мне подошла красотка, и вот что она сказала: - Ты такой уродина, что я в жизни не видала более сексапильного мужчину. - Знаю, - сказал я. - Знаю, знаю. * * * Мать часто навешала меня в Бикон-Хилл, где для нее были пристроены личные апартаменты, и я тоже часто заглядывал к ней, в Черепаший Залив. Да и репортеры стали донимать нас расспросами, после того как Норман Мушари-младший вызволил Элизу из клиники. Это была сенсация. Если мультимиллионеры плохо обращались со своими родственниками, из этого всегда делали сенсационный материал. Хэй-хо. * * * Нам это очень портило жизнь, как и положено. Мы еще не виделись с Элизой, да и по телефону с ней связаться не удавалось. А она тем временем говорила про нас совершенно справедливые, но обидные вещи, которые печатали в прессе чуть ли не каждый день. Нам было нечего показать репортерам, кроме нашей телеграммы, которую мы послали Элизе через ее адвоката, и ответа Элизы. В нашей телеграмме были такие слова: МЫ ЛЮБИМ ТЕБЯ. ТВОЯ МАМА И ТВОЙ БРАТ. А вот телеграмма Элизы: Я ВАС ТОЖЕ ЛЮБЛЮ. ЭЛИЗА. * * * Элиза не разрешала себя фотографировать. Она поручила своему адвокату купить закрытую будочку для священника, который принимает исповедь, и он ее приобрел - после сноса какой-то церкви. Она там сидела, когда давала интервью телевидению. А мы с мамой смотрели эти интервью по телевизору, мучались, держась за руки. Низкое контральто Элизы стало совсем незнакомым, и мы даже боялись, что в будке засела какаято самозванка, но это все же была сама Элиза. Помню, как репортер с телевидения спросил ее: - А как вы проводили время в клинике, мисс Свейн? - Пела, - отвечала она. - Что-то определенное пели? - спросил он. - Одну и ту же песню, целый день, - сказала она. - Что же это была за песня? - "В один прекрасный день мой Принц придет", - ответила она ему. - Вы ждали какого-то определенного принца - вашего будущего спасителя? - спросил он. - Ждала своего брата-близнеца. Но он, ясно, оказался свиньей. Так и не явился. ГЛАВА 22  Мы с матерью, разумеется, ни в чем не возражали Элизе и ее адвокату, так что она без помех завладела своим богатством. И первым делом скупила половину прав на профессиональную футбольную команду "Патриоты Новой Англии". Эта покупка наделала еще больше шуму. Элиза по-прежнему не хотела выходить из своей будки к телерепортерам, зато Мушари объявил на весь мир, что там, внутри, она сидит в футболке их цветов - синей с золотом. В том интервью ее спросили, держат ли ее в курсе злободневных событий, на что она отвечала: - Разумеется, я не виню китайцев за то, что они отправились восвояси. Она имела в виду то, что Китайская Республика закрыла свое посольство в Вашингтоне. К тому времени миниатюризация людей в Китае так далеко шагнула вперед, что их посол был ростом всего шестьдесят сантиметров. Он распрощался со всеми в теплой и дружественной обстановке. Он заметил, что его страна прекращает дипломатические отношения по одной простой причине: что бы ни происходило в Соединенных Штатах, для китайцев это не представляет ни малейшего интереса. Элизу спросили, почему же она так безоговорочно поддерживает китайцев. - Разве цивилизованная страна может интересоваться такой чертовой свалкой, как Америка, - сказала она, - где некому даже о собственной родне позаботиться? * * * Но вот настал день, когда Элизу и Мушари увидели на Массачусетском мосту, они шли пешком из Кэмбриджа в Бостон. День был теплый, солнечный. Элиза была под зонтиком от солнца. Одета она была в футболку своей футбольной команды. * * * Господи ты Боже мой, ну и вид был у бедняжки! Она так сгорбилась, что ее лицо было на уровне лица Мушари - а Мушари ростом не больше Наполеона Бонапарта. Курила она не переставая. Кашляла так, что, казалось, надорвется. Мушари