Как скажете, мисс Элиза, - сказала она. И пошла сообщать всем потрясающие новости. * * * Мы уселись в солярии, и тут наш персонал стал потихоньку собираться, смущенно поглядывая на молодых хозяина и хозяйку, в которых мы превратились. Мы приветствовали слуг, называя их полные имена. Мы задавали им вопросы по-дружески, чтобы они поняли, что мы вникаем в их жизнь до мелочей. Мы извинились за то, что превращение произошло слишком быстро и, возможно, кое-кого напугало. - Мы просто не понимали, - сказала Элиза, - что кому-нибудь хочется, чтобы мы поумнели. К тому времени мы уже так освоились, так овладели ситуацией, что и я отважился заговорить о важных вещах. Мой тонкий голос больше не казался писклявым и глупым. - При вашем содействии, - сказал я, - мы прославим этот дом мудростью, так же, как в прошлые дни покрыли его позором идиотизма. И пусть снесут все заборы. - Вопросы есть? - спросила Элиза. Вопросов не было. * * * Кто-то вызвал доктора Мотта. * * * Наша мать не спустилась к завтраку. Она осталась лежать в постели - окаменелая. Отец спустился один. Он так и был в ночной пижаме. Небритый. И, несмотря на свою молодость, выглядел измученным, немощным. Нам с Элизой показалось странно, что вид у него вовсе не счастливый. Мы приветствовали его не только по-английски, но и еще на нескольких известных нам языках. Именно на одно из этих иноязычных приветствий он наконец откликнулся. - Бонжур, - сказал он. - Садись-ка, садись-ка! - весело сказала Элиза. Бедняга упал на стул. * * * Конечно, его грызло чувство вины за то, что он допустил, чтобы с разумными человеческими существами, да еще с его собственной плотью и кровью, так долго обращались как с идиотами. Хуже того: и собственная совесть, и разные советчики прежде убеждали его, что нет ничего страшного в том, что он нас не любит - мы же все равно были не способны на глубокие чувства, и объективно в нас нет ничего достойного любви нормального человека. Теперь же он был обязан нас любить и не надеялся, что это ему по силам. Он был в ужасе, когда до него дошло то, что наша мать знала заранее, до того, как спустилась вниз. А именно: мудрость и утонченность чувств в отвратительных телах, как у нас с Элизой, сделают нас еще более омерзительными. Отец был в этом не виноват, и мать не виновата. Виноватых не было. Для всех людей, вообще для всех теплокровных животных, если уж на то пошло, было естественным как дыхание желать скорой смерти выродкам. Это был инстинкт. И вот мы с Элизой разбудили этот инстинкт, превратив его в невыносимую трагедию. Не ведая, что творим, мы с Элизой наложили древнее проклятие чудовищ на всех нормальных существ. Мы потребовали уважения к себе. ГЛАВА 12  Во всей этой суматохе мы не заметили, как наши головы разъединились, разошлись на несколько футов - значит, мы больше не могли мыслить гениально. Мы стали настолько несообразительными, что решили - отец просто не выспался. Заставили его выпить кофе, старались расшевелить забавными песенками и загадками, которых мы знали уйму. Помню, я его спросил, знает ли он, почему сливки дороже, чем молоко. Он пробормотал, что не знает. Тогда Элиза ему и говорит: - Потому что коровы ни за что не хотят приседать над такими маленькими бутылочками. Мы хохотали как безумные. Мы катались по полу. Потом Элиза встала, наклонилась над отцом, уперев руки в боки, и пожурила его ласково, как будто он маленький мальчишка. - Ах ты соня-засоня! - сказала она. - Ах ты соня-засоня! В эту минуту появился доктор Стюарт Роулингз Мотт. * * * Хотя доктору Мотту сообщили по телефону о нашем внезапном преображении, похоже было, что для него этот день начался как любой другой. Он сказал то же самое, что и всегда, приезжая во дворец: - Как делишки, детишки? Тогда я сказал первую разумную фразу, какую услышал от меня доктор Мотт. - Да вот папа никак не проснется, - сказал я. - Вот как, - ответил он. В награду за свою закругленную фразу я получил едва заметную улыбку. Доктор Мотт вел себя до невероятности буднично, он даже отвернулся от нас, чтобы поговорить с Оветой Купер, нашей нянькой. Судя по всему, ее мать чем-то болела - там, в деревне. - Овета, - сказал доктор Мотт, - вам будет приятно узнать, что у вашей матушки температура почти нормальная. Отца рассердила такая невозмутимость, и он обрадовался, что есть на ком сорвать раздражение. - Сколько это тянется, доктор? - спросил он. - Давно ли вы узнали о том, что они разумны? Доктор Мотт бросил взгляд на часы. - Примерно сорок пять минут назад, - сказал он. - Вы, кажется, нисколько не удивлены, - сказал отец. Доктор