цветами радуги. В этом месте Уаикато течет по зыбкому ложу, непрерывно кипящему под действием подземного огня. Невдалеке, к востоку от реки, на берегах озера Роторуа, ревут горячие ключи и дымящиеся водопады Ротомахана и Тетарата, исследованные некоторыми отважными путешественниками. Вся местность изобилует гейзерами, кратерами и сопками. Через них извергается избыток газов, не находящий исхода через узкие кратеры Тонгариро и Вакари, двух действующих вулканов Новой Зеландии. Две мили пироги плыли под сводом серных испарений, клубившихся над водой; внезапно, на смену серному облаку, повеяло струей чистого, свежего воздуха, который принес облегчение задыхавшимся пленникам. Район серных источников остался позади. До Конца дня пироги благодаря могучим усилиям гребцов преодолели еще две стремнины - Гипапатуа и Таматеа. Вечером Кай-Куму остановился на ночлег в сотне миль от слияния Вайпы и Уаикато. Река, которая до сих пор, закругляясь, текла к востоку, с этого места вливалась в озеро Таупо, как огромный водопад в бассейн. На следующее утро на правом берегу реки показалась гора. Жак Паганель, справясь по карте, выяснил, что это гора Таубара вышиной в три тысячи футов. В полдень вся вереница пирог вплыла в озеро Таупо через один из рукавов реки. Туземцы восторженно приветствовали лоскут, развевавшийся на крыше хижины, - то был их национальный флаг. 11. ОЗЕРО ТАУПО В доисторические времена в центре Новозеландского острова вследствие обвала земной коры образовалась бездонная пропасть длиной в двадцать пять миль и двадцать шириною. Воды, стекавшие с окрестных гор в эту огромную впадину, постепенно превратили ее в озеро, но в озеро-бездну, ибо до сих пор ни один лот не смог промерить его глубины. Таково это необычное озеро, носящее название Таупо, лежащее на высоте тысячи двухсот пятидесяти футов над уровнем моря и окруженное горами высотой в две тысячи восемьсот футов. К западу - громадные остроконечные скалы, на севере - несколько отдаленных вершин, поросших невысоким лесом, на востоке - широкий отлогий берег, по которому вьется дорога и где меж зеленых кустов красиво поблескивают пемзовые камни; к югу, за линией леса, высокие конические вершины вулканов. Таков величественный ландшафт, окаймляющий это огромное водное пространство, где свирепствуют бури, не уступающие в ярости океанским циклонам. Вся эта местность кипит и клокочет, словно колоссальный котел, подвешенный над подземным огнем. Земля дрожит, и кора ее, словно корка перестоявшегося в печи пирога, во многих местах трескается, и оттуда вырываются пары, и, конечно, все это плоскогорье рухнуло бы в пылающее под ним подземное горнило, если бы скопившиеся пары не" находили себе выхода на расстоянии двадцати миль от озера через кратеры вулкана Тонгариро. Этот увенчанный дымом и огнем вулкан возвышался над мелкими огнедышащими сопками и был виден с северного берега озера. Тонгариро принадлежит к сложной орографической системе. Позади него одиноко высится среди равнины другой вулкан, Руапеху, коническая вершина которого теряется среди облаков на высоте девяти тысяч футов. Ни один смертный никогда не ступал на его неприступную вершину, ни один человеческий взор не проникал в глубину его кратера, тогда как на протяжении последних двадцати лет трое исследователей - Бедвиль, Дисон и Гохштеттер - трижды производили измерение его более доступных вершин. С этими вулканами связано множество легенд, и при иных обстоятельствах Паганель не преминул бы поведать своим товарищам хотя бы легенду о ссоре из-за женщины двух друзей и соседей, Тонгариро и Таранаки. Тонгариро, вспыльчивый, как всякий вулкан, вышел из себя и ударил Таранаки. Тот, избитый и униженный, убежал, обронив по дороге в долине Вангани две вершины, добрался до берега моря, где возвышается теперь совсем одиноко под именем Эгмонт. Но сейчас ни географ не был склонен рассказывать, ни друзья слушать его. Молча разглядывали они северо-восточный берег озера Таупо, куда забросила их злая судьба. Миссия, основанная достопочтенным Грасом в Пукаве, на западном побережье озера, более не существовала. Война изгнала из этих краев проповедника. Пленники были тут одни во власти жаждущих мести маорийцев, и как раз в той части острова, куда никогда не заглядывали миссионеры. Кай-Куму на пироге пересек бухточку, обогнул острый мыс, вдающийся далеко в озеро, и причалил к восточному берегу, у подошвы первых отрогов Манго - горы вышиной более чем в две тысячи футов. Здесь раскинулись поля формиума, драгоценного новозеландского льна. У туземцев он зовется _харакек_. В этом полезном растении ни одна часть не пропадает даром. Цветы дают превосходный мед. Стебли - клейкое вещество, заменяющее воск и крахмал. Еще более полезны листья: из свежих делают бумагу, из сухих - трут. Разрезанные вдоль стебли идут на веревки, канаты и сети. Из расчесанных волокон ткут одеяла, циновки, плащи и