ив режима и находились в изгнании. Декарт (1596--1650), величайший из французских философов, большую часть своей жизни прожил в Голландии в относительной безопасности. Он является центральной и доминирующей фигурой в созвездии творческих умов, которые активно критиковали, смягчали и препятствовали распространению благочестивого христианства своей эпохи. Над всеми литераторами-изгнанниками и над всеми современными ему европейскими писателями возвышается великая фигура Вольтера, о взглядах которого мы поговорим позже. Жан-Жак Руссо (1712--1778), еще один изгнанник духа, с его сентиментальной критикой формальной морали и с его сентиментальной идеализацией природы и свободы, с его талантом писателя-романиста, также был значительной фигурой в тогдашней Франции. О нем мы тоже поговорим позже. Английская литература XVII в. отразила менее устоявшийся и централизованный характер английской жизни и несла в себе больше жизненности и меньше лоска, чем литература французская. Английский двор и столица не поглотили национальную жизнь до такой степени, как это было во Франции. Декарту и его школе можно противопоставить Бэкона, о котором мы уже говорили в нашем рассказе о научном Ренессансе, а также Гоббса (1588--1679) и Локка (1632--1704). У Мильтона, облаченного в разношерстные одежды из греческой и римской учености, итальянской культуры и пуританской теологии, была собственная слава. Существовал значительный массив литературы за пределами классического влияния, нашедший, возможно, свое наиболее характерное выражение в книге Буньяна "Странствия пили- грима" (1678). Все еще неоцененным должным образом остается творческий труд Дефо (ок. 1660--1731), явно адресованный публике, незнакомой с достижениями и благочинными манерами академического мира. Его "Робинзон Крузо" является одним из великих достижений в области литературы, а "Молль Флендерс" -- это восхитительное исследование образа жизни и манер. Эти работы, а также работы, в которых художественно осмысливается история, по своему мастерству превосходят работы его современников. Почти на одном уровне с ним находился Филдинг (1707-- 1754), член лондонского городского магистрата, автор "Тома Джонса". Сэмюэл Ричардсон (1689--1761), торговец льняными товарами, написавший "Памелу" и "Клариссу", был третьей великой фигурой английской литературы XVIII в., литературы, которая не слишком заботилась о литературной форме. Благодаря этим именам, а также Ж.-Ж. Руссо роман, этот псевдореальный рассказ об образе жизни, о событиях в мире, о столкновении с моральными проблемами, снова обрел значимость. С упадком Римской империи роман исчез. Его возвращение знаменовало собой появление новых, не виданных ранее типов людей, интересных своим образом жизни и поведением, людей, обладающих свободным временем, желающих поделиться собственным опытом в рассказах о всяческих похождениях. Жизнь стала для них менее опасной и более интересной. Перед тем как закончить это литературное отступление, можно также упомянуть как значительное явление в английской литературе и грандиозную бессодержательность Эддисона (1672-- 1719), и тяжеловесную привлекательность Сэмюэла Джонсона (1709--1784), составителя первого английского словаря. Из всего, что он написал, читабельным в наше время являются разве что краткие биографии поэтов, однако его высказывания и странности увековечены в неподражаемой биографии Босуэлла. Александр Поуп (1688--1744), классик по намерениям и француз по духу, перевел Гомера и преобразовал деистическую, в широком смысле, философию в утончен но-изысканные стихи. Наиболее значительный писатель этой эпохи благовоспитанных и недалеких людей, как в Англии, так и во Франции, выразитель духа отчаянного противления существующему порядку и, собственно, всему мироустройству -- Свифт (1667--1745), автор "Путешествия Гулливера". Лоренс Стерн (1713--1768), священник с весьма сомнительной репутацией, который написал "Тристрама Шенди" и научил более поздних романистов сотням литературных приемов, черпал свое вдохновение в величии Рабле -- предшественника классической французской литературы. Историка Гиббона мы процитируем в одном из следующих разделов, а за- тем возвратимся к критике характерных для этой благовоспитанной эпохи интеллектуальных ограничений. "Великий монарх" умер в 1715 г. Людовик XV был его внуком и неудачным имитатором величия своего предшественника. Он воображал себя государем, но правила им совсем обычная человеческая страсть -- страсть к женщинам, смягчаемая суеверным страхом ада. О том, как такие женщины, как герцогиня Шатору, мадам де Помпадур и мадам дю Барри, главенствовали в удовольствиях короля, как начинались войны и создавались альянсы, как опустошались целые провинции, погибали тысячи людей из-за тщеславия и злобности этих созданий, как вся общественная жизнь Франции и Европы была запятнана