исс Папавер и быстро опять повернулась, чтобы не упустить следующего высказывания Джорджа. - А не могли ли бы вы с мистером Ангелом составить дуэт? - обратилась леди Хаммергеллоу к младшему священнику из Айпинг-Хенгера, который стал сверхъестественно мрачен. - Я всегда рад доставить вам удовольствие, - сказал младший священник из Айпинг-Хенгера, сразу повеселев. - Дуэт! - сказал Ангел. - Мне с ним вдвоем? Он, значит, умеет играть? Я так понимаю... Викарий объяснял мне... что... - Мистер Уилмердингс - превосходный пианист, - перебил Викарий. - Но как же с имитациями? - вмешалась миссис Джехорем. Она терпеть не могла Уилмердингса. - С имитациями? - переспросил Ангел. - Знаете, показать, как хрюкает свинья, как кукарекает петух, - сказал мистер Ратбон-Слейтер и добавил вполголоса: - Самое веселое, что можно извлечь из скрипки, по-моему. - Я, право, не понимаю, - сказал Ангел. - Как кукарекает свинья! - А, так вы не любите имитаций, - сказала миссис Джехорем. - Я тоже не люблю, нет, правда! Я принимаю вашу критику. Они, по-моему, принижают... - Может быть, немного позже мистер Ангел согласится... - сказала леди Хаммергеллоу, когда миссис Пербрайт объяснила ей, в чем дело. Она не верила своим ушам, вернее, своему слуховому аппарату. Если она просила имитации, она привыкла получать имитации. Мистер Уилмердингс сел за рояль и повернулся к лежавшей сбоку знакомой кипе нот. - Что вы скажете о "Баркароле" Шпора? [Людвиг Шпор (1784-1859) - модный в свое время немецкий композитор и скрипач] - спросил он через плечо. - Полагаю, вы ее знаете? Ангел ответил растерянным взглядом. Он раскрыл перед Ангелом большую нотную тетрадь. - Какая забавная книга! - сказал Ангел. - Что обозначают эти нелепые крапинки? (У Викария при этих его словах похолодела кровь.) - Какие крапинки? - не понял младший священник. - Вот! - Ангел ткнул обличительным пальцем. - Вы шутите! - сказал младший священник. Наступило внезапное короткое молчание, столь многозначительное в светском обществе. Затем немолодая мисс Папавер повернулась к Викарию: - Разве мистер Ангел не умеет играть с листа, незнаком с нотным письмом? - Я никогда не слышал... - заговорил Викарий и, справившись с первой оторопью, начал медленно заливаться краской. - Я, по правде говоря, никогда не видел, чтобы он... Ангел чувствовал напряженность положения, хотя не мог понять, отчего оно сделалось напряженным. Он замечал недоверчивое, недружелюбное выражение на лицах, обращенных к нему. - Не может быть, - услышал он снова голос миссис Пербрайт. - После такой прелестной музыки! Немолодая мисс Папавер тут же подошла к леди Хаммергеллоу и начала объяснять ей в слуховую трубку, что мистер Ангел не желает играть с мистером Уилмердингсом и делает вид, что не знает нот. - Не умеет играть по нотам? - сказала леди Хаммергеллоу с благородным ужасом в голосе. - Вздор! - По нотам! - повторил растерянно Ангел. - Вот это ноты? - Он заводит шутку слишком далеко и только потому, что не хочет играть с Уилмердингсом, - сказал мистер Ратбон-Слейтер Джорджу Хэррингею. Все замолчали в ожидании. Ангел почувствовал, что должен устыдиться. И он устыдился. - Что ж! - сказала леди Хаммергеллоу с подчеркнутым негодованием в голосе и, закинув голову, с шумным шелестом наклонилась вперед. - Если вы не можете играть с мистером Уилмердингсом, боюсь, я не могу просить вас, чтобы вы нам сыграли что-нибудь еще. - Это прозвучало у нее, как ультиматум. От негодования лорнет в ее руке судорожно дергался. Ангел уже достаточно очеловечился, чтобы уяснить себе, что он уничтожен. - В чем дело? - спросила маленькая Люси Растчак в дальнем уголке гостиной. - Он не стал играть со старым Уилмердингсом, - сказал Томми Ратбон-Слейтер. - Вот потеха! Старушенция прямо-таки побагровела. Она ведь без ума от этого болвана Уилмердингса. - Может быть, вы нас порадуете, мистер Уилмердингс, и сыграете нам этот прелестный "Полонез" Шопена? - сказала леди Хаммергеллоу. Все, затаив дыхание, молчали. Негодование леди Хаммергеллоу вызвало ту тишину, какая наступает перед землетрясением или перед затмением солнца. Мистер Уилмердингс почувствовал, что окажет неоценимую услугу обществу, если начнет играть, и (отметим это к его чести - теперь, когда скоро будет подведен итог его деяниям) заиграл незамедлительно. - Если человек хочет заниматься искусством, - сказал Джордж Хэррингей, - то он по меньшей мере должен добросовестно выучить его азбуку. А вы как... - О, я думаю точно так же, - сказала мисс Пербрайт младшая. Викарию чудилось, что рухнуло небо. Он сидел, съежившись в своем кресле, совсем уничтоженный. Леди Хаммергеллоу села рядом с ним и точно не видела его. Она тяжело дышала, но ее лицо было устрашающе спокойным. Сели и все остальные. Что же. Ангел непомерно невежествен или непомерно дерзок?.. Ангел смутно сознавал, что совершил какой-то тяжелый проступок, сознавал, что каким-то