Мотт немного подумал, потом пожал плечами. - Разумеется, я очень _рад_ за всех вас, - сказал он. Доктор Мотт сказал эти слова настолько безрадостно, что это заставило нас с Элизой опять сблизить головы. Что-то тут было нечисто, и нам было совершенно необходимо понять, в чем дело. * * * Наш гений нам не изменил. Он дал нам понять, что на самом деле мы влипли в куда более безвыходное положение, чем раньше. Но на нашего гения, как и на всех прочих гениев, порой нападала монументальная наивность. Так вышло и в тот раз. Он нам подсказал, что надо сделать: быстренько вернуться в состояние идиотизма. И тогда все будет в порядке. - Ату, - сказала Элиза. - Угу, - сказал я. Я громко пукнул. Элиза пустила слюни. Я взял булочку с маслом и запустил ее в лицо Овете Купер. Элиза обернулась к отцу. - Буль-плю! - сказала она. - Мум-пум! - крикнул я. Отец расплакался. ГЛАВА 13  С тех пор, как я начал писать эти мемуары, прошло шесть дней. Четыре дня тяжесть была средняя - привычная, как в старые времена. Вчера она была очень сильная, я еле выбрался из постели - сплю я в гнезде из разных лохмотьев в вестибюле Эмпайр Стейт Билдинг. Когда мне понадобилось в шахту для лифта - мы пользуемся ею вместо уборной, - я пробирался через чащу из подсвечников на четвереньках. Хэй-хо. Ну, а в первый день тяжесть была маленькая, и сегодня опять такая же. И опять у меня эрекция, и у Исидора, любовника моей внучки, тоже. Как, впрочем, у каждого мужчины на острове. * * * Вот Мелоди с Исидором, прихватив с собой туристский ленч, отправились на перекресток Бродвея с Сорок второй улицей - они там строят в дни легкой тяжести что-то вроде пирамиды. Они не обтесывают плиты и блоки, чтобы построить ее, и вообще не стесняются в выборе материала. Вместо камня они суют туда и куски рельсов, и бочки из-под горючего, и шины, и обломки автомобилей, и мебель из офисов, и сиденья из театров, в общем, всякую рухлядь. Но я смотрел, что у них получается. Когда они ее закончат, это явно будет не просто куча мусора. Это будет настоящая пирамида. * * * Так что археологи будущего, прочтя мои записки, будут избавлены от бесплодного труда - раскопок этой пирамиды. Им не понадобится искать то, ради чего она сделана. Там нет ни секретных камер, ни потайных сокровищниц. То, ради чего построена пирамида, - сущая мелочь, и она спрятана под крышкой люка, лежащего в основании пирамиды. Это тельце мертворожденного ребенка мужского пола. Младенец покоится в нарядной коробке, которая некогда служила пепельницей для дорогих сигар. Эту коробку положили на дно люка четыре года назад, среди путаницы кабелей и труб - Мелоди, его двенадцатилетняя мать, я, его прадедушка, и наша ближайшая соседка, наш дорогой друг, Вера Белка-5 Цаппа. Пирамиду придумали строить Мелоди и Исидор, который стал ее любовником позднее. Это надгробие - памятник жизни, которая не была прожита, человеку, которого даже не успели назвать человеческим именем. Хэй-хо. * * * И вовсе ни к чему рыться в пирамиде, чтобы достать коробку. К ней можно подобраться через соседние люки. Берегитесь крыс. * * * В виду того, что младенец был моим наследником, пирамиду можно назвать так: "Гробница Принца Подсвечников". * * * Имя отца Принца Подсвечников осталось неизвестным. Он обошелся с Мелоди довольно бесцеремонно на окраине Скенектеди. Она шла из Детройта, что в Мичиганском Королевстве, к Острову Смерти, где она надеялась найти своего дедушку, легендарного доктора Уилбура Нарцисс-11 Свейна. * * * Мелоди опять беременна - на этот раз от Исидора. Она у нас кривоногая, маленькая, с торчащими кривыми зубками и следами рахита - но веселая. В детстве она очень уж плохо питалась - жила сироткой в гареме Короля Мичигана. Мелоди кажется мне порой жизнерадостной старушкой-китаянкой, хотя ей всего шестнадцать. Когда беременная девчушка так выглядит, всякому врачу-педиатру станет грустно. Но меня утешает то, как ее любит розовый, энергичный Исидор. Как почти все его сородичи Крыжовники, Исидор сохранил полный набор зубов, и его не клонит к земле, даже в дни тяжелой тяжести он ходит прямо. В такие дни он носит Мелоди на руках, даже меня предлагал поднести, куда надо. Крыжовники - в основном собиратели пищи, живут они в развалинах Нью-Йоркской биржи и поблизости. Они ловят рыбу в доках. Ведут раскопки, добывая консервы. Собирают фрукты и ягоды, когда они им попадаются. А картофель, помидоры, редиску выращивают сами. И еще всякую всячину. Они ставят ловушки и западни на крыс и летучих мышей, и на кошек, и на собак, и едят их. Крыжовник - существо всеядное. Слопает что