а также во времена Якова II, Вильгельма и Марии обе анг- лийские противоборствующие стороны находили приверженцев и союзников в ирландских партиях. В Ирландии существует пословица: "Неудача Англии -- удобный случай для Ирландии", поэтому гражданская война в Англии и казнь Страффорда явились удобным случаем для расправ над англичанами в Ирландии (1641). Позже Кромвель отомстил за эти расправы, не щадя никого, кто был вооружен, и эти жестокости до сих пор с особой злопамятностью поминают ирландские католики. С 1689 по 1691 г. Ирландию снова раздирала гражданская война. Яков II искал поддержки у ирландских католиков против Вильгельма III, и его сторонники потерпели жестокие поражения в битвах у Война (1690) и Огрима (1691 г.). Затем последовало урегулирование, Лимерикский договор -- противоречивое соглашение, в соответствии с которым английское правительство брало на себя обязательство терпимо относиться к католикам и тому подобное, однако не сдержало своих обещаний. Лимерик долго являлся основным пунктом в длинном списке обид, причиненных ирландцам. Сравнительно немногие англичане когда-либо слышали об этом договоре; в Ирландии же о нем помнят и по сей день. Давайте теперь разберемся, насколько позволяет наш объем, в сходствах и различиях ситуации в Британии и Ирландии. В Ирландии существовал парламент, но это был протестантский парламент, ограниченный и продажный даже в большей степени, чем современный ему британский парламент. В Дублине и его окрестностях существовала развитая цивилизация, а также довольно интенсивная научная и литературная деятельность на английском языке, сконцентрированная в протестантском университете Тринити-колледж. Это была Ирландия Свифта, Голдсмита, Беркли и Бойля. В своей сущности она являлась частью английской культуры. Ничего традиционно ирландского в ней не было. В то время католическая религия и ирландский язык были изгнанными и преследуемыми. Именно из этой загнанной в безвестность Ирландии возникла Ирландия XX века. Ирландский парламент, ирландская литература, ее наука, вся ее культура естественным образом тяготели к Лондону, потому что они были неотъемлемой частью этого мира. Землевладельцы из тех, что побогаче, уезжали жить в Англию и отдавали своих детей в английские учебные заведения. Это означало постоянный отток богатств из Ирландии в Англию в виде прибылей, израсходованных или инвестированных за пределами страны. Прогресс в сфере средств сообщения постоянно усиливал эту тенденцию, ослаблял потенциал Дублина и совершенно обескровил Ирландию. Уния (1 января 1801 г.) стала отражением естественного слияния двух совершенно родственных систем -- англо-ирландского парламента и парламента британского, которые оба были олигархическими и политически продажными. Существовала активная оппозиция этой Унии не столько со стороны собственно ирландцев, сколько со стороны осевших в Ирландии протестантов, что привело в 1803 г. к неудавшемуся восстанию под предводительством Роберта Эммета. Дублин, бывший в середине XVIII в. высококультурным англо-ирландским городом, постепенно лишился своей интеллектуальной и политической жизни и был заселен ирландцами из внутренних районов страны. Его светская жизнь становилась все более официальной и сосредоточивалась вокруг вице-короля Ирландии; его интеллектуальная жизнь дышала на ладан и на некоторое время почти умерла. Борьба английской "демократии" за развитие образования и политические права во многих отношениях отличалась от борьбы "простых людей" Ирландии. В Британии происходил интенсивный рост промышленного населения, протестантского или неверующего; конечно, там были сельскохозяйственные работники, но не было крестьян. Ирландия, не имевшая запасов угля, с менее плодородной почвой, землевладельцы которой жили в Англии, стала страной крестьян-арендаторов. Их сельское хозяйство все более сводилось к выращиванию картофеля и свиноводству. Люди вступали в брак и рожали детей; кроме потребления виски (если его можно было достать) и периодических драк, семейная жизнь была их единственным развлечением. Пугающие последствия не заставили себя долго ждать. В 1845 г. имел место повсеместный недород картофеля и последовал страшный голод. Многие умерли, многие эмигрировали, в основном в Соединенные Штаты; начался поток эмиграции, в результате которого Ирландия на некоторое время превратилась в страну стариков и опустевших родовых гнезд. История отношения Ирландии к Британии отражает крайнее недоверие к правящему классу Британской империи, но это не та история, которой должна стыдиться палата общин английского парламента. Ее члены неоднократно проявляли добрую волю. Британское законодательство относительно Ирландии в течение почти полстолетия было отражением серии неуклюжих попыток со стороны либеральной Англии удовлетворить требования ирландцев и нащупать почву для дружеских