таинственным образом перестал быть средоточием общего внимания. В глазах Викария он читал укоризненное разочарование. Он медленно проскользнул к окну в глубине зала и сел на восьмиугольный мавританский табурет рядом с миссис Джехорем. И под действием обстановки он оценил любезную улыбку миссис Джехорем выше ее действительной цены. Он положил скрипку на диванчик в нише окна. Миссис Джехорем с Ангелом (в стороне). Мистер Уилмердингс играет. - Мне так давно хотелось побеседовать с вами без помех, - сказала полушепотом миссис Джехорем. - Высказать вам, какой восхитительной показалась мне ваша игра. - Я рад, что вам она понравилась, - сказал Ангел. - Понравилась - не то слово, - сказала миссис Джехорем. - Она меня глубоко взволновала. Другие здесь не поняли... Я обрадовалась, когда вы не стали с ним играть. Ангел посмотрел на автомат, называемый Уилмердингсом, и тоже порадовался. (По ангельским понятиям дуэт представляет собою нечто вроде разговора на двух скрипках.) Но он промолчал. - Я обожаю музыку, - сказала миссис Джехорем. - Я ничего не смыслю в ее технике, но есть в ней что-то такое... томление, желание... Ангел смотрел ей в лицо. Их глаза встретились. - Вы понимаете, - сказала она. - Я вижу, что вы понимаете. ("Нет, бесспорно, он очень милый мальчик, может быть, преждевременно созревший в смысле чувств, и с восхитительно томными глазами".) Наступившую паузу заполнял Шопен (опус N_40), играемый с невероятной четкостью. У миссис Джехорем было еще довольно привлекательное лицо - здесь, в тени, где на ее золотые волосы ложились отсветы огней, - и в голове Ангела возникла любопытная гипотеза. Толстый слой пудры на этом лице только утверждал мелькнувшее ему видение чего-то бесконечно светлого и милого, что было поймано, потускнело, закостенело, обтянулось жесткой оболочкой. - Вы... - сказал совсем тихо Ангел. - Вы... разлучены... с вашим миром? - Как вы? - прошептала миссис Джехорем. - Этот мир так... холоден, - сказал Ангел. - Так груб. - Он подразумевал мир в целом. - Я чувствую то же, - сказала миссис Джехорем, отнеся его слова к Сиддермортону. - Есть души, которые не могут жить без сочувствующей души, - сказала она, глубокомысленно помолчав. - И бывают минуты, когда чувствуешь свое одиночество в мире. Вступаешь в борьбу против этого всего. Сама смеешься, кокетничаешь, прячешь свою боль... - И надеешься, - сказал Ангел, остановив на ней чудесный взгляд. - Да. Миссис Джехорем (она была гурманом флирта) подумала, что Ангел выполняет, и даже с лихвой, то, что обещала его внешность. (О, несомненно, он ее боготворит!) - Вы тоже ищете сочувствия? - спросила она. - Или, может быть, вы его нашли? - Мне кажется, - молвил Ангел очень нежно и наклоняясь к ней, - мне кажется, что я его нашел. Снова пауза, заполненная опусом N_40. Весьма немолодая мисс Папавер и миссис Пербрайт перешептываются. Леди Хаммергеллоу (подняв лорнет) недружелюбным взором смотрит через всю гостиную на Ангела. Миссис Джехорем и Ангел глубоко, со значением смотрят друг другу в глаза. - Ее зовут, - сказал Ангел (миссис Джехорем наклонилась к нему), - Делией. Она... - Делия! - резко сказала миссис Джехорем, меж тем как страшное недоразумение доходило до ее сознания. - Причудливое имя... Как?.. Не может быть... Неужели маленькая горничная в доме Викария?.. Полонез закончился бравурным пассажем. Ангела крайне удивила внезапная смена выражения на лице миссис Джехорем. - Неслыханно!.. - сказала, опомнившись, миссис Джехорем. - Делать из меня поверенную в интриге со служанкой! Право, мистер Ангел, вы, кажется, хотите быть уж слишком оригинальным. Но тут их разговор неожиданно прервали. Эта подглавка (насколько я помню) самая короткая в книге. Но беспримерность проступка делает необходимым выделить ее. Викарий, надо вам сказать, старался привить своему подопечному все те особенности, какие признаются отличительными для джентльмена. "Никогда не позволяйте даме ничего нести, - объяснял Викарий. - Скажите: "Позвольте мне" - и освободите ее от ноши". "Стойте и не садитесь, пока все дамы не усядутся". "Всегда нужно встать и открыть перед дамой дверь..." - и так далее. (Каждому юноше, имеющему старшую сестру, известен этот кодекс.) И Ангел, не сообразивший перед тем взять у леди Хаммергеллоу чашку, когда она допила чай, протанцевал через всю залу и с поразительным проворством (оставив миссис Джехорем одну в оконной нише), с самым изысканным "Позвольте мне!" перенял чайный поднос у миловидной горничной леди Хаммергеллоу и, услужливо неся его перед нею, исчез за дверью. С невнятным хриплым криком Викарий поднялся с кресла. - Он пьян! - сказал мистер Ратбон-Слейтер, нарушив грозную тишину. - Вот и все. Миссис Джехорем истерически смеялась. Викарий застыл на месте, глядя в пространство. - Ах! Я забыл объяснить ему про слуг! - угрызаясь, сказал Викарий самому себе. - Я думал, про слуг он и сам