угодно. ГЛАВА 14  Я пожелал бы Мелоди того, чего когда-то желали нам с Элизой наши родители: короткой, но счастливой жизни на астероиде. Хэй-хо. * * * Да, как я уже говорил, мы с Элизой могли бы долго и счастливо жить на астероиде, если бы в один прекрасный день не расхвастались своей гениальностью. Мы бы и сейчас могли жить во дворце, отапливались бы яблонями, мебелью, перилами и деревянными панелями, а когда нас навещали бы чужие люди, мы бы пускали слюну и агукали. Мы и кур могли бы держать. Завели бы небольшой огородик. Мы бы радовались своей непрерывно прибавляющейся мудрости, вовсе не задумываясь о том, на что она может пригодиться. * * * Солнце садится. Прозрачные облачка - стаи летучих мышей - клубятся над выходами из подземки, и рассеиваются, как дым, со щебетом и писком. Меня, как всегда, пробирает дрожь. Я даже не могу назвать их попискиванье звуком. Это скорее какая-то нездоровая тишина. * * * Продолжаю писать - при свете тряпочного фитиля, горящего в миске с животным жиром. У меня тысяча подсвечников, а вот свечей нет. Мелоди с Исидором играют в триктрак - доску я им нарисовал прямо на полу вестибюля. Они то и дело пытаются обжулить друг друга и хохочут. * * * Они собираются устроить прием на мой сто первый день рождения, до которого остался месяц. Иногда я подслушиваю их разговоры. Привычка - вторая натура. Вера Белка-5 Цаппа для этого случая шьет новые костюмы - и для себя, и для своих рабов. У нее громадные кипы отрезов в кладовых, в Черепаховом Заливе. Рабы будут одеты в розовые шаровары и золотые туфли, и в зеленые тюрбаны с плюмажами из страусовых перьев - я слышал, как Мелоди про это рассказывала. Дошло до меня, что Веру принесут на праздник в паланкине и ее будут окружать рабы с дарами и едой и факелами; а бродячих собак они будут отпугивать, звоня в обеденные гонги. Хэй-хо. * * * Надо мне быть поосторожнее, как бы не перепить на собственном дне рождения. Если переберу, могу проболтаться всем о том, чего им знать не следует: то существование, которое ждет нас после смерти, куда хуже теперешнего. Хэй-хо. ГЛАВА 15  Разумеется, нам с Элизой не дали вернуться к утешительному идиотизму. При малейшей попытке нам влетало по первое число. Кстати, наши слуги и родители обнаружили один побочный продукт нашего превращения, который их прямо осчастливил. Они вдруг получили полное моральное право нас ругательски ругать. Да, худо нам приходилось по временам! * * * Между прочим, доктора Мотта выгнали, а на смену ему явились целые полчища экспертов. Поначалу нам это даже понравилось. Первые приезжие медики были специалисты - по сердечным болезням, по легочным, по почечным и так далее. Пока они нас изучали - орган за органом, брали на анализ все жидкости в наших организмах, мы были образчиками здоровья. Они очень старались. Они в известном смысле были наемными служащими нашей семьи. Это были ученые-исследователи, чью работу финансировал нью-йоркский Фонд Свейна. Потому-то их было так легко собрать и загнать в Гален. Наша семья им помогла. Теперь настала их очередь помочь нашей семье. Они то и дело над нами подтрунивали. Один из них, помнится, сказал мне, что, наверно, очень здорово быть таким долговязым. - Как там погодка у вас наверху? - говорил он, и так далее. В этих насмешках было что-то утешительное. У нас создавалось - без всяких на то оснований - представление, что наше уродство - пустяки, дело житейское. Я до сих пор помню, как специалист по ухо-горло-носу, заглянув при ярком свете в носовую полость Элизы, сказал: - Бог ты мой! Сестра! - позвал он. - Звоните в Национальное Географическое общество! Мы тут открыли вход в Мамонтову пещеру! Элиза расхохоталась. Сестра расхохоталась. Я расхохотался. Все мы хохотали до упаду. Наши родители были в другом крыле дворца. Они старались держаться подальше от нашего веселья. * * * Но уже в самом начале мы успели узнать горечь разлуки. Для некоторых испытаний требовалось развести нас по разным комнатам, даже не смежным. И по мере того, как расстояние между мной и Элизой увеличивалось, я чувствовал, что голова у меня превращается в деревянную болванку. Я становился тупым, неуверенным в себе. Когда мы с Элизой снова увиделись, она сказала, что с ней творилось примерно то же самое. - Мне казалось, что в мой череп налили патоки, доверху, - сказала она. Мы мужественно старались смеяться, скрывая страх, над теми тупоумными детьми, в которых мы превращались, как только нас разлучали. Мы делали вид, что у нас с ними нет ничего общего, мы им даже имена придумали. Мы звали их "Бетти и Бобби Браун". * * * Вполне