передники. Ткань из новозеландского льна, окрашенная в красный или черный цвет, идет на одежду самых элегантных маорийцев. Этот драгоценный новозеландский лен встречается повсеместно на обоих островах: на морском побережье и по берегам озер и рек. Дикие кусты его покрывают целые поля. Его красно-коричневые цветы, напоминающие цветы агавы, во множестве выглядывают из зеленой гущи длинных, острых, как клинки, листьев. Красивые птицы нектарии, завсегдатаи полей формиума, стаями летали над ними, наслаждаясь медовым соком цветов. В озере полоскались, уже ручные, утки, черные с серыми и зелеными пятнами. В четверти мили, на крутом откосе горы, виднелся "па" - неприступная крепость маорийцев. Пленников одного за другим высадили из пироги и, развязав им руки и ноги, повели в крепость. Тропинка вилась по зарослям формиума, затем - через пышно разросшуюся рощицу. Здесь росли _кайкатеа_ с неопадающими листьями и красными ягодами, и _австралийские драцены_, называемые туземцами ти, и _гуйус_, ягодами которых пользуются для окраски материй в черный цвет. При приближении пленников и воинов стаи крупных голубей с оперением, отливающим металлом, стаи совиных попугаев пепельного цвета и целая масса скворцов с красноватым хохолком взвились в воздух и улетели вдаль. Пройдя довольно большое расстояние, Гленарван, леди Элен, Мери Грант и их спутники вошли в "па". Эта крепость была обнесена тремя поясами укреплений. Первый, наружный, представлял собой частокол из крепких кольев футов в пятнадцать вышиной; второй пояс был из таких же кольев; третий, внутренний, представлял собой ивовую ограду, с проделанными в ней бойницами. Внутри "па" виднелось несколько своеобразных маорийских построек и около сорока симметрично расположенных хижин. Ужасное впечатление произвели на пленников мертвые головы, "украшавшие" колья второго частокола. Леди Элен и Мери отвернулись больше от отвращения, чем от страха. Эти головы принадлежали павшим в боях враждебным вождям. Географ признал это по глазным впадинам, лишенным глаз. Головы препарируются индейцами следующим образом: из них выскабливают мозги и удаляют кожные покровы, носы укрепляют маленькими дощечками, ноздри начиняют льном, рты и веки сшивают, и все коптят в продолжение тридцати часов. Препарированные, они не портятся и, сохраняясь очень долго, являются трофеями победителей. Нередко маорийцы сохраняют таким же образом и головы своих вождей, но в таком случае глаза остаются неприкосновенны в своих глазных впадинах и словно смотрят на вас. Новозеландцы с гордостью показывают эти останки. Они вызывают восхищение молодых вождей, и в честь этих останков происходят пышные церемонии. Но в крепости Кай-Куму торчали лишь вражьи головы, и среди них, несомненно, немалую долю составляли черепа английские. Жилище Кай-Куму находилось в глубине "па", среди нескольких других хижин, которые принадлежали туземцам не столь высокого ранга. Перед его хижиной расстилалась большая открытая площадка, которую европейцы, пожалуй, назвали бы военным плацем. Жилище вождя было построено из кольев, оплетенных ветвями, внутри оно было обито циновками из формиума. Оно имело двадцать футов в длину, пятнадцать - в ширину, десять - в вышину, иными словами, заключало в себе три тысячи кубических футов - помещение вполне достаточное для новозеландского вождя. В постройке имелось только одно отверстие, служившее дверью, оно было завешено плотной циновкой. Крыша выдавалась над дверью выступом, на котором имелось углубление для хранения дождевой воды. На концах стропил вырезано было несколько фигур. Портал радовал взор гостей резными изображениями веток, листьев, символических фигур чудовищ, множеством своеобразных орнаментов, вышедших из-под резцов туземных мастеров. Глинобитный пол возвышался на полфута над уровнем окружающей почвы. Тростниковые решетки и матрацы из сухого папоротника, покрытые циновками из тонких и гибких листьев "тифы", служили ложем. Посредине хижины виднелась яма, обложенная внутри камнями: она заменяла очаг. Отверстие в крыше служило трубой. Когда из очага валил густой дым, то в конце концов его вытягивало в это отверстие, предварительно изрядно закоптив стены. Рядом с хижиной Кай-Куму находились склады, в которых хранились запасы вождя - его урожай формиума, картофеля и съедобного папоротника. Тут же помещались очаги, на раскаленных камнях которых готовилась пища дикарей. Подальше, в небольших загонах, содержались свиньи и козы, эти редко встречающиеся здесь потомки завезенных некогда капитаном Куком домашних животных. Там и сям бегали собаки в поисках скудной пищи. Видимо, маорийцы не слишком-то заботились о животных, мясом которых питались. Гленарван и его спутники стояли у какой-то пустой хижины, разглядывая все это, в ожидании, когда вождю заблагорассудится дать о них какое-либо распоряжение. Тем временем толпа старух продолжала осыпать их бранью. Эти