вырядился в белый костюм. При нем была тросточка. И в петлице у него красовалась алая роза. Мушари и его клиентку вскоре окружила дружески настроенная толпа, и, конечно, там были съемочные группы кино и телевидения и газетные репортеры с фотокамерами. Мы с мамой смотрели их по телевизору в прямом эфире, признаюсь, с ужасом - потому что процессия продвигалась все ближе к моему дому на Бикон-Хилл. * * * - Ой, Уилбур, Уилбур, Уилбур, - причитала мать, глядя на экран, - неужели это и вправду твоя сестра? Я ответил горькой шуткой - без улыбки: - Или это твоя единственная дочь, мама, или такая разновидность ящера, называемая панголин, - сказал я. ГЛАВА 23  Мать была не готова к встрече с Элизой. Она поднялась в свои апартаменты, наверх. Мне не хотелось, чтобы прислуга присутствовала при шутовском представлении, которое задумала Элиза, - так что их я тоже отослал по комнатам. Когда зазвонил звонок у входной двери, я сам пришел открывать. Я улыбался - панголину, камерам, толпе. - Элиза! Дорогая моя сестра! Какая приятная неожиданность! Входите, входите! - сказал я. Приличия ради, я сделал слабую попытку прикоснуться к ней. Она отшатнулась. - Посмей только меня тронуть, Лорд Фаунтлерой, - я тебя укушу, подохнешь от бешенства, - сказала она. * * * Полиция помешала толпе ворваться в дом следом за Элизой и Мушари, а я задернул занавеси на окнах, чтобы никто не подглядывал. Удостоверившись, что мы говорим без свидетелей, я уныло спросил: - Чего ты хочешь? - Тебя, красавчик, - сказала она. Она хохотала и заходилась кашлем. - Что, наша дорогая матушка или дорогой батюшка тоже здесь? - Она поправилась: - Э-э, да наш дорогой батюшка помер, кажется? Или дорогая матушка отдала концы? Вечно их путаю. - Мама в Черепашьем Заливе, Элиза, - соврал я. В душе у меня бог знает что творилось - я едва не терял сознание от горя, отвращения, сознания своей вины. Я прикинул на глаз, что объем ее грудной клетки был не больше коробка спичек. В комнате пахло, как на винно-водочном заводе. Ясно, что у Элизы были проблемы и с алкоголем. Кожа у нее была жуткая. Цвет лица точь-в-точь как дорожный шкаф-сундук нашей прабабки. - Черепаший Залив, Черепаший Залив... - задумчиво повторила она. - А тебе никогда не приходило в голову, дорогой Уилбур, что наш драгоценный папочка вовсе и не был нашим отцом? - Что ты хочешь сказать? - Может, наша мама в прекрасную лунную ночь выскользнула из постели, удрала из дому и спарилась с гигантским морским черепахом, - сказала она. Хэй-хо. * * * - Элиза, - сказал я, - если мы будем обсуждать семейные дела, может быть, мистер Мушари оставит нас наедине? - С чего бы это? - сказала она. - Норми - вся моя семья. - Ну, все же... - сказал я. - А эта расфуфыренная пташкина какашка, твоя мать, уж точно мне не родня, - сказала она. - Ну, послушай... - сказал я. - Надеюсь, ты не считаешь себя моим родственником, а? - сказала она. - Что я могу сказать? - ответил я. - Вот ради этого мы и навестили тебя - хотим послушать все чудесные речи, которые ты можешь сказать, - перебила Элиза. - Ты же всегда был у нас ума палата. А я - что-то вроде опухоли, которую у тебя взяли и удалили. * * * - Я этого не говорил, - сказал я. - За тебя другие сказали, а ты им поверил, - сказала она. - А это еще хуже. Ты фашист, Уилбур. Натуральный фашист. - Чепуха, - сказал я. - Фашисты - это ничтожества, которые верят, когда их кто-то уверяет, что они - высшая раса, - сказала она. - Ну, ну... - сказал я. - И они норовят истребить всех остальных, - сказала она. * * * - Так мы не найдем выхода, - сказал я. - А я привыкла сидеть взаперти, безвыходно, - сказала она. - Ты, наверно, читал про это в газетах или слышал по телевизору. - Элиза, - сказал я, - может быть, тебе станет легче, если ты узнаешь, что