могу и сейчас, не откладывая, сказать, что когда мы прочли завещание Элизы - после ее смерти под оползнем, - то узнали, что она хотела быть похороненной там, где смерть ее застанет. На могилу она просила поставить простой камень, с единственной, исчерпывающей надписью: ЗДЕСЬ  ЛЕЖИТ БЕТТИ БРАУН * * * Так вот, последний специалист, который нас осматривал, - доктор психологии Корделия Свейн Кординер - объявила, что меня и Элизу необходимо разлучить навсегда, а это значило, что мы были обречены навеки превратиться в Бетти и Бобби Браун. ГЛАВА 16  Федор Михайлович Достоевский, русский писатель, как-то сказал, что единственное священное впечатление детства - лучше всякого воспитания. Могу предложить еще один метод скоростного воспитания дитяти - в своем роде это впечатление почти такое же священное и спасительное: надо столкнуться с человеческой особью, которая пользуется в мире взрослых глубочайшим уважением, и обнаружить, что этот человек - маньяк, злобный садист. Это нам с Элизой и пришлось пережить, встретив доктора Корделию Свейн Кординер, которую все считали величайшим авторитетом по психологическому тестированию во всем мире - за исключением Китая. Никто давным-давно не знал, что там творится, в Китае. * * * У меня здесь, в вестибюле Эмпайр Стейт Билдинг, есть Британская Энциклопедия, вот откуда я знаю второе имя Достоевского, то есть его отчество. * * * В присутствии взрослых доктор Корделия Свейн Кординер всегда была очень любезна и авторитетна. Все время, пока она была в замке, она одевалась как картинка - туфли на высоких каблуках, модные платья, украшения. Мы слышали, как она говорила нашим родителям: - Если у женщины три докторских степени и она возглавляет корпорацию по тестированию, приносящую три миллиона долларов в год, это еще не значит, что она не может быть женственной. Но когда она добиралась до нас с Элизой без свидетелей, от нее разило паранойей. - Вы бросьте ваши штучки, сопливые миллионерские отродья, со мной эти фокусы не пройдут! - вот что она говорила. Ни я, ни Элиза ни разу не сделали ничего плохого. * * * Богатство и могущество нашей семьи приводило ее в такую ярость, что она себя не помнила, и, помоему, даже не замечала, какие мы долговязые, какие уродливые. Мы для нее были парочкой типичных детишек богачей, до безобразия избалованных. - Я-то не в рубашке родилась, не то что некоторые, - повторяла она нам много раз. - Сколько было дней, когда мы даже не знали, где достать еды, - говорила она. - Представляете себе, каково нам было? - Нет, - говорила Элиза. - Где уж вам, - говорила доктор Кординер. И прочее в таком роде. * * * Принимая во внимание ее паранойю, нам очень не повезло: ее второе имя совпадало с нашей фамилией. - Нет, я вам не любящая тетушка Корделия, - говаривала она, - Можете не ломать ваши куриные аристократические мозги. Мой дедушка, когда приехал из Польши, поменял фамилию и стал из Станковица Свейном. - Глаза у нее неистово сверкали. - А ну, скажите: "Станковиц"! Мы сказали. - А теперь скажите: "Свейн", - потребовала она. Мы и это сказали. * * * В конце концов кто-то из нас спросил ее, чего это она так злится. Она сразу стала совершенно невозмутимой. - Я и не думаю злиться, - сказала она. - Было бы весьма непрофессионально с моей стороны обижаться на что бы то ни было. Однако позволю себе заметить, что приглашать такую знаменитость, как я, к черту на рога, чтобы лично тестировать всего двух детей, это все равно что заставлять Моцарта настраивать рояль. Это все равно что просить Альберта Эйнштейна подсчитать месячные расходы. Вы понимаете, о чем я говорю, "Мисс Элиза и Мастер Уилбур" - так, кажется, вас тут называют? - Тогда почему вы приехали? - спросил я. Ее ярость снова вырвалась наружу. Она отчеканила так ядовито и злорадно, что дальше некуда: - А потому, что деньгам не перечат, маленький лорд Фаунтлерой. * * * Мы окончательно сдрейфили, когда узнали, что она собирается подвергать нас испытанию поодиночке. Мы простодушно заявили, что будем гораздо лучше отвечать, если нам дадут подумать вместе. Она посмотрела на нас свысока. - Как же, как же, Мастер и Мисс, - издевательски сказала она. - А не подать ли вам еще и энциклопедию, а? Может, вам еще не хватает целого факультета из Гарварда, они бы вам подсказывали ответы в случае чего? - Это было бы _здорово_, - сказали мы. - Так вот, если вам никто об этом не говорил, - сказала она, - мы живем в Соединенных Штатах Америки, и здесь никто не имеет права рассчитывать на чужую помощь - здесь каждый обязан научиться отвечать сам за себя. - Я сюда приехала, чтобы