их интригами, проституцией и жульничеством -- читатель может узнать из мемуаров того времени. А энергичная внешняя политика при Людовике XV неуклонно приближалась к своему окончательному краху. В 1774 году Людовик XV умер от оспы, и его преемником стал его внук Людовик XVI (1774--1792), скучный благонамеренный человек, великолепный стрелок и довольно искусный слесарь. О том, как вышло так, что он последовал за Карлом 1 на эшафот, мы узнаем в нижеследующем разделе. Сейчас же нас интересует великая монархия в дни своей славы. Среди основных правителей, практиковавших стиль великой монархии за пределами Франции, мы можем, прежде всего, назвать прусских королей: Фридриха Вильгельма I (1713--1740), а также его сына и наследника Фридриха II -- Фридриха Великого (1740--1786). История медленного восхождения Гогенцоллернов, которые правили Прусским королевством с самого незаметного его возникновения, слишком скучна и малоинтересна, чтобы здесь ее излагать. Это история об удаче и насилии, смелых притязаниях и внезапных предательствах. К XVIII в. Прусское королевство было достаточно влиятельным, чтобы угрожать империи; оно обладало сильной, хорошо вымуштрованной армией, а его король был внимательным и достойным учеником Макиавелли. Фридрих Великий довел до совершенства свой Версаль в Потсдаме. Парк Сан Суси, с его фонтанами, аллеями и статуями, был тщательно скопирован; там были также Новый дворец, обширное кирпичное здание, построенное на огромные средства, оранжерея в итальянском стиле с коллекцией картин, Мраморный дворец и так далее. Фридрих вознес культуру до высоты своего трона: он переписывался с Вольтером и принимал его у себя, что закончилось обоюдным раздражением. Австрийские владения были слишком озабочены своим положением между французским молотом и турецкой наковальней, чтобы заниматься созданием настоящего стиля великой монархии. Так было до тех пор, пока на престол не взошла Мария Терезия (1740--1780), которая, будучи женщиной, не могла носить титул императрицы. Иосиф II, который был императором с 1765 по 1790 г., унаследовал ее дворцы в 1780 г.. При Петре Великом (1682--1725) империя Московии порвала со своими татарскими традициями и вошла в сферу французского влияния. Петр сбрил азиатские бороды своей знати и ввел европейскую одежду. Но это были лишь внешне видимые знаки его западнических устремлений. Чтобы освободиться от азиатских настроений и традиций Москвы, в которой, как и в Пекине, был священный внутренний город, Кремль,-- он построил себе новую столицу, Петербург, на болотах Невы. И конечно же. он построил с помощью французского архитектора свой Версаль, Петергоф, примерно в восемнадцати милях от этого нового Парижа, с террасами, фонтанами, каскадами, картинной галереей, парками и всеми иными необходимыми деталями. Его наиболее выдающимися наследницами были Елизавета (1741--1761) и Екатерина Великая, немецкая принцесса, которая, взойдя на престол в чисто азиатской традиции -- посредством убийства своего мужа, законного царя,-- обратилась к передовым западным идеалам и правила очень энергично с 1762 по 1796 г. Она учредила Академию и переписывалась с Вольтером. Она прожила достаточно долго, чтобы стать свидетельницей конца системы великой монархии в Европе и казни Людовика XVI. Мы не в состоянии здесь даже перечислить тогдашних менее значительных "великих монархов" во Флоренции (Тоскане), Савойе, Саксонии, Дании и Швеции. Мы также не можем уделить внимание войне "за испанское наследство". Испания, надорвавшись от имперских инициатив Карла V и Филиппа II, ослабленная фанатичным преследованием протестантов, мусульман и евреев, на протяжении XVII и XVIII вв. все больше и больше теряла свой временно обретенный в европейской политике вес, снова опускаясь до уровня второстепенной державы. Эти европейские монархи правили своими королевствами точно так же, как их дворяне правили своими имениями: они строили друг против друга заговоры, они были до неестественности политизированы и проявляли изощренную дальновидность; они развязывали войны, транжирили ресурсы Европы из абсурдных "политических соображений" агрессии и противостояния. И в конце концов на них обрушился сильнейший ураган, поднявшийся из глубин. Этот ураган, Первая Французская революция, восстание простого европейца,-- застал их систему врасплох. Подобное взрыву, это было только начало великого цикла политических и социальных бурь, который еще не закончился и который, возможно, будет продолжаться до тех пор, пока последние остатки националистических монархий не исчезнут с лица земли и небо не очистится для великого мира, в котором будет жить федерация человечества XVII и XVIII столетия явились периодом быстрого прогресса в музыке. Музыкальные инструменты были усовершенствованы; были установлены мажорные и минорные гаммы, с их фиксированной последовательностью нот, приспособляемостью к модуляции и возможностью гармонической окраски. Стало возможным четко определять музыкальный замысел, с большой точностью управлять взаимодействием различных инструментов. А социальные условия, растущие города, королевские дворы, загородные резиденции увеличивали сферу применения музыки по сравнению с более ограниченным диапазоном церковных хоров. В XVI столетии были популярны театры масок и карнавальные шествия -- они предоставляли хорошие возможности для изысканной музыки; а в XVII в. большое развитие получили опера и оратория. В Италии возникла "Nuove Musiche" ("Новая музыка"). Люлли (1632--1687), по словам сэра У.