мама до конца наших дней не простит себе того, что мы с тобой сделали? - Разве от этого легче? - сказала она. - В жизни не слышала такого дурацкого вопроса. * * * Она обхватила длиннющей рукой плечи Нормана Мушари-младшего. - Вот кто знает, как помогать людям, - сказала она. Я кивнул. - Мы ему очень благодарны. Честное слово. - Он для меня все: - и отец, и мать, и брат, и Бог - все, - сказала она. - Он подарил мне жизнь! Он мне сказал: деньги тебе радости не прибавят, детка, но мы все равно из твоих родственничков душу вытрясем. - Умм... - сказал я. - От этого и вправду становится легче жить, не то что от твоих покаянных причитаний. Ты просто хвастаешься своей чувствительностью, выставляешься напоказ. Она издевательски засмеялась. - Конечно, я понимаю, почему вы с матушкой так носитесь с вашей виной. В конце концов, это единственное, что вы, мартышки этакие, раздобыли себе самостоятельно. Хэй-хо. ГЛАВА 24  Я полагал, что Элиза уже применила все виды оружия, атакуя мое уважение к себе. Мне удалось выжить. Не возгордившись, с чисто клиническим, циничным интересом я отметил, что характер у меня железный и от него все снаряды отскакивают сами собой, без всяких усилий с моей стороны. Я думал, что Элиза уже излила всю свою ярость. Как я ошибался! Ее первые наскоки были рассчитаны только на то, чтобы обнажить железную суть моего характера. Она всего-навсего выслала вперед легкую кавалерию, чтобы расчистить от деревьев и кустарника подступы к моему характеру, чтобы содрать с него плющ, если можно так выразиться. И вот теперь, при полном моем неведении, мой характер предстал перед дулами ее скрытых пушек, готовых расстрелять его в упор, - обнаженный, беззащитный, как скорлупка или стеклянная колба. Хэй-хо. * * * Наступило временное затишье. Элиза расхаживала по моей гостиной, разглядывала мои книги - читать их она, разумеется, не могла. Потом она подошла ко мне, подняла голову и спросила: - А что, на медицинский факультет Гарвардского университета попадают только те, кто умеет читать и писать? - Я очень много работал, Элиза, - сказал я. - Мне пришлось нелегко. Да и сейчас нелегко. - Если из Бобби Брауна получится доктор, - сказала она, - это будет самый сильный довод в пользу Христианской науки {Христианская наука - религиозное течение, основанное Мэри Беккер-Эдди в 1866 г.}, какой мне приходилось слышать. - Самый лучший доктор из меня не получится, - сказал я. - Но и самый плохой - тоже. - Из тебя выйдет отличный ударник при гонге, - сказала она. Она намекала на недавно распространившиеся слухи о том, что китайцы успешно лечат рак груди с помощью музыки, исполняемой на гонгах. - У тебя вид человека, который может попасть в гонг почти без промаха. - Спасибо, - сказал я. - Тронь меня, - сказала она. - Прошу прощенья?.. - Я же твоя родная плоть и кровь. Я твоя сестра. Дотронься до меня, - сказала она. - Да, конечно, - сказал я. Но руки у меня висели, как парализованные. * * * - Не спеши, - сказала она. - Понимаешь, - сказал я, - раз ты меня так ненавидишь... - Я ненавижу Бобби Брауна, - сказала она. - Раз ты ненавидишь Бобби Брауна... - сказал я. - И Бетти Браун, - сказала она. - Это было давным-давно, - сказал я. - Тронь меня, - сказала она. - Господи, Элиза! - сказал я. Руки у меня как отсохли. - Тогда я тебя трону, - сказала она. - Как скажешь, - сказал я. Я был еле жив от страха. - Сердце у тебя здоровое, а, Уилбур? - сказала она. - Да, - сказал я. - Если я до тебя дотронусь, обещай, что не свалишься замертво. - Обещаю, - сказал я. - А может, я упаду замертво, - сказала она. - Надеюсь, что нет, - сказал я. - Ты думаешь, что если я держусь так, как будто знаю, что случится, - сказала она, - то я знаю на самом деле, что случится? А может, ничего не будет. - Может