отношений. Это делалось вопреки постоянному противодействию консерваторов и ольстерских ирландцев. Это отступление, посвященное истории Ирландии, подводит нас ко времени "инфекционного" империализма в Европе. Юнионистское правительство, сменившее правительство Гладстона, состояло в основном из представителей консерваторов и по своему духу было более "империалистическим", чем все предыдущие правительства Великобритании. Британская политическая история последующих лет по большей части представляет собой конфликт между новым империализмом, с помощью которого воинственный "британский" национализм намеревался править империей, и присущими англичанам либерализмом и рассудительностью. Противники империалистов стремились трансформировать империю в конфедерацию свободных и добровольных союзников. Естественно, что британским империалистам нужны были покорные ирландцы, и естественно, что английским либералам нужны были ирландцы свободные, принимающие участие в общих делах. В 1892 г. Гладстону удалось с большим трудом вернуться к власти и обеспечить большинство по вопросу ирландского самоуправления; в 1893 г. его билль о самоуправлении прошел палату общин, но был отвергнут палатой лордов. Однако империалистическое правительство пришло к власти лишь в 1895 г. Партия, составлявшая его основу, называлась не империалистической, а "юнионистской" -- странное название, если учесть, как упорно и энергично она стремилась уничтожить любую возможность превращения империи в содружество. Эти империалисты оставались у власти в течение десяти лет. Мы уже кратко упоминали о том, как они завоевали Южную Африку. Они потерпели поражение при попытке ввести таможенную систему по немецкому образцу. Пришедшее на смену либеральное правительство превратило завоеванные южноафриканские бурские республики в дружественных подданных посредством создания самоуправляемого доминиона Южная Африка. После чего оно занялось давно назревшей проблемой преодоления упорных империалистических настроений палаты лордов. Для британской политики эта борьба имела фундаментальное значение. По одну сторону было либеральное большинство народа Великобритании, искренне заинтересованное в новом и более обнадеживающем подходе, с помощью которого враждебность ирландцев можно было бы постепенно сменить на дружественное отношение; по другую -- сторонники британского империализма, исполненные решимости любой ценой и при любом исходе выборов, если возможно -- законно, а если нет -- незаконно, сохранить свой приоритет в управлении делами англичан, шотландцев, ирландцев и всех остальных народов империи. По сути, это был все тот же многолетний внутренний конфликт английского общества, только назывался он по-другому. Это был все тот же конфликт между свободными и либерально мыслящими представителями простого народа и влиятельными "большими людьми", крупными авантюристами и властвующими особами. Конфликт подобного рода уже упоминался в нашем рассказе о борьбе Америки за независимость. Как и Америка, Ирландия была просто полем битвы. В Индии, в Ирландии, в Англии правящие круги и их приспешники-авантюристы были единомышленниками, но у народа Ирландии, в силу религиозных различий, практически не было чувства солидарности с народом Англии. Правда, такой ирландский политик, как Редмонд, на некоторое время преодолел эту национальную узость и великодушно откликнулся на добрые намерения англичан. В 1911 г. в Ольстере были организованы отряды добровольцев, в страну контрабандно поставлялось оружие, а сэр Эдвард Карсон, вместе с подающим надежды адвокатом по имени Ф.-Э. Смит, одетые в полувоенном стиле, разъезжали по Ольстеру, производя смотр этих добровольцев и произнося зажигательные речи. Оружие для предполагаемых повстанцев приходило из Германии, и в высказываниях некоторых сподвижников Карсона содержались намеки на поддержку со стороны "великого монарха-протестанта". В отличие от Ольстера, остальная часть Ирландии была воплощением порядка и благопристойности, доверившись своему выдающемуся лидеру Редмонду и добрым намерениям трех британских народов. Но если вспомнить историю этого несчастного острова, то раздававшиеся в Ирландии призывы к гражданской войне не будут казаться чем-то из ряда вон выходящим. Значимость этим призывам в тогдашней исторической ситуации придавали та неистовая поддержка, которую они встретили среди английского военного сословия и правящих классов, а также та безнаказанность и вседозволенность, с которыми действовали сэр Эдвард Карсон и его соратники. Естественным результатом всей этой деструктивной деятельности высших слоев общества стала тревога в основной части Ирландии, и без того далеко не по-дружески настроенной по отношению к Англии; эта Ирландия тоже приступила к организации "национальных добровольцев" и контрабандному ввозу оружия. Военные власти проявили гораздо большее рвение в борьбе