-Х. Хэдоу, "наиболее важен в историческом смысле не только благодаря драматической мощи его мелодии, но и благодаря высокой точности его фразировки". С ним можно сравнить итальянца Монтеверди (1567--1643). В этот период музыка начала функционировать в широком масштабе. "Мессы XVI в. были написаны для церковных хоров, мадригалы XVII столетия -- для круга друзей за обеденным столом; и только в конце XVII в. лютнисты и верджинелисты начали вводить в исполнительское искусство понятие виртуозности... Значительные улучшения в органном деле дали целую плеяду великих исполнителей: Булл и Филипс у англичан, Свелинк у нидерландцев, Фрескобальди в Риме, Фробергер в Вене, Букстехуде в Любеке, которым восхищался Бах... Вместе с этим происходит развитие клавишных... Не менее важным было появление и запоздалое признание скрипки и ее разновидностей. Начиная со времен семей великих мастеров инструментов Тиффенбрюкеров и Амати в первой половине XVI в. понадобилось почти сто лет для ее общественного признания; еще в 1676 году лютнист Мейс яростно нападал на "воющие скрипки" и защищал более тихий и ровный звук ее предшественницы виолы. Но ее более широкий диапазон, живость, большая психологическая мощь и экспрессия проявились гораздо позже... В Италии, на своей родине, она получила признание как единственный инструмент, который может соперничать с человеческим голосом"*. Известно, что в течение некоторого времени выступление вокалистов в итальянской опере и восхищение ими сдерживали развитие музыки; певцы XVII в., и особенно мужские сопрано, пользовались почти такой же вульгарной и громкой славой, что и современные звезды кино, однако этот период дал также глубо- * Сэр У.-Х. Хэдоу, "Музыка" кую и прекрасную музыку Алессандро Скарлатти (1660--1725), предвестника Моцарта. В Англии период застоя во времена Республики сменился вспышкой бурной музыкальной деятельности, кульминацией которой был Перселл (ок. 1659--1695). В Германии мелкие королевские дворы и городские оркестры являли собой бесчисленные центры музыкальной активности, и в 1685 году в Саксонии родились И.-С. Бах (ум. в 1750) и Гендель (ум. в 1759), которые подняли немецкую музыку до такого высокого уровня, что она сохраняла свое верховенство еще в течение полутора столетий. Палестрина, явившийся воплощением наивысших музыкальных достижений в предыдущий период, выглядит по сравнению с ними как существо из другого мира. Он был признанным мастером хоральной музыки в дни, предшествовавшие периоду инструментальных достижений. Вслед за Бахом и Генделем пришло целое созвездие других композиторов: Гайдн (1732--1809), Моцарт (1756--1791), Бетховен (1770--1827). Они выделяются как звезды наибольшей величины. Современная музыка хлынула широким и могучим потоком. Поток этот не ослабевает и в наши дни. Здесь мы можем лишь назвать имена композиторов; позднее, в одном из следующих разделов, мы дадим несколько сжатых обобщений о музыке в XIX столетии и в наши дни. В XVII и XVIII вв. музыка была привилегией узкого круга образованных людей при королевских и княжеских дворах, людей, которые могли организовывать представления, людей в городах, достаточно больших, чтобы там были залы для опер и концертов. В то время когда развивались эти новые формы, крестьянин и рабочий Западной Европы XVII и XVIII вв. слышал все меньше и меньше музыки. Народное пение находилось в упадке и, казалось, было предано забвению. Несколько популярных песен, несколько гимнов -- вот и все, что доставалось общей массе людей в смысле музыкальной жизни. Возможно, что религиозное возрождение тех дней частично обязано высвобождению сдерживаемого порыва к пению. Только в наше время, с его широким развитием механических методов воспроизведения музыки, музыка усовершенствованная, развитая и многообразная возвращается в повседневную жизнь, а Бах и Бетховен становятся частью общей культуры человечества. Живопись и архитектура этого периода, как и его музыка, отражают социальные условия своего времени. Это -- время фрагментации идей и власти, и изобразительное искусство уже не руководствуется соображениями цели и достоинства. Религиозные темы отходят на второй план, а там, где они