за это дело, но что-то мне помешало. А тут подошел мой поезд. - Блестящая идея, - сказал дядя и поглядел на меня. - Это просто замечательная идея, Джордж. - Или возьмем стружки. Вы знаете поэму Лонгфелло, сэр? Она звучит, как пример из грамматики. Как это? "Люди говорят, что человек - творец!" Дядя снова кивнул и пробормотал цитату, которую я не расслышал. - Замечательная поэма, Джордж, - сказал он вполголоса. - Вы помните, там говорится о плотнике, о поэтически одаренном ребенке викторианской эпохи и о стружках. Ребенок наделал из стружек всякой всячины. То же самое можете сделать и вы. Стружки можно превратить во все, что угодно. Вымочите их в какой-нибудь кислоте - вот вам ксилотабак! Размельчите их, добавьте немного дегтя и скипидара для запаха - вот вам древесный порошок для горячих ванн, надежное средство против инфлюэнцы! Или эти патентованные блюда, которые американцы называют сухими завтраками из злаков... Думаю, что я не ошибаюсь, сэр, называя их опилками? - Нет, - заявил дядя, вынимая сигару изо рта. - Насколько мне известно, это зерно, только подгнившее... Я сам собираюсь заняться этим. - Ну вот, пожалуйста! - воскликнул Юарт. - Пусть это будет гнилое зерно. Все равно я прав. В вашей современной коммерции не больше купли и продажи, чем в скульптуре. Это - благое дело, это - спасение! Это само милосердие! Коммерция берет в свои руки погибающий продукт и спасает его. Ну совсем как в Кане Галилейской. Только вы превращаете воду не в вино, а в Тоно Бенге. - Тоно Бенге здесь ни при чем, - заявил дядя, внезапно нахмурившись. - Разговор идет не о Тоно Бенге. - Ваш племянник, сэр, - тяжелый человек: он хочет, чтобы во всем была определенная цель. Он кальвинист в области коммерции. Покажите ему урну с мусором, он назовет это отбросами и обойдет стороной. А вы, сэр, способны даже золу заставить уважать самое себя. Дядя подозрительно посмотрел на Юарта. Но его взгляд выражал вместе с тем и некоторое одобрение. - Из нее можно сделать нечто вроде гигиенических кирпичей, - задумчиво пробормотал он, не вынимая сигары изо рта. - Или рассыпчатое печенье. А почему бы и нет? Вы могли бы выпустить такое рекламное объявление: "Почему птицы так веселы? Потому что у них отличное пищеварение. Почему у них отличное пищеварение? Потому что у них есть зоб. Почему нет зоба у человека? Потому что он может купить содержащее золу, способствующее пищеварению рассыпчатое печенье Пондерво, которое позволяет обходиться без зоба..." Последние слова Юарт почти прокричал, размахивая волосатой рукой... - Чертовски умный парень, - заявил дядя после ухода Юарта. - Я с первого взгляда узнаю человека. Он далеко пойдет. Немного выпил, я бы сказал. Но от этого некоторые ребята делаются еще остроумней. Если он хочет рисовать этот плакат, пусть рисует. З-з-з-з. Вот эта его идея относительно хрена... В ней, право, что-то есть, Джордж. Надо подумать... Должен сразу же сказать, что с плакатом ничего не вышло, хотя Юарт с жаром обсуждал этот вопрос целую неделю. Его подвела злополучная склонность к иронии. На своем плакате с надписью "Современная коммерция" он изобразил двух бобров, похожих на меня и на дядю и разливающих Тоно Бенге по флаконам. Сходство одного из бобров с дядей было столь очевидным, что с помощью такого плаката мы не продали бы ни одного ящика Тоно Бенге, хотя Юарт и уверял меня, что эта реклама "должна возбудить любопытство". Кроме того, он нарисовал совершенно возмутительную картинку, на которой человек, копия дяди, в костюме Адама демонстрировал, подобно Гаргантюа, чудеса своей силы перед аудиторией потрясенных, разбегающихся в ужасе дам. Надпись внизу - "Здоровье, Красота, Сила" - придавала пародии особую остроту. Юарт повесил эту картинку в своей мастерской и прикрыл листом коричневой бумаги, что лишний раз подчеркивало ее клеветнический характер. 4. МАРИОН Мысленно возвращаясь к тем дням, когда на фундаменте человеческих надежд и с помощью кредитов на покупку флаконов, аренду и типографские расходы мы создали огромное дело Тоно Бенге, я вижу свою жизнь как бы разделенной на две параллельные колонки: одна - более широкая - продолжает расширяться и полна всевозможными событиями - это моя деловая жизнь; другая - более узкая - покрыта мраком, в котором лишь изредка вспыхивают проблески счастья, - это моя жизнь с Марион. Разумеется, я женился на ней. Я женился на Марион только через год после того, как Тоно Бенге пошел в гору, и после долгих неприятных споров и столкновений. Мне исполнилось тогда двадцать четыре года, но сейчас мне кажется, что в то время я едва вышел из детского возраста. В некоторых отношениях мы оба были до крайности невежественны и наивны, обладали совершенно разными характерами, не имели да и не могли иметь ни одной общей мысли. Марион была молода и весьма заурядна, напичкана понятиями и предрассудками своего класса и никогда не имела своих собственных мыслей. Я