поймет. - Действительно, мистер Хильер! - с судорогой в голосе, прилагая все усилия, чтобы не утратить власть над собой, проговорила леди Хаммергеллоу. - Действительно, мистер Хильер!.. Ваш гений слишком ужасен. Я должна, действительно должна просить вас, чтобы вы увели его домой. И вот, прерывая завязавшийся в коридоре диалог между напуганной служанкой и Ангелом (полным благих намерений, хоть и крайне gauche), появляется Викарий с пунцово-красным сморщенным личиком, с сумрачным отчаянием в глазах и с галстуком, сбившимся под левое ухо. - Идемте, - сказал он, подавляя волнение. - Идемте отсюда прочь... Я... я опозорен навек! Ангел секунду смотрел на Викария и подчинился кротко и покорно, чувствуя, как на него ополчаются неведомые, но явно грозные силы. Так началась и закончилась карьера Ангела в свете. На последовавшем неофициальном митинге возмущения леди Хаммергеллоу (неофициально) взяла на себя обязанность председателя. - Я глубоко сожалею, - сказала она. - Викарий уверял меня, что это замечательный скрипач. Я и не представляла... - Он был пьян, - сказал мистер Ратбон-Слейтер. - Это было видно по тому, как он возился со своим чаем. - Какое фиаско! - сказала миссис Мергл. - Викарий меня уверял, - сказала леди Хаммергеллоу. - "Человек, которого я приютил, - гениальный музыкант", - говорил он. Его подлинные слова. - Как у него сейчас горят уши, воображаю! - сказал юный Томми Ратбон-Слейтер. - Я старалась, - сказала миссис Джехорем, - не дать ему расшуметься и нарочно подлаживалась к нему. Если бы вы знали, что он мне наговорил, какие вещи! - Пьеса, которую он сыграл... - заявил мистер Уилмердингс. - ...Признаюсь, я не решился высказать ему это прямо в лицо, но, сказать по правде, это было нечто очень расплывчатое. - Просто валял дурака на скрипке, э? - сказал Джордж Хэррингей. - Я сразу подумал, что этого мне не понять. Как, впрочем, и всю вашу утонченную музыку... - Ах, Джордж! - сказала мисс Пербрайт младшая. - Викарий тоже выпил лишнего, судя по галстуку, - сказал мистер Ратбон-Слейтер. - Все это довольно подозрительно. Заметили, как он все беспокоился за своего гения? - Нужно быть очень осторожными, - сказала весьма немолодая мисс Папавер. - Он мне рассказал, что влюблен в горничную Викария, - сказала миссис Джехорем. - Я чуть не расхохоталась ему в лицо. - Викарий никак не должен был приводить его сюда, - решительно сказала миссис Ратбон-Слейтер. НЕПРИЯТНОСТЬ С КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ Таков был бесславный конец первого и последнего появления Ангела в обществе. Викарий с Ангелом шли домой: шли приунывшие черные понурые фигуры в ярком свете солнца. Ангел был глубоко огорчен тем, что огорчен Викарий. Викарий, взъерошенный и на грани отчаяния, то начинал разъяснять Ангелу правила этикета, то ударялся корить самого себя, то предавался мрачным ожиданиям. - Они не понимают, - снова и снова повторял Викарий. - Они будут все так обижены. Не знаю, что и сказать им. Так все смутно, так запутано... А у калитки, на том самом месте, где Ангел впервые увидел, что Делия красива, стоял, поджидая их, Хоррокс, деревенский констебль. Он держал, накрутив на руку, обрывки колючей проволоки. - Добрый вечер, Хоррокс, - сказал Викарий констеблю, когда тот открыл перед ними калитку. - Добрый вечер, сэр, - сказал Хоррокс. И добавил таинственным полушепотом: - Могу я поговорить с вами минутку, сэр? - Конечно, - сказал Викарий. Ангел задумчиво побрел дальше один и, повстречав в прихожей Делию, остановил ее и учинил ей обстоятельный допрос о различиях между служанками и дамами. - Вы меня, конечно, извините за вольность, сэр, - начал Хоррокс, - но тут может выйти неприятность для этого увечного джентльмена, вашего гостя. - Да неужели? - вздохнул Викарий. - Что вы говорите! - Сэр Джон Готч, сэр... Он страх как рассержен, сэр. Так выражается, сэр!.. Но я счел себя обязанным рассказать вам, сэр. Он определенно намерен возбудить дело по поводу вот этой самой колючей проволоки. Определенно намерен, сэр. - Сэр Джон Готч! - сказал Викарий. - Проволока! Не понимаю. - Он попросил меня выяснить, кто это сделал. Мне, конечно, пришлось выполнять свой долг, сэр. Неприятный, разумеется, долг. - Колючая проволока! Долг! Я ничего не понимаю, Хоррокс. - Боюсь, сэр, доказательства неопровержимы. Я тщательно собрал все показания, сэр. - И констебль стал рассказывать Викарию про новый возмутительный проступок гостя из Ангельской Страны. Но нам незачем передавать это объяснение во всех подробностях или приводить последовавшее признание Ангела. (Лично я считаю, что нет ничего скучнее, чем диалог.) Оно показало Викарию характер Ангела в новом аспекте, добавило новую причудливую черту - ангельский гнев. Тенистый проселок; душистые живые изгороди в пятнах солнечного света; по ту и другую сторону - жимолость и вика; и маленькая девочка собирает цветы, забыв о колючей проволоке, что