ведьмы, сжимая кулаки, подступали к "проклятым европейцам", выли и угрожали им. Несколько английских слов, сорвавшихся с их толстых губ, дали понять, что они требуют немедленной мести. Среди этих воплей и угроз леди Элен оставалась наружно спокойной, сохраняя полное хладнокровие, и героически держала себя в руках, не желая еще сильней встревожить мужа. Бедняжка Мери была близка к обмороку. Джон Манглс поддерживал ее, готовый отдать за нее жизнь. Его товарищи по-разному относились к этому граду брани и угроз: одни, подобно майору, оставались равнодушны, другие, как Паганель, едва сдерживали себя. Гленарван, желая избавить жену от натиска этих старых мегер, направился к Кай-Куму и, указывая на эту отвратительную толпу, сказал: - Прогони их. Маорийский вождь пристально взглянул на пленника, не удостоил его ответом, но, повернувшись к ревущим старухам, жестом велел им замолчать. Гленарван наклонил голову в знак благодарности и, не торопясь, вернулся к своим. В это время в "па" собралось человек сто новозеландцев: тут были и старики, и люди зрелого возраста, и юноши. Одни, мрачные, но спокойные, ожидали распоряжения Кай-Куму, другие предавались неистовому горю, оплакивая родственников или друзей, павших в последних боях. Из всех маорийских вождей, восставших по призыву Вильяма Томсона, лишь один Кай-Куму вернулся живым на берега своего озера, он первый оповестил свое племя о поражении, нанесенном повстанцам на равнинах нижнего течения Уаикато. Из двухсот воинов, выступивших под его начальством защищать родную землю, вернулось всего пятьдесят. Правда, некоторые из сражавшихся попали в плен к англичанам, но скольким воинам, распростертым на поле брани, уже не суждено было вернуться в родные места! Этим объяснялось глубокое отчаяние, охватившее туземцев по возвращении Кай-Куму. Слух о последней битве еще не доходил до них, эта весть поразила всех как громом. У дикарей душевное горе выражается обычно во внешних проявлениях. И вот родичи и друзья погибших воинов, особенно женщины, раздирали себе лицо и плечи острыми раковинами. Струилась кровь, смешиваясь со слезами. Чем сильнее скорбь, тем глубже ранение. Страшно было смотреть на этих окровавленных, обезумевших новозеландок. Отчаяние туземцев усугублялось еще одним обстоятельством, имевшим большое значение в их глазах: мало того, что их родич или друг погиб, но они не могли захоронить его прах в семейной могиле. А согласно верованиям маорийцев для загробной жизни необходимо, чтобы останки хранились у родственников. Туземцы кладут в удупа, что значит "обитель славы", не тленное тело, но кости, которые предварительно тщательно очищают, скоблят, полируют и даже покрывают лаком. Эти усыпальницы украшают деревянными статуями, на которых с точностью воспроизводят татуировку покойного. А теперь могилы будут пусты, не будут свершены погребальные обряды, и кости убитых будут глодать дикие собаки или они будут истлевать непогребенные на поле боя. Эти мысли увеличивали отчаяние. К угрозам женщин присоединились теперь, по адресу европейцев, проклятия мужчин. Брань усилилась, жесты стали более угрожающими. Крики могли смениться насилием. Кай-Куму, видимо боясь, что будет не в силах обуздать фанатиков племени, приказал отвести пленников в святилище, расположенное на другом конце "па", на площадке, заканчивающейся обрывом. Это святилище представляло собой хижину, примыкавшую к краю скалы в сто футов вышины. В этом священном доме туземные жрецы - _арики_ - обучали новозеландцев религии. В этой просторной, со всех сторон закрытой хижине хранилась изысканная, священная пища, которую в лице своих жрецов поглощал бог Мауи-Ранга-Ранги. Здесь, почувствовав себя временно в безопасности от ярости туземцев, пленники растянулись на циновках из формиума. Леди Элен, обессиленная и измученная, склонилась на грудь к мужу. Гленарван крепко обнял ее. - Мужайся, дорогая Элен, - повторял он. Как только за пленниками заперли дверь, Роберт, взобравшись на плечи к Вильсону, умудрился просунуть голову в щель между крышей и стеной, на которой развешаны были амулеты. Отсюда ему видно было все как на ладони до самого дворца Кай-Куму. - Они собрались вокруг вождя, - прошептал мальчик. - Они машут руками... завывают... Куй-Куму хочет говорить... Роберт молчал несколько минут, а затем продолжал: - Кай-Куму что-то говорит... Дикари успокаиваются... Они слушают его... - Очевидно, вождь, покровительствуя нам, преследует какую-то личную цель, - заметил майор. - Он хочет обменять нас на вождей своего племени. Но согласятся ли его воины на такой обмен? - Да, - снова раздался голос мальчика, - они повинуются... расходятся... Одни входят в свои хижины... другие покидают крепость... - Это действительно так? - воскликнул майор. - Да, мистер Мак-Наббс, - ответил Роберт, - около Кай-Кума остались только воины, бывшие в его пироге... А! Один из них идет к