человек. Он поколебался ровно столько, сколько нужно было, чтобы придать цену своему самопожертвованию, потом направился к капитану Марсенею, кончавшему устанавливать охрану лагеря. - Капитан, на одно словечко, - позвал он. - К вашим услугам, господин депутат, - отвечал офицер, вытягиваясь по-военному. - Капитан, - продолжал Барсак, - мы сейчас оба были неправы, но я больше, чем вы. Я прошу меня извинить. Сделайте честь подать мне руку! Это было сказано с большим достоинством и без всякого унижения, уверяю вас. Господин Марсеней был сильно взволнован. - Ах, господин депутат! - воскликнул он. - Это уж слишком! Я все давно забыл! Они пожали друг другу руки, и я думаю, они теперь лучшие друзья в мире... до новой стычки! Инцидент Барсак - Марсеней закончился ко всеобщему удовлетворению, и каждый вернулся в свое убежище. Я собирался лечь спать, когда заметил, что Сен-Берена, по обыкновению, не было. Уж не вышел ли он из лагеря, несмотря на приказ? Не предупреждая компаньонов по путешествию, я отправился на розыски. Мне удалось сразу же встретить его слугу, Тонгане, который сказал: - Твой искать мусье Аженора? Твой идти тихонько: мы смотреть его исподтишка... Его сильно смешной! Тонгане привел меня на берег речушки, по нашу сторону от линии часовых, и, скрывшись за баобабом, я в самом деле увидел Сен-Берена. Казалось, он был очень занят и держал в пальцах какое-то животное, которое я не мог разглядеть. - Там нтори, - шепнул мне Тонгане. Нтори - это жаба. Сен-Берен широко открыл пасть животного и старался ввести внутрь стальной прутик, утонченный на концах. К середине прутика была привязана крепкая бечевка, другой конец которой он держал. Самое странное, что во время этой операции Сен-Берен, не переставая, испускал душераздирающие вздохи. Казалось, он жестоко страдал, и я ничего не понимал. Наконец я нашел разгадку. Сен-Берен в самом деле страдал, но только из-за того, что ему пришлось подвергнуть несчастную нтори такому варварскому обращению. В то время как он уступал своей рыболовной страсти, его чувствительность протестовала. Потом, закинув жабу среди речных трав, он притаился за деревом с большой палкой в руке. Мы последовали его примеру. Нам не пришлось долго ждать. Почти тотчас же показалось странное животное, похожее на огромную ящерицу. - Твой глядеть, - шептал мне Тонгане, - здоровая гель-тапе! Гель-тапе?.. Доктор сказал мне на следующий день, что так называют одну из пород игуан. Гель-тапе проглотила жабу и хотела вернуться в воду. Почувствовав, что ее держит бечевка, она забилась, и стальные острия вонзились ей в мясо. Она была пой мана. Сен-Берен подтянул животное к себе, поднял палку... Что еще сказать? Палка бессильно опустилась, а Сен-Берен застонал... Один, два, три раза палка угрожающе поднималась; один, два, три раза она безобидно опускалась, сопровождаемая жалобным вздохом. Тонгане потерял терпение. Он выскочил из засады и мощным ударом положил конец нерешительности своего господина и существованию гель-тапе. Сен-Берен испустил еще один вздох, на этот раз удовлетворенный. Тонгане завладел игуаной. - Завтра, - сказал он, - кушать гель-тапе. Мой его жарить. Будет много вкусно! 16 декабря мы встали на рассвете. Сначала мы обогнули деревню, где заметили мало обитателей в этот утренний час. Старый басурман Доло Саррон проводил нас взглядом, и мне показалось, что он сделал по нашему адресу угрожающий жест. В километре оттуда мы пересекли лес из карите, нтаба и банов, о чем нам поведал доктор Шатонней. - Нтаба, - сказал он, - это фикус огромных размеров. Его листья, шириной от двадцати пяти до тридцати сантиметров, употребляются для крыш. Его плоды, созревающие в июне, состоят из трех-четырех больших бобов, купающихся в сладком соке. Туземцы очень их ценят. Мы, европейцы, предпочитаем плод саба, который напоминает нашу вишню. Бан - это род пальмы, его плод, как видите, походит на сосновую шишку. Его ветви употребляют на крыши для хижин, на большие корзины для переноски грузов, какие есть и в нашем караване. Из его листьев плетут шляпы, скатерти, сумки для провизии. Наконец, из высушенных и расколотых ветвей получаются превосходные факелы. Мы все время освещаемся такими факелами. Незадолго до девяти часов тропинку пересекла речка, где кишели, как обычно, кайманы1. А мы должны были перейти ее вброд. Я тогда заметил, что мы впервые попали в такую передрягу. До сих пор мы находили мосты, или вода была едва по щиколотки нашим животным. А на этот раз перед нами была порядочная речка. 1 Кайманы - порода крокодила. К счастью, ее уровень оказался ниже, чем мы предполагали. Он был всего по грудь нашим лошадям, и они перешли без затруднений. Но для ослов это было совершенно другое дело. Едва лишь эти животные, впрочем, сильно нагруженные, достигли середины речки, как дружно остановились. Погонщики напрасно старались подогнать их. Они были нечувствительны как к ободряющим крикам, так и к ударам палки. - Ага! Мой знать!