быть, - сказал я. - Никогда не видела тебя таким перепуганным, - сказала она. - Что я, не человек? - сказал я. - Может, скажешь Норми, что тебя так напугало? - сказала она. - Нет, - сказал я. * * * Элиза, почти касаясь пальцами моей щеки, повторила грязную шутку, которую Уизерс Уизерспун рассказал другому слуге, когда мы еще были маленькие. Мы подслушали сквозь стенку. Это был анекдот про женщину, которая в постели приходила в полное неистовство. В том анекдоте женщина предупредила незнакомца, который к ней приставал: "Держись за шляпу, молодчик. Мы можем приземлиться за много миль отсюда..." * * * Потом она ко мне прикоснулась. И мы слились в единого гения - как раньше. ГЛАВА 25  На нас накатило безумие. Только по милости Божией мы не вылетели из дома в толпу, на Биконстрит. Таилось в нас что-то, о чем я и не догадывался, а Элиза, среди адских мучений, прекрасно знала - и это нечто стремилось к единению, готовило его много лет. Я не мог сказать, где Элиза, где я, границ не было, и где кончались мы и начиналась Вселенная, тоже было неясно. Это было великолепно - и это было ужасно. Да, и можете себе представить, какая колоссальная энергетика была выпущена на волю: оргия продолжалась пять ночей и пять дней кряду. * * * Мы с Элизой отсыпались после этого трое суток. Когда я очнулся, оказалось, что я в своей постели. И меня кормят внутривенно. А Элизу, как я узнал позже, отправили домой в частной машине скорой помощи. * * * Вы спросите, почему никто нас не разнял и не позвал на помощь: мы с Элизой схватили Нормана Мушари-младшего, и бедняжку маму, и всех слуг - переловили их поодиночке. У меня это начисто вылетело из памяти. Как мне потом рассказали, их привязали к деревянным креслам, сунули им в рот по кляпу и аккуратно рассадили вокруг обеденного стола. * * * Слава Богу, мы их поили и кормили, а то у нас на совести было бы смертоубийство. В туалет, однако, мы их не пускали, и вся их пища состояла из арахисового масла и сэндвичей с джемом. И оргия возобновлялась снова. * * * Помню, как я читал Элизе вслух отрывки из книг по педиатрии, детской психологии, социологии, антропологии и так далее. Я не выбросил ни одного учебника после того, как кончал курс. Помнится, мы судорожно обнимались, а когда не обнимались, я сидел за пишущей машинкой и строчил со сверхчеловеческой скоростью. Элиза сидела бок о бок со мной. Хэй-хо. * * * Когда я вышел из коматозного состояния, Мушари и мои собственные адвокаты уже успели щедро расплатиться с прислугой за перенесенные мучения за обеденным столом; за то, чтобы они молчали о тех ужасах, которым стали свидетелями, им тоже было заплачено. Маму выписали из Центрального массачусетского госпиталя, и она вернулась домой, в Черепаший Залив, но с постели уже не вставала. * * * Физически я почти не пострадал - разве что от переутомления. Однако, когда мне позволили вставать, оказалось, что я настолько психологически травмирован, что мне чудилось, будто все кругом должно было измениться до полной неузнаваемости. Если бы сила тяжести вдруг стала в тот день непостоянной, как это и случилось много лет спустя, если бы мне пришлось ползать по дому на четвереньках, как частенько приходится теперь, я бы счел это вполне естественной реакцией Вселенной на то, что тут стряслось. * * * Впрочем, почти ничего не переменилось. Дом был приведен в порядок. Книги расставили по местам. Сломанный термостат заменили. Три кресла из столовой отдали в починку. Ковер в столовой стал немного пегим - посветлее на месте выведенных пятен. Единственное вещественное доказательство бурных событий само по себе являло образец аккуратности. Это была рукопись, лежавшая на кофейном столике в столовой, где я ее так лихорадочно печатал. Мы с Элизой умудрились написать