же был юн и полон скепсиса, предприимчив и страстен. Меня неудержимо влекла ее красота, а Марион понимала, как много значит она для меня; только это и связывало нас. Да, я страстно увлекся ею. Она была воплощением женщины, которую я так жаждал... Мне не забыть ночей, когда я лежал до утра, не смыкая глаз, когда меня сжигала лихорадка желания и я кусал свои руки... Я уже рассказывал о том, как приобрел цилиндр и черный сюртук, желая понравиться ей в воскресенье (и навлек на себя насмешки случайно встретившихся коллег-студентов), как состоялась наша помолвка. Наши разногласия тогда еще только начинались. Мы изредка обменивались нежными словами, а иногда и поцелуями, и Марион бережно хранила эту маленькую и довольно приятную тайну. Такие отношения нисколько не мешали ей работать и сплетничать в мастерской Смити, и, пожалуй, Марион не возражала бы, если бы они тянулись еще годами. Я же связывал с ними надежду на наше полное духовное и физическое слияние в самое ближайшее время... Возможно, что "читателю покажется странным, что я так торжественно начинаю рассказ о своем необдуманном любовном увлечении и о своей неудачной женитьбе. Но дело в том, что я намерен коснуться гораздо более важных проблем, чем наше маленькое, личное дело. Я много размышлял над этим периодом своей жизни и не раз за последние годы пытался извлечь из него хотя бы крупицу мудрости. Особенно примечательным кажется мне, с каким легкомыслием и неосторожностью мы связали себя друг с другом. Не таким уж случайным является наш брак с Марион в обществе, оплетенном паутиной ложных понятий, нелепых предрассудков и отживших условностей, овладевающих человеком подобно ядовитому дурману. Мы разделили судьбу многих людей. Любовь не только занимает важное место в жизни каждого отдельного человека - она должна быть в центре внимания всего общества. Ведь от того, как представители молодого поколения выбирают себе спутников жизни, зависят судьбы народа. Все остальные дела по сравнению с этим являются второстепенными. А мы предоставляем нашей робкой и несведущей молодежи ощупью добираться до этой истины. Вместо того чтобы направлять молодежь, мы бросаем на нее удивленные взгляды, заставляем слушать нашу сентиментальную болтовню и двусмысленный шепот, подаем ей пример ханжества. В предыдущей главе я пытался рассказать кое-что о своем половом развитии. На эту тему никто и никогда не говорил со мной правдиво и откровенно. Ни одна из прочитанных книг не разъяснила мне, какова на самом деле жизнь и как следует поступать. Все, что я знал из этой области, было смутным, неопределенным, загадочным, все известные мне законы и традиции носили характер угроз и запрещений. Никто не предупреждал меня о возможных опасностях - я узнавал о них из бесстыдных разговоров со своими сверстниками в школе и Уимблхерсте. Мои познания складывались отчасти из того, что подсказывали мне инстинкт и романтическое воображение, отчасти из всевозможных намеков, которые случайно доходили до меня. Я много и беспорядочно читал. "Ватек", Шелли, Том Пейн, Плутарх, Карлейль, Геккель, Вильям Моррис, библия, "Свободомыслящий", "Кларион", "Женщина, которая сделала это" - вот первые пришедшие мне на память названия и имена. В голове у меня перемешались самые противоречивые идеи, и никто не помог мне разобраться в них. Я считал, что Шелли, например, был героической, светлой личностью и что всякий, кто пренебрег условностями и целиком отдался возвышенной страсти, достоин уважения и преклонения со стороны всех честных людей. Марион была еще менее осведомлена в этом вопросе, и у нее были самые нелепые представления. Ее мировоззрение сложилось в среде, где основными методами воспитания являлись замалчивание и систематическое подавление желаний. Намеки, всякие недоговоренности, к которым так чутко прислушивается ребенок, оказали на нее свое действие и грубо извратили ее здоровые инстинкты. Все важное и естественное в интимной жизни людей она неизменно определяла одним словом "противно". Если бы не это воспитание, она стала бы милой, робкой возлюбленной, но теперь она была совершенно нестерпимой. Его дополнила литература, которой пользовалась Марион в публичной библиотеке, и болтовня в мастерской Смити. Из книг она получила представление о любви как о безграничном обожании со стороны мужчины и снисходительной благосклонности со стороны женщины. В такой любви не было ничего "противного". Мужчина делал подарки, выполнял все прихоти и капризы женщины и всячески старался ей угодить. Женщина "бывала с ним в свете", нежно ему улыбалась, позволяла целовать себя, разумеется, наедине и не нарушая установленных приличий, а если он выходил за рамки, лишала его своего общества. Обычно она делала что-нибудь "для его блага": заставляла посещать церковь, бросить курение или азартную игру, заботилась о его внешности. Роман заканчивался свадьбой, которая подводила всему желанный