-сказал один из погонщиков.- Их хотеть креститься. - Да, да! - загалдели его товарищи. - Их ждать креститься. Каждый из погонщиков, наклонясь, взял в горсть немного воды и вылил на голову животного, к которому был приставлен, произнося при этом непонятные слова. Господин Тассен объяснил: - Этот обычай ведется здесь с незапамятных времен. На первом же броде, который попадается на пути, обычай требует крестить ослов. Вы увидите, что теперь, когда обряд выполнен, они пойдут вперед без всяких затруднений. Однако это было не совсем так. Было около 30o в тени. Ослам, вероятно, понравилась свежесть воды, и они решили, что ванна будет еще приятнее. После двух-трех радостных прыжков они весело повалились в речку и катались по дну с таким удовольствием, что плохо привязанные грузы начали отрываться. Пришлось их вытаскивать. Погонщики занялись этим с характеризующей их мудрой медлительностью, так что если бы не солдаты капитана Марсенея, мы лишились бы половины нашей провизии, подарков, товаров для обмена, что было бы невознаградимой потерей. Когда Барсак выражал нетерпение и дурное настроение в крепких выражениях и вставлял обидные провансальские словечки по адресу флегматичных погонщиков, к нему приблизился Морилире. - Мани тигуи (начальник), - сказал он сладко,- твой не кричать. 1 Прованс - провинция на юге Франции. - А пусть меня не сердят! Эти скоты утопят у меня на сто тысяч франков товара! - Нет хорошо, - продолжал проводник. - Твой надо много терпеть. Тюки падать, негры ссориться, твой не надо кричать. Их много говорить, но неплохие. Потом много хорошо,.. Может быть, вас не позабавит то, что я рассказываю, хотя все это правда. Отправившись с экспедицией Барсака, я ожидал, что смогу дать необычайный репортаж, посылать живые рассказы о сказочных приключениях. Таинственная сень девственных лесов, борьба с природой, битвы со свирепыми животными, сражения с бесчисленными полчищами негров - вот что носилось передо мной в мечтах. Мне пришлось разочароваться. Наши леса - это заросли, и мы не сталкиваемся ни с какими природными трудностями. А из животных мы только и видим бегемотов да кайманов, правда, весьма многочисленных; к ним надо прибавить стада антилоп и кое-где несколько слонов. Вместо кровожадных негров мы встречаем только друзей, если не считать старого мошенника Доло Саррона. Вот крайне однообразное путешествие. Покинув печальной памяти Даухерико, мы сначала взбираемся на склон, потом спускаемся к Багарейе, в долину Тинкиссо. За отсутствием более интересных наблюдений, я замечаю в этот момент, что Чумуки оставил арьергард и идет в компании с Морилире. Значит, он поссорился с Тонгане? Чумуки и Морилире разговаривают как лучшие друзья в мире. Ну что ж? Тем лучше! Тонгане, кажется, совсем не жалеет о ссоре с товарищем. Идя позади конвоя, он беседует с маленькой Малик и, по-видимому, очень воодушевлен. Начинается идиллия? После деревушки Багарейя нас снова встретили заросли, все более я более желтеющие с наступлением сухого времени года, потом опять равнина, простирающаяся до самого Калкана, которого мы достигли вчера, 23 декабря, и откуда я посылаю эту статью. Днем 22-го, в Курусе, мы перешли Джолибу, которую Тассен не считает Нигером. Но в Канкане мы нашли другую, тоже значительную реку, которая направляется к первой и сливается с ней, кажется, в восьмидесяти километрах к северу. Может быть, эта река, называемая Мило, и есть настоящий, подлинный Нигер? Тассен с довольно презрительным видом уверяет меня, что это не так, но не объясняет почему. Впрочем, мне все равно. А приключения? - спросите вы. Неужели в продолжение этих девяти дней ничего не случилось? Ничего, или почти ничего! Я могу рассматривать свою записную книжку в лупу, но нахожу там только два факта, заслуживающих, чтобы их отметили. Первый незначителен. А второй... Черт побери, я не знаю, что думать о втором. Но, впрочем, сначала расскажу о первом. Три дня спустя после того, как мы оставили Даухерико, мы шли мимо довольно хорошо возделанных полей, - знак того, что приближаемся к деревне. Вдруг туземцы, встречавшиеся нам на дороге, стали выказывать явный страх я пустились в бегство. - Марфа! Марфа! - кричали они, работая ногами. "Марфа" означает ружье на языке бамбара. Мы сначала ие поняли смысла этих восклицаний. Чтобы не пугать негров, капитан Марсеней еще в самом начале путешествия приказал своим людям спрятать ружья в чехлы из бурой кожи, не похожие по форме на оружие. На виду не было ни одного ружья. Откуда же этот ужас негров? Мы напрасно спрашивали себя, когда услышали металлический грохот, сопровождаемый негодующими воплями Сен-Берена. - Мошенники! - яростно кричал он. - Они бросают камни в мой футляр для удочек. Они погнули