вас тестировать, - сказала она. - Но сначала я хочу вас научить основному правилу жизни, и вы еще будете мне благодарны за это. А правило было вот какое: - Сел в лодку - греби сам! - Так она сказала. - Можете повторить и запомнить на всю жизнь? Я не только повторил эти слова, но помню их до сих пор: "Сел в лодку - греби сам!" Хэй-хо. * * * Так и пришлось нам самим грести, каждому - в своей лодке. Нас экзаменовали, каждого отдельно, за столом из нержавеющей стали в выложенной кафелем столовой. Когда одного из нас вызывала "Тетушка Корделия", как мы называли ее между собой, другого уводили как можно дальше - в залу на верху северной башни. Уизерс Уизерспун обычно стерег того из нас, кто сидел в башне. Ему поручили это дело, потому что он когда-то служил в солдатах. Мы слышали, как "Тетушка Корделия" его инструктировала. Она сказала, чтобы он примечал, не сообщаемся ли мы телепатически. Западные ученые, взяв на вооружение гипотезы китайцев, наконец признали, что некоторые люди могут передавать друг другу мысли без всяких видимых или звуковых сигналов. Приемники и передатчики этих таинственных сигналов находились на слизистой оболочке носовых и лобных полостей, при условии, что там все было чисто. А главная подсказка, которую китайцы дали Западу, заключалась в загадочной фразе, на расшифровку которой ушли годы: "О, как мне одиноко, когда от простуды или от аллергии нос заложило!" Хэй-хо. * * * Увы, никакой телепатии мы с Элизой не могли использовать на расстоянии больше трех метров. Когда одного из нас держали в столовой, а другого - на верху башни, наши тела могли бы с тем же успехом пребывать на разных планетах. Сейчас мы именно в таком положении. Разумеется, я-то мог сдавать письменные экзамены, а вот Элиза - не могла. Когда "Тетушка Корделия" ее экзаменовала, она все вопросы читала Элизе вслух, а потом ей приходилось самой записывать ответы. Нам казалось, что мы ни на один вопрос не сумели ответить. Но, как видно, кое-какие ответы попали в точку, потому что доктор Кординер сообщала нашим родителям, что интеллект у нас "почти нормальный для нашего возраста". Затем она сказала, не подозревая, что мы с Элизой подслушиваем, что Элиза, по-видимому, никогда не научится читать и писать, а значит, никогда не сможет участвовать в выборах и не получит водительских прав. Она отчасти постаралась смягчить приговор, добавив, что Элиза "очень забавная болтушка". А я, по ее словам, "хороший мальчик, серьезный мальчик - но его легко отвлекает легкомысленная сестра. Он читает и пишет, зато значение слов и фраз до него доходит с трудом. Если его разделить с сестрой, то вполне возможно, что он сможет стать работником на заправочной станции или сторожем в деревенской школе. В сельской местности у него неплохие шансы прожить счастливую и полезную жизнь". * * * А тем временем Китайская Народная Республика втайне создавала буквально миллионы и миллионы гениев - обучая пары или небольшие группы конгениальных, способных к телепатии специалистов мыслить как единый мозг, все вместе. И такие мозаичные умы могли сравняться, скажем, с сэром Исааком Ньютоном или Вильямом Шекспиром. О да, задолго до того, как я стал Президентом Соединенных Штатов Америки, китайцы научились комбинировать эти синтетические мыслительные агрегаты в интеллекты такой сокрушительной силы, что сама Вселенная, казалось, говорила им: - Жду ваших приказаний. Вы можете стать такими, как вам угодно. Я могу стать такой, как вам угодно. Хэй-хо. * * * Я узнал про эти китайские достижения много лет спустя после смерти Элизы, и сам я к тому времени давно потерял всякий авторитет как Президент Соединенных Штатов. Так что эти знания мне были уже совершенно ни к чему. Одно только меня позабавило: мне сказали, что убогая западная цивилизация вдохновила китайцев на создание синтетических гениев. Китайцы взяли пример с американских и европейских ученых, которые во время второй мировой войны стали сотрудничать, единодушно стремясь к созданию атомной бомбы. Хэй-хо. ГЛАВА 17  Наши несчастные родители поначалу поверили, что мы - идиоты. Они постарались с этим смириться. Потом они уверовали в то, что мы - гении. Попытались смириться и с этим. И вот им сказали, что мы нормальные, недалекие существа, и они старались подладиться и к этому. Мы с Элизой, подглядывая в щелки, подслушали их жалостные, беспомощные попытки выпутаться, позвать на помощь. Они спросили доктора Корделию Свейн Кординер, как же можно увязать нашу тупость с тем, что мы можем вести такие ученые беседы практически обо всем, да еще на многих языках. Доктору