итог. Таково было содержание книг, которые читала Марион, но разговоры в мастерской Смити вносили в них некоторые коррективы. Здесь, видимо, признавалось, что "парень" является желанной собственностью, что лучше быть помолвленной с "парнем", чем бывать с ним "так", что за "парня" нужно крепко держаться, а не то его можно потерять или он будет украден. Такой случай "умыкания" произошел однажды в мастерской Смити и заставил потерпевшую пролить море слез. Со Смити я встречался еще до нашей свадьбы, а позднее она стала завсегдатаем в нашем доме в Илинге. Это была худощавая, горбоносая девушка лет тридцати с лишним; у нее были живые глаза, выступавшие вперед зубы, пронзительный голос и склонность к кричащим нарядам. Она носила пестрые, самых разнообразных фасонов, но всегда нелепые шляпы, болтала с какой-то лихорадочной торопливостью, сыпала визгливыми восклицаниями, вроде "О моя дорогая!" или "Да не может быть!". Она употребляла духи, что было для меня в диковинку. Милая, жалкая Смити! Каким добрым созданием она была в действительности, и как я ненавидел ее в то время! На свой заработок от "персидских одеяний" она содержала сестру с тремя детьми, помогала "падшему" брату и даже девушкам из мастерской, но в те трудные юношеские годы я не ценил подобного благородства. В нашей семейной жизни меня всегда раздражало, что пустая болтовня Смити оказывает на Марион большее влияние, чем все, что говорю я. Мне было досадно, что Смити имеет такую власть над Марион, и я готов был ей даже завидовать. Насколько мне известно, в мастерской Смити обо мне говорили сдержанно, как об "известном лице". По слухам, которые там распространялись, я был отменным "ловкачом". Вместе с тем некоторые сомневались (надо сказать, не без оснований) в мягкости моего характера. Это пространное объяснение, надеюсь, поможет читателю понять, в каком трудном положении мы оба очутились, когда я начал подготовлять почву для решительного объяснения и в разговорах с Марион упрямо и глупо мямлил что-то о своей страсти, об ее уме и других достоинствах. Я казался ей, наверное, каким-то умалишенным, вернее, "ловкачом". На языке Смити это понятие мало чем отличалось от слова "безумный" и означало, что человек ведет себя странно и необдуманно. Любой пустяк мог оскорбить Марион. Она все как-то превратно истолковывала. В таких случаях она пускала в ход свое излюбленное оружие: сердито молчала, хмурила брови, морщила лоб и сразу становилась некрасивой. "Ну что же, если мы никак не можем договориться, то уж лучше прекратить этот разговор", - обычно говорила она. Это всякий раз выводило меня из себя. Или: "Боюсь, что я недостаточно умна, чтобы это понять". Какими глупыми и ничтожными людьми были мы оба! Теперь мне это ясно, но ведь тогда я был не старше ее, ничего не понимал и мне ясно было только одно: что Марион по каким-то необъяснимым причинам не хочет стать живым человеком. По воскресеньям мы совершали тайком прогулки и расставались молча, озлобленные, затаив необъяснимую обиду. Бедная Марион! Когда я пытался заговаривать с ней на волновавшие меня темы - о теологии, социализме, эстетике, - она приходила в ужас от одних только этих слов, находила в них что-то непристойное и несуразное. Я делал над собой огромное усилие и заводил разговор, который мог ее заинтересовать: о брате Смити, о новой девушке в мастерской, о доме, в котором мы будем вскоре жить. Но и тут не обходилось без разногласий. Мне хотелось жить поближе к собору св.Павла или к станции Кеннон-стрит, а она решительно настаивала на Илинге... Понятно, мы ссорились далеко не всегда. Ей нравилось, когда я "мило" разыгрывал роль возлюбленного, она с удовольствием ходила со мной в рестораны, в Эрлс-Корт [огромное здание в Лондоне, где обычно устраиваются различные выставки, иногда выступает цирк и проч.], в ботанический сад, в театры и на концерты (концерты мы посещали редко, так как Марион хотя и нравилась музыка, но только когда было ее "не слишком много"), бывали в кино, на выставках, где я усвоил ту манеру наивной и пустой болтовни, которая как-то примиряла нас. Меня особенно возмущали ее попытки подражать в своих нарядах испорченному вкусу Западного Кенсингтона, характерному для Смити. Она не понимала своей красоты, даже не догадывалась о красоте человеческого тела и могла изуродовать себя, напялив нелепую шляпку или нацепив на платье немыслимую отделку. Слава богу, врожденный вкус и скромность, а также тощий кошелек помешали ей развернуться в этом направлении! Бедная, наивная, прекрасная, добрая Марион! Сейчас, в свои сорок пять лет, бросив взгляд назад, я смотрю на нее без всякой горечи, но с прежним обожанием, без всякой страсти, но с новой симпатией; теперь я могу принять ее сторону в столкновениях с глупым, назойливым, чувственным интеллектуальным хлюпиком, каким я был в то время. Она вышла замуж за молодое животное. Я должен был понять ее и