с нелегальным ввозом оружия в Ирландию, чем с его нелегальным ввозом в Ольстер, ив 1914г. попытка ввезти оружие в Хоут, возле Дублина, привела к стычкам и кровопролитию на дублинских улицах. Британские острова были на грани гражданской войны. Такова вкратце история империалистического революционного движения в Великобритании накануне мировой войны. Ибо движение сэра Эдварда Карсона и его сподвижников было, несомненно, революционным. Оно представляло собой откровенную попытку (используя ирландский конфликт как отправную точку) отбросить парламентский способ правления вместе с вымученными и несовершенными свободами британского на- рода и, при поддержке армии, установить правление прусского образца. Это была реакционная попытка нескольких десятков тысяч людей затормозить движение всего мира в сторону демократической законности и социальной справедливости, попытка, родственная по духу новому империализму германских юнкеров и богачей, среди которых она встретила горячую поддержку. Но в одном очень важном аспекте британский и германский империализм отличались друг от друга. В Германии средоточием империализма являлся монарший двор; его самым шумным и известным сторонником был наследник престола. В Великобритании же король держался в стороне. Ни единым публичным актом король Георг V не проявил даже малейшего одобрения этого нового движения; и поведение принца Уэльского, его сына и наследника, было столь же безупречным. В августе 1914 г. на мир обрушился ураган Великой войны. В сентябре сэр Эдвард Карсон протестовал против занесения закона о самоуправлении в свод законов. Вступление этого закона в силу было отсрочено до окончания войны. В тот же самый день мистер Джон Редмонд, лидер ирландского большинства и истинный представитель Ирландии, призвал ее народ взять на себя равную долю военного бремени и военных расходов. Некоторое время Ирландия добросовестно и эффективно играла свою роль в войне бок о бок с Англией, пока в 1915 г. на смену либеральному правительству не пришло коалиционное, в котором, из-за моральной слабости премьер-министра Асквита, этот самый сэр Эдвард Карсон занял должность главного правительственного обвинителя (с жалованьем 7000 фунтов стерлингов и гонорарами), а его преемником на этом посту должен был вскоре стать его помощник по подстрекательству к ольстерскому мятежу, сэр Ф.-Э. Смит. Никогда прежде дружественному народу не наносилось большее оскорбление. Процесс примирения, начатый Гладстоном в 1886 г. и почти завершенный в 1914 г., был сорван полностью и окончательно. Весной 1916 г. против этого нового правительства в Дублине вспыхнуло неудавшееся восстание. Его зачинщики, многие из них еще просто мальчишки, были расстреляны. Эта преднамеренная и ненужная жестокость, резко контрастировавшая с отношением властей к лидерам ольстерских мятежников, всколыхнула всю Ирландию как акт вопиющей несправедливости. Предатель, сэр Роджер Кейсмент, получивший рыцарский титул за прежние заслуги перед империей, который искал помощи для ирландских восставших в Германии, был отдан под суд и казнен -- вполне заслуженно; однако его обвинителем выступал Ф.Э. Смит, подстрекатель ольстерского мятежа -- поистине шокирующее совпадение! Дублинское восстание не получило широкой общеирландской поддержки, однако после его подавления стремление ирландцев к созданию независимой республики быстро выросло до огромных масштабов. Этому сильнейшему эмоциональному порыву противостояли более умеренные идеи таких ирландских политиков, как сэр Хорас Планкетт, которому будущая Ирландия представлялась доминионом, "коронованной республикой", то есть частью империи, которая располагала бы равными правами с Канадой и Австралией. Наш анализ современного империализма в Германии и Британии выявил определенные силы, общие для этих двух стран, и мы вскоре увидим, как эти же самые силы действовали -- в разной степени и в разных облачениях -- в других крупных обществах того времени, к обзору которых мы сейчас приступим. Этот новый империализм не был синтезирующим и объединяющим мир движением, наподобие прежнего империализма. По своей сути он был страдающим манией величия национализмом, агрессивность которого была порождена богатством. Своих наиболее ярых сторонников он находил в военной и чиновничьей кастах, а также в кругах промышленников, финансистов и скоробогачей, т. е. в большом бизнесе. Главными его критиками были образованные представители неимущих слоев, а его основными противниками -- крестьянство и трудовые массы. Он солидаризировался с монархией там, где она существовала, но этот новый империализм -- не обязательно монархическое движение. Французский империализм периода вооруженного мира в Европе был, конечно же, гораздо менее самоуверенным по сравнению с германским. Он ассоциировал себя скорее с "национализмом", чем "империализмом", и стремился, взывая к