тянется вдоль всей Сиддерфордской дороги, ограждая достоинство сэра Джона Готча от соприкосновения с "невежами" и "презренной толпой". Потом вдруг оцарапанная ручка, жалобный плач - и Ангел, сострадательный, утешающий, ищущий дознаться до сути. Разъяснения сквозь всхлипы и затем нечто совсем неожиданное в Ангеле - взрыв страстного гнева. Ангел яростно набрасывается на колючую проволоку сэра Джона Готча. Колючая проволока безрассудно попрана - она иссечена, прогнута и сломана. Ангел, впрочем, действовал без личной злобы на кого-либо - он просто видел в проволоке безобразное и порочное злое растение, коварно замешавшееся в среду своих собратьев. Из дополнительного допроса, учиненного Викарием Ангелу, вырисовалась такая картина: Ангел один среди произведенных им разрушений, дрожащий, изумленный не самим собою, а некой неведомой силой, вдруг прорвавшейся в нем и толкнувшей его разить и резать. Изумила его и багряная кровь, заструившаяся по пальцам. - Тогда это еще гнусней, - сказал Ангел, узнав от Викария про искусственную природу "растения". - Если бы я увидел человека, который запрятал туда эту глупую злую штуку, чтобы ранить маленьких детей, я бы уж наверно постарался причинить боль ему самому. Никогда до сих пор я не испытывал такого чувства. Право, я уже весь запятнан и окрашен, злобой вашего мира. ...И подумать только, до чего же вы, люди, безумны! Вы поддерживаете законы, разрешающие человеку совершать такие злые поступки. Да, я знаю: вы скажете, это необходимо. По каким-то отдаленным причинам. Но это меня только сильней возмущает. Почему нельзя оценивать поступок сообразно тому, чего он стоит сам по себе, как это делается в Ангельской Стране?.. Таково было происшествие, историю которого Викарий узнал постепенно, получив общие сведения от Хоррокса, а эмоциональную окраску - позднее - от Ангела. Случилось оно накануне музыкального вечера в Сиддермортон-Хаусе. - Вы доложили сэру Джону, кто это совершил? - спросил Викарий. - И сами вы уверены в том? - Вполне уверен, сэр. Не может быть сомнения, что это сделано вашим джентльменом, сэр. Сэру Джону я еще не докладывал. Но я должен ему доложить сегодня вечером. Хоть я и не хотел бы причинять вам неприятность, сэр, как вы, надеюсь, сами понимаете. Таков уж мой долг, сэр. К тому же... - Разумеется, - перебил Викарий. - Разумеется, это ваш долг. А как поступит сэр Джон? - Он страшно возмущен против лица, натворившего это, - посягать вот так на чужую собственность, да еще вроде как бы наплевав на все порядки. Минута молчания. Хоррокс переминался с ноги на ногу. Викарий - с галстуком, съехавшим уже чуть не на загривок (вещь для Викария совершенно необычная), - тупо уставился на носки своих башмаков. - Я подумал, что мне следует рассказать вам, сэр, - повторил Хоррокс. - Да, - выговорил Викарий. - Я вам очень благодарен, Хоррокс, очень! - Он почесал в затылке. - Вы, пожалуй, могли бы... Думаю, так будет лучше всего... Вы вполне уверены, что это сделал мистер Ангел? - Уверен, как сам Шерлок Холмс. - Тогда мне самое лучшее передать через вас сэру Джону письмецо. В тот вечер разговор за обедом у Викария, после того как Ангел рассказал, как было дело, шел о мрачных предметах - о тюрьмах, о сумасшествии. - Теперь уже поздно раскрывать о вас правду, - объяснял Викарий. - Да, впрочем, и невозможно. Я просто не знаю, что и посоветовать. Думаю, нам нужно будет вести себя так, как подскажут обстоятельства. Я в нерешительности... Я разрываюсь пополам. Есть два мира сразу. Если бы ваш ангельский мир был только сном, или если бы наш мир был только сном, или если бы я мог поверить, что какой-то из них или оба они - только сон, ну, тогда для меня все было бы легко. Но вот передо мною настоящий Ангел и настоящий вызов в суд, а как их примирить, я не знаю. Надо бы мне поговорить с Готчем... Но он не поймет. Никто не поймет... - Боюсь, я доставляю вам страшные неудобства. Мое ужасающее незнание вашего мира... - Нет, дело не в вас, - сказал Викарий. - Не в вас. Я чувствую, что вы внесли в мою жизнь нечто необычное и прекрасное. Дело не в вас. Дело во мне самом. Если бы я тверже верил в то или в другое. Если бы я мог безоговорочно принять этот мир и называть вас, как доктор Крумп, неким аномальным феноменом. Так нет же. Ангельское - и вместе земное; земное - и вместе ангельское, как посмотреть! Точно на качелях. ...