руководить ею, а я требовал дружбы и страсти... Я уже говорил, что мы были помолвлены. Потом мы на время разошлись, а вскоре состоялась наша новая помолвка. Мы то ссорились, то снова мирились, и никто из нас не понимал, почему это происходит. После нашей официальной помолвки у нас с отцом Марион состоялась интересная беседа. Он напустил на себя серьезность, говорил напыщенным тоном, интересовался моим происхождением и весьма свысока (меня это взорвало) отнесся к тому обстоятельству, что моя мать была служанкой. Затем мамаша Марион облобызала меня, и я купил обручальное кольцо. Я догадывался, что безгласная тетка Марион не одобряла ее выбора, так как сомневалась в моей религиозности. После каждой нашей ссоры мы не встречались по нескольку дней, и в первые дни я даже испытывал известное облегчение. Но вскоре вновь начинал стремиться к ней, и непреодолимая страсть снова овладевала мной, я опять мечтал о ее гибких руках, о мягких, очаровательных изгибах ее тела. И наяву, когда не спалось, и во сне я видел Марион другой - одухотворенной и пылкой. Я воображал, что мне нужна только она - в действительности это природа-мать слепо и безжалостно толкала меня к женщине... Я всякий раз возвращался к Марион, мирился с ней, шел на уступки, делал вид, что забыл, из-за чего мы поссорились, и все более горячо настаивал на женитьбе... В конце концов мысль о браке превратилась у меня в навязчивую идею. Я был задет за живое, это стало для меня вопросом чести, и я твердил себе, что добьюсь своего. Я ожесточился. Мне кажется сейчас, что моя страсть к Марион начала остывать еще задолго до того, как мы стали мужем и женой, - она оттолкнула меня своей бесчувственностью. Когда уже не оставалось сомнений, что я действительно буду получать триста фунтов в год, она выговорила двенадцатимесячную отсрочку, чтобы "посмотреть, как пойдут дела". По временам она казалась мне врагом, который с раздражающим упорством мешает мне завершить то, что я задумал. К тому же меня отвлекали и порой целиком захватывали успехи Тоно Бенге, хлопоты, связанные с дальнейшим развитием и расширением нашего дела. Иногда по целым дням я не вспоминал о Марион, но затем меня с новой силой охватывала страсть. Наконец как-то в субботу, доведя себя тягостными размышлениями чуть не до бешенства, я решил немедленно покончить с дальнейшими отсрочками. Я отправился в домик на Уолэм-Грин, чтобы уговорить Марион пойти со мной в Путни-Коммон, но не застал ее дома и некоторое время вынужден был поддерживать скучный разговор с ее отцом, который только что вернулся с работы и отдыхал в своей теплице. - Я намерен ускорить наш брак с Марион, - начал я. - Мы ждали слишком долго. - Я и сам не одобряю длительных отсрочек, - заявил папаша. - Но Марион все равно настоит на своем и поступит так, как найдет нужным... Вы видели этот новый порошок для удобрения? Я пошел поговорить с матерью Марион. - Да что вы, ведь надо как следует подготовиться, - сказала миссис Рембот. Мы сидели с Марион на скамейке под деревьями на холме Путни, и я снова напрямик поставил вопрос. - Послушай, Марион, - сказал я, - ты выйдешь за меня замуж или нет? Она улыбнулась. - Но разве мы не помолвлены? - Так не может тянуться без конца. Ты согласна стать моей женой на будущей неделе? Марион посмотрела на меня. - Нет, это невозможно. - Но ведь ты обещала выйти за меня замуж, когда я буду получать триста фунтов в год. Она помолчала. - Но разве нельзя еще немного повременить? - спросила она. - Конечно, нам хватило бы этих денег. Но тогда, значит, у нас будет очень маленький домик. Вот брат Смити. Они живут на двести пятьдесят фунтов в год, но это ужасно мало. У них только половина дома, да и стоит он чуть не у самой дороги. И садик крохотный. Стены такие тонкие, что слышно все, что делается у соседей. Когда ребенок плачет, соседи стучат им в стену. И люди стоят у забора и болтают... Разве мы не можем подождать? Ведь дела у тебя идут хорошо. Горькое чувство охватило меня от этого вторжения практической рассудочности в поэтическую область любви. Едва сдерживая себя, я ответил: - Хорошо бы иметь особняк в Илинге с двумя фасадами, с лужайкой перед домом и садом позади, с ванной комнатой, выложенной кафелем... - Но за такой дом придется платить не менее шестидесяти фунтов в год. - Это возможно только при жалованье в пятьсот фунтов... Видишь ли, я сказал об этом дяде и получил. - Что получил? - Пятьсот фунтов в год. - Пятьсот фунтов? Я рассмеялся, но в моем смехе прозвучали нотки ядовитой горечи. - Да, - сказал я, - представь себе! Ну что ты теперь скажешь? Она слегка покраснела. - Но все-таки будь благоразумным! Ты не шутишь, ты в самом деле получил прибавку в двести фунтов в год? - Да, для того, чтобы жениться. Несколько мгновений она испытующе смотрела на меня. - Ты сделал мне сюрприз. - Она засмеялась и вся засияла от радости, а глядя на нее, засиял и я. - Да, - сказал я, - да, - и