который оставил воспоминания о своем учителе; Исократ (436--338 до н. э.), один из самых проницательных политических мыслителей Греции. Но учеником Сократа был также и Критий (убит в 403 г. до н. э.), лидер Тридцати тиранов, поставленных Спартой, чтобы держать в покорности Афины, когда они потерпели окончательное поражение в Пелопоннесской войне. Был среди них и Хармид, убитый вместе с Критием, когда Тридцать были низвергнуты; и Алкивиад (ок. 450--404 до н. э.) -- предатель, отличавшийся необыкновенным умом и расчетливостью, приложивший немало сил, чтобы втянуть Афины в гибельную военную экспедицию против Сиракуз, которая подорвала их силы, предавший Афины и перешедший к спартанцам, и в конце концов, замышляя очередную измену, убитый на пути к персидскому двору. Эти последние были не единственными молодыми учениками Сократа, чью бесхитростную веру и патриотизм он разрушил, ничего не дав взамен. Его самым закоренелым врагом стал некий Анит, сын которого, преданный ученик Сократа, стал безнадежным пьяницей. Именно Анит добился, чтобы Сократа, в конечном итоге, обвинили в "совращении" афинской молодежи и приговорили к смерти, которую Сократ принял, выпив отравленный напиток из яда цикуты (399 г. до н. э.). Его смерть очень выразительно описана в диалоге Платона "Федон". Платон родился в 427 г. до н. э. и прожил восемьдесят лет. По своему духовному темпераменту Платон принадлежал к совершенно отличному от Сократа типу. Его труды отличались художественностью и утонченностью стиля, а Сократ за всю жизнь не написал ничего сколько-нибудь связного. Платон огромное значение придавал упорядочению общественных отношений и много размышлял над тем, как правильно устроить жизнь людей, в то время как Сократ, которому одинаково безразличны были жара, стужа и то, что думают о нем его собратья, сосредоточился на раз- венчивании иллюзий. Жизнь, говорил Сократ, это обман, подлинной жизнью обладает только Душа. Платон был очень привязан к своему старому неотесанному учителю. Он считал, что метод Сократа исключительно ценен для прояснения и выявления подлинного содержания различных суждений. Он сделал Сократа центральной фигурой своих бессмертных диалогов. Однако его собственные мысли и устремления вели его в направлении, противоположном учению Сократа. Во многих платоновских диалогах звучит голос Сократа, но высказываемые им мысли -- это всегда мысли Платона. Платон жил в то время, когда сомнениям и полному пересмотру подверглись отношения между людьми. В великие дни Перикла в Афинах, казалось, все были довольны существовавшими социальными и политическими институтами. Тогда не было причин для сомнений. Люди чувствовали себя свободными, общество процветало, страдания причиняла разве что зависть. В "Истории" Геродота мы почти не находим никаких признаков того, что существовало недовольство афинскими политическими институтами. Но Платон, который родился примерно в то время, когда умер Геродот, и рос в годы разрушительной войны и великих социальных потрясений, мог воочию наблюдать разлад отношений и несоответствие общественных институтов изменившимся условиям. Его разум принял этот вызов. Как одна из его ранних работ, так и его последнее произведение -- это открытые и проникновенные беседы о возможном переустройстве и улучшении общественной жизни. Сократ научил его ничего не принимать на веру, даже привычных отношений между мужем и женой, родителем и ребенком. Платоновское "Государство", первая из всех Утопий человечества,-- это мечта о городе, в котором жизнь людей устроена по новому и лучшему замыслу. Его последняя, неоконченная книга "Законы" -- это беседа о том, как лучше обустроить еще одну подобную Утопию. Но не только неурядицы тех дней направляли мысль Платона в этом направлении. Во времена Перикла Афины основывали множество заморских поселений, и это приучило людей к мысли, что сообществу не обязательно разрастаться вширь, его также можно основать на новом месте. Очень близок с Платоном был один молодой человек, который впоследствии также основал школу в Афинах и дожил до еще более преклонного возраста. Это был Исократ. Его, говоря современным языком, можно было бы назвать публицистом, скорее писателем, чем оратором; свою главную задачу он видел в развитии идеи Геродота об объединении Греции, как средства противодействия низости и неразберихе ее политики, запустению и разорению ее междоусобиц. Политический кругозор Исократа был в некоторых отношениях шире, чем Платона. В свои поздние годы Исократ стал склоняться к монархии, в частности к македонской монархии Филиппа, более способной обеспечить единство Греческого государства, чем демократия полисов. Такой же уклон к идее единовластного правления мы наблюдаем и у Ксенофонта; о его книге "Анабасис" мы уже упоминали. В старости Ксенофонт написал "Киропедию" ("Воспитание Кира"), "оправдание как