и более сложной части своего объяснения. - Произошло недоразумение, - сказал он, - собственно, оно было все время... Из-за вас, хочу я сказать. Немного трудно... Дело в том, что... моя жена... знаете ли... Она смотрит на вещи несколько иначе, нежели мы. - Мы? - Да. Это, конечно, странно... Но она видела ваши письма... - Вы ей их показывали? - Нет. Просто она знает о нашей переписке, знает, что вы пишете мне о социализме, о литературе и... о том, что нас интересует, а ее нет. - Вы хотите сказать, что такие вещи недоступны ее пониманию? - Она об этом никогда не задумывалась. Мне кажется, разница в образовании... - И она возражает? - Нет, - не задумываясь, солгал Люишем. - Она не возражает. - Так в чем же дело? - спросила мисс Хейдингер, и ее лицо совсем побелело. - Она чувствует, что... она чувствует... Она не говорит, конечно, но я вижу, она чувствует, что ей тоже следует в этом принять участие. Я знаю... как она любит меня. И ей стыдно... Это напоминает ей... Разве вы не понимаете, что ей обидно? - Да, понимаю. Итак, даже это малое... У мисс Хейдингер, казалось, перехватило дыхание, потому что она вдруг замолчала. Наконец она с усилием заговорила. - А что это обидит меня... - начала она, но лицо ее искривила гримаса, и она снова умолкла. - Нет, не в этом дело. - Люишем был в нерешительности. - Я знал, что это обидит вас. - Вы ее любите. Вы можете пожертвовать... - Нет, не в этом дело. Но есть разница. Если ее обидеть, она не поймет. А вы... Мне казалось вполне естественным прийти к вам. Я смотрю на вас, как на... А для нее мне всегда приходится делать снисхождение... - Вы ее любите. - Не знаю, в этом ли дело. Все так сложно. Любовь означает все... или ничего. Я знаю вас лучше, чем ее, вы знаете меня лучше, чем она будет когда-либо знать. Я могу рассказать вам то, чего никогда не расскажу ей. Я могу раскрыть перед вами душу... почти... и знаю, что вы поймете... Только... - Вы ее любите. - Да, - признался Люишем, дергая себя за ус. - Дело, должно быть, в этом... Некоторое время оба молчали; затем мисс Хейдингер заговорила с непривычной для нее горячностью: - О! Подумать только, что это конец всему! А ведь столько надежд... Что дает она вам такого, чего не сумела бы дать я? Даже сейчас! Почему я должна отказаться от того немногого, что принадлежит мне? Если бы она смогла забрать и это... Но она не может. Если я отпущу вас, вы ничего не будете делать. Все наши мечты, все устремления - все зачахнет и погибнет, а ей это безразлично. Она не поймет. Она будет думать, что вы все тот же. Почему она домогается того, чем не в силах владеть? Взять то, что принадлежит мне, и отдать ей для того, чтобы она выбросила? Она смотрела не на Люишема, а прямо перед собой, и лицо ее было само страдание. - Я в известном смысле уже привыкла... думать о вас как о чем-то мне принадлежащем... Я и сейчас так думаю. - В последнее время, - начал Люишем после молчания, - мне раза два приходила в голову одна мысль. Не кажется ли вам, что вы несколько переоцениваете мои способности? Я знаю, мы говорили о великих делах. Но вот уже полгода с лишком я бьюсь, чтобы просто заработать на жизнь, сколько может чуть ли не каждый. На это у меня уходит все время. Тут, пожалуй, задумаешься: может быть, жизнь не такая простая вещь... - Нет, - решительно возразила она, - вы могли бы совершить великие дела! Даже сейчас, - продолжала она, - вы еще способны сделать многое... Если бы только я могла видеть вас время от времени, писать вам... У вас такие способности и... такой слабый характер. Вам обязательно нужен