тоже засмеялся, но теперь уже в моем смехе не было горечи. Она всплеснула руками и посмотрела мне в глаза. Радость ее была такой искренней, что я мгновенно забыл об отвращении, какое испытывал минуту назад. Я позабыл, что она повысила свою стоимость на двести фунтов в год и что я купил ее по этой повышенной цене. - Пойдем! - сказал я и поднялся. - Пойдем, дорогая, вон туда, где садится солнце, и обо всем переговорим. Ты знаешь, в каком прекрасном мире мы живем, в каком изумительно прекрасном мире! В лучах заходящего солнца ты превратишься в сверкающее золото. Нет, не в золото - в позолоченный хрусталь... Во что-то еще более прекрасное, чем хрусталь и золото... В этот вечер я предупреждал каждое ее желание, и она была в радужном настроении. Но время от времени к ней возвращались сомнения, и мне приходилось снова ее уверять, что я сказал ей правду. В своих мечтах мы обставили свой дом с двойным фасадом от чердака (у него был и чердак) до подвала и разбили сад. - Ты знаешь пампасную траву? - спросила Марион. - Мне очень нравится пампасная трава... Если бы для нее нашлось место... - У тебя будет пампасная трава, - обещал я. И пока мы мысленно бродили по нашему дому, я порой испытывал мучительное желание схватить ее в объятия, но сдерживал себя. Я почти не касался в наших разговорах интимной стороны нашей будущей жизни, ибо сделал для себя кое-какие выводы из прошлого. Марион пообещала стать моей женой через два месяца. Робко и нерешительно она назначила день нашей свадьбы, а на следующий вечер в пылу гнева мы снова - в последний раз - "разорвали" нашу помолвку. Мы разошлись во взглядах на брачную церемонию. Я наотрез отказался от обычной свадьбы - с традиционным тортом, белыми розетками, каретами и проч. Из разговора с Марион и ее матерью я понял, что именно о такой свадьбе идет речь, и сразу же выпалил свои возражения. Мы не просто разошлись во мнениях - вспыхнула самая настоящая ссора. Я не помню и четверти того, что мы наговорили друг другу. Припоминаю только, что мамаша то и дело повторяла тоном ласкового упрека: - Но, дорогой Джордж, у вас должен быть обязательно торт, ведь надо обнести им гостей! Собственно, все мы без конца повторяли одно и то же. Мне кажется, например, что я все время твердил: - Брак - слишком святое и слишком интимное дело, чтобы превращать его в какую-то выставку. Отец Марион вошел в комнату и прислонился к стене позади меня. Затем выплыла тетка; сложив руки, она встала около буфета и посматривала на нас; вид у нее был торжествующий, как у предсказательницы, пророчество которой сбылось. В то время я и не подозревал, как неприятно было Марион, что эти люди оказались очевидцами моего бунта. - Однако, Джордж, - сказал папаша, - какая же свадьба вам нужна? Надеюсь, вы не собираетесь пойти в контору для регистрации браков? - Именно этого я и хочу. Брак - слишком интимное дело... - Я не считала бы это замужеством, - вскользь сказала миссис Рембот. - Слушай, Марион, - заявил я, - мы вступим в гражданский брак. Я не верю во все эти... ленточки и суеверия и не потерплю их. Я уже и так со многим согласился, чтобы угодить тебе. - А с чем он согласился? - спросил папаша, но никто не обратил на него внимания. - Я не хочу заключать брак в конторе, - ответила Марион, и лицо ее приобрело какой-то мертвенно-желтоватый оттенок. - Дело твое. А я нигде больше не стану заключать брак, - заявил я. - Я не согласна на контору. - Хорошо, - сказал я и поднялся, бледный и возбужденный, и с решимостью, удивившей меня самого, добавил: - Тогда вообще наш брак не состоится. Марион облокотилась на стол и отсутствующим взглядом уставилась куда-то в пространство. - Если наша свадьба должна быть такой, - тихо сказала она, - пусть ее лучше вообще не будет. - Решай сама, - заявил я и несколько мгновений молча наблюдал за выражением мелочной обиды, исказившим ее красивое лицо. - Ты сама должна сделать выбор, - повторил я и ушел, ни с кем не простившись и громко хлопнув дверью. "Все кончено", - сказал я себе на улице и почувствовал какое-то мрачное облегчение. Но вскоре воспоминание о ней, о том, как она сидела за столом с безвольно повисшими руками и опущенной головой, с новой силой стало неотвязно преследовать меня. На следующий день я совершил неслыханный поступок. Я послал дяде телеграмму: "На работу не приду - плохое настроение" - и отправился в Хайгет, к Юарту. Против обыкновения он был действительно занят - работал над бюстом Милли и, как мне показалось, был очень рад неожиданной помехе. - Юарт, старый ты дурень, - воскликнул я, - бросай работу и пойдем поболтаем; закатимся куда-нибудь на весь день! У меня отвратительное настроение, а ты иногда можешь своими дурачествами рассмешить в лоск. Поедем в Стэйнс и прокатимся на лодке до Виндзора. - Девушка? - спросил Юарт, откладывая резец. - Да. Это было все, что я сообщил ему о своем романе. - У меня нет денег, - заметил