в теории, так и на практике абсолютной монархии, показанное на примере организации Персидской империи". Платон учил в основанной им Академии. К нему, уже в его преклонные годы, пришел некий молодой человек из Стагир в Македонии. Аристотель, сын придворного врача царя Македонии, был человеком совершенно иного склада ума, чем великий афинянин. От природы он скептично относился к силе образа и с огромным уважением -- к возможности постижения установившихся фактов. Позднее, уже после смерти Платона, Аристотель основал школу в Ликее (отсюда "лицей"), неподалеку от Афин, и учил там, достаточно жестко критикуя Сократа и Платона. В те дни тень Александра Великого уже легла на Грецию, и в учении Аристотеля заметно благожелательное отношение к рабству и монархии. Прежде Аристотель несколько лет был наставником юного Александра при дворе Филиппа Македонского. Мыслящими людьми в то время владело отчаяние; их вера, что человек в силах сам создавать те условия, в которых хотел бы жить, постепенно исчезала. Больше уже не было Утопий. Та стремительность, с которой развивались события, говорила не в пользу того, что их возможно осуществить. Легко было думать о переустройстве человеческого общества, когда само это общество -- не более чем полис в несколько тысяч граждан. То, что в действительности происходило вокруг, походило на мировую катастрофу. Это был политический передел всего известного мира, процесс, в который даже тогда было вовлечено около ста пятидесяти миллионов человек. Это была перестройка, масштабы которой человеческий разум пока что не был способен осознать. Мысль снова оказалась отброшена к представлениям о вездесущей и неумолимой Судьбе. Люди в те времена цеплялись за все, что могло обеспечить хоть какую-нибудь стабильность и единение. Монархия, несмотря на все свои очевидные недостатки, казалась вполне приемлемой формой правления для миллионов, по крайней мере, действенной. Она навязывала свою руководящую волю там, где коллективная воля была бессильна. Эта перемена в общем умонастроении вполне сочеталась у Аристотеля с неизменным уважением к установившемуся факту. Если, с одной сто- роны, что-то заставляло его одобрять монархию, рабство и подчиненное положение женщин, то, с другой стороны, он еще более старался понять эти факты и приобрести упорядоченное знание этих реалий человеческой природы, которые теперь с такой очевидностью восторжествовали над творческими мечтами предшествовавшего поколения. Аристотель отличался огромной эрудицией и здравомыслием и был очень требователен в своем самоотверженном энтузиазме. В своем понимании важности организованного знания Аристотель предвосхитил Ф. Бэкона (1561--1626) и современную науку. Он сам принялся за систематизацию знания. Аристотель стал родоначальником естественной истории. Другие до него рассуждали о природе вещей, но он с теми молодыми людьми, которых сумел приобщить к этой задаче, взялся за классификацию и сравнение вещей. Платон в сущности говорил: "Давайте возьмем жизнь в свои руки и перестроим ее"; его более трезвомыслящий преемник -- "Давайте сначала побольше узнаем о жизни, а пока послужим на благо царю". И это не столько противоречие, сколько комментарий к словам его учителя. Своеобразные отношения Аристотеля с Александром Великим позволили ему обеспечить свою работу средствами, которые и многие века спустя оставались недоступны для научных изысканий. Он располагал сотнями талантов (талант равен 26,2 кг золота) для своих расходов. Одно время он имел в своем распоряжении тысячу человек во всех уголках Азии и Греции, которые собирали материал для его естественной истории. Конечно же, это были совершенно неподготовленные собиратели, однако, насколько нам известно, ничего подобного не предпринималось и даже и не мыслилось до Аристотеля. С этого началось не только естествознание, но и политическая наука. Ученики Ликея под его началом сделали анализ почти всех политических образований своего времени. Это был первый опыт организованного научного исследования о мире. Ранняя смерть Александра и распад его едва сложившейся империи положили конец материальной поддержке подобных изысканий на две тысячи лет. Только в Египте, в Александрии еще продолжались научные исследования, да и то на протяжении всего нескольких поколений. Об этом нам вскоре предстоит говорить. Но уже через пятьдесят лет после смерти Аристотеля Ликей полностью утратил свое былое значение. Мысль заключительных лет IV столетия в. до н. э. не склонялась больше к Аристотелю, к усердному и последовательному на коплению упорядоченного знания. Вполне возможно, что без материальной поддержки со стороны царя Аристотель остался бы в интеллектуальной истории лишь одной из малоприметных фигур. Он смог опереться на эти средства и в полную силу раскрыть возможности своего блестящего разума. Простой человек предпочитает