нам... - Слезай, Роберт! - приказал Гленарван. В эту минуту Элен, выпрямившись, схватила мужа за руку. - Эдуард, - сказала она твердым голосом, - ни я, ни Мери Грант не должны живыми попасть в руки дикарей! И, говоря это, она протянула Гленарвану заряженный револьвер. Глаза Гленарвана сверкнули радостью. - Оружие! - воскликнул он. - Да! Маорийцы не обыскивают своих пленниц. Но это оружие, Эдуард, не для них, а для нас. - Спрячьте револьвер, Гленарван, - поспешно сказал Мак-Наббс. - Еще не время. Револьвер исчез под одеждой Эдуарда. Циновка, которой был завешен вход в хижину, поднялась. Вошел какой-то туземец. Он знаком предложил пленникам следовать за ним. Гленарван и его товарищи, держась один возле другого, прошли через площадь и остановились перед Кай-Куму. Вождя окружали наиболее видные воины его племени. Среди них виднелся маориец, чья пирога присоединилась к пироге Кай-Куму при впадении Похайвены в Уаикато. Это был человек лет сорока, мощного сложения, с угрюмым, свирепым лицом. Его имя было Кара-Тете, что на новозеландском языке значит "вспыльчивый". По изяществу его татуировки видно было, что он занимает высокое положение среди своего племени, и сам Кай-Куму выказывал ему известное почтение. Однако наблюдательный человек понял бы, что между этими двумя вождями существует соперничество. От внимания майора не ускользнуло, что влияние, которым пользовался Кара-Тете, возбуждало недобрые чувства в Кай-Куму. Оба стояли во главе крупных племен, населявших берега Уаикато, и оба обладали равной властью. И хотя Кай-Куму улыбался во время этого разговора, глаза его выражали глубокую неприязнь. Кай-Куму начал допрашивать Гленарвана. - Ты англичанин? - спросил он. - Да, - не колеблясь ответил тот, понимая, что эта национальность облегчит обмен. - А твои спутники? - продолжал Кай-Куму. - Мои спутники такие же англичане, как и я. Мы - путешественники, потерпевшие кораблекрушение. И если тебе интересно знать, то прибавлю, что никто из нас не принимал участия в войне. - Это не важно! - грубо заметил Кара-Тете. - Все англичане - наши враги. Твои земляки захватили наш остров! Они сожгли наши селения! - Они неправы, - сказал серьезно Гленарван. - Я говорю тебе это не потому, что я в твоей власти, а потому, что таково мое мнение. - Слушай, - продолжал Кай-Куму, - Тогонга, верховный жрец нашего бога Нуи-Атуа, попал в руки твоих братьев - он пленник пакекас [европейцев]. Наш бог велит нам выкупить его. Я хотел бы вырвать твое сердце, хотел бы, чтобы твоя голова и головы твоих товарищей навеки повисли на столбах этой изгороди... но Нуи-Атуа изрек свое слово! И говоря это, Кай-Куму, до сих пор прекрасно владевший собой, задрожал от гнева, и лицо его перекосилось от ярости. Но через несколько минут, овладев собой, он снова заговорил: - Как ты думаешь, согласятся ли англичане обменять на тебя нашего Тогонга? Гленарван не сразу ответил, а молча, внимательно вглядывался в маорийского вождя. - Не знаю, - проговорил он наконец. - Отвечай, - продолжал Кай-Куму, - стоит ли твоя жизнь жизни нашего Тогонга? - Нет, - ответил Гленарван. - Я не вождь и не священнослужитель среди своих. Паганель, пораженный этим ответом, изумленно глядел на Гленарвана. Кай-Куму, казалось, был тоже удивлен. - Итак, ты сомневаешься? - спросил он. - Я не знаю, - повторил Гленарван. - Значит, твои не согласятся обменять тебя на нашего Тогонга. - На одного меня - нет, а на всех - быть может. - У нас, маорийцев, принято менять голову на голову. - В таком случае, начни с того, что предложи обменять своего жреца на этих двух женщин, - предложил Гленарван, указывая на леди Элен и Мери Грант. Элен рванулась к мужу, но майор удержал ее. - Эти две женщины, - продолжал Гленарван, почтительно склоняясь перед Элен и Мери Грант, - занимают высокое положение в своей стране. Вождь холодно посмотрел на своего пленника. Злая усмешка промелькнула на его губах, но он тут же подавил ее и ответил, еле сдерживаясь: - Неужели ты надеешься обмануть Кай-Куму словами, проклятый европеец? Ты думаешь, что Кай-Куму не умеет читать в человеческих сердцах? - Вождь указал на Элен: - Вот твоя жена! - Нет, моя! - вскричал Кара-Тете и, оттолкнув прочих пленников, положил руку на плечо побледневшей леди Элен. - Эдуард! - крикнула несчастная женщина, обезумев от ужаса. Гленарван молча поднял руку. Грянул выстрел. Кара-Тете пал мертвым. При звуке выстрела множество туземцев высыпали из хижин и мгновенно заполнили площадь. Сотни рук угрожающе протянулись к несчастным пленникам. Револьвер вырвали из рук Гленарвана. Кай-Куму бросил на него странный взгляд. Затем, прикрыв одной рукой убийцу, он поднял другую, сдерживая толпу, готовую ринуться на "проклятых пакекас". И он громовым голосом крикнул: - Табу! Табу! При этих словах толпа дикарей разом замерла перед Гленарваном и его товарищами, словно их поразила какая-то сверхъестественная сила. Через несколько минут