патриотическим чувствам, помешать деятельности тех социалистов и рационалистов, которые хотели найти контакт с либеральными элементами германского общества. Он мечтал о Реванше, об "ответном матче" с Пруссией. Но озабоченность этими вопросами не мешала ему ввязываться в авантюры, связанные с аннексиями и эксплуатацией ресурсов на Дальнем Востоке и в Африке, что чуть было не закончилось войной с Британией после столкновения у Фашоды (1898 г.). Кроме того, французских империалистов никогда не покидала мечта о приобретении новых владений в Сирии. Италия тоже заразилась империалистической лихорадкой. Поражение в битве при Адуа на некоторое время остудило ее пыл; но в 1911 г. она снова взялась за свое, затеяв войну с Турцией и аннексировав Триполи. Итальянские империалисты хотели, чтобы их соотечественники забыли о Мадзини и помнили лишь о Юлие Цезаре, ибо кто же, как не они, были наследниками Римской империи?! Империализм проявился и на Балканах. Небольшие страны, всего лишь около столетия назад скинувшие турецкое иго, стали проявлять воинственные устремления; болгарский король принял титул царя, став новейшим из псевдоцезарей, а в витринах афинских магазинов любопытствующие могли видеть карты, воплощавшие мечту о великой греческой империи в Европе и Азии. В 1912 г. три страны -- Сербия, Болгария и Греция -- напали на Турцию, ослабленную к тому времени войной с Италией, и изгнали ее из всех европейских владений, кроме территории между Адрианополем (Эдирне) и Константинополем. На следующий год эти три страны поссорились между собой из-за дележа добычи. В игру вступила Румыния и помогла сокрушить Болгарию. Турки возвратили себе Адрианополь. Более крупные империалисты -- Австрия, Россия и Италия -- следили за этим конфликтом и друг за другом... В то время как весь мир к западу от России изменялся очень быстро, сама она в течение XIX в. изменялась крайне медленно. В конце этого столетия, как и в его начале, она все еще представляла собой великую монархию в стиле позднего XVII столетия, основанием которой было варварство; она все еще находилась на той стадии, когда дворцовые интриганы и императорские фавориты могли осуществлять контроль над ее международными отношениями. Она провела через всю Сибирь длинную железную дорогу, в конце которой ее ожидала катастрофа русско-японской войны. Она использовала современные методы войны и новые виды вооружений лишь в той степени, в какой позволяли ее слаборазвитая промышленность и ограниченное количество достаточно образованных людей. Такие писатели, как Достоевский, создали нечто вроде мистического империализма, основывавшегося на идее Святой России и ее миссии. Эта идея была окрашена расовыми предрассудками и антисемитскими настроениями; однако, как показали последующие события, она не смогла глубоко проникнуть в сознание масс россиян. Жизнь неграмотных крестьян была проникнута размытой и очень упрощенной формой христианства, смешанной со множеством суеверий. Эта жизнь походила на жизнь крестьян во Фран- ции и Германии в дореформаторскую эпоху. Русский мужик должен был преклоняться перед своим царем, боготворить его и с преданностью служить знатным людям; в 1913 г. реакционные английские литераторы все еще восхваляли эту его простую и беспрекословную преданность. Однако, как и в Западной Европе во времена крестьянских восстаний, это почитание монархии сочеталось с представлением о том, что монарх и дворянин должны быть добрыми и великодушными; так что эта примитивная преданность, при определенных неблагоприятных для монархии обстоятельствах, могла превратиться в безжалостную нетерпимость, с которой сжигались дворцы во время Жакерии и которая привела к теократии в Мюнстере. Когда простые люди в России были чем-то разгневаны, в их среде находилось явно недостаточное количество образованных людей, влияние которых могло бы смягчить взрыв ярости. У высших классов было столь же мало сочувствия к классам низшим, как и у животных одного вида по отношению к другому. Эти российские массы на три столетия отставали от националистического империализма германского образца. И еще в одном аспекте Россия отличалась от современных ей западноевропейских стран и уподоблялась их средневековому периоду. Это различие заключалась в том, что российские университеты были прибежищем многих очень бедных студентов, не принимавших бюрократической деспотии и ненавидевших ее. Накануне 1917г. важность совпадения этих двух факторов революции -- взрывоопасного недовольства и широкого распространения идей свободы -- не была понята европейскими политиками и общественными деятелями; очень немногие догадывались, что в России более, чем в любой другой стране, сложились предпосылки для фундаментальной революции. Когда от этих европейских великих держав, с доставшимися им "по наследству" от великих монархий министерствами иностранных дел и