затрагиваются,-- они затрагиваются как одни из звеньев в цепи повествования, а не как значительные и впечатляющие события. Ал- легория и символические изображения приходят в упадок. Художник рисует только для того, чтобы отразить видимое, а не воплотить идею или отразить суть события. Картины повседневности сменяют героическое и высокое -- точно так же, как реалистический роман пришел на смену эпосу и фантастическому героическому роману. Двумя самыми выдающимися мастерами живописи XVII в. являются Веласкес (1599--1660). и Рембрандт (1606--1669). Может сложиться впечатление, что на жизнь они взирали равнодушно, за исключением тех моментов, когда она давала им большую или меньшую возможность отразить прекрасное -- в атмосфере, свете, вещественности. При загнивающем Испанском дворе Веласкес рисовал Пап и королей без всякой лести, а карликов и калек без отвращения. В работах этих выдающихся мастеров, предтеч современной живописи, аналитическое и буквальное изображение предметов сменяется широкой передачей впечатления, сосредоточенностью на единстве впечатления за счет всех второстепенных деталей. Ранее, в более организованной жизни прошлого, картина была свидетелем, проповедью, льстецом, приукрашиванием; теперь же, в очень многих случаях, она стала вещью в себе, существующей ради себя. Картины вывешивались просто как картины -- собранные в галереи. Энергично развивался такой вид живописи, как пейзаж, а также жанровая живопись. Обнаженную натуру рисовали нежно и с восхищением, а во Франции Ватто (1684--1721), Фрагонар (1732--1806) и другие забавляли и ублажали знать изысканным прославлением деревенской жизни. В этих картинах нашли отражение признаки растущего сообщества уверенных в своем будущем, зажиточных и вполне жизнерадостных людей, любящих жизнь и близко знакомых с ее бедами и радостями. Елизаветинский период в Англии не дал такого энтузиазма в искусстве ваяния, который можно было бы сравнить с его литературной и музыкальной деятельностью. Англия ввозила своих художников и архитекторов из-за рубежа. Но в XVII и XVIII вв. накопившиеся ресурсы и богатство страны, которая ранее была на задворках европейской цивилизации, создали благоприятные условия для изобразительного искусства, и в XVIII в. появились такие английские художники, как Рейнолдс (1723--1792), Гейнсборо (1727--1788) и Ромни, которые могли выдержать сравнение с любыми современными им художниками. Этот период монархий и дворянства был также исключительно благоприятным для развития определенных видов архитектуры. Процессы, начавшиеся еще в XVI столетии, теперь все более набирали ход. Повсюду монархи строили и перестраивали дворцы, а дворянство и мелкопоместная знать разрушали свои замки и заменяли их красивыми зданиями. Городской дом планировался уже в более крупных размерах. Церковная архитектура была в упадке, муниципальное строительство занимало второстепенное положение. В архитектуре этого периода, как во всех иных аспектах, тон задавал процветающий индивидуалист. В Англии пожар 1666 года, уничтоживший большую часть Лондона, предоставил печальную возможность сэру Кристоферу Рену, с его собором Святого Павла, а также теми лондонскими церквями, которые он создал, стать кульминационной точкой в истории британской архитектуры. Он послал в Америку чертежи для сельских особняков, которые там возводились, и его своеобразный талант отразился, таким образом, и на раннем американском строительстве. Иниго Джонс (1573--1652) был второй крупной фигурой среди английских архитекторов XVII в. А его Банкетный зал -- часть неоконченного дворца в Уайтхолле -- знакомит каждого посетителя Лондона с его творчеством. Оба эти архитектора, как, собственно, и все английские, французские и немецкие архитекторы того периода, работали по все еще актуальным и развивающимся схемам итальянского Возрождения, и многие из наилучших зданий в этих странах были созданы итальянцами. Постепенно, к концу XVIII в., свободное и естественное развитие ренессансной архитектуры было остановлено наплывом классического педантства. Непрерывное накопление классических знаний в школах Западной Европы проявилось в растущей тенденции к имитации греческих и древнеримских моделей. Что когда-то было стимулом, превращалось теперь в привычный и отупляющий наркотик. Банки, церкви, музеи изысканно оформлялись, как афинские храмы, и даже террасы домов имели колоннады. Однако наихудшие проявления этой омертвляющей тенденции имели место в XIX в., за пределами рассматриваемого периода. 