пленников отвели в служившее им тюрьмой святилище. Но ни Роберта, ни Жака Паганеля с ними не было. 12. ПОХОРОНЫ МАОРИЙСКОГО ВОЖДЯ Кай-Куму, как это нередко бывает в Новой Зеландии, одновременно был и вождем своего племени и его ариком, то есть жрецом, и имел право в качестве жреца налагать табу - запрет на людей и вещи. Табу - в обычае у всех народов Полинезии, прежде всего это запрет прикасаться к определенным лицам или предметам. Религия маорийцев учит, что всякого, поднявшего святотатственную руку на кого-нибудь или на что-нибудь, отмеченное табу, то есть на то, что объявлено священным, разгневанное божество карает смертью. Причем, если божество отомстило за нанесенную ему обиду не сразу, то жрец сделает это за него. Вожди налагают табу иногда из политических соображений, но чаще табу обусловлено событиями личной, повседневной жизни. На туземца налагают табу во многих случаях на несколько дней; когда он стрижет себе волосы, когда только что подвергся татуировке, когда сколачивает себе пирогу или строит дом, когда смертельно болен и, наконец, когда он скончался. Если неумеренное вылавливание рыбы грозит опустошить реку, если туземцы начинают есть недоспелые сладкие пататы, что грозит опустошить плантации, то на рыбу и на пататы накладывается оберегающее их табу. Если вождь пожелает избавиться от назойливых гостей, то он накладывает на свой дом табу, если вождь пожелает монополизировать деловые сношения с каким-нибудь иноземным судном, то он наложит на него табу. Прибегает он к этому средству и по отношению к европейскому купцу, которого хочет лишить покупателей. Табу вождя напоминает былое вето королей. Если предмет объявлен неприкосновенным, то никто не может безнаказанно тронуть его. Когда табу налагается на туземца, то он в течение определенного времени не имеет права прикасаться к пище известного рода. Если это человек богатый, то его рабы кладут ему в рот те кушанья, к которым он не смеет прикоснуться сам. Если же это бедняк, то он вынужден подбирать пищу ртом, и этот запрет превращает его в какое-то животное. Словом, этот своеобразный обычай направляет и видоизменяет мельчайшие поступки новозеландцев. Табу обладает силой закона, больше того, можно сказать, что все туземное законодательство, неоспоримое и не подлежащее обсуждению, заключается в частом применении табу. Что же касается табу, наложенного на наших пленников, то оно было произвольным и имело целью спасти их от ярости, охватившей племя. Лишь только Кай-Куму произнес это магическое слово, как тотчас же его друзья и приверженцы остановились и прикрыли собой пленников от ярости туземцев, а затем стали охранять их. Однако Гленарван не заблуждался относительно ожидавшей его участи. Он понимал, что поплатится жизнью за убийство вождя. Но у дикарей смерть осужденного - это лишь конец долгих пыток, поэтому Гленарван приготовился жестоко искупить то законное негодование, которое побудило его убить Кара-Тете, но он все же надеялся, что гнев Кай-Куму обрушится лишь на него одного. Какую ужасную ночь провели Гленарван и его спутники! Кто в силах описать их тоску, измерить их муки! Бедняжка Роберт! Мужественный Паганель! Они так и не появились. Их участь не внушала сомнения! Они были первыми жертвами мстительных туземцев. Всякая надежда на их спасение исчезла даже у Мак-Наббса, всегда такого уравновешенного. А Джон Манглс, видя мрачное отчаяние Мери Грант, разлученной с братом, чувствовал себя близким к безумию. Гленарван думал об ужасной просьбе Элен, о ее желании умереть от его руки во избежание пыток или рабства. И он спрашивал себя, хватит ли у него сил исполнить эту страшную просьбу. "А Мери - какое право я имею убить ее?" - в отчаянии думал Джон Манглс. О побеге нечего было и помышлять: десять вооруженных с головы до ног воинов стерегли двери храма. Наступило утро 13 февраля. Туземцы не входили ни в какое общение с пленниками, на которых наложили табу. В храме имелось некоторое количество съестных припасов, но несчастные едва к ним прикоснулись. Скорбь подавляла голод. День прошел, не принеся ни перемены, ни надежды. Очевидно, час погребения убитого вождя и час казни убийцы должны были пробить одновременно. Гленарван подумал, что Кай-Куму оставил мысль об обмене пленников, но у Мак-Наббса еще теплилась слабая надежда. - Как знать, не чувствует ли в глубине души Кай-Куму, что вы оказали ему услугу? Но, что бы ни говорил ему Мак-Наббс, Гленарван не обольщал себя никакими надеждами. Прошло и 14 февраля, а приготовлений к казни в этот день тоже не было сделано. Причина задержки заключалась в следующем. Маорийцы веруют, что в течение трех дней душа умершего пребывает в его теле, и поэтому покойника хоронят только по истечении трех суток. Этот обычай, заставлявший откладывать погребение, соблюдается очень строго. До 15 февраля "па" была совершенно пустынна. Джон Манглс, взобравшись на плечи Вильсона, часто