он, чтобы поставить точки над "и". Мы взяли с собой кувшин пива, кое-какие продукты, а в Стэйвсе по предложению Юарта - японские зонтики для защиты от солнца. На лодочной станции мы захватили две подушки, оставили лодку в тенистом месте по эту сторону от Виндзора и провели очень приятный день в беседе и размышлениях. Юарт лежал в таком положении, что со своего места я мог видеть из-за подушки только его ботинки, космы черных волос и зонтик на фоне ярко освещенных солнцем, задумчиво шелестящих деревьев и кустов. - Не стоящее это дело, - изрек он. - Ты лучше заведи себе, Пондерво, какую-нибудь Милли, и, поверь, твое самочувствие улучшится. - Нет, - решительно ответил я, - не могу. Тонкая струйка дыма некоторое время клубилась над Юартом, как дым курений над алтарем... - Всюду и везде царит хаос, а ты этого и не подозреваешь. Никто не знает, где мы, потому что, по существу говоря, мы нигде. Что такое женщина - подвластное нам существо, всемогущая богиня или такой же человек, как и мы? Очевидно, она такой же человек. Ты веришь в богинь? - Нет, - ответил я, - не верю и не разделяю такого представления. - А какое же представление у тебя? - Как тебе оказать... - Гм, - пробормотал Юарт, когда я замялся. - Я мечтаю встретить женщину, которая будет принадлежать мне так же, как и я ей, - душой и телом. Никаких богинь! Я буду ее дожидаться. Хотя я не уверен, что она придет... Мы должны встретиться юными и чистыми. - Чистых или нечистых вообще не существует... Каждый человек и чист и нечист. Это было настолько справедливо, что я ничего не ответил. - И если ты будешь принадлежать ей, а она тебе, то кто же из вас, Пондерво, будет играть ведущую роль? Я промолчал и на этот раз, ограничившись невразумительным "О!". Несколько минут мы молча курили трубки... - Я рассказывал тебе, Пондерво, о своем замечательном открытии? - спросил затем Юарт. - Нет. Что за открытие? - Миссис Гранди [персонаж английского драматурга Тортона - блюстительница "приличий", олицетворение ханжества] вообще не существует. - Не существует? - Практически нет. Я сейчас продумал все это. Она мальчик для битья, Пондерво, и принимала на себя вину. А виноват во всем ее муж - мистер Гранди. Я срываю с него маску. Вот его портрет. Довольно сухощав и нескладен. Начинает стареть. У него черная, растущая пучками борода и тревожный взгляд. До сих пор он вел себя хорошо, и это мучает его!.. Да еще как... Вот, например, Гранди в состоянии сексуальной паники: "Ради бога, прекратите это! Они встречаются, говорю вам, они встречаются! Это действует очень возбуждающе! Творятся самые ужасные дела!" Гранди носится взад и вперед и размахивает длинными руками, как мельница: "Их нужно держать врозь..." Он высказывается за абсолютное запрещение всего на свете и за абсолютное разделение. Одна сторона дороги для мужчин, другая - для женщин, посередине между ними щиты, но без реклам. Все мальчики и девочки до двадцати одного года зашиваются в опечатанные мешки, из которых высовываются только голова, руки и ноги. Музыка отменяется; для низших животных - коленкоровые чехлы. Воробьи подлежат аб-со-лютному уничтожению. Я громко рассмеялся. - Таков мистер Гранди в одном настроении, и это очень беспокоит миссис Гранди. Она весьма зловредная особа, Пондерво, в душе развратница, и все эти разговоры ее чрезвычайно волнуют, прямо-таки разжигают. Но она сговорчива. Когда Гранди говорит ей, что его что-нибудь шокирует, она тоже чувствует себя шокированной. Она считает себя виновной в том, что произошло, но скрывает это под маской высокомерия. Между тем Гранди дошел до остервенения. Он жестикулирует, размахивает своими длинными, худыми руками: "У них все еще на уме всякие непристойности, все еще на уме! Это ужасно! Они начитались всяких гадостей. И откуда они только этого набираются? Я должен наблюдать. А вон там люди шепчутся! Никто не должен шептаться! В самом шепоте есть что-то непристойное. А эти картины в музеях! Они настолько ужасны, что прямо нет слов. Почему у нас нет чистого искусства, которое показывало бы человеческое тело без ненужных подробностей? Пусть это не соответствует анатомии, зато невинно и прелестно. Почему у нас нет чистой литературы, чистой поэзии вместо всей этой дряни, где на каждом шагу намеки, намеки... Прошу прощения! За этой закрытой дверью что-то происходит! Замочная скважина? В интересах общественной морали... Да, сэр, как порядочный человек я настаиваю... Я загляну... Мне это не повредит... Я настаиваю, я должен заглянуть в замочную скважину, это моя обязанность! Д-д-да. Скважина..." Юарт нелепо лягнул ногами, и я опять засмеялся. - Таков Гранди в одном настроении, Пондерво. Это вовсе не миссис Гранди. Мы клевещем на женщин. Они слишком просты. Да, женщины просты! Они верят тому, что им говорят мужчины... Юарт на минуту задумался, а затем добавил: - Берут на веру, что им преподносят, - и снова вернулся к мистеру Гранди. - Затем мы видим старого Гранди в другом настроении. Ты ни разу не заставал его в тот момент, когда он что-то вынюхивает? Или в тот момент, когда он сходит с ума при мысли о таинственном, порочном и восхитительном? О неприличных вещах? Уф! О том, что запрещено. ...