методами ведения национальной политики, мы обращаемся к Соединенным Штатам, которые полностью порвали с системой великих держав в 1776 г., мы обнаруживаем интереснейшее отличие в проявлении тех сил, которые в Европе привели к возникновению экспансивного империализма. Для Америки, как и для Европы, механическая революция сузила мир до размеров путешествия в несколько дней. Соединенные Штаты, как и великие державы, имели финансовые и торговые интересы во всем мире; крупному индустриальному общест- ву требовались заморские рынки; тот же кризис веры, который потряс основы моральной солидарности в Европе, произошел и в Америке. Ее люди были столь же патриотически и воинственно настроены, как и другие народы. Почему же тогда Соединенные Штаты не копили вооружения и не проводили агрессивной политики? Почему звездно-полосатый флаг не развевался над Мехико и почему под этим флагом в Китае не была создана колониальная система по типу британской в Индии? Именно американцы открыли Японию остальному миру. После чего без малейших возражений они дали этой стране возможность европеизироваться и превращаться в мощное и устрашающее государство. Уже одно это заставило бы Макиавелли, отца современной международной политики, перевернуться в гробу. Более того, по некоему странному стечению обстоятельств у Америки, в лице президента Теодора Рузвельта (1901--1909), был свой лидер -- столь же беспокойный и энергичный, как и немецкий кайзер, так же настроенный на великие свершения, такой же экстравагантный и красноречивый, смелый человек со способностями к мировой политике и понимающий необходимость вооружения. Казалось бы, самый подходящий человек для того, чтобы вовлечь свою страну в потасовки из-за заморских владений. По-видимому, не существует никакого другого объяснения этой общей сдержанности и отстраненности Соединенных Штатов, кроме того, что их общественные институты и традиции фундаментально отличаются от европейских. Во-первых, правительство Соединенных Штатов не имеет ни министерства иностранных дел и дипломатического корпуса европейского образца, ни группы "экспертов", которые поддерживали бы традицию агрессивной политики. У президента -- большие полномочия, но они ограничены полномочиями конгресса, непосредственно избираемого народом. Каждый договор с иностранным государством должен сначала получить одобрение конгресса. Поэтому международные отношения страны находятся под открытым и публичным контролем. При такой системе тайные соглашения невозможны, и поэтому иностранные державы жалуются на трудности в нахождении "взаимопонимания" с Соединенными Штатами -- пример, достойный подражания! Таким образом, само политическое строение Соединенных Штатов исключает возможность проведения международной политики, подобной той, которая так долго держала Европу в постоянном страхе войны. Во-вторых, в Соединенных Штатах не существовало и не существует ни традиции, как это можно назвать, неассимилируемых владений, ни организации, которая занималась бы этим вопросом. Не может быть колоний Короны там, где нет Короны. Распространяясь по американскому континенту, Соединенные Штаты разработали совершенно особый метод обхождения с новыми территориями, великолепно приспособленный для незаселенных пространств, но очень неудобный, если применять его слишком вольно к территориям, на которых уже проживает чужеродное население. Этот метод основывался на идее о том, что в системе Соединенных Штатов не может быть постоянно угнетаемых народов. Последними территориями, получившими в 1912 г. статус штатов, стали Аризона и Нью-Мексико. Скованные холодом дикие просторы Аляски, купленной у России, оставались политически неразвитыми лишь потому, что для превращения в штат там не было достаточного количества населения. Поскольку новые владения Германии и Великобритании в Тихоокеанском регионе угрожали лишить флот Соединенных Штатов его тихоокеанских угольных баз, были аннексированы часть островов Самоа (1900 г.) и Гавайские острова (1898 г.). Здесь Соединенным Штатам впервые пришлось иметь дело с покоренным населением. Однако ввиду отсутствия какого-либо класса, сравнимого с англо-индийскими чиновниками, контролирующими общественное мнение Британии, американская процедура следовала территориальному методу. Было сделано все, чтобы поднять образовательный уровень жителей Гавайских островов до общеамериканского, а местное территориальное законодательство было организовано так, чтобы эти смуглые островитяне в будущем неизбежно стали полноправными гражданами Соединенных Штатов. В соответствии с идеей общей американской безопасности, Соединенные Штаты в 1898 г. вмешались в дела Кубы, многие годы находившейся в состоянии хронического мятежа против Испании. Непродолжительная война окончилась приобретением Кубы, Пуэрто-Рико и Филиппинских островов. Сейчас Куба -- независимая и суверенная