вглядывался в наружные укрепления. Туземцы не показывались. Сменялись лишь часовые, бдительно охранявшие двери храма. Но на третий день двери хижин распахнулись. Несколько сот маорийцев - мужчин, женщин, детей - высыпали на площадь "па", все были спокойны и безмолвны. Кай-Куму вышел из своего жилища и, окруженный главными вождями племени, поднялся на земляную насыпь в несколько футов вышины, находившуюся посредине крепости. Толпа туземцев стала полукругом в нескольких саженях позади. Все продолжали хранить глубокое молчание. По знаку Кай-Куму один из воинов направился к храму. - Помни, - сказала Элен мужу. Гленарван молча прижал ее к сердцу. В эту минуту Мери Грант подошла к Джону Манглсу. - Лорд и леди Гленарван полагают, - сказала она, - что если муж может убить жену, чтобы избавить ее от позора, то жених имеет право убить свою невесту. Джон, в эту последнюю минуту разве я не смею сказать, что в душе вы уже давно называете меня своей невестой, не правда ли? Могу я так же надеяться на вас, дорогой Джон, как надеется леди Элен на мужа? - Мери! - воскликнул в смятении молодой капитан. - Мери? Дорогая! Он не успел договорить: циновку приподняли и пленников повели к Кай-Куму. Женщины примирились со своей участью. Мужчины скрывали душевные муки под наружным спокойствием, говорившим о сверхчеловеческой силе воли. Пленников подвели к новозеландскому вождю. Приговор того был короток. - Ты убил Кара-Тете? - спросил он Гленарвана. - Убил, - ответил лорд. - Завтра на рассвете ты умрешь. - Один? - спросил Гленарван, сердце его забилось. - Ах, если б жизнь нашего Тогонга не была бы ценнее, чем ваша! - со свирепым сожалением воскликнул Кай-Куму. В эту минуту среди туземцев произошло какое-то движение. Гленарван быстро оглянулся. Толпа расступилась, и появился воин, весь в поту, изнемогавший от усталости. Лишь только Кай-Куму завидел его, как он тотчас же обратился к нему по-английски, очевидно желая быть понятым пленниками: - Ты пришел из стана пакекас? - Да, - ответил маориец. - Ты видел пленника - нашего Тогонга? - Видел. - Он жив? - Он умер. Англичане расстреляли его. Участь Гленарвана и его спутников была решена. - Все вы умрете завтра на рассвете! - воскликнул Кай-Куму. Итак, одинаковая кара обрушилась на всех пленников. Их не отвели обратно в храм, ибо они должны были присутствовать при погребении вождя и при всех кровавых обрядах, сопровождавших это погребение. Отряд туземцев отвел их на несколько шагов в сторону, к подножию огромного дерева - куди. Там стояли они, окруженные стражей, не спускавшей с них глаз. Остальные маорийцы, погруженные в печаль по поводу гибели своего вождя, казалось, забыли о них. Прошло трое, установленных обычаем, суток. Итак, теперь душа покойного окончательно покинула его бренное тело. Начался обряд погребения. Принесли тело вождя и положили его на небольшой могильный холм посреди крепости. Покойник облачен был в роскошные одежды и покрыт великолепной циновкой из формиума. Его голову венчал венок из зеленых листьев, украшенных перьями. Лицо, руки, грудь покойника, смазанные растительным маслом, не обнаруживали никаких признаков тления. Родственники и друзья Кара-Тете подошли к могильной насыпи, на которой лежал покойник, и вдруг, словно повинуясь палочке капельмейстера, дирижирующего похоронным гимном, воздух огласился рыданиями, стонами. Заунывен и тяжек был ритм этих надгробных стенаний. Друзья покойного били себя по голове, а родственницы яростно раздирали ногтями лица, проливая больше крови, чем слез. Эти несчастные женщины добросовестно выполняли дикий обряд. Но, видимо, подобных проявлений скорби было недостаточно для умиротворения души умершего, и воины, желая отвести гнев вождя от его соплеменников и предоставить ему на том свете все те блага, которыми он пользовался на земле, полагали, что спутница жизни Кара-Тете не должна покинуть умершего. Несчастная женщина и сама не согласилась бы пережить мужа. Таков был обычай, таков был закон, и история Новой Зеландии насчитывает немало примеров подобных жертв. Появилась вдова Кара-Тете. Она была еще молода. Растрепанные волосы в беспорядке падали ей на плечи, она рыдала и голосила. Среди воплей слышались порой слова, в которых она прославляла добродетели умершего супруга и горестно жалела о нем. Вдруг, охваченная безудержным порывом горя, она простерлась у подножия насыпи и начала биться головой о землю. В эту минуту к ней подошел Кай-Куму. Злополучная жертва поднялась, но вождь могучим ударом дубины повалил ее обратно на землю, и она, как пораженная громом, упала мертвая. Тотчас раздались дикие крики. Сотни рук угрожающе протянулись к пленникам, потрясенным этим страшным зрелищем. Но никто не тронулся с места, ибо похоронный обряд еще не был закончен. Жена Кара-Тете снова соединилась с мужем. Их тела лежали теперь рядом. Но для загробной жизни усопшему было мало верной супруги. Кто