Кординер как раз не терпелось просветить их именно в этом отношении. - В мире полно людей, которые ловко притворяются более умными, чем они есть, - сказала она. - Они втирают нам очки при помощи нахватанных знаний, иностранных слов, цитат и прочего, а на самом-то деле они ничего не знают о жизни, и вообще всем их знаниям грош цена. Моя задача - разоблачать таких субъектов, ради пользы общества и их собственной пользы. - Ваша Элиза - наглядный пример, - продолжала она. - Она мне тут лекции читала по экономике, и по астрономии, и по музыке, обо всем на свете, а между тем она ни читать, ни писать не умеет и никогда в жизни не научится. * * * Она сказала, что положение у нас не такое уж отчаянное - ведь нам не придется добиваться хорошего места. - Честолюбие у них практически отсутствует, - сказала она, - так что жизнь не разобьет их честолюбивые замыслы. Единственное, чего они хотят, - это жить, как жили раньше, без перемен - что, разумеется, совершенно недопустимо. Отец печально кивнул. - Значит, мальчик все же умнее сестры? - Его единственное преимущество - то, что он умеет читать и писать. Он далеко отстает от нее по умению держаться в обществе. Когда ее нет поблизости, он нем как могила. - Я предлагаю послать его в какую-нибудь специальную школу, где с него не будут требовать особенных успехов ни в учебе, ни в общении с людьми, и пусть он там учится грести на своей лодке. - Что делать? - спросил отец. Доктор Кординер ему растолковала: - Грести каждому на своей лодке, - повторила она. * * * Надо бы нам с Элизой в эту минуту разбить ногами перегородку и ввалиться в библиотеку в вихре штукатурки и дранки. Но у нас хватило ума сообразить, что возможность подслушивать, когда понадобится, - одно из наших немногих преимуществ. Поэтому мы прокрались обратно в свои спальни, и уже оттуда вырвались в коридор, скатились по парадной лестнице, промчались по гостиной и ворвались в библиотеку в состоянии, нам совершенно до того несвойственном. Мы рыдали в голос. Мы им крикнули, что, если они попробуют нас разлучить, мы покончим с собой. * * * Доктор Кординер расхохоталась. Она сказала нашим родителям, что в ее тестах были специально заложены вопросы для выявления суицидальных тенденций. - Я вам даю полную гарантию, - сказала она, - что ни один из этой парочки и не подумает кончать с собой. Но она сказала это слишком весело, и это оказалось ее тактическим просчетом, потому что наша мама вдруг преобразилась. Что-то у нее внутри лопнуло. В комнате мгновенно запахло порохом, когда наша мама перестала быть безвольной, любезной и легковерной куколкой. Она сначала даже ничего не сказала. Но она на глазах теряла все человеческое, в переносном смысле. Она собралась в комок и припала к земле, как пантера, готовая сию секунду перегрызть глотку хоть дюжине экспертов по детскому воспитанию защищая своих детенышей. Это был первый и единственный раз, когда она не рассуждая, инстинктивно вела себя как мать. * * * Мы с Элизой почуяли этот дух джунглей, насколько я понимаю, телепатически. Во всяком случае, я помню, как нежная оболочка, выстилавшая мои носовые и лобные полости, затрепетала от ощущения защиты и поддержки. Мы разом перестали плакать - тем более что это у нас плоховато получалось. Да, и мы потребовали без обиняков, чтобы нас немедленно экзаменовали - этот тест на уровень интеллекта можно было провести хоть сейчас. И чтобы мы на этот раз отвечали вместе. - Мы хотим, чтобы вы поняли, что мы вместе так здорово соображаем, и чтобы никому больше не пришло в голову нас когда-либо разлучать. Мы высказались с осторожностью. Я им объяснил, кто такие "Бетти и Бобби Браун". Я признал, что они недоумки. Я сказал, что раньше мы понятия не имели о том, что такое ненависть, и нам даже было трудно сообразить, что это за род человеческой деятельности, хотя мы про это читали в книжках. - Но теперь мы понемногу начинаем понимать, что такое ненависть, - сказала Элиза. - Наша ненависть, однако, очень ограничена, мы ненавидим только двух людей во всей Вселенной: Бетти и Бобби Браун. * * * Доктор Кординер, как оказалось, была к тому же еще и трусиха. И, как все трусы, она решила продолжать грубый натиск в самое неподходящее время. Она стала издеваться над нашими требованиями. - Вы что, не понимаете, в каком мире живете? - сказала она, и прочее в таком роде. Тогда мама встала и подошла к ней, но не коснулась ее, и в глаза ей тоже не глядела. Мама говорила куда-то, чуть повыше ее ключиц, голосом, напоминавшим мурлыканье или рычанье. Она назвала доктора Кординер "расфуфыренной