Однако от Готча ничего хорошего ждать не приходится. Он очень неприятный человек. Всегда и во всем. И теперь я в его руках. Он, я знаю, подает дурной пример. Пьет. Играет. И кое-что похуже. Все же надо отдать кесарево кесарю. И он ратует против отделения церкви от государства... Далее Викарий вернулся к скандалу на приеме у леди Хаммергеллоу. - Вы, знаете, слишком стараетесь докопаться во всем до основ, - повторил он несколько раз. Гость пошел в свою спальню, озадаченный и совсем подавленный. Мир смотрел с каждым днем мрачнее на него и на его ангельские пути. Ангел видел, как огорчен его бедой Викарий, но не представлял себе, как он мог бы ее избежать. Все казалось таким странным и неразумным. Вдобавок его дважды прогнали из деревни, зашвыряв камнями. Он увидел свою скрипку - она лежала на кровати, как он положил ее перед обедом. Чтобы утешиться, он ее взял и начал играть. Но теперь он играл не пленительные видения Ангельской Страны. Железо мира проникло в его душу. Уже неделю он был знаком с болью и отверженностью, с подозрением и ненавистью, и странный, новый для него дух возмущения рос в его сердце. Он играл мелодию, все еще сладостную и нежную, как напевы Ангельской Страны, но отягченную новым звучанием - звучанием человеческого горя и борения; мелодию, то разраставшуюся в нечто подобное вызову, то сникавшую в жалобную грусть. Он играл тихо, играл в утешение самому себе, но Викарий слышал, и все его последние тревоги поглотила смутная печаль - печаль, очень далекая от скорби. И, кроме Викария, Ангела слушал кто-то еще, о ком не думали ни Ангел, ни Викарий. ДЕЛИЯ Она была всего в четырех-пяти ярдах от Ангела - на чердачке, смотревшем на запад. В ее комнатке оконце с ромбическими стеклами было распахнуто. Она стояла на коленях на своем лакированном жестяном сундучке и, облокотясь на подоконник, подперла обеими руками подбородок. Молодой месяц повис над соснами, и свет его, холодный и белесый, мягко ложился на тихо дремавший мир. Свет его падал на ее белое лицо и раскрыл новую глубину в ее мечтательных глазах. Мягкие губы ее разомкнулись, открыв белые зубки. Делия ушла в свои думы, смутные, волшебные, какие бывают у девушек. Это были скорее чувства, чем думы; облака прекрасных, прозрачных эмоций проносились по ясному небу ее сознания, принимая образы, которые менялись и исчезали. В ней была вся та чудесная взволнованная нежность, тихая и благородная жажда самопожертвования, которая живет неизъяснимо в девичьем сердце, живет как будто лишь затем, чтобы тотчас ее растоптали под ногами злого произвола будничной жизни; чтобы запахали обратно в землю, безжалостно и грубо, как фермер вновь запахивает в почву пробившийся на пашне клевер. Она загляделась на лунную тишь еще задолго до того, как Ангел начал играть, глядела в окно и ждала; и вдруг в спокойную, недвижимую красоту серебра и тени вплелась нежная музыка. Девушка не шелохнулась, только губы ее сомкнулись и стали нежнее глаза. Перед тем она думала о странном сиянии, вдруг загоревшемся вокруг склонившегося горбуна, когда он заговорил с нею на закате; о том, как он смотрел на нее тогда, да и раньше не раз; как, случалось, оглядывался на нее, а однажды даже прикоснулся к ее руке. Сегодня перед обедом он заговорил с ней, задавая странные вопросы. А сейчас под его музыку его лицо, казалось, возникло перед ней, как живое, его взгляд, пытливый и ласковый, всматривался в ее лицо, в ее глаза, в нее и сквозь нее - в глубину ее души. Теперь он, казалось, обращался прямо к ней, говорил ей о своем одиночестве и беде. О, эта горесть и это томление! Потому что он в беде! Но как может помочь ему служанка - ему, джентльмену с мягкой речью, который так мил в обращении, который так прекрасно играет на скрипке. Музыка была так сладостна и проникновенна, так близка была думам ее сердца, что она вдруг стиснула ладони, и слезы полились по лицу. Как вам сказал бы Крумп, подобное происходит с людьми только тогда, когда у них не в порядке нервная система. Но если так, то с научной точки зрения влюбленность есть состояние патологическое. Я с прискорбием сознаю, что здесь моя повесть принимает предосудительный характер. Я даже подумал, не извратить ли мне своевольно истину в угоду госпоже читательнице. Но не могу. Я не властен над фактами. То, что делаю, я делаю с открытыми глазами. Делия должна остаться тем, чем она была в действительности, - девушкой-служанкой. Я знаю, что наделив простую служанку - или по меньшей мере английскую служанку - тонкими человеческими чувствами, изобразив ее как-то иначе, нежели говорящей неграмотным языком, я тем самым исключаю себя из разряда респектабельных писателей. В наши дни общение со слугами, хотя бы только в мыслях, - опасное дело. В свое оправдание я могу лишь сказать (хоть это, знаю, будет напрасной попыткой), что Делия была среди служанок редким исключением. Возможно, если провести расследование, то окажется, что по своему происхождению она принадлежала к высшему слою среднего класса; что она создана была из более тонкой глины - из глины высшего слоя среднего класса. И я могу пообещать (возможно, это послужит мне более верным извинением), что в одной из будущих моих работ я восстановлю равновесие и терпеливая читательница получит то, что всеми признано: огромные руки и ноги, безграмотную речь, полное отсутствие фигуры (фигуры бывают только у девушек среднего класса - служанкам они не по