его. Подождите! Подождите, негодяи! С огромным трудом удалось помешать ему преследовать нападающих, и даже понадобилось вмешательство мадемуазель Морна. Негры, видя, как его красивый никелированный футляр сверкает на солнце, приняли его за ствол ружья. Отсюда и их страх. Чтобы взбежать повторения подобных инцидентов, которые могли вовлечь нас в скверное дело, Барсак попросил Сен-Берена спрятать свою блестящую штуку в багаж, на спину осла. Но упрямого рыболова никак не удавалось убедить; он заявил, что ни за какие блага в мире не расстанется с удочками. Сумели добиться лишь того, что он закутал никелированный футляр в лоскут материи, чтобы скрыть его блеск. Ну и чудак мой друг Сен-Берен! Другой случай произошел в Канкане, куда мы прибыли утром 23-го, с запозданием на двенадцать часов по причине нового бегства Морилире: он исчез 22-го, во время второго дневного привала. Пришлось его ждать до следующего утра, когда наш проводник оказался на посту и занялся отправлением каравана, как будто ничего не случилось. На этот раз он уже никак не мог отрицать своего отсутствия. И Морилире не терял времени на бесполезные отнекивания. Он объяснил, что ему пришлось вернуться на место предыдущей стоянки, где он забыл карты капитана Марсенея. Капитан его крепко выругал, и тем дело кончилось. Я не упомянул бы об этом событии, если бы Сен-Берен не попытался его преувеличить. Мучимый бессонницей в эту ночь, он будто бы видел возвращение нашего проводника и под большим секретом сообщил капитану Марсенею, что Морилире вернулся не с запада, откуда мы пришли, а с востока, то есть со стороны Канкана, куда мы направляемся, и где он не мог искать никаких забытых вещей; следовательно, наш проводник лгал. Такое сообщение, быть может, заслуживало бы внимания, если бы оно исходило не от Сен-Берена. Но Сен-Берен! Он так рассеян, что легко мог спутать запад с востоком. Однако возвратимся к теме. Мы бродили по Канкану: мадемуазель Морна, Барсак, Сен-Берен и я под руководством Чумуки и Морилире. Но я замечаю, что забыл зажечь фонарь и что мне следует начать издалека. Знайте, что в предыдущие дни Морилире не переставал нам надоедать, расхваливая заслуги некоего предсказателя Кеньелалы, живущего в Канкане. Если его послушать, этот Кеньелала обладает удивительным "вторым зрением". Морилире несколько раз настаивал, чтобы мы лично в этом убедились. Бесполезно говорить, что все мы, не сговариваясь, отправляли его прогуляться подальше. Мы не для того приехали в сердце Африки, чтобы обращаться к ясновидцам, пусть даже самым выдающимся. И вот, когда мы гуляли по Канкану, Морилире и Чумуки останавливаются в двух шагах от хижины, не представлявшей ничего особенного. По случайности, которая, по-видимому, была подстроена, мы оказались перед жилищем знаменитого Кеньелалы. Они снова советуют нам посетить его, мы снова отказываемся. Но они не желают признать свое поражение и непоколебимо возобновляют хвалы почтенному колдуну. Зачем нужно Морилире и его товарищу Чумуки, чтобы мы пошли к их Кеньелале? Неужели нравы этой страны настолько "просветились", что наши два бездельника получат комиссионные от их феномена? Быть может, они наняты им привлекать клиентов, как венецианские гондольеры заманивают туристов к фабрикантам хрусталя и кружев? Вот довод в пользу господина Барсака! Два сообщника не унимаются. Они так настаивают, что мы, наконец, уступаем, чтобы только ублаготворите, их. Доставим им это удовольствие, и если они заработают несколько монеток, тем лучше для них. Мы входим в отвратительную, грязную хижину, куда совсем не проникает свет. Кеньелала стоит посреди своего жилища. После того как он пять минут бил себя в грудь и повторял "ини-тили", что означает "добрый день", он садится на циновку и приглашает нас последовать его примеру. Он берет горсть мелкого песку, с помощью маленькой метелки рассыпает его веером. Потом выпрашивает у нас дюжину орехов кола, наполовину красных, наполовину белых, и, бормоча непонятные слова, быстро раскладывает их на песке в виде различных фигур - кругов, квадратов, ромбов, прямоугольников, треугольников, и делает над ними странные знаки, как бы благословляя их. Наконец, он заботливо собирает орехи и протягивает грязную руку, в которую мы кладем плату за предсказание. Теперь нам остается только спрашивать. Он вдохновился. Он будет говорить. Мы должны предложить ему по очереди несколько вопросов, он без промедления будет отвечать. Когда мы кончаем спрашивать, он говорит, в свою очередь, очень живо и быстро, как человек, знающий свое дело. Они невеселы, предсказания нашего мага! Если мы им поверим, - чего, к счастью, не случится, - мы выйдем из его заведения, полные забот и беспокойства. 