республика. Пуэрто-Рико и Филиппины получили особый тип управления, при котором нижняя палата парламента избирается народом, а верхняя состоит из депутатов, которые первоначально будут назначаться конгрессом Соединенных Штатов. Как Пуэрто-Рико, так и Филиппины вряд ли когда-нибудь станут штатами Союза. Скорее всего, они станут независимыми государствами, которые будут находиться в некоем тесном альянсе как с англоязычной, так и с Латинской Америкой. Как Куба, так и Пуэрто-Рико приветствовали американское вмешательство в свои дела, однако на Филиппинах прозвучало требование полной и немедленной свободы сразу после войны с испанцами, сопровождавшееся значительным сопротивлением американской военной администрации. Именно в этом случае Соединенные Штаты вплотную приблизились к империализму великодержавного типа, и именно здесь их деятельность вызыва- ет наибольшие сомнения. В Соединенных Штатах были отмечены многочисленные проявления симпатии к непокорным. Этот подход совершенно отличается от методов британского или французского министерства иностранных дел или чиновников колониальной администрации. Но он не так уже сильно отличается от того настроя, который содействовал созданию республик Канады, Южной Африки и Австралии, а также трех законопроектов о самоуправлении Ирландии. Он соответствует более старой и характерной английской традиции, из которой берет свое начало Декларация независимости. Он безоговорочно отвергает отвратительную идею "покоренных народов". Здесь мы не будем рассматривать политические хитросплетения, сопровождавшие сооружение Панамского канала, ибо это не добавит ничего нового к рассматриваемому нами вопросу американских методов в мировой политике. История Панамы -- это чисто американская история. Но совершенно очевидно, что характер отношений Соединенных Штатов с остальным миром был столь же новым и небывалым, как и их внутренняя политическая структура. Мы уделили некоторое внимание состоянию умов в Европе и Америке по вопросу международных отношений в годы, непосредственно предшествовавшие мировой трагедии 1914 г., по той причине, что любая большая война является неизбежным следствием умонастроений определенного исторического периода. И это начинает понимать все большее количество людей. Все, .что делают люди и нации, является выходом инстинктивных побуждений, реагирующих на те идеи, которые через разговоры, книги, газеты и школьных учителей попадают в сознание людей. Физические нужды, эпидемии, изменения климата и подобные явления внешнего порядка могут отклонить и исказить ход человеческой истории, но ее движущей силой является мысль. По своей сути история человечества представляет собой историю идей. Физические и психические различия между современным человеком и кроманьонцем весьма невелики; основное различие между ними заключается в том умственном багаже, который мы приобрели за разделяющие нас пять или шесть сотен поколений. Мы находимся еще слишком близко к событиям мировой войны, чтобы претендовать в этом "Очерке" на вынесение ей исторического приговора, но мы все-таки можем рискнуть предположить, что, когда улягутся страсти конфликта, Германию больше других будут обвинять в том, что он произошел, и ее будут обвинять не потому, что она сильно отличалась морально и интеллектуально от своих соседей, а потому, что общая болезнь -- империализм -- проявилась у нее в наиболее законченной и агрессивной форме. Ни один уважающий себя историк, какими бы поверхностными и рассчитанными на публику ни были его цели, не сможет принять легенду, порожденную бедствиями войны, согласно которой немец -- это такой человек, который более жесток и более отвратителен, чем другие люди. Все великие державы Европы накануне 1914 г. пребывали в состоянии агрессивного национализма и постепенно скатывались к войне; Германия просто шла во главе этого всеобщего движения. Она первой свалилась в пропасть и упала глубже других. Она превратилась в ужасающий пример, на который громко жаловались ее лишь немногим менее грешные соседи. Долгое время Германия и Австрия стремились к расширению немецкого влияния в восточном направлении через Малую Азию и дальше на Восток. Эта германская идея кристаллизовалась во фразе "Берлин до Багдада". Германским замыслам противостояли планы России, которая стремилась к расширению славянского господства до Константинополя и через Сербию -- до Адриатики. Направления этих амбиций перекрещивались и были взаимоисключающими. Лихорадочное состояние дел на Балканах было в основном результатом интриг и пропагандистских усилий Германии и России. Турция обратилась за помощью к Германии, Сербия -- к России. Румыния и Италия, обе латинские по своим традициям и обе номинально союзницы Германии, преследовали более отдаленные и скрытые общие цели. В 1914 г. казалось, что все складывается благоприятно для двух центральных держав. После 