средствам), челку (по требованию) и бойкую готовность за полкроны поступиться своим самолюбием. Такова признанная английская служанка, типическая английская женщина (если отнять у нее деньги и воспитание), каковой она предстает перед нами в произведениях современных прозаиков. Но Делия была несколько другой. Я могу только пожалеть об этом обстоятельстве - изменить его я не властен. ДОКТОР КРУМП ДЕЙСТВУЕТ На другое утро Ангел спозаранку спустился в деревню, перелез через изгородь и побрел берегом Сиддера сквозь высокий, по плечи, камыш. Он шел к Бендремской бухте, чтобы поближе поглядеть на море, которое в Сиддермортоне можно видеть только в ясный день с самых высоких холмов Сиддермортон-парка. И вдруг он натолкнулся на Крумпа, который сидел на бревне и курил (Крумп неизменно выкуривал ровно две унции табака в неделю - и курил он неизменно на открытом воздухе). - Приветствую вас! - сказал Крумп своим самым бодрым голосом. - Как наше крыло? - Отлично, - сказал Ангел. - Боль прошла. - Полагаю, вам известно, что вы совершаете правонарушение? - Правонарушение? - переспросил Ангел. - Полагаю, вам не известно, что это значит, - сказал Крумп. - Не известно, - подтвердил Ангел. - Могу вас поздравить. Я не знаю, надолго ли вас хватит, но вы замечательно выдерживаете вашу роль. Я сперва принял вас за сумасшедшего, но вы поразительно последовательны. Ваша поза полного незнания элементарных житейских фактов, сказать по правде, - очень забавная поза. Вы, конечно, допускаете промахи, но крайне редко. Мы с вами, несомненно, понимаем друг друга. Он улыбнулся Ангелу. - Перед вами спасовал бы и Шерлок Холмс. Хотелось бы мне знать, кто вы на самом деле. Ангел улыбнулся в ответ, поднял брови и развел руками... - Кто я, вам понять невозможно. Глаза ваши слепы, ваши уши глухи, ваша душа темна для всего, что во мне есть чудесного. Мне бесполезно говорить вам, что я упал в ваш мир. Доктор взмахнул своею трубкой. - Нет, уж без этих штук. Я не хочу допытываться - у вас, наверно, есть свои причины помалкивать. Только я хотел бы, чтобы вы подумали о душевном здоровье Хильера. Он действительно поверил в эту чушь. Ангел пожал своими съежившимися крыльями. - Вы не знаете, каким он был раньше. Он чудовищно изменился. Он был всегда аккуратный, уравновешенный. Но последние две недели он точно в тумане, у него отсутствующий взгляд. В прошлое воскресенье он проповедовал в церкви без запонок в манжетах, с перекосившимся галстуком, а текстом избрал: "Да не увидят глазами и не услышат ушами". Он в самом деле поверил во всю эту чушь про Ангельскую Страну. Старик на грани умопомешательства. - Вы способны смотреть на вещи только с вашей собственной точки зрения, - сказал Ангел. - А иначе и нельзя. Во всяком случае, мне прискорбно видеть беднягу загипнотизированным, потому что вы, несомненно, загипнотизировали его! Я не знаю, ни откуда вы явились, ни кто вы такой, но я вас предупреждаю: больше я не намерен смотреть, как дурачат бедного Викария. - Но его вовсе не дурачат. Он просто начинает видеть сны о мире, лежащем по ту сторону его познания... - Не выйдет, - сказал Крумп. - Меня вам не одурачить. Вы одно из двух: либо сумасшедший в бегах (чему я не верю), либо шарлатан. Ничего другого предположить нельзя. Как ни мало я знаю о вашем мире, о нашем, думаю, мне кое-что известно. Так вот. Если вы не оставите Хильера в покое, я обращусь в полицию... и если вы не отступитесь от вашей выдумки, запрячу вас в тюрьму, а если будете настаивать, то в сумасшедший дом. Пусть это и не совсем добросовестно, но, клянусь вам, я завтра же объявлю вас душевнобольным, лишь бы удалить вас из деревни... Дело тут не только в Викарии, как вам известно. Надеюсь, ясно? Так что же вы скажете? Напустив на себя вид величественного спокойствия, Крумп достал из кармана перочинный нож и начал ковырять лезвием в чашечке трубки. Пока он произносил свою речь, трубка у него погасла. Минуту оба молчали. Ангел, бледный, смотрел вокруг. Доктор извлек из трубки перегоревший табак и выбросил вон, сложил и сунул в жилетный карман перочинный нож. Он не собирался говорить так категорически, но, как всегда, собственная речь его распалила. - В тюрьму, - сказал Ангел, - в сумасшедший дом! Дайте подумать... - Потом он вспомнил объяснения Викария. - Нет, только не это, - сказал он. Он подошел к Крумпу с расширившимися глазами и простер к нему руки. - Я так и знал, что значение этих слов вам, во всяком случае, известно. Присядьте, - сказал Крумп, кивком головы указав на ближний пенек. Ангел, весь дрожа, сел на пенек и не сводил взгляда с доктора. Крумп вынул кисет. - Вы странный человек, - сказал Ангел. - Ваши убеждения, как... стальной капкан. - Именно, - сказал Крумп. Он был польщен. - Но говорю вам... уверяю вас, так оно и есть: я ничего не знаю или по меньшей мере я не помню, чтобы раньше я что-либо знал об этом мире - до того как очутился