станет прислуживать им у Нуи-Атуа, если за ними не последуют в тот мир их рабы? Шесть несчастных были приведены к трупам своих властелинов. Это были слуги, ставшие рабами в силу беспощадных законов войны. Пока жив был Кара-Тете, они испытывали самые жестокие лишения, страдали от грубого обращения, недоедали, работали наравне с животными, а ныне, согласно верованиям маорийцев, они обречены были влачить такое же жалкое существование в загробной жизни. Эти несчастные, казалось, безропотно примирились со своей участью. Она их не удивляла: они давно предвидели ее. Их руки не были связаны, что свидетельствовало о том, что обреченные примут смерть не сопротивляясь. Впрочем, их смерть была легкой: их избавили от длительных мучений. Пытки предназначались виновникам гибели вождя. Те, стоя в двадцати шагах, старались не смотреть на отвратительное зрелище; ему предстояло сделаться еще ужаснее. Шесть ударов дубинами, нанесенные шестью сильными воинами, покончили с жертвами, которые распростерлись на земле, среди лужи крови. Это послужило сигналом к жуткой сцене людоедства. На тела убитых рабов не распространяется табу, охраняющее тело их властелина. Тела рабов - достояние племени. Это мелкие подачки, брошенные похоронным плакальщикам. И едва жертвоприношение было закончено, как вся масса туземцев - вожди, воины, старики, женщины, дети - без различия пола и возраста, охваченные животной яростью, набросились на бездыханные останки жертв... И в мгновение ока тела рабов, еще теплые, были растерзаны, разорваны, раскромсаны, даже не на куски, а на клочья. Из двухсот присутствовавших на погребении маорийцев каждый получил свою долю человеческого мяса. Они боролись, дрались и спорили из-за каждого куска. Капли дымящейся крови покрывали чудовищ-гостей, и вся эта отвратительная орда, обливаясь кровавыми брызгами, урчала. Это было исступление, бред разъяренных тигров. Казалось, то был цирк, где укротители пожирали диких животных. Затем в двадцати различных местах вспыхнули костры. Запах горелого мяса отравил воздух, и если бы не оглушительный шум пиршества, если бы не крики этих обжор, до отвала наевшихся, то пленникам было бы слышно, как на зубах этих людоедов трещали кости их жертв. Гленарван и его спутники, задыхаясь от отвращения, пытались скрыть от женщин эту гнусную сцену. Они понимали, какие муки ждут их завтра при восходе солнца и какие жестокие пытки придется им испытать перед смертью. Они онемели от ужаса и отвращения. Вслед за пиршеством начались похоронные танцы. Появилась крепчайшая наливка, настоянная на стручковом перце, которая еще сильнее опьянила и так уже пьяных от крови дикарей, и в них не осталось ничего человеческого. Казалось, - мгновение, и они забудут о табу и набросятся на приведенных в ужас их исступлением пленников. Но среди общего опьянения Кай-Куму сохранял выдержку. Он позволил кровавой оргии дойти до кульминационной точки, а затем прекратил, и обряд погребения был закончен в установленном порядке. Трупы Кара-Тете и его супруги подняли и согласно новозеландскому обычаю усадили так, что колени были подобраны к животу, и скрестили им руки. Пришло время предать трупы земле, но погребение не было еще окончательным, истлеть должно было лишь тело, а кости сохраниться. _Удупа_, то есть место для могилы, выбрали вне крепости, милях в двух от нее, на вершине небольшой горы Маунганаму, поднимавшейся на нравом берегу озера. Именно туда должны были быть перенесены тела вождя и его супруги. К земляной насыпи, где находились тела, принесли два первобытных паланкина, или, проще говоря, носилки. На них посадили оба трупа, укрепив на них одежду лианами. Четыре воина подняли носилки на плечи и двинулись к месту последнего упокоения в сопровождении всего племени, снова затянувшего траурный гимн. Пленники, продолжавшие находиться под бдительным надзором стражи, видели, как похоронная процессия вышла за пределы первой ограды, затем пение и крики мало-помалу затихли в отдалении. С полчаса мрачное шествие, двигавшееся в глубине долины, не было видно пленникам, затем оно снова показалось, извиваясь вдоль горных тропинок. На столь большом расстоянии волнообразное движение этой длинной колонны людей казалось каким-то призрачным. Процессия остановилась на высоте восьмисот футов, на вершине Маунганаму, как раз у того места, где была вырыта могила для погребения Кара-Тете. Если бы хоронили простого маорийца, то его опустили бы в яму и засыпали камнями. Но для могущественного, грозного вождя, которому, без сомнения, в недалеком будущем предстояло быть возведенным в сан божества, племя приготовило могилу, достойную его подвигов на земле. Удупа окружал частокол, а возле самой ямы, где должны были покоиться тела вождя и его супруги, расставлены были заостренные кверху колья, украшенные резными, красными от охры фигурами. Родственники усопших не забыли, что Вайдуа - дух умершего - нуждается в пище так же, как и бренное тело, живя на земле. Поэтому возле могилы вместе с оружием и одеждой покойного были положены всевозможные съестные припасы. Таким образом, полный комфорт окружал мертвого вождя. Оба супруга покоились рядом, и после новых воплей их засыпали землей и цветами. Затем процессия в глубоком молчании спустилась с горы. Отныне никто, под страхом смертной казни, не смел взойти на Маунганаму, на гору наложено было табу, как некогда на гору Тонгариро, на вершине которой покоятся останки вождя, погибшего в 1846 году во время землетрясения. 