1 Феномен - непонятное, необычайное явление. Он начинает с меня; я спрашиваю о судьбе того, что для меня всего дороже на свете, - о моих статьях, которые я вам посылаю. - Скоро, - говорит он мне по-арабски, - никто не будет получать от тебя известий. Вот так удача! Но волшебник говорит: "Скоро". Значит, за это письмо я могу быть спокоен. Кеньелала переходит к Сен-Берену. - Ты получишь, - предсказывает он ему, - рану, которая помешает тебе сидеть. Я думаю о крючках. Он опоздал, старый шут. Он блуждает в прошлом, потемки которого ему, без сомнения, осветили Морилире и Чумуки. Теперь очередь мадемуазель Морна. - Тебя поразит удар в сердце, - произносит Кеньелала. Ну, ну! Не глупо! Заметьте, он не уточнил, будет ли рана физической или моральной. Я склоняюсь ко второму предположению и подозреваю, что наши два проводника не без греха и тут. Мадемуазель Морна, очевидно, поняла пророка, как и я, потому что она краснеет. Держу пари, что она думает о капитане Марсенее. Но наш волшебник умолкает, потом смотрит на Бар-сака с угрожающим видом. Ясно, что нам предстоит самое важное предсказание. Он пророчит: - За Сикасо я вижу белых. Для вас это - рабство или смерть. Он очень весел, этот дед. - Белых? - повторяет мадемуазель Морна. - Вы хотите сказать: черных? - Я говорю: белых, - торжественно подтверждает Кеньелала, который симулирует вдохновение самым забавным образом. - Не переходите за Сикасо. Иначе - рабство или смерть. Разумеется, мы принимаем предупреждение иронически. Кого этот гадатель хочет уверить, что на французской земле есть достаточно многочисленная группа белых, которая может быть опасной для такой значительной колонны, как наша? За обедом мы все, не исключая боязливого Бодрьера, много смеялись над этой историей, а потом больше о ней не думали. Но я думал, и думал очень серьезно. В конце концов, ложась спать, я пришел к заключению, что... что... Да вот, судите сами. Запишем сначала условия задачи. Существуют два с половиной факта. Половина факта - это отсутствие Морилире в Тимбо и на последней остановке, перед Канканом. Два факта - предполагаемое отравление ядом "дунг-коно" и зловещие предсказания черного колдуна. Установив это, будем рассуждать. Факт первый. Мыслимо ли, чтобы старшина ничтожной деревушки задумал бессмысленный проект атаковать экспедицию, охраняемую двумястами сабель, и это в Сенегамбии, давно уже занятой нашими войсками, в тридцати пяти километрах от Тимбо, где находится значительный французский гарнизон? Нет, это невероятно. Наоборот, это недопустимо, абсолютно недопустимо. Факт второй. Мыслимо ли, чтобы старый негр, глупый и невежественный, обладал вл*астью читать в будущем? У него нет такой власти, в этом я совершенно убежден. Случай с "дунг-коно" достоверен; по меньшей мере, раз мною доказано, что такой проект не мог быть задуман всерьез, его организовали так, чтобы заставить нас поверить в его реальность. Верно и то, что Кеньелала, предоставленный самому себе и говорящий наугад, сказал бы нам все, что угодно; однако он упрямо предсказывал нам рабство или смерть за Сикасо. Заключение: нас хотят напугать. Кто? Почему? - спросите вы. Кто? - Этого я не знаю. Почему? - Чтобы заставить нас отказаться от путешествия. Мы кого-то стесняем, и этот кто-то не хочет, чтобы мы перешли Сикасо. Теперь о полуфакте Морилире: или он не означает ничего, или, если Сен-Берен не проявил обычной рассеянности, Морилире - сообщник тех, кто пытается остановить наше путешествие. Его настойчивое желание заставить нас побывать у Кеньелалы очень подозрительно, и можно думать, что его подкупили. Надо выяснить этот пункт. Таковы мои заключения. Будущее покажет, основательны они или нет. Поживем - увидим. Амедей Флоранс. В зарослях, день пути от Канкана. 26 декабря. Я добавляю эти строчки к моему позавчерашнему письму, которое Чумуки обязался вам препроводить. То, что случилось этой ночью, необыкновенно. Мы покинули Канкан вчера утром, 25 декабря, и после двух больших переходов, сделав в общем около тридцати километров, расположились лагерем в открытом поле. Местность мало населена. Последняя деревня Дьяк-гана осталась в двадцати километрах позади, и пятьдесят километров отделяют нас от ближайшего поселения Сикоро. В обычный час лагерь спал. Среди ночи мы были внезапно разбужены странным шумом, которого никто из нас не мог объяснить. Это было как бы чудовищное гуденье, похожее на гул паровой машины или, точнее, на жужжанье насекомых, но насекомых гигантских, величиной со слона. По объяснению часовых, необычайный шум донесся с запада. Сначала очень слабый, он постепенно усиливался. В момент, когда мы выскочили из палаток, он достиг наибольшей силы. Страннее всего, что он доносился до нас сверху, с воздуха, с неба. Причина этого шума находилась над нами. Но какова она была? Мы напрасно таращим глаза. Невозможно ничего увидеть: густые тучи скрывают луну, и ночь черна, как чернила. Пока мы бесполезно пытаемся просверлить глазами потемки, гуденье