выбирать легкие пути и упрямо не хочет ничего слышать о том, что легкие пути приводят в конце концов в тупик. Когда выяснилось, что поток событий слишком сложен, чтобы его можно было направить в желаемое русло, большинство философов предпочло придумывать прекрасные и утешительные способы для бегства от этой жизни. Возможно, это сказано слишком несправедливо. Но давайте послушаем, что профессор Гилберт Мюррей думает по этому поводу: "Киников заботила только добродетель и отношение души к Богу; мир, его ученость и почести они почитали за ничто. Стоики и эпикурейцы, такие далекие на первый взгляд, были очень похожи в своих конечных целях. Что для них в действительности было значимым, так это этика -- как на практике следует человеку распорядиться своей жизнью. Конечно же, оба эти течения не были чужды науке, эпикурейцы -- физике, стоики -- логике и риторике, но только как средству, должному привести к намеченной цели. Стоик пытался завоевать умы и сердца людей утонченностью абстрактных аргументов и блистательной возвышенностью мысли и выражения. Эпикуреец был настроен дать человечеству возможность идти своим путем, без подобострастия перед капризными и непостоянными богами, не жертвуя своей свободной волей. Его убеждения уложились в четыре максимы: "бога не стоит бояться; смерть нельзя почувствовать; благо можно завоевать; все, к чему мы стремимся, может быть взято силой". А поток событий продолжал свое течение, не обращая внимания на философию. Если современный человек обратится к греческим классикам, надеясь извлечь для себя пользу из чтения, он должен учитывать их традиции, их возможности и ограниченность. Восхищаясь, мы склонны все преувеличивать. Большинство классических текстов очень искажены; все они создавались людьми, испытывавшими свои трудности, жившими во времена такого дремучего невежества и косности, что наш собственный век в сравнении с ними может показаться периодом невиданной просвещенности. То, что мы теряем, без привычной почтительности обращаясь с этими трудами, мы должны восполнить симпатией, сочувствием к этим обеспокоенным, растерянным и очень по-современному мыслящим людям. Афинские авторы, безусловно, были первыми современными людьми. Они обсуждали то, что и мы не перестаем обсуждать, они начали бороться с теми великими про- блемами, которые стоят перед нами сегодня. В их поисках, в их работе -- заря нашей эпохи. К. Г. Юнг* в "Психологии бессознательного" очень хорошо показал различие между древним (доафинским) и современным мышлением. Первое -- это мифологическое мышление, мышление в образах, сходное со сновидениями. Второе -- это мышление в словах и понятиях. Древность до первых греческих мыслителей оставила нам в наследство мифологию. Наука же -- это способ организации логического мышления. Древний мир человека был миром субъективных фантазий, подобно миру детей и необразованной молодежи, сравнимый с миром дикарей, миром сновидений. Фантазии детей -- это отголоски доисторических и дикарских методов мышления. Мифы, говорит Юнг, это массовые фантазии людей, а фантазии -- это мифы индивидуумов. Мы уже обращали внимание на сходство первых богов цивилизации с фантазиями детей. Работа упорного и дисциплинированного мышления, которая была начата греческими мыслителями и продолжена философами-схоластами средневековья, была первым необходимым шагом к современной науке. Греческие философы начали этот поиск и не пришли ни к каким однозначным ответам. Мы и сегодня не можем претендовать на то, что нам известны ответы на большинство вопросов, заданных ими. Еврейскому уму, как мы уже говорили, открылась бесконечность страдания и неурядиц жизни и то, что причина этого, главным образом, в беззаконии и неправедных поступках людей. Они пришли к выводу, что спасение может прийти только через подчинение себя служению единому Богу, который правит землей и небом. Грек, придя к такому пониманию, не был готов прийти к подобным выводам, потому что не был изначально знаком с идеей единого патриархального божества. Он жил в мире, в котором был не Бог, но боги. И если он чувствовал, что и сами боги не всесильны, он думал, что за богами стоит Судьба, холодная и безликая. Поэтому грек пытался найти ответ в поисках правильного образа жизни, без какого бы то ни было соотнесения человека, живущего правильной жизнью, с волей Бога. Для нас, смотрящих на этот вопрос с точки зрения чисто исторической, общая проблема может быть представлена в форме, которая объединяет еврейский и греческий пути изложения этой проблемы. Мы видели, как род человеческий от бессознательности животного перешел к непрерывному самосознанию различ- Юнг К. Г. (1875--1961) -- великий швейцарский психолог и психотерапевт. ных народов, постигая неизбежную трагедию индивидуального самопознания и вслепую нащупывая путь к взаимной связи и объединяющей идее, которые