руководство по воспитанию детей. * * * Хорошее это было пособие? Да нет, честно говоря. После Библии и "Радости кулинара" оно могло стать популярной книгой всех времен. Хэй-хо. * * * Оно оказалось настолько полезным, это пособие, что, когда я начал работать педиатром в Вермонте, я его опубликовал под псевдонимом - доктор Элай У. Рокфеллер, Д. М. Это было сложное общее имя - мое и Элизы. А издатель придумал название. Вот оно: "_Угораздило-таки вас завести младенца_". * * * Однако во время нашей оргии мы с Элизой дали своему труду другое название, и авторов назвали по-другому. Вот так: КРИК НОЧНОГО КОЗОДОЯ  БЕТТИ И БОББИ БРАУН ГЛАВА 26  После оргии мы были в таком ужасе, что не хотели встречаться. Наш посредник, Норман Мушари-младший, сказал мне, что Элиза была еще больше потрясена оргией, чем я. - Мне едва не пришлось отправить ее обратно в клинику, - сказал он. - И на этот раз для этого были веские основания. * * * Мачу-Пикчу, столица древних инков на большой высоте в Андах, в Перу, стала модным местом отдыха богачей с их прихлебателями, людей, спасавшихся бегством от социальных реформ и экономических экспериментов - и не только из Америки, а со всего света. Там было даже несколько китайцев нормального роста, которые отказались подвергать миниатюризации своих детей. И Элиза тоже перебралась туда, чтобы быть как можно дальше от меня. * * * Когда Мушари приехал ко мне, чтобы сообщить о предстоящем переезде Элизы в Перу, - было это через неделю после оргии, - он признался, что и сам чуть не спятил, пока сидел привязанный к креслу в столовой. - Вы оба все больше напоминали мне чудовищ Франкенштейна, - сказал он. - Я даже стал думать, что где-то в доме есть выключатель, с помощью которого вас можно вырубить. Я даже вычислил, какой это выключатель. И как только меня развязали, я бросился и выдрал его со всеми потрохами. Оказывается, это Мушари вырвал из стены термостат. * * * Чтобы доказать мне, что он стал другим человеком, Мушари признался, что вызволил Элизу из чисто корыстных побуждений. - Я был охотником за состояниями, - сказал он. - Разыскивал богатых людей в больницах, где им нечего было делать, - и освобождал. А бедняков оставлял гнить в казематах. - Все равно, это было доброе дело, - сказал я. - Не думаю, - сказал он. - Бог ты мой, да практически все они без исключения, все, кого я вытаскивал из психушки, сходили с ума почти сразу же после этого. - Я внезапно почувствовал, что старею, - сказал он. - Мне этого больше не вынести. Хэй-хо. * * * Мушари был так выбит из колеи той оргией, что взял да и передал все легальные и финансовые дела Элизы той же фирме, которая занималась нашими с мамой делами. Он еще раз всплыл в моей жизни два года спустя, когда я закончил медицинский факультет - самым последним на курсе, кстати сказать. Он запатентовал собственное изобретение. Его фотография и описание изобретения были помещены на деловой странице "Нью-Йорк Тайме". В то время вся нация поголовно была помешана на чечетке. Мушари придумал набойки, которые можно было приклеить к подошвам ботинок, а потом снова отодрать. Любой человек мог носить набойки в маленьком пластиковом мешочке - в кармане или в сумочке, как рекомендовал Мушари, - и пользоваться ими только тогда, когда понадобится отбивать чечетку. ГЛАВА 27  После той оргии я ни разу не видел Элизу лицом к лицу. И голос ее я слышал с тех пор только два раза: в первый раз - когда закончил медицинский факультет, а второй - когда я был Президентом Соединенных Штатов Америки, а ее давно уже не было в живых. Хэй-хо. * * * Когда мама задумала дать бал в честь моего окончания университета в отеле Ритц в Бостоне, напротив Городского парка, ни она, ни я не подозревали, что Элиза может как-то об этом прослышать и явиться из