удаляется к востоку, уменьшается, замирает... Но, прежде чем она окончательно замерло, мы слышим другое, которое к нам доносится с запада. Как и первое, это гуденье увеличивается, достигает максимума, постепенно уменьшается и удаляется на восток. Лагерь поражен ужасом. Носильщики лежат лицом к земле. Мы все собираемся около капитана Марсенея. Здесь также Чумуки и Тонгане; пожив около белых, они приобрели некоторую силу духа. Напротив, Морилире я не вижу. Без сомнения, он лежит где-нибудь на брюхе и дрожит от страха... Пять раз рождается ужасающий гул, увеличивается и угасает. Потом ночь возобновляет свое обычное спокойствие и кончается мирно. Утром, это другое дело: когда начали строить колонну, испуганные негры упрямо отказываются идти. Капитан Марсеней в конце концов урезонивает их, и мы трогаемся в путь с трехчасовым запозданием. Чудесное событие этой ночи, естественно, занимает всех, но никто не может его объяснить. Мало-помалу начинают говорить о другом. Прошли около двух километров от оставленного лагеря, как вдруг капитан Марсеней, который едет впереди, замечает что почва изрыта колеями, длиной около полсотни метров, направленными с запада на восток. Эти колеи, глубиной около десяти сантиметров на западной стороне, постепенно сглаживаются к востоку. Их десять, расположенных пятью группами, по две колеи в каждой. Имеют ли они какое-нибудь отношение к шуму этой ночи? Сначала пытаемся ответить: нет. И, однако, у них направление с запада на восток; они соответствуют в числе: пять пар колей, пять последовательных гулов... Итак? Итак, я не знаю. Амедей Флоранс. В СИКАСО Экспедиция Барсака достигла Сикасо 12 января. В шесть недель, делая в среднем по двадцать пять километров в день, она прошла 1 100 километров, отделяющих от берега эту старинную столицу Кенедугу, сделавшуюся впоследствии последней крепостью Самори. "Экспансьон Франсез" перестала получать статьи Амедея Флоранса после третьей, отправленной через два дня после оставления Канкана, и мы не имели бы никаких сведений о путешествии, если бы не записная книжка, в которую искусный репортер ежедневно вносил свои заметки и наблюдения. Автор настоящего рассказа имеет ее перед глазами и будет делать из нее, в случае надобности, обширные заимствования. От Канкана до Сикасо путешествие прошло монотонно, неинтересно. Помимо нескольких шуток насчет рассеянности Сен-Берена и подробного описания незначительных случаев, о которых читатель уже имеет достаточное понятие, Амедей Флоранс ограничивался описанием пути. До Тиолы местность была ровная а начиная с этого городка сделалась гористой. Репортер коротко отметил, что Чумуки, избегая компании своего товарища Тонгане, по-видимому, заключил союз с главным проводником Морилире. Он, впрочем, не рассуждал по этому поводу, да и, в самом деле, вопрос о взаимоотношениях между этими тремя неграми не был настолько важным, чтобы занимать его внимание. По молчанию Амедея Флоранса следовало заключить, что ничего существенного не случилось. Это означало, что ни одно из предсказаний Кеньелалы не начало исполняться ни в малейшей мере, как и следовало ожидать. Амедей Флоранс продолжал составлять свои письма и вручать Чумуки, который гарантировал их аккуратную доставку в Европу; и если, по той или иной причине, это обещание не выполнялось, репортер об этом не знал. Сен-Берен продолжал гарцевать на лошади. Жанна Морна, - мы оставляем ей псевдоним, который, она выбрала, - не получила еще никакой раны в сердце, по крайней мере никакой физической раны. А насчет моральной раны, напротив, выходило, что третье предсказание было ближе всех к выполнению, если принимать его в переносном смысле, как думал Амедей Флоранс. В самом деле, он посвятил две одобрительных строчки все более интимной дружбе между Жанной Морна и капитаном Марсенеем и о растущем удовлетворении, которое молодые люди в ней находили. Что же касается четвертого предсказания, самого серьезного и самого мрачного, ничто, абсолютно ничто не указывало, что какой-нибудь факт может его подтвердить. Экспедиция не была ни уничтожена, ни захвачена в рабство и спокойно продвигалась под охраной двухсот сабель капитана Марсенея. Бе верховые и вьючные животные были в добром здоровье, багаж в хорошем состоянии и при переправах через реки подмокал лишь в малой степени, неизбежной при услугах негров. И в самом деле, рассуждения Амедея Флоранса в конце статьи, отправленной из Канкана, выражавшие его мысли в то время, когда он писал, не оправдались последующими событиями. Никто не устраивал действительных или мнимых покушений на колонну, и никакой другой Кеньелала не встретился на пути, чтобы изрекать угрожающие пророчества. Если даже Амедей Флоранс открыл истину и где-то существовал кто-то, строивший абсурдные планы запугать экспедицию и заставить ее вернуться, то, вероятно, он от