в ночной темноте на пустоши у Сиддерфорда. - Где же тогда вы научились нашему языку? - Не знаю. Только говорю вам... Но у меня нет ничего похожего на доказательство, которое могло бы убедить вас. - И вы в самом деле, - сказал Крумп, вдруг круто к нему повернувшись и глядя ему в глаза, - вы в самом деле верите, что до того времени вы вечно пребывали в некоем сияющем небе? - Верю, - сказал Ангел. - Фью-у! - протянул Крумп и разжег трубку. Некоторое время он сидел и курил, уперев локоть в колено, а Ангел сидел и наблюдал за ним. Потом лицо его прояснилось. - Вполне возможно, - сказал он скорее самому себе, чем Ангелу. И снова оба надолго замолкли. - Видите ли, - сказал Крумп, прерывая молчание, - есть такая штука, как раздвоение личности... Человек иногда забывает, кто он, и думает, что он кто-то еще. Бросает дом, друзей, все на свете и начинает жить двойною жизнью. Подобный случай описан в "Природе" месяц тому назад. Человек был иногда англичанином и нормально владел правой рукой, а иногда валлийцем и притом левшой. Когда он бывал англичанином, он не понимал по-валлийски, когда же валлийцем - не понимал по-английски... Гм! Он вдруг повернулся к Ангелу и сказал: "Дом!" Он вообразил, что, может быть, ему удастся оживить в Ангеле какие-то скрытые воспоминания о его забытом детстве. Он продолжал: - Папа, папочка, папуля, отец, папаша, старик; мать, дорогая мама, матушка, мамуся... Не помогает? Над чем вы смеетесь? - Ни над чем, - сказал Ангел. - Вы меня немного удивили, вот и все. Неделю назад этот набор слов меня, вероятно, смутил бы. Минуту Крумп с молчаливым укором глядел на Ангела уголком глаза. - У вас такое искреннее лицо. Вы почти принуждаете меня поверить вам. Вы, несомненно, не заурядный сумасшедший. Если исключить отрыв от прошлого, психика у вас достаточно, по-видимому, уравновешенная. Хотел бы я, чтобы на вас взглянули Нордау, или Ломброзо, или кто-нибудь из сальпетриеровцев [Сальпетриер - парижское убежище для престарелых женщин, а также для нервно- и психически больных]. Здесь у нас в смысле душевных заболеваний совсем мало практики, так мало, что не о чем и говорить. Имеется, правда, один идиот - так он самый жалкий идиот из идиотов! Все прочие психически вполне здоровы. - Возможно, этим и объясняется их поведение, - сказал Ангел задумчиво. - Но, принимая во внимание ваше положение здесь, - сказал Крумп, оставив его замечание без ответа, - я действительно считаю, что вы оказываете на людей дурное влияние. Подобные фантазии заразительны. Дело не только в Викарии. Тут есть еще один человек, по имени Шайн, так он тоже зачудил: целую неделю был в запое и вызывал на драку каждого, кто посмеет сказать, что вы не Ангел. А другой человек, там, в Сиддерфорде, заболел, я слышал, религиозной манией на той же почве. Такие вещи заразительны. Следует ввести карантин для вредных мыслей. Я слышал еще про один случай... - Но что могу я сделать? - сказал Ангел. - Допустим, я (без всякого намерения) приношу вред... - Вы можете покинуть деревню, - сказал Крумп. - Но тогда я только перейду в какую-нибудь другую деревню. - А это меня не касается, - сказал Крумп. - Уходите куда вам угодно. Только уходите. Оставьте этих трех человек - Викария, Шайна и маленькую служанку, - у которых теперь кружатся в голове целые сонмы ангелов... - Как! - сказал Ангел. - Оказаться одному лицом к лицу с вашим миром! Оставить Делию! Не понимаю... Я не знаю даже, как достают работу, и пищу, и кров. Я начинаю бояться людей. - Все фантазии, фантазии, - сказал Крумп, поглядывая на него. - Мания. Ну, довольно мне вас расстраивать, - добавил он вдруг. - Пользы от этого не будет. Ясно одно: так продолжаться не может. - Он вскочил. - До свидания, мистер... Ангел, - сказал он. - Суть дела в том, - говорю вам как врач этого прихода, - что вы оказываете нездоровое влияние. Мы не можем оставить вас у себя. Вы должны покинуть деревню. Он повернулся и широким шагом пошел прямо по траве к большой дороге. Ангел, безутешный, сидел один на пеньке. - Нездоровое влияние, - медленно повторил он, глядя в пространство невидящим взглядом, и попробовал осознать, что это означало. СЭР ДЖОН ГОТЧ ДЕЙСТВУЕТ Сэр Джон Готч был маленький человечек со щетинистыми жидкими волосами и тонким носиком, торчащим на иссеченном морщинами лице; на ногах - тугие коричневые гетры, в руках - хлыст. - Я пришел, как видите, - сказал он, когда миссис Хайниджер закрыла дверь. - Благодарю вас, - сказал Викарий, - я очень вам обязан. Очень обязан! - Рад оказать вам услугу, - сказал сэр Джон Готч (вызывающая поза). - Это дело, - начал Викарий, - эта злополучная история с колючей проволокой, она, вы знаете, действительно... очень злополучная история. Поза сэра Джона Готча стала куда более вызывающей. - Согласен с вами, - сказал он. - Поскольку этот мистер Ангел - мой гость... - Это еще не основание для того, чтобы перерезать мою