должны спасти человечество от страданий и случайностей изолированного индивидуума. Идеи богов, царя-бога, племени, города -- вот те идеи, за которые хватались и которым некоторое время были верны люди. Ради этих идей они были готовы частично пожертвовать своим эгоизмом, обеспечивая себе возможность более продолжительной жизни. Но, как видно из наших войн и катастроф, все эти замечательные идеи пока что слабо показали себя на деле. Боги оказались бессильны защитить человека, жизнь племени -- безнравственной и жестокой. Город подвергал остракизму самых лучших и верных своих представителей, а для царя-бога не существовало никаких человеческих рамок... Когда мы перечитываем философские произведения этого великого периода Греции, нам становятся очевидны три преграды, словно три стены, которыми греческий разум окружил себя и из которых ему очень редко удавалось вырваться. Первое из этих ограничений -- это сосредоточенность греческой мысли на идее города как предельной формы государства. В мире, где одна империя сменялась еще большей империей и где люди и идеи становились все более свободными и самостоятельными; в мире, который уже тогда шел к объединению, греки, ввиду своих своеобразных географических и политических особенностей, по-прежнему предавались неосуществимым мечтам о небольшом компактном городе-государстве, недоступном для внешних воздействий, отважно отстаивающем свою уникальность от посягательств окружающего мира. Идеальное количество граждан совершенного государства, по Платону, колеблется от 1000 ("Государство") до 5040 ("Законы"). Аристотель так говорит об этом в своей "Политике": "Для надлежащего установления правосудия и для распределения власти необходимо, чтобы граждане были знакомы с характерами друг друга. Там, где это невозможно, в результате причиняется множество вреда -- и в использовании власти, и в совершении правосудия, поскольку там, где население избыточно, решения зачастую принимаются произвольно". Подобное локальное государство, прообраз которого набросан в его книге, должно было воевать и не покоряться другим городам-государствам. А ведь не прошло еще и нескольких поколений с тех пор, как воинство Ксеркса перешло Геллеспонт! Возможно, греки думали, что дни мировых империй миновали безвозвратно, тогда как это было только их начало. Самым большим, что греки могли себе представить, были союзы и альянсы. А при дворе Артаксеркса, несомненно, находились люди, мыслившие гораздо шире мелких представлениями острова, скалистой гавани и долины, окруженной горами. Однако греческий разум упрямо игнорировал необходимость объединения против более значительных сил, которые действовали за пределами его мира. Чужаки-персы были варварами, о которых лишний раз не стоило вспоминать, их выгнали из Греции раз и навсегда. Можно было брать деньги у Персии -- и все брали деньги у Персии -- но что из того?! На какое-то время можно было завербоваться в их армию (как поступил Ксенофонт) и надеяться, что тебе повезет и тебе заплатят богатый выкуп за какого-нибудь пленника. Афины вмешивались в египетскую политику, вели локальные войны против Персии, однако не существовало никакого представления об общей политике или общем будущем для Греции... Пока в Афинах не раздался встревоженный крик: "Македония!". Словно сторожевой пес, всполошивший всех, оратор и демагог Демосфен (384--322 до н. э.) сыпал предостережениями, обвинениями и угрозами в адрес Филиппа Македонского. Царь Македонии в своей политике использовал советы не только Платона и Аристотеля, но также Исократа и Ксенофонта. Он учился на примере Вавилона и Суз и без лишнего шума, умело и уверенно готовился овладеть всей Грецией, а затем покорить весь известный грекам мир. Вторым, что связывало греческий ум, был институт домашнего рабства. Рабство было неотъемлемой частью греческой жизни, без него человек не мог помыслить ни о личном удобстве, ни о собственном достоинстве. Однако рабство лишает человека не только взаимопонимания с классом своих же зависимых собратьев, оно отделяет рабовладельцев как класс ото всех чужеземцев. Человек сам относит себя к избранному племени. Платон, которому чистота разума и благородная рассудительность духа позволяли возноситься над повседневностью, стоял скорее за то, чтобы отменить рабство; общественное мнение и Новая комедия были в основном настроены против Платона. Стоики и эпикурейцы, многие из которых были в прошлом рабами, проклинали рабство, как противоестественное явление, однако находили его слишком сильным, чтобы сокрушить, и полагали, что оно не отражается на душе и может не приниматься в расчет. Мудрому все едино, свободный ты или раб. Но для прагматичного Аристотеля, как и для большинства практичных людей его времени, отмена рабства была немыслима. Было провозглашено, что в мире есть люди, которые являются "рабами от