8 Мы уже показали, как идея всемирного правления и содружества человечества впервые вошла в мировую политику, проследили, как неспособность христианских церквей поддержать и укрепить эти идеи своего основателя привела к упадку морали в политических делах, возврату к эгоизму и отсутствию веры. Мы видели, как макиавеллиевская монархия противопоставила себя духу братства во Христе и как макиавеллиевские монархии в большей части Европы переросли в абсолютистские и парламентские монархии XVII и XVIII вв. Но разум и воображение че- ловека работают неустанно, и под пятой великих монархов постепенно создавался, словно сплетаемая сеть, комплекс понятий и традиций, которые овладевали человеческими умами: концепция международной политики как предмета сделок не между правителями, но между, в своем роде, бессмертными сущностями -- между Державами. Государи приходили и уходили; на смену Людовику XIV пришел бабник Людовик XV, после него -- глуповатый слесарь-любитель Людовик XVI. Петр Великий уступил место череде императриц; династия Габсбургов после Карла V, как в Австрии, так и в Испании, превратилась в последовательность толстых губ, некрасивых подбородков и всяческих предрассудков; дружелюбная подлость Карла II превращала в пародию его же претензии. Неизменными и надежными оставались лишь секретари министров иностранных дел и воззрения людей, которые докладывали о делах государства. Министры поддерживали преемственность политики в те дни, когда их монархи "отдыхали", а также в интервалах между уходом одного монарха и приходом другого. И вот мы видим, как государь в представлениях людей становился менее важным, чем государство, главой которого он являлся. Все меньше и меньше мы узнаем о хитрых планах и амбициях короля Такого-то и все больше -- о "планах Франции" или "амбициях Пруссии". И в эпоху, когда религиозная вера была в упадке, мы видим, как люди стали проявлять новоявленное и вполне конкретное верование в эти персонификации. Эти громадные расплывчатые фантазии -- "державы" -- незаметно проникли в европейскую политическую мысль и в конце XVIII и в XIX вв. стали полностью в ней доминировать. Они доминируют в ней и до нынешнего времени. Европейская жизнь номинально оставалась христианской, но поклоняться единому Богу в духе и истине -- означает принадлежать к единому сообществу таких же почитателей этого Бога. Но в реальной жизни Европы этого не происходило. Она всецело отдалась поклонению этой странной мифологии государства. Этим верховным божествам -- единству "Италии", гегемонии "Пруссии", славе "Франции" и историческому предназначению "России" -- она принесла в жертву целые поколения несостоявшегося единства, мира и процветания, а также жизни миллионов людей. Рассматривать племя или государство как, своего рода, человеческое существо -- является очень давней склонностью человеческого разума. Библия насыщена такими персонификациями. Иудея, Эдам, Моав, Ассирия фигурируют в древнееврейских священных писаниях как живые люди; иногда невозможно распознать, что имеет в виду древнееврейский автор -- страну или личность. Это явно примитивная и упрощенная тенденция. Но в том, что касается современной Европы, она возвращается вновь. Во времена идеи христианского мира Европа ушла далеко по пути объединения. И если такие племенные образования, как Израиль или Тир действительно представляли некую общность крови, некое единообразие типа и интересов,-- европейские государства, которые возникли в XVII и XVIII веках, были объединениями полностью искусственными. Россия, по сути дела, была совокупностью совершенно разнородных элементов: казаков, татар, украинцев, московитов и, после правления Петра, эстонцев и литовцев. Франция Людовика XV включала в себя германский Эльзас и недавно ассимилированные регионы Бургундии; она была тюрьмой для угнетенных гугенотов и каторгой для крестьян. В Британии Англия несла на себе груз владений Ганноверской династии в Германии, а также Шотландию, глубоко чуждых валлийцев и враждебных католиков-ирландцев. Такие государства, как Швеция, Пруссия и в еще большей степени Польша и Австрия, если рассматривать их в серии исторических карт,-- сжимаются, расширяются, выбрасывают отростки и бродят по карте Европы, словно амеба под микроскопом... Очень медленно мир начинает понимать, насколько глубоко косвенное обучение окружающей действительностью может быть дополнено, видоизменено и исправлено с помощью позитивного обучения, литературы, дискуссий и правильной критики практического опыта. Реальная жизнь простого человека -- это его повседневная жизнь, его маленький круг привязанностей, страхов, страстей, вожделений и творческих импульсов. И только тогда, когда он воспринимает политику как нечто жизненно важное, влияющее на сферу его личной жизни, он неохотно о ней задумывается. Вряд ли будет преувеличением утверждать, что простой человек старается думать о политических делах как можно меньше и перестает думать о них, как только это становится возможным. И только очень любознательные и неординарные умы, которые по примеру или благодаря образованию обрели научную привычку пытаться узнать почему, или умы, потрясенные какой-либо общественной катастрофой и