них отказался. Вдобавок, сам Амедей Флоранс не имел ясного мнения по этому вопросу на пути в Сикасо. Факты, на которых основывались его рассуждения: более или менее правдоподобная попытка отравить экспедицию ядом "дунг-коно" и зловещие предсказания колдуна-негра, устарели. Хотя еще не прибыли в Сикасо, а предсказанная опасность начиналась только после этой древней столицы, репортер успокаивался со дня на день: настолько ему казалось абсурдным утверждение, что эти безобидные негры, которые время от времени попадались на дороге, рискнут напасть на такой крупный отряд регулярных солдат. Подобным происшествиям не было примера, и только такой тиран, как Самори, силой принуждал эти несозревшие племена воевать. И все-таки Амедей Флоранс, быть может, чересчур успокоился, полагаясь только на солдат капитана Марсенея, так как в Сикасо воинская сила должна была уменьшиться наполовину. В Сикасо, если не забыл читатель, экспедиция Барсака должна была разделиться. Одна часть, под начальством самого Барсака, достигнув Нигера, через Уагадугу, столицу Мосси, возьмет путь к югу и вернется к океану через Бургу и Дагомею. Вторая, под управлением Бодрьера, сразу спустится на юг и направится почти по прямой линии на Гран-Бассам. Разумеется, каждая из частей экспедиции имела право на одинаковую защиту, одинаковый эскорт, сведенный, таким образом, до сотни людей в том и другом отряде. В тот момент, как экспедиция в полном своем составе прибыла в Сикасо, прошло не очень много времени с тех пор, когда эта крепость Самори, взятая штурмом в начале 1898 года войсками полковника Одеу, стала принадлежать Франции. В окрестностях Сикасо страна еще чувствовала следы беспрестанных грабежей, которым подвергал ее тот пагубный торговец невольниками, которого мы украсили, неизвестно почему, пышным именем д'Альмани. Повсюду встречались только сожженные или опустошенные деревни - доказательства перенесенных несчастий. Город Сикасо, - если только позволительно применить это выражение к черному поселению, - находится почти в таком же состоянии, как застал его полковник Одеу. Это - скопление нескольких деревушек, разделяемых возделанными полями; их объединяет ограда, как принято в этих краях, "тата", которая в Сикасо достигает не менее шести метров высоты и восьми метров толщины у основания. Внутри "тата" французская администрация занималась только самыми неотложными делами и, не считая работ по очистке, воздвигла лишь необходимые сооружения, где помещался гарнизон. Этот гарнизон составляли в то время три роты: одна колониальной пехоты и две - сенегальских стрелков под начальством французских офицеров и сержантов. Можно себе представить, с какой радостью встретили экспедицию Барсака молодые офицеры, так давно оторванные от себе подобных! Особенно велика была радость, когда во главе колонны увидели капитана Марсенея, который нашел на этом отдаленном посту несколько лучших своих друзей; эта радость дошла до предела, когда в составе экспедиции обнаружили белую женщину. Знатным посетителям оказали торжественный прием. Развевающиеся по ветру знамена, звуки труб, бой барабанов, триумфальные арки из листвы, восклицания негров, искусно сведенных в толпы, - все было, и даже речь Барсака! Вечером офицеры устроили торжественный пунш, где царило самое непринужденное веселье. На празднике председательствовала Жанна Морна. Можно себе представить, какой успех она имела! Ее окружили, вокруг нее теснились. Вся эта горячая молодежь радостно соревновалась из-за прекрасных глаз соотечественницы, которая принесла в их изгнание луч солнца. Но Жанну Морна не опьянил успех. Среди всех почестей легче всего находили дорогу к ее сердцу те, которые оказывал ей капитан Марсеней, а он на них не скупился. Это предпочтение, которое она проявляла, даже не замечая, было таким невинным, и о нем знали все. Товарищи капитана Марсенея, как истые французы, деликатно и постепенно потушили свой пыл, и один за другим обращались к счастливому капитану со скромными поздравлениями, от которых тот напрасно пытался уклониться. Марсеней опускал глаза, отнекивался, уверял, что он не понимает их речей. Напротив, он-то их хорошо понимал и утопал в блаженстве. Так любовь, которую питали друг к другу Жанна Морна и Марсеней, явилась откровением для них самих. На следующий день начали заниматься вопросом о том, как разделить экспедицию, и внезапно столкнулись с непредвиденными трудностями. Относительно европейцев дело было просто. С Бод-рьером отправлялись Эйрье и Кирье - согласно полученным ими инструкциям - и Тассен - по своему личному вкусу. К Барсаку присоединились Понсен и доктор Шатонней. К ним же примкнул и Амедей Флоранс, так как более длинный путь этой части экспедиции обещал дать обширный репортерский материал. Капитан Марсеней имел приказ: откомандировать в конвой Бодрьера сто своих людей