природы". Наконец, в-третьих, мысль греков была скована тягой к знанию, почти непостижимой для нас сегодня. У них не было знания о прошлом человечества, в лучшем случае, только отрывочные догадки. Не было знаний по географии, за пределами Сре- диземноморского бассейна и границ Персии. Мы сегодня знаем гораздо больше о том, что происходило в Сузах, Персеполе, Вавилоне и Мемфисе во времена Перикла, чем он сам. Астрономические представления греков классической эпохи были на зачаточной стадии. Анаксагор (V в. до н. э.), обладавший безудержным воображением, полагал, что Солнце и Луна -- это огромные сферы, настолько огромные, что Солнце, вероятно, "величиной с Пелопоннес". Их представления в области физики и химии носили исключительно умозрительный характер; удивительно, что они все-таки додумались до атомарного строения материи. Но нельзя забывать о том, что античные греки были исключительно бедны в том, что касалось экспериментального оборудования. У них было цветное стекло для украшений, но не было прозрачного; не было никаких точных приспособлений для измерения малых промежутков времени, эффективной системы исчисления, точных весов, никаких зачатков телескопа или микроскопа. Современный ученый, окажись он в Афинах времен Перикла, испытал бы величайшие затруднения, попробуй он, хотя бы приблизительно, продемонстрировать элементы своего знания людям, которых бы встретил там. Ему пришлось бы из чего попало собирать простейшие приборы, в то время как Сократ распространялся бы о том, насколько абсурдно искать Истину с помощью куска дерева, ниток и железа, какими мальчишки ловят рыбу. Надменность, с какой философ сторонился ремесленника, не позволяла первому пользоваться какими-либо приборами. Ни один благородный грек не стал бы возиться со стеклом и металлами. А нашему ученому, помимо всего прочего, грозила бы еще и кара по обвинению в безбожии. Наш сегодняшний мир может оперировать огромным фактическим материалом. Во времена Перикла был заложен едва ли не первый камень в необъятной пирамиде фиксированных и проверенных фактов. Когда мы задумываемся об этом различии, нас перестает удивлять то, что греки, со всей их способностью к политической спекуляции, были слепы в отношении опасностей, подстерегавших их цивилизацию извне и изнутри, не осознавали необходимости действенного объединения. И последующее развитие событий на долгие века подавило хрупкие свободы человеческого разума. Не результаты, которых достигли греки, а усилия, которые они предпринимали,-- вот в чем подлинная ценность греческих ораторов и писателей. Не в том, что они ответили на вопросы, но в том, что они осмелились задать их. Никогда прежде человек не бросал вызов этому миру и условиям той жизни, в которой ему довелось родиться. Никогда прежде он не говорил, что в силах изменить эти условия. Традиция и кажущаяся необходимость привязывали человека к жизни, которая сама собой разворачивалась вокруг него в его племени с незапамятных времен. Итак, мы видим, что в V и IV вв. до н. э. -- особенно отчетливо в Иудее и Афинах, но не ограничиваясь этими центрами -- в человечестве появляется новый интеллектуальный и моральный процесс, призыв к праведности и призыв к истине, на фоне страстей, неразберихи и суеты существования. Это можно сравнить с зарождением чувства ответственности у молодого человека, который внезапно открывает, что жизнь не является ни простой, ни бесцельной. Человечество тоже взрослеет. История последующих двадцати трех столетий пронизана развитием и распространением, взаимодействием и более четким оформлением этих двух главных направляющих идей. Постепенно люди осознают реальность общечеловеческого братства, необходимость избавиться от войн, жестокости и насилия, возможность общей цели для всех живущих на земле людей. В каждом поколении с этих пор мы обязательно будем встречать людей, ищущих этот лучший порядок, к которому, как они это чувствуют, должен прийти наш мир. Повсюду, где в человеке проявляются великие созидательные идеи, жгучая зависть, подозрительность и нетерпимость, которые также являются частью нашей природы, борются с этим порывом к великим целям. Последние двадцать три столетия истории похожи на попытки импульсивного и торопливого бессмертного мыслить ясно и жить праведно. Один просчет сменяется другим, многообещающее начало приводит к гротескным разочарованиям, потоки живой воды, из которых хочет напиться жаждущее человечество, оказываются опять отравлены. Но надежда неизменно воскресает после очередной неудачи... Мы уже отмечали в наших Очерках, что развитие литературы вынуждено было ждать появления письменности достаточно разработанной для того, чтобы передать выразительные обороты речи и красоту языка. До этого времени письменная литература могла передавать лишь смысл. У ранних арийских народов, как мы уже говорили, устная ритмическая словесность