13. ПОСЛЕДНИЕ ЧАСЫ В тот момент, когда солнце скрылось за вершины гор, по ту сторону озера Таупо, пленников отвели обратно в тюрьму. Несчастным предстояло выйти из нее лишь тогда, когда вершины горной цепи Вахити-Рэндж окрасятся первыми лучами солнца. Это была их последняя ночь перед смертью. Несмотря на изнеможение, несмотря на переживаемый ими ужас, они сели вместе ужинать. - Нам нужны все наши силы, чтобы смело смотреть смерти в лицо, - проговорил Гленарван. - Надо показать этим дикарям, как умеют умирать европейцы. Закончив ужин, леди Элен вслух произнесла молитву. Все спутники, обнажив головы, присоединились к ней. Есть ли человек, который перед смертью не вспомнит бога! Помолившись, пленники обнялись. Мери Грант и леди Элен, отойдя в уголок хижины, улеглись там на циновке. Благодетельный сон, во время которого забывается всякое горе, смежил им глаза. Сломленные усталостью и бессонными ночами, несчастные женщины заснули, прижавшись друг к другу. Гленарван отвел друзей в сторону и сказал: - Дорогие товарищи, если завтра нам суждено будет умереть, то я уверен, что мы умрем мужественно, сознавая, что стремились к благородной цели. Но дело в том, что здесь нас ждет не только смерть, но и пытки, быть может, бесчестие, и эти две женщины... Здесь голос Гленарвана дрогнул. Он умолк, желая справиться со своим волнением. - Джон, - обратился он через минуту к молодому капитану, - вы обещали Мери то же, что я обещал Элен. Как же вы решили поступить? - Мне кажется, что я имею право выполнить это обещание, - ответил Джон Манглс. - Да, Джон, но ведь у нас нет оружия. - Вот оно, - сказал молодой капитан, показывая кинжал, - и вырвал его из рук Кара-Тете, когда этот дикарь свалился у ваших ног. И пусть, сэр, тот из нас, кто переживет другого, выполнит желание вашей жены и Мери Грант. После этих слов воцарилось глубокое молчание. Его нарушил майор. - Друзья мои, - сказал он, - не прибегайте к этой крайней мере до самой последней минуты. Я не сторонник непоправимых поступков. - Говоря это, я имел в виду не нас, мужчин, - ответил Гленарван. - Какая бы смерть ни ждала нас, мы сумеем без страха встретить ее. Ах, если бы мы были одни, то я уже двадцать раз крикнул бы вам: "Друзья, попытаемся прорваться силой! Нападем на этих негодяев!" Но жена моя, но Мери... Джон Манглс приподнял циновку и начал считать маорийцев, стороживших дверь храма. Их было двадцать пять. На площади пылал большой костер, бросавший зловещие отблески на хижины, на изгороди "па". Некоторые дикари лежали вокруг костра, иные стояли неподвижно, вырисовываясь резкими черными силуэтами на фоне яркого пламени. Но все они то и дело глядели на хижину, наблюдать за которой им было поручено. Говорят, что у пленника, задумавшего бежать, больше шансов на успех, чем у тюремщика, который стережет его. Тюремщик может забыть, что стережет, - узник никогда не может забыть, что его стерегут. Узник чаще думает о побеге, чем его страж, о том, как помешать побегу. Отсюда частые и поразительные побеги. Но тут узников стерег не равнодушный тюремщик - их стерегла ненависть, жажда мести. Если пленников не связали, то лишь потому, что здесь это было бы лишним, ибо двадцать пять человек сторожили единственный выход из храма. Эта постройка, примыкавшая к скале, завершавшей крепость, была доступна лишь со стороны входа. Отсюда узкая полоса земли вела на площадь "па". Две боковые стены хижины поднимались над отвесными скалами, под которыми зияла пропасть футов в сто глубиной. Спуститься по склону пропасти было невозможно. Немыслимо также было бежать через заднюю стену, упиравшуюся в огромную отвесную скалу. Единственным выходом была дверь храма, открывавшаяся на узкую полосу земли, которая соединяла его с площадью "па", подобно подъемному мосту. Но тут на страже стояли маорийцы. Итак, бегство было невозможно, и Гленарван, который чуть не двадцать раз обследовал стены своей тюрьмы, принужден был признать это. А между тем мучительные часы этой ночи бежали один за другим. Горы окутал непроницаемый мрак. На небе не видно было ни луны, ни звезд. Порой порывы ветра сотрясали сваи святилища. На мгновение они (вздували костер маорийцев, и отблески пламени озаряли мимолетным светом внутренность храма и сидевших в нем узников. Несчастные были погружены в свои предсмертные думы. Ме