под командой лейтенанта из гарнизона Сикасо, самому же с другой сотней присоединиться к Барсаку. Приученный к дисциплине, он был очень смущен и с тоскою спрашивал себя, к какой части присоединятся Жанна Морна и Сен-Берен. Какой вздох облегчения, когда молодая девушка объявила, что она сопровождает Барсака! И какой вздох разочарования последовал за первым, когда Жанна прибавила, что она и Сен-Берен ненадолго останутся с почтенным депутатом Юга и намерены покинуть его через несколько переходов, чтобы продолжать собственные исследования севернее. Среди офицеров поднялся всеобщий шум возмущения. Не было ни одного, кто не порицал бы девушку за такой неблагоразумный проект. Как! Одна, без эскорта она рискует углубляться в эти почти неизведанные области, куда не проникала даже французская армия? Ей доказывали, что такое путешествие невыполнимо, что она рискует жизнью, в лучшем же случае старшины деревень не позволят ей пройти. Ничто не помогало. Жанна Морна оставалась непоколебимой, и даже капитан Марсеней не мог на нее повлиять. - Вы теряете время, - смеясь заявила она. - Вы лишь застращаете дядюшку, который выкатывает вон там испуганные глаза. - Я?! - запротестовал Аженор, захваченный врасплох. - Да, вы! - подтвердила Жанна Морна. - Вы умираете от страха, это видно. Значит, на вас повлияли все эти предсказатели несчастья? - На меня?! - снова повторил бедный Сен-Берен. - Чего вы боитесь, племянник? - спросила Жанна с величавым видом. - Ведь я буду с вами! - Но я не боюсь! - возражал Сен-Берен, разъяренный тем, что к нему были привлечены все взгляды. Жанна Морна обратилась к собеседникам. - Я покинула Европу с целью пересечь Хомбори и достигнуть Нигера в вершине петли у Гао. Я пересеку Хомбори и достигну Гао. - А туареги ауэлиммидены, которые занимают в этой области оба берега Нигера? - Я смеюсь над туарегами, - ответила Жанна Морна, - я пройду среди них. - Но почему Гао, а не какой-либо иной пункт? Какая могущественная причина заставляет вас направиться именно туда, раз вы путешествуете для удовольствия? - Мой каприз! - ответила Жанна Морна. Раздались аплодисменты. Офицеры нашли, что ответ вполне во французском духе. - Это, в самом деле, могущественный мотив, - провозгласил комендант Вергез. - Каприз хорошенькой женщины это ultima ratio1, и мы не будем спорить, 1 ultima ratio (лат.) - высший довод. Когда закончилось распределение официального и полуофициального персонала экспедиции, оставалось распределить низший, что казалось легким. Десять ослов, пять погонщиков и десять носильщиков, принадлежавших Жанне Морна и Сен-Берену, естественно, следовали за теми, кто их нанял. Остальных погонщиков, носильщиков и вьючных животных разделили на две неравные группы: более многочисленная должна присоединиться к той из двух экспедиций, которой предстоит более долгий путь, то есть к экспедиции Барсака, и у нее же должен был остаться проводник Морилире. Все без возражений с этим согласились. Но когда дошло до осуществления этой комбинации, начались затруднения. При первых же словах, сказанных на этот счет, Морилире заявил решительный отказ, и его не могли образумить никакие доводы. По его словам, он нанимался только до Сикасо, и ничто в мире не заставит его идти дальше. Напрасно настаивали; напрасно употребляли всякие средства, включая запугивание, от Морилире только удалось добиться согласия сопровождать экспедицию Бодрьера. А убедить упрямого негра идти на восток с Барсаком оказалось невозможным. Вдобавок ко всему этому появились такие же затруднения с погонщиками и носильщиками; за исключением нанятых Жанной Морна и ее племянником, они единодушно отказались идти дальше Сикасо. Просьбы, обещания, угрозы - все было бесполезно. Точно столкнулись со стеной; пришлось отказаться от мысли переспорить их, Стали искать нового проводника и других слуг. Не стоило большого труда набрать слуг, но несколько дней прошло, прежде чем нашли проводника-туземца, внушающего некоторое доверие. Это был негр лет 35-40 по имени Бала Конере, уроженец Ньелы, из поселка Фол-лона, расположенного на пути экспедиции Бодрьера, но знакомого с некоторыми местностями в Мосси. Этот Бала Конере был нанят. И сейчас же резкая перемена с Морилире. Равнодушно, даже насмешливо наблюдавший бесплодные поиски своих начальников, он сразу изменил позицию, как только поиски увенчались успехом. Он смиренно просил у Барсака прощения за упрямство, объясняя его страхом, и предложил сопровождать экспедицию до Уагадугу и Дагомеи, как и нанимался. Сразу исчезло и сопротивление погонщиков и носильщиков, объявивших, что они готовы следовать за своим проводником, куда бы он их ни повел. Это внезапное единодушие с очевидностью показало, что Морилире был единственным виновником неожиданной стачки, и на мгновение явилась мысль отклонить его запоздалые предложения. Но было выгодно воспользоваться услугами испытанного персонала и проводника, уроженца страны, которую нужно было пересечь, поэтому на проделки Морилире закрыли глаза. Решили, что Бала Конере поступит к Бодрьеру с меньшей .