1906 г. Россия восстанавливала свои силы, но очень медленно. Франция погрязла в финансовых скандалах. Громкое мартовское убийство М. Кальмета, главного редактора "Фигаро", женой М. Кайо, министра финансов, стало кульминацией этих скандалов. Британия (в чем была уверена вся Германия) была на грани гражданской войны в Ирландии. И иностранцы и англичане делали неоднократные попытки получить какое-либо четкое официальное заявление о британских намерениях в случае, если Германия и Австрия нападут на Францию и Россию; однако британский министр иностранных дел, сэр Эдвард Грей, занимал крайне двусмысленную позицию вплоть до того самого дня, когда Британия вступила в войну. В результате на континенте распространилось мнение, что Британия воевать не будет или же будет оттягивать вступление в войну, и это поощряло Германию продолжать угрожать Франции. Ход событий был ускорен 28 июня убийством эрцгерцога Франца Фердинанда, наследника австро-венгерского престола, во время его официального визита в Сараево, столицу Боснии. Это стало очень своевременным предлогом отправить армии в поход. "Сейчас или никогда",-- заявил германский император. Сербию обвинили в подстрекательстве к убийству, и, несмотря на тот факт, что австрийские комиссары сообщали об отсутствии улик, подтверждающих причастность сербского правительства, правительство Австро-Венгрии решило превратить этот конфликт в войну. 23 июля Австрия предъявила Сербии ультиматум и, игнорируя уступчивость Сербии и попытки сэра Эдварда Грея, британского министра иностранных дел, созвать конференцию великих держав, 26 июля объявила Сербии войну. Россия приступила к мобилизации своих армий 30 июля, а 1 августа Германия объявила ей войну. На следующий день немецкие войска пересекли границу Франции, а через Люксембург и Бельгию начался большой фланговый маневр. Сначала на запад устремились разведчики и передовые отряды. Затем на запад отправилось огромное количество автомобилей, набитых солдатами. Несоразмерно большой шум был поднят по поводу отдельных жестокостей в Бельгии -- несоразмерно большой, конечно же, по сравнению с действительно фундаментальной жестокостью, содеянной в августе 1914 г.,-- самим вторжением в Бельгию. Раз оно произошло, то спорадическая стрельба и грабежи, уничтожение собственности, разграбление гостиниц, продовольственных и винных магазинов, сопровождавшееся изнасилованиями и поджогами, были вполне естественными следствиями. Только очень простодушные люди верят, что армия в полевых условиях может сохранять такой же высокий уровень честности, приличия и справедливости, как и стабильное общество в обычных, "домашних" условиях. К тому же в прусской армии были еще живы традиции Тридцатилетней войны. В союзнических странах, воевавших против Германии, принято было расценивать эти мерзости и кровопролития, учиненные германскими войсками за несколько месяцев их пребывания в Бельгии, как нечто ранее никогда не случавшееся и объяснимое присущей одним только немцам особой злобностью характера. Их прозвали "гуннами". Но преступления немцев в Бельгии вообще нельзя сравнивать с тем систематическим опустошением, которое производили эти кочевники, предложившие однажды уничтожить все население Китая и превратить его земли в пастбище. Многие из этих преступлений представляли собой пьяную жестокость мужчин, которым впервые в жизни было позволено свободно распоряжаться смертоносным оружием; многие были совершены в припадке истерики людьми, которые были потрясены собственными деяниями и смертельно боялись отмщения со стороны народа, чью страну они подвергли надругательству, и многие были совершены по принуждению и под воздействием теории, гласившей, что во время войны люди должны проявлять жестокость, а население лучше всего подчинять с помощью страха. Простых немцев, которым свойственна покорность, обработали перед войной таким способом, что эти жестокости просто должны были произойти. Любой народ, который, подобно немцам, заранее готовили бы к войне, а затем отправили на нее, вел бы себя примерно так же. В ночь на 4 августа, когда почти вся Европа, все еще находясь под воздействием расслабляющей инерции пятидесяти лет мира, привычно вкушая плоды ставших всеобщим достоянием изобилия, дешевизны и свободы, подумывала о летних отпусках, маленькая бельгийская деревня Визе была охвачена огнем, а ошеломленных местных жителей выводили на улицу и расстреливали за то, что кто-то якобы выстрелил в захватчиков. Это было началом конца эпохи комфорта, уверенности, благородного и пристойного поведения в Европе. Как только стало ясно, что Бельгии не избежать вторжения, Великобритания отбросила сомнения и (в одиннадцать вечера 4 августа) объявила войну Германии. На следующий день у устья Темзы крейсер "Амфион" перехватил и потопил немецкий минный заградитель -- это было первое столкновение (на суше или на