проволоку, - оборвал сэр Джон Готч. - Никак не основание. - Могу я спросить, кто он такой, ваш мистер Ангел? - спросил сэр Джон Готч со всей резкостью, какую дает заранее принятое решение. Пальцы Викария подскочили к подбородку. Что пользы было говорить об ангелах такому человеку, как сэр Джон Готч! - Сказать вам истинную правду, - сказал Викарий, - тут имеется небольшая тайна. - Леди Хаммергеллоу намекнула мне на это. Лицо Викария стало вдруг пунцовым. - А вы знаете, - сказал сэр Джон Готч почти без передышки, - что он ходит по деревне и проповедует социализм? - Милостивое небо! - сказал Викарий. - Не может быть. - Может! Он хватает за пуговицу каждого встречного и поперечного и спрашивает у них, почему они должны работать, тогда как мы, мы с вами, понимаете, ничего не делаем. Он говорит, что мы должны воспитанием поднимать каждого человека до нашего с вами уровня... Конечно, за счет налогоплательщиков - старая песенка. Он внушал мысль, что мы - то есть, понимаете, мы с вами - нарочно держим этих людей в темноте, пичкаем их всякой ерундой. - Неужели! - сказал Викарий. - Я и понятия не имел. - Он перерезал проволоку в порядке демонстрации, говорю я вам, в порядке социалистической демонстрации. Если мы не примем против него крутых мер, завтра, говорю я вам, у нас будут свалены все изгороди по Флиндерской дороге, а потом пойдут гореть амбары. И по всему приходу перебьют все до последнего эти, черт их побери (извините, Викарий, знаю сам, что слишком привержен к этому словцу)... эти, благослови их небо, фазаньи яйца. Знаю я их, этих... - Социалист! - сказал Викарий, совсем пришибленный. - Я и понятия не имел. - Теперь вы понимаете, почему я склонен притянуть джентльмена к ответу, хоть он и ваш гость. Мне кажется, что он, пользуясь вашей отеческой... - Нет, не отеческой! - сказал Викарий. - Право же... - Извините, Викарий, я оговорился... вашей добротой, ходит и чинит повсюду зло, восстанавливая класс на класс и бедняка на того, кто дает ему кусок хлеба с маслом. Пальцы Викария опять потянулись к подбородку. - Так что одно из двух, - сказал сэр Джон Готч. - Или этот ваш гость покидает наш приход, или я подаю в суд. Мое решение окончательное. У Викария перекосился рот. - Значит, вот так, - сказал сэр Джон, вскочив на ноги. - Если бы не вы, я подал бы в суд немедленно; но поскольку тут замешаны вы, решайте сами: подавать мне в суд или нет? - Видите ли... - начал Викарий в крайнем смущении. - Да? - Нужно кое-что подготовить. - Он бездельник и подстрекатель... Знаю я эту породу. Все же я даю вам неделю сроку. - Благодарю вас, - сказал Викарий. - Я понимаю ваше положение. Я вижу сам, что ситуация становится невозможной... - Мне, разумеется, очень жаль, что я вам доставляю эту неприятность, - сказал сэр Джон. - Неделю? - сказал Викарий. - Неделю, - сказал, выходя, сэр Джон. Проводив Готча, Викарий вернулся, и долгое время он сидел за письменным столом в своем кабинете, погруженный в раздумье. - Одна неделя? - сказал он после бесконечно долгого молчания. - Ко мне явился Ангел, Ангел во славе своей, который оживил мою душу для красоты и восторга, который открыл мои глаза на Страну Чудес и нечто еще более значительное, чем Страна Чудес... а я пообещал избавиться от него через неделю! Из чего же мы, люди, созданы?.. Как я это ему скажу? Он принялся расхаживать взад и вперед по комнате, потом прошел в столовую и остановился у окна, бессмысленно глядя на хлебное поле. Уже накрыт был стол ко второму завтраку. Он вдруг повернулся, все еще грезя наяву, и почти машинально налил себе рюмку хереса. СКАЛА НАД МОРЕМ Ангел лежал на вершине скалы над Бендремской бухтой и смотрел в даль мерцающего моря. Прямо из-под его локтей шел обрыв на пятьсот семь футов вниз, чуть не к самой воде, а там, внизу, парили и кружили морские птицы. Верхняя часть обрыва представляла собой зеленоватую меловую скалу, нижние две трети были горячего красного тона и сплошь исчерчены полосами гипса, а в пяти-шести местах из отвесной стены пробивались ключи и бурлили по ней длинными каскадами. Кипень прибоя белела на кремнистой отмели, а дальше - там, где стлалась тень от одинокого утеса, - вода переливала тысячью оттенков лилового и зеленого, испещренная пятнами и полосами пены. Воздух был напоен солнечным светом, и звоном маленьких водопадов, и медленным шумом моря внизу. Время от времени перед обрывом проносилась бабочка, и стаи морских птиц то садились на выступы, то сновали в воздухе взад и вперед. Ангел лежал, и его покалеченные, съежившиеся крылья горбились на его спине. Он наблюдал за чайками, и галками, и грачами, как они парили и кружили в солнечном свете и то стремительно падали к воде, то взмывали в слепящую синеву неба. Ангел долго лежал так и наблюдал за ними, летающими туда и сюда на развернутых крыльях. Он наблюдал и, наблюдая, вспоминал с бесконечной тоской реки звездного света и с