Любой человек знает обо всем этом. Всякий знает, что запретный плод притягивает и манит и о нем можно так же мечтать, как, скажем, о ветчине. Как славно ясным утром, когда ты здоров и голоден, позавтракать на свежем воздухе! И как противно даже думать о еде, когда тебе нездоровится! Но Гранди подсмотрел, воспринял все это с самой отвратительной стороны и все это будет держать в памяти, пока не забудет. Проходит некоторое время, он начинает припоминать, в голове у него поднимается брожение, и он борется со своими грязными мыслями... Затем ты можешь застукать Гранди, когда он подслушивает, - он всегда интересуется, о чем шепчутся другие. Гранди, с его хриплым шепотком, бегающими глазками и судорожными движениями, сам плодит всякие неприличия, - лезет из кожи вон. Под прикрытием густого тумана он способствует распространению неприличия!.. Гранди грешит. О да, он лицемер. Оглядываясь, он прячется за углом и развратничает. Гранди и его темные уголки способствуют распространению пороков! У нас, художников, нет пороков. Затем он испытывает безумное раскаяние. Он хочет быть жестоким к грешным женщинам и к честным безвредным скульпторам вроде меня, изображающим целомудренную наготу, и опять впадает в панику. - Миссис Гранди, вероятно, не подозревает о его грешках? - спросил я. - Я не уверен в этом... Но она женщина, черт возьми!.. Она женщина. Но вот перед тобой Гранди с сальной улыбкой, физиономия его напоминает масленку без крышки. Сейчас он настроен либерально и антипуритански; сейчас он "пытается не видеть вреда в этом" и выдает себя за человека, одобряющего невинные удовольствия. Тебя начинает тошнить от его попыток "не видеть вреда в этом"... Вот поэтому-то все на свете идет кувырком, Пондерво. Гранди, будь он проклят, заслоняет от нас свет, и мы, молодые люди, тычемся, как слепые. Его настроения отражаются на нас. Мы заражаемся его паникой, его привычкой совать нос не в свои дела, его сальностью. Мы не знаем, о чем можно думать и о чем следует говорить. Он принимает все меры к тому, чтобы мы не читали "об этом" и не вели на эту тему увлекательных разговоров, которые так естественно нам вести. Поэтому-то нам негде почерпнуть нужных знаний и приходится ощупью, спотыкаясь на каждом шагу, добираться до истины в вопросах пола. Посмей только поступить так, как ты находишь нужным, посмей только - и он замарает тебя навсегда! Девушки молчат, так как страшно напуганы его представительными бакенбардами и многозначительным взглядом. Внезапно Юарт, как чертик из коробочки, вскочил и сел. - Он всюду, этот Гранди, он рядом с нами, Пондерво, - торжественно заявил он. - Иногда... иногда мне думается, что он у нас в крови... Во мне. В ожидании моего ответа Юарт, зажав трубку в углу рта, уставился на меня. - Ты самый дальний его родственник, - сказал я. Затем, подумав, спросил: - Послушай, Юарт, а как, по-твоему, должен быть устроен мир? Посасывая трубку, как-то забавно сморщившись и глядя на реку, он погрузился в глубокое раздумье. - Сложный вопрос. Мы выросли в страхе перед Гранди и его супругой - этой добродетельной, смиренной и все-таки отталкивающей дамой... Возможно, что мне еще много нужно узнать о женщинах... Мужчина вкусил от древа познания. Он потерял невинность. Один пирог два раза не съешь. Мы стоим за познание: давай скажем об этом прямо и откровенно. Я полагаю, что для начала следовало бы отменить установившиеся понятия о приличии и неприличии... - С Гранди случится припадок! - отозвался я. - Не мешало бы закатывать холодные души Гранди на глазах у всех по три раза в день, - правда, зрелище было бы омерзительное... Однако имей в виду, что я не разрешал бы свободного общения мужчин и женщин. Нет! Это общение прикрывало бы инстинкты пола. Нечего обманывать себя. Пол присутствует везде, даже в самой добропорядочной компании мужчин и женщин. Он все время дает о себе знать. И мужчины и женщины начинают пускать пыль в глаза или ссориться. А то скучают. Я думаю, что самцы соперничали из-за самок еще в те времена, когда и те и другие были прожорливыми, мелкими пресмыкающимися. Пройдет еще тысяча лет - ничего не изменится... Смешанные компании мужчин и женщин нужно запретить, за исключением тех случаев, когда в них будет только один мужчина или только одна женщина. Как ты на это смотришь?.. - Или же дуэты?.. - Но как это устроить? Может, ввести в этикет какое-нибудь новое правило?.. Юарт снова напустил на себя серьезный вид. Потом своей длинной рукой начал выделывать какие-то странные жесты. - Мне кажется... Мне кажется, Пондерво, я вижу город женщин. Да... огромный сад, обнесенный каменной стеной, такой же