пташкиной какашкой". ГЛАВА 18  И нас с Элизой подвергли повторному тестированию - на этот раз в _паре_. Мы сидели бок о бок за столом из нержавеющей стали в кафельной столовой. Как же мы были счастливы! Доктор Кординер, потеряв лицо, задавала вопросы, как робот, а наши родители наблюдали. Но она позаботилась, чтобы все вопросы были новые, незнакомые. Прежде чем приступить к делу, Элиза сказала матери и отцу: - Мы вам обещаем правильно ответить на все вопросы. И мы сдержали обещание. * * * Что это были за вопросы? Да вот я как раз вчера, роясь в развалинах школы на Сорок шестой улице, наткнулся на весь набор вопросов по интеллектуальному тестированию. Мне повезло - они были в полном порядке, готовы к работе. Цитирую: "Некто купил 100 акций по пять долларов за штуку. Если каждая акция поднялась в цене на 10 центов за первый месяц, упала на восемь центов за второй месяц, и опять поднялась на три цента за третий месяц, то сколько стоили все ценные бумаги этого человека в конце третьего месяца?" Попробуйте решить еще задачку: "Сколько цифр находится слева от запятой в квадратном корне из 692038,42753?" А вот еще: "Какого цвета будет желтый тюльпан, если на него смотреть через синее стекло?" А вот еще: "Почему нам кажется, что Малая Медведица оборачивается вокруг Полярной звезды раз в сутки?" И еще: "Астрономия относится к геологии, как альпинист к кому?" И так далее. Хэй-хо. * * * Мы с честью выдержали испытание, как и обещала Элиза. Только вот беда: мы оба, в полной невинности, чтобы получше сверить и проверить наши ответы, ныряли под стол и там, закинув ноги друг другу на плечи, сопели и фыркали, тыкаясь носом друг другу между ног. Когда мы снова забрались на стулья, доктор Корделия Свейн Кординер лежала в обмороке, а наших родителей и след простыл. * * * В десять утра на следующий день меня посадили в машину и отвезли на мыс Код в школу для детей с тяжелой умственной отсталостью. ГЛАВА 19  Солнце снова уходит за горизонт. Там, ближе к центру, где-то между Тридцать третьей улицей и Пятой авеню, где стоит брошенный танк, из которого выросло дерево - прямо из башенного люка, - меня окликает птица. Она вновь и вновь задает один и тот же вопрос, пронзительно и внятно. - Сироту выпорол? - спрашивает птица. Я эту птицу никогда не называю простонародным именем, и Мелоди с Исидором, которые во всем мне подражают, - тоже. Например, они редко называют Манхэттен "Манхэттен" или "Остров Смерти", как это принято на материке. Они называют его так же, как и я: "Национальный Парк Небоскребов", не понимая скрытой иронии, или, столь же серьезно, зовут его "Ангкор Ват". А птицу, которая спрашивает на закате, кто кого выпорол, они называют так же, как мы с Элизой в детстве. Это имя было научное, мы его в словаре вычитали. Мы трепетали перед этим названием, потому что оно нам внушало сверхъестественный ужас. Эта птица превратилась в кошмарное страшилище с картин Иеронимуса Босха, стоило нам только произнести ее имя. Заслышав ее голос, мы хором произносили это имя. - Это кричит _Ночной Козодой_, - говорили мы. * * * И вот теперь я слышу, как Мелоди с Исидором тоже повторяют это имя, хотя мне отсюда не видать, где они устроились в большом вестибюле. - Ночной Козодой кричит, - говорят они. * * * Мы с Элизой слушали крик этой птицы вечером, накануне моего отъезда на мыс Код. Мы сбежали из дворца в недосягаемую для мира сыроватую гробницу профессора Илайхью Рузвельта Свейна. - Сироту выпорол? - донесся до нас вопрос откуда-то из яблоневого сада. * * * Что мы могли сказать в ответ? Тут даже и сближать головы не имело смысла. Я слышал, что приговоренные к смерти узники часто думают о себе, как будто они уже умерли - задолго до смерти. Должно быть, так чувствовал себя и наш общий гений, зная, что вот-вот топор палача безжалостно разрубит его на два ничем не примечательных куска мяса - на Бетти и Бобби Браун. Как бы то ни было, мы не сидели сложа руки - умирающие не могут ничего не делать. Мы захватили с собой наши лучшие сочинения. Мы скатали их в трубочку и спрятали в бронзовой похоронной урне. Урна предназначалась для праха жены профессора Свейна, а она предпочла, чтобы ее похоронили здесь, в Нью-Йорке. Урна уже покрылась патиной. Хэй-хо. * * * Что было написано в наших рукописях? Решение задачи квадратуры круга, насколько мне помнится, и утопический проект создания искусственных больших семей путем присвоения каждому нового второго имени. Все люди с одинаковым вторым именем должны были считаться родственниками. Да, там была и наша критическая статья о дарвиновской теории