море) британцев и немцев под своими национальными флагами... Вся Европа долго помнила странную атмосферу тех богатых на события солнечных августовских дней, когда подошел к концу период вооруженного мира. Почти полстолетия Западный мир казался спокойным и безопасным. Лишь немногие пожилые люди во Франции имели практический опыт войны. Газеты говорили о мировой катастрофе, однако эти слова мало что значили для тех, кому мир всегда представлялся безопасным и кто в ином виде представить его не мог. В Британии особенно жизнь в течение нескольких недель продолжалась как ни в чем не бывало, правда при этом чувствовалась некоторая напряженность. Это было похоже на то, как если бы человек занимался своими обычными делами, еще не зная, что он заразился смертельной болезнью, которая изменит привычный ход его жизни. Те, кто был в отпуске, не прерывали его; магазины успокаивали своих клиентов вывесками "Работаем как обычно". Свежие газеты вызывали возбужденные разговоры, но это были разговоры зрителей, которые не чувствовали непосредственного участия в катастрофе, которой вскоре суждено было коснуться каждого. 8 А теперь мы очень кратко рассмотрим основные этапы начавшейся таким образом мировой войны. Спланированная Германией, она началась стремительным наступлением, целью кото- рого было "нокаутировать" Францию, пока Россия будет собирать свои силы на востоке. Некоторое время все шло, как и было задумано. В современных условиях военная наука неизбежно отстает от жизни, потому что военные как класс лишены воображения и существует множество изобретений, способных изменить текущую тактическую и стратегическую практику, которые были отвергнуты косным военным умом. Немецкий план разрабатывался в течение нескольких лет, и это был уже устаревший план. С самого начала он был явно обречен на неудачу при правильном использовании полевых укреплений, колючей проволоки и пулеметов; однако французы были далеко не так развиты в своей военной науке, как немцы, и опирались на методы открытых боевых действий, которые устарели по меньшей мере на четырнадцать лет. У них не было достаточного количества колючей проволоки и пулеметов; кроме того, существовало глупое заблуждение, это французы не умеют хорошо воевать в окопах. Бельгийскую границу прикрывала крепость Льеж, устаревшая лет на десять-двенадцать, многие форты которой имели вооружения, изготовленные и поставленные германскими подрядчиками; а французская северо-восточная граница была оснащена очень плохо. Выпускавшая вооружения немецкая фирма Крупна, естественно, обеспечила для устранения этих преград орудия особо крупного калибра, стрелявшие фугасными снарядами. И все эти защитные сооружения оказались просто-напросто ловушками для их гарнизонов. Французы предприняли неудачную попытку наступления в Южных Арденнах. Сметая все на своем пути, германские войска обошли французский левый фланг; последний форт в Льеже пал 16 августа, Брюссель был захвачен 20 августа, а прибывшая в Бельгию небольшая британская армия численностью около семидесяти тысяч человек подверглась под Монсом атаке превосходящих сил противника и вынуждена была отступить, несмотря на очень эффективную тактику ружейного огня, которой она научилась в ходе Бурских войн. Небольшой британский контингент был оттеснен в южном направлении, и германский правый фланг устремился на юг, оставляя Париж к западу от себя и заходя в тыл дезорганизованной французской армии. Германское верховное командование было на этом этапе настолько уверено в уже достигнутой победе, что к концу августа оно начало переброску немецких войск на Восточный фронт, где русские войска сеяли панику в Восточной Пруссии. И как раз в этот момент последовало контрнаступление союзников. Неожиданно на левом фланге французов появилась новая армия, усиленная понесшей потери, но пополненной британской армией, все еще способной сыграть достойную роль в этом контрударе. Правый фланг немцев был опрокинут и смят, в результате чего они отступили от Марны до Эны (Марнское сражение, 6--10 сентября). Немецкие войска были бы оттеснены еще дальше, если бы не их умение окапываться, что они и сделали, отойдя к реке Эна. У союзников же пока не было ни тяжелых орудий, ни фугасных снарядов, ни танков для прорыва этих полевых укреплений. Сражение на Марне сорвало первоначальный немецкий план. На некоторое время Франция была спасена. Но немцы не были разбиты; они все еще обладали наступательным превосходством в приемах ведения войны и вооружениях. Их страх перед русскими на востоке был уменьшен сокрушительным поражением последних под Танненбергом. Следующим шагом немцев была прямолинейная и не столь хорошо спланированная кампания по обходу левого фланга союзных армий и захвату портов, чтобы отрезать Францию от поставок из Британии. Обе армии устремились на запад к побережью, стараясь обогнать друг друга. Затем г