высокой, как стены Рима. Сад в десятки квадратных миль... деревья... фонтаны... беседки... пруды. Лужайки, на которых женщины играют, аллеи, прогуливаясь по которым они сплетничают... лодки. Женщинам все это нравится. Любая женщина, которая провела детство и юность в хорошем пансионе, до конца своих дней будет жить воспоминаниями о нем. Это лучшие годы ее жизни, она никогда их не забудет. В этом городе-саду будут прекрасные концертные залы, мастерские очаровательных нарядов, комнаты для приятной работы. Там будет все, чего только может пожелать женщина. Ясли. Детские сады. Школы... И здесь не будет ни одного мужчины - за исключением тех, которым придется выполнять тяжелую работу. Мужчины останутся жить в том мире, где они смогут охотиться, заниматься техникой, изобретать, работать в шахтах и на заводах, плавать на кораблях, пьянствовать, заниматься искусством и воевать... - Да, - заметил я, - но... Жестом он заставил меня умолкнуть. - Я подхожу к этому. Дома женщин, Пондерво, будут находиться в стенах города. Каждая женщина получит дом, обставленный по ее вкусу, с маленьким балконом с наружной стороны городской стены. Когда у нее появится соответствующее настроение, она будет выходить на балкон и посматривать. Вокруг города пройдет широкая дорога с огромными тенистыми деревьями и скамейками. Там будут разгуливать мужчины, когда почувствуют потребность в общении с женщиной, ну, когда, например, им захочется поговорить о своей душе или о своем характере, а может, и на другие темы, столь любезные для женщин... Со своих балконов женщины смотрят на мужчин, улыбаются им и говорят все, что им приходит на ум. У каждой женщины шелковая веревочная лестница. Она сбросит ее вниз, если найдет нужным, если захочет более интимной беседы... - Мужчины все же начнут соперничать. - Возможно. Но им придется покоряться решениям женщин. Я коснулся некоторых трудностей, с какими придется столкнуться мужчинам и женщинам, и мы некоторое время забавлялись обсуждением этой темы. - Юарт, - сказал я, - это похоже на остров кукол... Ну, а предположим, что неудачник будет осаждать балкон и не позволит своему более счастливому сопернику приблизиться к нему? - Ввести специальное правило о насильственном удалении таких мужчин. Как удаляют, например, шарманщиков. Это проще простого. Кроме того, можно объявить такой поступок нарушением этикета. При отсутствии этикета жизнь не может быть пристойной... Люди охотнее повинуются правилам этикета, чем законам... - Гм, - сказал я, и мне внезапно пришла в голову мысль, совершенно чуждая молодому человеку. - А как же быть с детьми? - спросил я. - С девочками-то все просто. Ну, а с мальчиками? Ведь они же будут расти. - О! - воскликнул Юарт. - Это я упустил. Они будут расти в городе до семи лет. А затем появится отец с маленьким пони, маленьким ружьем и с одеждой для мальчика и возьмет его с собой. Мальчик сможет приходить к балкону своей матери... Как, должно быть, хорошо иметь мать! Отец и сын... - В своем роде все это очень красиво, - сказал я, - но это мечта. Вернемся к реальной жизни. Хотел бы я знать, что ты сейчас собираешься делать в Бромтоне или, скажем, в Уолэм-Грин? - Ах, черт возьми! - вырвалось у него. - Уолэм-Грин! Вот ты какой, Пондерво! - Он резко оборвал свои рассуждения и некоторое время даже не отвечал на мои вопросы. - Пока я говорил, - наконец заметил он, - у меня появилась совсем другая мысль. - Какая? - О шедевре. О серии шедевров, подобно бюстам цезарей. Но только, знаешь, не головы. Мы сейчас не замечаем людей, которые работают на нас... - Что же ты тогда изобразишь? - Руки... Серию рук. Руки двадцатого столетия. Я сделаю это. Наступит время, когда кто-нибудь придет туда и обнаружит, что я сделал и какую цель преследовал. - Куда придет и что обнаружит? - К гробницам. А почему бы и нет? Неизвестный мастер Хайгет-хилла! Маленькие, нежные женские ручки, нервные, безобразные руки мужчин, руки щеголей, руки жуликов. И на первом плане - сухая, длинная, с хищными пальцами рука кошмарного Гранди; каждую морщинку на ней вырежу! И в этой чудовищной лапе будут зажаты все остальные руки. Это будет что-то вроде руки, изваянной великим Роденом, - ты ведь видел ее! Я забыл, сколько времени прошло со дня нашего последнего разрыва с Марион до ее полной капитуляции. Но я хорошо помню, с каким волнением, едва сдерживая смех и слезы радости, читал неожиданно полученное от нее письмо: "Я все обдумала и поняла, что была эгоисткой..." В тот же вечер я прилетел в Уолэм-Грин, чтобы не оставаться перед ней в долгу, доказать, что я еще более уступчив, чем она. Марион была на редкость кроткой и великодушной и на прощание ласково поцеловала меня. И вот мы поженились. Мы венчались с соблюдением всех обычных несуразностей. Теперь я шел на уступки, пожалуй, не так уж охотно, как вначале, но Марион принимала их с довольным видом. Одним словом, я стал благоразумным. В ц