кто-нибудь... В этом ваша слабость. Вы сами в себя не верите. Вам нужно, чтобы кто-нибудь поддерживал вас и верил в вас, безгранично поддерживал и верил. Почему я не могу дать вам это? Больше мне ничего не нужно. По крайней мере сейчас. Зачем ей знать? Она от этого ничего не теряет. Я ничего не прошу из того, чем владеет она. Но я знаю, что одна, своими силами ничего не добьюсь. Я знаю, что вместе с вами... Ей ведь обидно только оттого, что она знает. А зачем ей знать? Мистер Люишем в нерешительности посмотрел на нее. Его воображаемое величие вдохновляло ее взгляд. В этот миг по крайней мере и он свято верил в свои возможности. Но он понимал, что его величие и ее восхищение связаны между собой, что они составляют одно нераздельное целое. Зачем вправду Этель знать об этом? Он представил себе все, что может совершить, чего может добиться, но тут же пришла мысль о сложностях, неловкости, об опасности разоблачения. - Дело в том, что я не имею права усложнять свою жизнь. Я ничего не добьюсь, если буду ее усложнять. Только люди со средствами могут позволить себе сложности. Тут надо выбирать либо одно, либо другое... Он умолк, внезапно представив себе Этель, как в прошлый раз, со слезами на глазах. - Нет, - чуть ли не грубо заключил он. - Нет. Я не хочу действовать за ее спиной. Я не говорю, что я теперь такой уж кристально честный. Но я не умею лгать. Она тотчас же все поймет. Она тотчас все поймет, и ничего хорошего из этого не получится. Моя жизнь и так слишком сложна. Я не могу с этим справиться и двигаться дальше. Я... Вы переоцениваете меня. И, кроме того... Есть одно обстоятельство... Одно... - Он запнулся и возвратился к тому, с чего начал. - Нет, я не имею права усложнять свою жизнь. Очень жаль, но это так. Мисс Хейдингер ничего не ответила. Ее молчание удивило его. Секунд двадцать они сидели молча. Потом она вдруг встала, тотчас вскочил и он. Ее лицо горело, глаза были опущены. - Прощайте, - чуть не шепотом сказала она и протянула ему руку. - Но... - начал было Люишем и замолчал. Мисс Хейдингер была бледна, как мел. - Прощайте, - с кривой улыбкой повторила она, внезапно глянув ему в глаза. - Больше говорить не о чем, не так ли? Прощайте. Он взял ее руку. - Надеюсь, я не... - Прощайте, - нетерпеливо сказала она, выдернула у него руку и пошла прочь. Он шагнул было за ней. - Мисс Хейдингер, - позвал он ее, но она не остановилась. - Мисс Хейдингер... Он понял, что она не хочет откликнуться... Он стоял неподвижно, глядя, как она уходит. Непривычное чувство утраты овладело им, ему захотелось догнать ее, в чем-то убедить... Она ни разу не обернулась и была уже далеко, когда он пустился ее догонять. Сделав шаг, он пошел все быстрее, быстрее, вот он уже почти нагнал ее, оставалось всего шагов тридцать. Но в это время она подошла к воротам. Шаги его замедлились. Он вдруг испугался, что она обернется. Она прошла в ворота и скрылась из виду. Он стоял, глядя ей вслед, потом вздохнул и свернул налево, на ту аллею, что вела к мосту и Вигорсу. На середине моста им вновь овладела нерешительность. Он остановился. Назойливая мысль не исчезала. Он взглянул на часы: надо было спешить, если он хочет успеть на поезд и попасть в Эрлс-Корт к Вигорсу. Пусть Вигорс идет ко всем чертям, сказал он себе. Но в конце концов он все же успел на поезд. 