эволюции, и эссе о природе тяжести, в которой мы утверждали, что в древние времена сила тяжести безусловно была непостоянной. Помнится, была там и статья о том, что зубы надлежит мыть горячей водой, точно так же, как посуду, кастрюли и сковородки. И все в таком роде. * * * Спрятать наши рукописи в урне придумала Элиза. И вот Элиза закрыла урну крышкой. Мы были поодаль друг от друга, когда она это делала, и то, что она сказала, принадлежало ей всецело: - Прощайся навеки со своим умом, Бобби Браун. - Прощай, - сказал я. * * * - Элиза, - сказал я, - я прочел тебе такое множество книг, в которых говорилось, что любовь важнее всего на свете. Может, я должен теперь сказать тебе, что я тебя люблю? - Валяй, - сказала она. - Я люблю тебя, Элиза, - сказал я. Она задумалась. - Нет, - сказала она наконец. - Мне не нравится. - Почему? - спросил я. - Такое чувство, словно ты приставил пистолет к моей голове, - сказала она. - Это просто способ заставить другого человека сказать то, что ему, может быть, вовсе не хочется. Ну, что мне еще остается сказать - что может вообще сказать человек, кроме слов: "И я тебя тоже люблю"? - Значит, ты меня не любишь? - А за что любить Бобби Брауна? - сказала она. * * * Где-то вдали, там, под яблоневыми кронами, Ночной Козодой снова прожурчал нам свой вопрос. ГЛАВА 20  На следующее утро Элиза не спустилась к завтраку. Она сидела у себя в комнате, пока меня не увезли. Родители поехали со мной в лимузине марки "мерседес" с шофером. Я был многообещающим ребенком. Я умел читать и писать. Но по мере того, как мы катили по красивейшим местам, в моем мозгу включался механизм забвения. Это был тот самый защитный механизм, который, как я считаю, вступает в действие у каждого ребенка, охраняя его от непереносимого горя. Это мое мнение как педиатра. Где-то там, позади, осталась, кажется, моя сестра-близняшка, глупенькая какая-то, до меня ей далеко. Я помнил ее имя. Ее звали Элиза Меллон Свейн. * * * Да, школа была устроена так, что никто из нас никогда не бывал дома. Я уезжал в Англию, во Францию, в Германию, Италию и Грецию. Я отдыхал в летних лагерях. Было точно установлено, что я звезд с неба не хватаю и совершенно не способен оригинально мыслить, но все же интеллект у меня выше среднего. Я был усидчив, аккуратен и умел отыскать стоящие мысли в ворохе ерунды. Я был первым ребенком в истории, который получил по всем предметам высший балл. Я так хорошо успевал, что мне предложили поступить в Гарвардский университет. Я принял приглашение, хотя голос у меня даже не начал ломаться. Случалось, что родители, которые очень мною гордились, напоминали мне, что где-то у меня есть сестра-близняшка и она ведет почти растительный образ жизни. Она была помещена в клинику для умственно отсталых детей. Для меня это был пустой звук. * * * Отец погиб в автомобильной катастрофе, когда я учился на первом курсе медицинского факультета. Он был обо мне такого высокого мнения, что назначил меня в завещании своим душеприказчиком. Ко мне в Бостон вскоре после его смерти приехал толстяк с бегающими глазками, по имени Норман Мушари-младший. Он поведал мне историю, которая показалась мне неуместной и не имеющей ко мне никакого отношения, - про женщину, которую упекли против ее воли в учреждение для слабоумных на многие годы. По его словам, она наняла его, чтобы вчинить иск ее родственникам и этому учреждению за причиненный ущерб, чтобы добиться ее немедленного освобождения и вернуть ей незаконно присвоенное наследство. У нее было имя - звали ее, само собой, Элиза Меллон Свейн. ГЛАВА 21  Позже мать говорила про ту клинику, где мы бросили Элизу, как в чистилище: - Это была не какая-то там дешевая психушка. Она нам обошлась по двести долларов в день. И доктора заклинали нас, чтобы мы ее не навещали, помнишь, Уилбур? - Кажется... - сказал я. А потом сказал правду: - Я не помню. Я в те времена был не просто глупым Бобби Брауном - я был еще самодовольным дураком. И хотя я был всего-навсего медико-мпервокурсником с первичными половыми признаками недоношенного хомячка, я владел громадным особняком на Бикон-Хилл. Меня возили в университет и обратно на "ягуаре", и я уже тогда стал одеваться как будущий Президент Соединенных Штатов - или как медик-шарлатан во времена Честера Алана Артура {Артур, Честер Алан (1830-1886) - Президент Соединенных Штатов с 1881 по 1885 гг.}. Там почти каждый вечер собирались гости. Я обычно выходил к ним всего на несколько минут - покуривая гашиш в пеньковой трубке, облаченный в атласный халат изумрудного цвета. Во время одной из таких вечеринок ко