возникла еще до того, как появилась письменность. У ариев были песни сказителей, поэмы, исторические предания, нравственные наставления. Все они сохранялись особой группой людей -- бардами. Эти традиционные накопления не потерялись благодаря тому, что были записаны. Два основных эпических произведения греков, "Илиада" и "Одиссея", по всей видимости, впервые были записаны около VIII в. до н. э., и оба -- на ионийском диалекте греческого языка. Говорят, что первым собирателем поэм Гомера был Писистрат. Существовали различные версии этих эпических произведений. Нынешний текст впервые был составлен во II в. до н. э. Существовали и другие поэмы -- продолжения, перепевы, переделки "Илиады" и "Одиссеи", а также отдельные приключенческие истории, которые к настоящему времени почти полностью утрачены. Общепринятым мнением у греков было то, что обе эти поэмы являются творением одного поэта. Гомера, родившегося в одном из семи вероятных городов, в период между 1100 и 800 гг. до н. э. С уверенностью традиция сообщает лишь о том, что он был слеп. Эти два произведения пользовались такой любовью и почетом у греков, что вплоть до II в. до н. э. никто не обращал внимания на тот факт, очевидный даже в переводе, что эти два великих творения настолько же отличаются по духу и тональности, как звук трубы от звука флейты. Но пусть с этим разбираются наши ученые мужи. Тем более что лишь им доступно наслаждаться во всей полноте этими произведениями. Эти поэмы, скажут они, отличаются величием, красотой и мелодией, которые не в силах передать ни один перевод. И в самом деле, какой нужен перевод, чтобы сполна оправдать восторги просвещенного общества этими первоначальными шедеврами европейской литературы?! В работу каждого переводчика вкрадывается определенная монотонность, легковесность. Но и сами неописуемо мелодичные звуки греческого языка, случись знатоку процитировать их некоему невежественному скептику, покажутся сродни звукам, которые бездушный монтер извлекает из засорившегося водопровода. И все же для нас в этих эпических поэмах открывается редкая красота и поучительность. Они переполнены очаровательным ребячеством, вспышками неукротимых чувств и живописными наблюдениями, и очень жаль, что неуемные восторги ученых почитателей, которые говорят о них, как о чем-то величественном, недоступном и далее в том же духе, заставили широкого читателя воспринимать их почтительно, но без особого интереса. Рядом с именем Гомера стоит имя Гесиода (VIII--VII вв. до н. э.). Гесиода с большей вероятностью можно считать реально существовавшей личностью. Его поэмы, "Труды и дни" и "Теогония" ("Происхождение богов"), сохранили для потомков, первая -- черты жизненного уклада и труда беотийского земледельца, а вторая -- современные поэту представления о происхождении и взаимоотношениях греческих богов. Эпическая поэзия была в Греции основанием для всякой другой поэзии. В течение столетий иной просто не существовало. Это была первоначальная арийская поэзия. Затем появились и другие жанры поэтических произведений -- элегическая поэзия, мягкая и нежная, которая сопровождалась звуками лидийской флейты, и лирическая поэзия, спутником которой была семиструнная лира. Мы не имеем права рассказывать здесь о поэзии, как и приводить имена поэтов, ни словом не обмолвившись о природе и особенностях их произведений. Имена Пиндара (518--438 до н. э.) и Симонида (556--468 до н. э.) будут что-то означать для нас, если мы уделим определенное время тому, что доступно нам из их трудов. Стоит лишь отметить, что одним из самых ранних греческих поэтов--сочинителей любовной лирики была женщина, Сапфо (род. ок. 612--?), родом с острова Лесбос. Письменная драма, также как и письменная поэзия, берут свое начало в греческом мире. Драма родилась как составная часть сезонных празднеств, связанных с прославлением Диониса, бога виноделия. Первоначально празднование состояло из хоровых песнопений, повествующих о деяниях этого бога. Затем предводитель хора, корифей, выходил вперед и декламировал текст, который подхватывался хором. Эсхил (525--456 до н. э.) ввел второго актера, который стоял на сцене и отвечал первому. При Софокле (496--406 до н. э.) на сцене появился и третий актер. Это сделало возможным развитие диалога и сценического действия, а хор занял подчиненное положение по отношению к ходу драмы. Поначалу драма исполнялась на деревянных подмостках, которые специально сооружались к этому случаю. В дальнейшем, начиная с VI в., начали строить театры. Это все, что мы можем рассказать о греческой драме в нашем Очерке. Добавим лишь, что приблизительно столетие продолжайся период, который можно назвать днями величия греческой драмы. Произведения Эсхила, Софокла и Еврипида (480--406 до н. э.) являются вершиной греческой трагедии, которая, как и эпические поэмы, с годами не стала недоступной для