такой дали - из самого Перу. Моя сестра никогда не звонила и не писала. Известия о ней доходили такие же неопределенные, как из Китая. Мы слышали, что она пристрастилась к выпивке. И увлеклась гольфом. * * * Я от души веселился на банкете в мою честь, когда лифтер сказал мне, что меня вызывают наружу - не просто в вестибюль, а в ароматную, пронизанную лунным светом ночь. Об Элизе я и думать не думал. Идя следом за лифтером, я гадал, не припаркован ли там мамин подарок, - "роллс-ройс". Услужливость лифтера и его униформа усыпили мою бдительность. Да и шампанского я выпил много, голова шла кругом. Я доверчиво пошел за парнем через Арлингтон-стрит и дальше, в заколдованный лес, в Городской парк на той стороне улицы. Лифтер был липовый. * * * Мы углублялись все дальше в заросли. И мне казалось, что на очередной полянке я увижу "роллс-ройс". А вместо этого он привел меня к статуе. Это был доктор, одетый старомодно, - примерно так, как я наряжался для собственного удовольствия. Он был серьезен, но полон гордости. На руках он нес спящего юношу. Я прочел надпись при лунном свете. Это оказался памятник в честь первого применения анестезии в Соединенных Штатах - здесь, в Бостоне. * * * До меня доносилось гуденье и постукивание - где-то в центре, возможно, в районе Коммонвелс-авеню. Но я как-то не сообразил, что это вертолет, зависший над городом. Как вдруг фальшивый лифтер - на самом деле это был инка, слуга Элизы - выстрелил в воздух осветительной ракетой. В этом неестественном, мертвенном свете все превращалось в статуи - безжизненные, назидательные, многотонные. Вертолет материализовался прямо у нас над головой, преображенный ослепительным сияньем магния в аллегорию, в ужасного механического ангела. В вертолете сидела Элиза с мегафоном. * * * Я вполне допускал, что она подстрелит меня оттуда или вывалит на меня мешок экскрементов. А она проделала весь путь из Перу, чтобы прочесть мне половину сонета Шекспира. - Слушай! - сказала она. И повторила: - Слушай! Осветительная ракета угасала неподалеку, зацепившись парашютом за верхушку дерева. Вот что Элиза поведала мне, да и всей округе: О, как тебе хвалу я воспою, Когда с тобой одно мы существо? Нельзя же славить красоту свою, Нельзя хвалить себя же самого. Затем-то мы и существуем врозь, Чтоб оценил я прелесть красоты И чтоб тебе услышать довелось Хвалу, которой стоишь только ты {*}. {* 39-й сонет. Перевод С. Маршака.} * * * Я сложил руки рупором и крикнул прямо в небо. И я выкрикнул дерзновенные слова, о том, что я искренне чувствовал впервые в жизни. - Элиза! Я люблю тебя! - сказал я. Все погрузилось в полную тьму. - Ты слышала, Элиза? - сказал я. - Я ЛЮБЛЮ тебя! Я люблю тебя, честное слово! - Слышала, - сказала она. - Это никто никогда никому говорить не должен. - Я вправду говорю, - сказал я. - Тогда и я скажу тебе чистую правду - брат мой, двойник мой. - Говори, я слушаю, - сказал я. Вот что она сказала: - Да направит Бог руку и дух доктора Уилбура Рокфеллера Свейна. * * * И тут вертолет улетел. Хэй-хо. ГЛАВА 28  Я вернулся в отель "Ритц", смеясь и плача - двухметровый неандерталец в рубашке с кружевными манжетами и воротником, и в бирюзовом, как яйцо малиновки, бархатном пиджаке. У подъезда толпились зеваки, заинтересованные краткой вспышкой сверхновой звезды на востоке, завороженные голосом, который вещал с неба о любви и разлуке. Я протиснулся сквозь толпу в бальную залу, предоставив частным детективам, охранявшим вход, оттеснить их назад. До моих гостей на банкете только теперь стали доходить намеки, что снаружи произошло какое-то чудо. Я подошел к матери, собираясь рассказать ей, что учудила Элиза. Я удивился, увидев, что она разговаривает с невзрачным, пожилым незнакомцем, который был одет, как все детективы, в