поднявшиеся до широкого понимания опасности, будут критически воспринимать правительства и органы власти, даже если они не вызывают у них непосредственного раздражения. Обычное человеческое существо, не возвысившись до такого понимания, с готовностью будет принимать участие в любых происходящих в этом мире коллективных действиях и с такой же готовностью будет воспринимать любую формулировку или символику, соответствующую его смутному стремлению к чему-то большему, чем его личные дела. Если иметь в виду эти очевидные ограничения нашей природы, станет понятно, почему, по мере того, как идея христианства как мирового братства людей дискредитировала себя из-за своей фатальной зависимости от духовенства и папства, с одной стороны, и от власти государей -- с другой, и эпоха веры сменилась нынешней эпохой сомнения и неверия,-- люди стали жить не царством Божьим и идеями человеческого братства, а в соответствии с более близкими реалиями: Францией и Англией, Святой Русью, Испанией, Пруссией. Эти реалии находили воплощение по крайней мере в действующих королевских дворах, которые следили за выполнением законов, оказывали влияние посредством армий и флотов, с неотразимой торжественностью размахивали флагами и были напористы и ненасытно жадны -- в такой понятной, слишком человеческой манере. Такие люди, как кардиналы Ришелье и Мазарини, считали, что они служат целям более высоким, чем цели их собственные или даже цели их монархов; они служили квазибожественной Европе, существовавшей в их воображении. Этот способ мышления передавался, сверху вниз, их подчиненным и общей массе населения. В XIII и XIV вв. основная часть населения Европы была настроена религиозно и только в незначительной степени -- патриотически; к началу века XIX она стала всецело патриотической. В переполненном железнодорожном вагоне где-нибудь во Франции, Англии или Германии презрительные насмешки над Богом вызвали бы гораздо меньше враждебности, чем язвительные колкости по поводу этих странных образований -- Англии, Франции или Германии. К этому тяготели человеческие умы и тяготели по той причине, что им казалось, будто во всем мире не было предметов более достойных. Национальные государства были живыми и реально существующими божествами Европы. XVII век в Европе был веком Людовика XIV; центральным мотивом этого века было доминирующее влияние Франции и Версальского стиля. Аналогично, XVIII столетие было столетием "возвышения Пруссии как великой державы", а главной действующей фигурой был Фридрих II, Фридрих Великий. С историей его деятельности тесно переплелась история Польши. Состояние дел в Польше отличалось своеобразием. В отличие от своих трех соседей -- Пруссии, России и Австрийской монархии Габсбургов, Польша не создала великой монархии. Наилучшим образом ее систему правления можно охарактеризовать, как республику с королем в качестве избираемого пожизненно президента. Каждого короля избирали отдельно. Фактически, Польша была более республиканской, чем Британия, но ее республиканская система была более аристократической по форме. Торговля и производство Польши были развиты слабо; она была страной аграрной, в которой все еще преобладали пастбища, ле- са и необрабатываемые земли. Это была страна бедная, и ее землевладельцы были бедными аристократами. Массу ее населения составляли обездоленные и крайне невежественные крестьяне, в ней проживало также большое количество очень бедных евреев. Страна оставалась католической. Она представляла собой своего рода нищую католическую континентальную Британию, вместо моря полностью окруженную врагами. У нее не было четких географических границ -- ни морских, ни горных. Ее беды усиливались тем, что некоторые из ее избранных королей были способными и агрессивными правителями. На востоке ее шаткие владения охватывали регионы, почти полностью заселенные русскими и украинцами; на западе ее владения простирались на регионы, где проживали ее немецкие подданные. Ввиду отсутствия интенсивной торговли, в Польше не было крупных городов, сравнимых с западноевропейскими, не было также бурлящих жизнью университетов, которые объединяли бы интеллект нации. Класс дворянства -- шляхта -- жил в своих поместьях, не утруждая себя интеллектуальной жизнью. Дворяне были патриотически настроенными, обладали аристократическим чувством свободы,-- настолько же значительным, насколько и систематическое угнетение ими крепостных,-- но их патриотизм и чувство свободы были не в состоянии эффективно взаимодействовать. Пока войны велись с помощью рекрутов и реквизированных лошадей,-- Польша была сравнительно сильным государством. Но она была совершенно неспособна поспевать за развитием военного искусства, которое сделало регулярные войска, состоящие из профессиональных солдат, необходимым инструментом ведения войны. Однако, какой бы разобщенной и ослабленной