частью прежнего персонала, к которому присоединят несколько новых носильщиков, а за Барсаком остается Морилире и большая часть старых погонщиков и носильщиков. Все эти колебания и перемены потребовали значительного времени. Войдя в Сикасо 12 января, Бодрьер и Барсак могли его покинуть только 21-го. В этот день, на рассвете, роты снова выстроились под оружием; они выровняли ряды под командованием своих офицеров в парадной форме. Снова развевались по ветру знамена, снова гремели трубы. Экспедиция Барсака первой, экспедиция Бодрьера второй прошли среди двух рядов солдат. Колонна тронулась за ними и проводила до ограды. Там, за "тата", обменялись приветствиями. Офицеры гарнизона высказывали пожелания счастливого путешествия, а Барсак и Бодрьер не без живого волнения пожали друг другу руки. Пока отряд возвращался в свои казармы, два каравана тронулись в путь, каждый в свою сторону. Бодрьер со своим эскортом удалился в направлении к югу. Барсак, Понсен, доктор Шатонней, Амедей Флоранс, Жанна Морна и Сен-Берен, окруженные сотней всадников под командой капитана Марсенея, повернули налево и исчезли на востоке. Но этим почти одинаковым колоннам была предназначена совершенно различная судьба. Если первой не предстояло встретить на своем пути никакой опасности, никакой серьезной трудности, не так получилось со второй. Бодрьер мирно выполнил свое назначение, без труда собрал все данные для отчета, которого ждала от него Палата депутатов, и, наконец, прибыл в Гран-Бассам почти в намеченный срок. Зато судьба захотела, чтобы с Барсаком и его друзьями случились события самые необыкновенные и ужасные, какие только можно вообразить. И вот почему, пренебрегая мелкими событиями, отметившими спокойный путь Бодрьера, этот рассказ отныне прикован исключительно к той части экспедиции, которая удаляется на восток и под предводительством проводника Морилире все дальше уходит в глубь черной страны. МОРИЛИРЕ (Из записной книжки Амедея Флоранса) 22 января. Прошло два дня, как мы покинули Сика-со, а у меня впечатление, что дела идут неладно. Я повторяю, это только впечатление, но мне кажется, что настроение у наших слуг хуже, что погонщики .проявляют еще меньше усердия и сильнее замедляют шаг ослов, если только это возможно, и что носильщики утомляются быстрее и требуют более частых остановок. Быть может, это моя фантазия, и я нахожусь под влиянием предсказаний Кеньелалы из Канкана. Нет ничего невероятного в том, что эти почти забытые предсказания приобрели некоторый вес с тех пор, как мы покинули Сикасо и наш конвой уменьшился наполовину. Боюсь ли я? Почему бы и нет! Или, скорее, если я и боюсь, то только того, что глупец Кеньелала не одарен "вторым зрением", а просто бестолково повторял свой урок. Чего я хочу? Приключений, приключений и еще. раз приключений, которые я превратил бы в хороший отчет. Да, я жду настоящих приключений. 23 января. Я продолжаю настаивать, что мы ползем, как караван черепах. Правда, природа местности не способствует быстрому продвижению. Только подъемы да спуски. И все же скверные намерения наших негров мне кажутся несомненными. 24 января. Что я говорил? Вечером мы прибыли в Кафеле, Мы сделали в четыре дня пятьдесят километров. Двенадцать километров в день - это неплохо как рекорд. 31 января. Ну! Он побит, этот рекорд! Мы употребили шесть дней, чтобы пройти следующие пятьдесят километров. Итого: сто километров в десять дней! И вот мы в маленькой деревушке Кокоро. Прошу вас поверить, что я не нанял бы там дачу - провести лето на берегу моря. Какая дыра! Оставив три дня назад деревню Нгана - кой черт выдумывает эти имена?! - и преодолев последний достаточно крутой подъем, мы спустились в долину, по которой сейчас идем. Горы на западе, севере и юге. Перед нами, на востоке, равнина. К довершению несчастья, мы задержались на некоторое время в Кокоро. Это не потому, что мы были там пленниками; наоборот, старшина деревни, некий Пинтье. Ба, - наш сердечный друг. Но... Но я чувствую, что литературные правила требуют начинать с самого скучного. Поэтому я быстро набросаю несколько этнографических заметок, прежде чем продолжать мой рассказ. В Кокоро начинается страна бобо. Название скорее смешное, но жители не так смешны: настоящие скоты. Несколько слов об этих скотал. Мужчины, в большинстве достаточно хорошо сложенные, совершенно нагие. Старики носят вокруг бедер повязку, называемую "била". Старухи заменяют "била" пучком листьев внизу живота: это кокетливее. Некоторые молодые люди, законодатели мод, используют "била", украшая ее позади хвостом из бумажной материи, собранной на конце пучком. Это последний кр