32. ОКОНЧАТЕЛЬНАЯ ПОБЕДА В тот же вечер часов около семи Этель вошла в комнату с корзиной для бумаг, которую она купила ему, и застала его за маленьким туалетным столиком, тем самым, что должен был служить письменным столом. Из окна открывался непривычно широкий для Лондона вид: длинный ряд покатых крыш, спускающихся к вокзалу, просторное голубое небо, уходящее вверх, к уже темнеющему зениту, и вниз, к таинственному туману крыш, щетинившихся дымовыми трубами, сквозь который там и тут проступали то сигнальные огни и клубы пара, то движущаяся цепочка освещенных окон поезда, то еле различимая перспектива улиц. Похваставшись корзиной, Этель поставила ее у его ног, и в этот момент взгляд ее упал на желтый лист бумаги, который он держал в руках. - Что это у тебя? Он протянул ей листок. - Я нашел его на дне моего желтого ящика. Это еще из Хортли. Она взяла листок и увидела изложенную в хронологическом порядке жизненную программу. На полях были какие-то пометки, а все даты наскоро переправлены. - Совсем пожелтел, - заметила Этель. Люишем подумал, что от этого замечания ей, пожалуй, следовало бы воздержаться. Он смотрел на свою "Программу", и ему почему-то стало грустно. Оба молчали. И вдруг он почувствовал ее руку на своем плече, увидел, что она склоняется над ним. - Милый, - прошептала она странно изменившимся голосом. Он понял, что она хочет что-то сказать, но не может подыскать слов. - Что? - наконец спросил он. - Ты не огорчаешься? - Из-за чего? - Из-за этого. - Нет! - Тебе даже... Тебе даже ничуть не жалко? - спросила она. - Нет, ничуть. - Я не могу понять. Так много... - Я рад, - заявил он. - Рад. - Но заботы... расходы... и твоя работа? - Именно поэтому, - сказал он, - я и рад. Она недоверчиво посмотрела на него. Он поднял глаза и прочел сомнение на ее лице. Он обнял ее, и она тотчас же, почти рассеянно повинуясь обнимающей ее руке, наклонилась и поцеловала его. - Этим все решено, - сказал он, не отпуская ее. - Это соединяет нас. Неужели ты не понимаешь? Раньше... Теперь все по-другому. Это - наше общее. Это... Это - связующее звено, которого нам недоставало. Оно свяжет нас воедино, соединит навсегда. Это будет наша жизнь. Ради чего я буду работать. Все остальное... Он смело взглянул правде в глаза. - Все остальное было... тщеславие! На ее лице еще оставалась тень сомнения, тень печали. - Милый, - наконец позвала она. - Что? Она сдвинула брови. - Нет! - сказала она. - Я не могу этого сказать. Опять наступило молчание, во время которого Этель очутилась на коленях у Люишема. Он поцеловал ее руку, но ее лицо по-прежнему было серьезным. Она смотрела в окно на сгущающиеся сумерки. - Я глупая, я это знаю, - сказала она. - Я говорю... совсем не то, что чувствую. Он ждал, что она скажет дальше. - Нет, не могу, - вздохнула она. Он чувствовал, что обязан помочь ей. Ему тоже нелегко было найти слова. - Мне кажется, я понимаю, - сказал он, стараясь ощутить неуловимое. Снова молчание, долгое, но исполненное смысла. Внезапно она вернулась к жизненной прозе и встала. - Если я не сойду вниз, маме придется самой накрывать к ужину. У двери она остановилась и еще раз взглянула на него. Мгновение они смотрели друг на друга. В сумерках ей был виден лишь смутный его силуэт. Люишем вдруг протянул к ней руки... Внизу раздались шаги. Этель освободилась из его объятий и выбежала из комнаты. Он услышал, как она крикнула: - Мама! Я сама накрою к ужину. А ты отдыхай. Он прислушивался к ее шагам, пока они не стихли за кухонной дверью. Тогда он снова посмотрел на свою "Программу", и на мгновение она показалась ему сущим пустяком. Он держал ее в руках и разглядывал так, будто она была написана другим человеком. И в самом деле ее писал совсем другой человек. - "Брошюры либерального направления", - прочел он и засмеялся. Мысли унесли