она ни была, Польша может гордиться некоторыми выдающимися победами. Последнее турецкое наступление на Вену (1683) было сокрушено конницей короля Яна Собеского, Яна III (1674--1696). (Этот же самый Собеский, до того, как его избрали королем, был на службе у Людовика XIV и также воевал на стороне шведов против своей собственной страны.) Совершенно понятно, что эта слабая аристократическая республика, с ее регулярными выборами короля, буквально подталкивала к агрессии троих своих соседей. "Иностранные деньги" и всякого рода вмешательства были в этой стране обычным делом на каждых выборах. И, подобно древним грекам, каждый недовольный польский патриот перебегал на сторону врага, дабы излить свое негодование и отомстить неблагодарной стране. Даже после выборов у польского короля было мало власти из-за взаимной вражды шляхтичей. Подобно английским пэрам, они предпочитали на выборах короля иностранца, потому что у него не было родовых связей внутри страны; но, в отличие от британцев, в их собственном правительстве не было той солидарности, на которую вдохновляли британских пэров периодические собрания парламента в Лондоне, "поездки в город", как тогда говорили. В Лондоне было "светское общество", постоянное взаимодействие влиятельных личностей и идей. У Польши не было Лондона и "светского общества". Поэтому в Польше практически не было никакого центрального правительства. Король Польши не мог объявить войну или заключить мир, взимать налоги или изменять законы без согласия польского парламента -- сейма, а каждый отдельный член сейма обладал правом наложить вето на каждое рассматриваемое в парламенте предложение. Ему достаточно было встать и заявить: "Я не согласен" -- и вопрос снимался; он мог расширить сферу действия своего свободного вето, liberum veto, еще дальше. Он мог возражать против созыва сейма, и парламент распускался. Польша была не просто коронованной аристократической республикой, как Англия, она была еще и парализованной республикой. У Фридриха Великого существование Польши вызывало особое раздражение из-за того, что Польша расширила свою территорию до Балтийского моря в районе Гданьска и тем самым отрезала его родовые имения в Восточной Пруссии от его территорий внутри империи. Именно он побудил царицу России Екатерину Вторую и Марию Терезию Австрийскую, уважение которой он заслужил, отобрав у нее Силезию, к совместному нападению на Польшу. Пусть об этом расскажут четыре карты Польши. После первого надругательства 1772 года в Польше произошел большой переворот в умах и сердцах людей. И вправду, Польша родилась как нация накануне своего исчезновения. Имело место лихорадочное, но значительное развитие образования, литературы и искусства; появились историки и поэты, а возмутительная конституция, сделавшая Польшу бессильной, была аннулирована. Право вето было упразднено, королевская власть была сделана наследственной, чтобы уберечь Польшу от иностранных интриг, сопутствовавших каждым выборам, и был утвержден парламент по образу британского. Однако в Польше существовали сторонники старого порядка, которые были недовольны этими новыми изменениями, и, конечно же, их обструкционистская деятельность была поддержана Пруссией и Россией, которые не желали польского возрождения. Последовал второй раздел, и после ожесточен ной патриотической борьбы, которая началась в аннексированном Пруссией регионе и которая обрела своего лидера в лице Костюшко (1746--1817), Польша была окончательно стерта с карты Европы. Вот так на некоторое время исчезла эта "парламентская угроза" великим монархи ям в Восточной Европе. Но чем больше угнетали поляков, тем сильнее и отчетливее становился их патриотизм. Сто двадцать лет Польша боролась, опутанная политической и военной сетью великих держав. Она воз никла вновь в 1918 году, в конце мировой войны. 10 Мы уже говорили о господствующем влиянии Франции в Европе, о быстром упадке когда-то сильного Испанского государства и его отделении от Австрии, а также о подъеме Пруссии. Что касается Португалии, Испании, Франции, Британии и Голландии, их борьба за господствующее влияние в Европе затягивалась и усложнялась борьбой за заморские владения. Открытие огромного континента Америки, неплотно заселенного, неосвоенного и великолепно приспособленного для поселения и труда европейцев, одновременное открытие громадных пространств необработанной земли к югу от знойных экваториальных регионов Африки, европейцам прежде почти неизвестных, а также постепенное освоение обширных островных регионов в Восточных морях, еще не тронутых Западной цивилизацией, предоставило человечеству возможности, прежде не виданные за всю его историю. Это выглядело так, как будто народы Европы неожиданно получили огромное наследство. Их мир неожиданно увеличился в четыре раза. Его хватало на всех и с избытком; надо было только взять