современного читателя и зрителя. Одновременно с развитием трагедии более приземленная сторона поклонения Дионису нашла отображение в ироничной и развлекательной форме сценического действа -- комедии. С самого своего начала комедия была более гибкой, чем трагедия; иногда она пародировала трагедию, но порой превращалась в грубые и неприкрыто шаржированные зарисовки характеров и забавных сторон жизни. Очаровательная смесь фарса и политической сатиры была создана Аристофаном (ок. 445--385 до н. э.) в V в. до н. э. Сотню лет спустя Менандр (342--290 до н. э.) стал выдающимся мастером комедии нравов. Греческая трагедия была недолговечным и искусственным явлением, она развилась и достигла своих вершин менее чем за столетие, но комедия -- это необходимая потребность всех человеческих сообществ. Как только люди стали общаться, стоило лишь троим или более людям собраться вместе, начинались и передразнивания, подражание, комедия. Поток литературной комедии не прекращался в мире с тех пор, как появилась возможность записать первый комический диалог. И лишь по мере того как грамотность стала распространяться в обществе, литературный рассказ или повесть смогли сравниться в популярности с комедией. В Греции существовали сборники "занимательных историй" и т. п., но развитие художественной прозы как вида искусства ожидало появления широкой читательской публики и быстрого распространения книг. К несчастью, большая часть комедий и трагедий Греции навсегда исчезла из нашего мира. Прозаическая литература появилась вначале как история и как приглашение к серьезной беседе. Мы уже рассказывали о Геродоте и цитировали отдельные места из его книги. Читателю стоит обратить внимание на то, что "отец истории" посещал Афины во времена Перикла; когда он писал, афинская трагедия уже миновала свою золотую пору. Живший позднее Фукидид (460--396 до н. э.) оставил нам свою "Историю Пелопоннесской войны". О Ксенофонте и его "Анабасисе" мы уже говорили. Еще одной важной частью греческой литературы, которая по-прежнему сохраняет для нас свое значение, являются речи, написанные великими ораторами. Наконец, нельзя пройти мимо простых и строгих утверждений и аргументов философской литературы, которая выходила из-под пера Аристотеля, и ее художественной драматизации в живых дискуссиях и беседах платоновских диалогов. Прежде чем было открыто догреческое искусство эгейских народов и в своем подлинном объеме и значении предстала обширная художественная продукция ранних империй, современный мир, по крайней мере, от Ренессанса и до конца XIX века, несоразмерно высоко оценивал достижения греческого пластического искусства. Греческой скульптуре отводилось особое место, она казалась неизменной в своей каноничности, словно бы появившись из небытия сразу в своем совершенном виде, так, будто до нее были лишь неуклюжие подделки, а после -- одна вульгаризация и упадок. Она вызывала у отдельных рафиниро- ванных поклонников экстазы, которые нам теперь покажутся скорее забавными. Теперь мы знаем, что в то время как литература и интеллектуальные новаторства Греции отмечают новый этап в опыте человечества, пластическое искусство Греции -- не более чем продолжение опыта предшествовавших цивилизаций. Работы по золоту, ювелирные изделия, печати, небольшие статуэтки, вазы и т.п. греческой работы также появляются в этот замечательный период, однако они не превосходят подобных им изделий предшественников греков -- эгейских народов или мастеров времен XVIII династии Египта. Своим особым изяществом и неповторимым совершенством отличается греческая архитектура. Ее преобладающая черта -- колоннада, строгая и благородная, с тяжеловатой дорийской капителью, изящной ионийской или словно бы увенчанной цветами коринфской. Коринфский канон и его ответвления в римскую эпоху, словно вездесущий сорняк, заполонили собой архитектуру, и теперь он цветет повсюду, где ни встретишь какой-нибудь банк или дорогой отель. Но именно на греческую скульптуру всегда обращают внимание, когда заходит речь о неповторимом превосходстве той эпохи. Формальная поначалу, она достигает в период между Писистратом и Периклом небывалой ранее естественности и раскрепощенности. Во времена Эхнатона египетская скульптура также пришла к реализму и раскованности, однако достигнутое тогда не идет ни в какое сравнение с той свободой, которую удалось выразить грекам. Как принято теперь считать, большинство греческих изваяний были еще и раскрашены в различные цвета. Та неповторимо-прекрасная строгая белизна, которая поражает сейчас наше воображение, когда мы сталкиваемся с памятниками греческой скульптуры, словно бы облагородившая их прикосновением смерти и совершенства, на самом деле не являлась частью замысла художника. Руины греческих храмов также обладают неземной, только им присущей магией, которая, пожалуй, лучше воспринимается при лунном свете; несомненно, этого не было в их блистательной молодости. О греческой живописи нам известно очень немного. Сохранились упоминания о шедеврах той эпохи, но ни один из них не уцелел до нашего времени. Мы можем судить о ней лишь в той мере, в какой ее традиции отразились и не успели выродиться в дни Римской империи. Образная живопись Помпеи и Геркуланума исполнена артистизма и жизнерадостности и несравнимо более естественна и реалистична, чем живопись Египта или Вавилона. Глава двадцать вторая. ЖИЗНЕННЫЙ ПУТЬ АЛЕКСАНДРА ВЕЛИКОГО 1. Филипп Македонский. 2. Убийство царя Филиппа.3. Первые завоевания Александра. 4. Поход Александра. 5. Был ли действительно Александр великим? 6. Преемники Александра. 7. Пергам -- последнее прибежище греческой культуры. 8. Александр как предвестник мирового единства 1 Подлинный герой истории Александра Великого (356--323 до н. э.) -- не столько Александр, сколько его отец Филипп. Автору произведения никогда не удается предстать перед зрителем в тех лучах славы, в которых предстает перед нами актер, исполнитель написанной им роли. Именно Филипп заложил основание и выковал оружие того величия, которого достиг его сын. Именно Филипп, по сути, начал персидский поход в последний год своей жизни. Филипп Македонский, вне всякого сомнения, был одним из величайших монархов, которых когда-либо знал свет. Он был человеком невероятного интеллекта и способностей. Его мировоззрение было значительно шире представлений его времени. Филипп сделал Аристотеля своим другом; он, должно быть, обсуждал с ним те проекты организации подлинного знания, которые философу удалось позже реализовать благодаря денежной поддержке Александра. Филипп, насколько мы можем судить, был "единственным мужем, облеченным властью", который читал произведения Аристотеля. К нему Аристотель обращался, как обращаются к тому, кем восхищаются и кому доверяют. К Филиппу взывал Исократ -- как к великому правителю, которому по силам избавить Грецию от беспорядков, объединить и облагородить греческое общество. Во многих книгах утверждается, что Филипп был человеком большого цинизма, безудержно стремившимся к пороку. Правда, что на празднествах, как и все македоняне того времени, он мно- го пил и иногда сильно напивался. Но, по-видимому, в те времена это считалось признаком дружеского расположения -- пить на пирах, не зная меры. Прочие же обвинения не подтверждены ничем серьезным, тем более что мы узнаем о них только из нападок на Филиппа его непримиримых антагонистов -- таких, как Демосфен (384--322 до н. э.), афинский демагог и оратор, человек, склонный к безответственной риторике. Можно процитировать одну-две его фразы, чтобы увидеть, куда мог завести Демосфена его патриотический гнев. В одной из "Филиппик", как называются его гневные обличения Филиппа, он дает волю своему негодованию: "Филипп, человек, который не только не грек, но даже и общего ничего не имеет с греком -- это даже не варвар из достойной страны -- нет, это несносный мужлан из Македонии, страны, из которой у нас нет даже пристойного раба". И так далее, в том же духе. Мы знаем, что македоняне были арийским народом, который находился в ближайшем родстве с греками, и что Филипп, вероятно, был одним из самых высокообразованных людей своего времени. Но именно в таком духе писались сочинения, враждебные Филиппу. Когда Филипп в 359 г. до н. э. стал царем Македонии, это было небольшое государство, не имевшее ни морского порта, ни значительных городов. Ее население состояло главным образом из сельских жителей, почти греков по языку и готовых к объединению с греками, но сохранивших больше нордических черт, чем народы, жившие южнее. Филипп превратил эту маленькую варварскую страну в великую державу. Он создал самую эффективную военную структуру, какую когда-либо знал древний мир, и ко времени своей смерти смог собрать большую часть Греции в единый союз государств под своим началом. Огромная проницательность Филиппа, способность видеть дальше представлений своего времени очевидна не столько по этим делам, сколько по тому, как тщательно он готовил сына продолжить политику, творцом которой был. Филипп -- один из немногих монархов в истории, который позаботился о том, чтобы воспитать себе преемника. Александр был в числе тех немногих правителей, которых с рождения готовили для Империи. Аристотель -- лишь один из нескольких выдающихся наставников, которых выбрал для него его отец. Филипп вел свою политику с учетом того, что его сменит Александр, доверял сыну принимать самостоятельные решения в управлении государством с того времени, когда ему исполнилось шестнадцать. Александр под присмотром отца командовал конницей в сражении при Херонее. Его растили для власти -- ничего для него не жалея и ничего от него не скрывая. Каждому, кто знакомится с жизнеописанием Александра, очевидно, что о