эти земли и жить на них счастливо, забыв, как о кошмарном сне, о своей прошлой бедности в переполненной Европе. Европейские государства начали с того, что стали неистово "закреплять права" на новые территории. Они затеяли изнурительные конфликты. Испания, успевшая раньше других закрепить за собой наибольшее количество земель, на некоторое время стала "хозяйкой" двух третей Америки и не придумала ничего лучшего, чем почти до смерти истощить себя в этих новых владениях. Мы уже рассказывали о том, как папство, в своем последнем притязании на мировое господство, разделило Американский континент между Испанией и Португалией, вместо того, чтобы осуществлять миссию христианства по созданию великой общей цивилизации на новых землях. Это, конечно же, спровоцировало враждебность наций, оставшихся за рамками этой сделки. Английские моряки не проявили никакого уважения к обеим обладательницам прав на Американский континент и были настроены особенно агрессивно против Испании; шведы истолковали свое протестантство подобным же образом. Голландцы, едва избавившись от своих испанских господ, тоже поплыли на Запад, в пику Римскому Папе, чтобы поживиться дарами Нового Света. "Его Высочайшее Католическое Величество" Франции проявил не больше сомнений, чем любой протестант. И вскоре все эти государства только и делали, что предъявляли и закрепляли свои права на земли в Северной Америке и островах Вест-Индии. Ни Датское королевство (которое в то время включало в себя Норвегию и Исландию), ни шведы не смогли получить что-либо существенное в ходе этой дележки. Датчане аннексировали несколько островов Вест-Индии. Шведам не досталось ни одного. Как Дания, так и Швеция были глубоко вовлечены в германские дела. Мы уже рассказывали про Густава Адольфа, протестантского "Северного льва", и про его кампании в Германии, Польше и России. Эти восточные регионы представляют собой мощные поглотители энергии, и сила, которая могла бы обеспечить шведам большую долю владений в новом мире, была растрачена на бесплодную борьбу за европейскую славу. Те небольшие поселения, которые шведы основали в Америке, вскоре перешли в руки голландцев. У голландцев, в ситуации, когда Французская монархия под руководством кардинала Ришелье и Людовика XIV прогрызала себе дорогу к их границе через испанские Нидерланды, тоже не было лишних ресурсов для заморских приключений, в отличие от Англии, укрывшейся за "серебряной полоской моря". Более того, результатом абсолютистской власти Якова I и Карла I, а также реставрации Карла II был исход из Англии большого количества непреклонных, республикански настроенных протестантов, людей неординарных и с характером, которые обосновались в Америке, особенно в Новой Англии, вне, как они полагали, досягаемости короля и его налогов. "Мэйфлауэр" был лишь одним из первых кораблей в потоке эмигрантов. Британии повезло, что эти эмигранты, хоть они и были диссидентами по духу, все-таки остались верны английскому флагу. Голландцы никогда ' не снаряжали поселенцев в таких количествах и такого качества,- -во-первых, потому, что им этого не позволяли их испанские властители, а во-вторых, потому, что у них хватало проблем в собственной стране. И хотя большое количество гугенотов-протестантов эмигрировало, спасаясь от репрессий и преследований Людовика XIV, им не нужно было далеко бежать -- они могли найти убежище в Голландии и Англии, находившихся буквально под рукой. Их предприимчивость, умения и рассудительность пошли на усиление этих двух стран, особенно Англии. Некоторые из гугенотов основали поселения в Каролине, однако они не остались французскими; сначала ими завладели испанцы, а в конечном счете -- англичане. Голландские поселения, так же как и шведские, тоже перешли в британское владение; Новый Амстердам стал английским в 1674 г., и его название было изменено на Нью-Йорк. Положение дел в Северной Америке в 1750 г. четко показано на карте. Британское правление было установлено вдоль восточного побережья от Саванны до реки Св.Лаврентия, а Ньюфаундленд и значительные северные территории, территории компании Гудзонова залива, были приобретены ими по соглашению с французами. Британцы заняли Барбадос (почти самое старое из их американских владений) в 1605 г. и получили от испанцев Ямайку, Багамские острова и Белиз. Но Франция вела очень опасную игру -- игру, которая на карте выглядела еще более опасной, чем в действительности. Она основала настоящие поселения Квебек и Монреаль на севере и Новый Орлеан на юге; ее первопроходцы и агенты двигались на юг и на север через весь континент, заключая соглашения с американскими индейцами великих прерий и заявляя права на владения землей, но не основывая при этом поселений. Все это делалось за спиной британцев. Британские колонии последовательно заселялись классом добропорядочных и активных людей, их уже нас