дешевый будничный костюм. Мать представила его: "Доктор Мотт". Ну, конечно, это был тот самый врач, который давнымдавно был приставлен к нам с Элизой, в Вермонте. Он приехал в Бостон по делам, и, по прихоти судьбы, остановился в отеле "Ритц". Однако меня так качало от новостей и шампанского, что я пропустил мимо ушей, кто он такой, - мне было не до того. Выпалив эти новости матери, я сказал доктору Мотту, что рад познакомиться, и побежал дальше. * * * Я подошел к матери через час, когда доктор Мотт уже ушел. Она снова сказала мне, кто он такой. Из вежливости я выразил сожаление, что не смог с ним поговорить как следует. Мама передала мне записку от доктора - сказала, что это его подарок к окончанию университета. Записка была написана на фирменной бумаге отеля "Ритц". Записка была короткая: "Если не можешь помочь, по крайней мере не навреди. Гиппократ". * * * Да, и когда я перестроил вермонтский дворец в клинику и больницу для детей, я велел высечь эти слова на каменном карнизе, над входной дверью. Но надпись так пугала моих пациентов и их родителей, что пришлось ее сбить. Им, как видно, казалось, что в этих словах скрыто признание в неуверенности и некомпетентности, наводящее на мысль, что, может быть, им сюда вовсе и не стоило приходить. Но эти слова продолжали храниться в моей памяти, и я на самом деле почти никому не навредил. И вся моя практика зиждилась на одном краеугольном камне - это была одна книга, которую я каждый вечер прятал в сейф, - переплетенная рукопись того самого руководства по воспитанию детей, которое мы с Элизой сочинили во время нашей оргии на Бикон-Хилл. Мы как-то умудрились вложить в нее абсолютно все. А годы летели, летели. * * * Где-то в этом промежутке времени я женился на женщине, такой же богатой, как я сам, - собственно говоря, она приходилась мне троюродной сестрой, в девичестве ее звали Роза Элдрич Форд. Она была очень несчастна - во-первых, я ее не любил, а во-вторых, никуда с собой не брал. Я вообще мало кого любил. У нас был ребенок, Картер Пэйли Свейн, и его я тоже не смог полюбить. Картер был нормальный мальчик, и меня он совершенно не интересовал. Он мне чем-то напоминал перезрелую тыкву на лозе - расплывшуюся, водянистую; она становилась все больше, и только. После нашего развода они с матерью купили себе квартиру в одном доме с Элизой, в Мачу-Пикчу, в Перу. Я о них больше ни разу не слышал - даже после того, как стал Президентом Соединенных Штатов. А время летело. * * * Как-то утром я проснулся в панике - да мне вот-вот стукнет пятьдесят! Мать переехала ко мне в Вермонт. Она продала свой дом на Черепашьем Заливе. Она очень сдала и все время чего-то боялась. Она много говорила со мной о Царствии Небесном. Я тогда с этим вопросом был совсем не знаком. Считал, что, когда человек умирает, он мертв, и все тут. - Я знаю, что твой отец ждет меня с распростертыми объятиями, - говорила она. - И мамочка с папочкой тоже. И ведь она оказалась права. Поджидать вновь прибывших - это единственное, чем люди могут заняться в Царствии Небесном. * * * Если послушать, как мама представляла себе Небеса, то они смахивали на поле для гольфа на Гавайях, с идеально выстриженными тропками и выхоленным газоном, спускающимся к океану, теплому как парное молоко. Я слегка подтрунивал над ней - за то, что она мечтает о таком Рае. - Похоже, там людям придется пить лимонад баллонами, - сказал я. - Обожаю лимонад, - отозвалась она. ГЛАВА 29  Под конец мама часто говорила и о том, как она ненавидит искусственные вещи - синтетические ароматы и волокна, и пластмассы и все такое. Она уверяла, что любит шелк, ситец, и льняное полотно, и шерсть, и кожу, и глину, и стекло, и камень. Она говорила, что очень любит лошадей и парусные лодки. - Все это к нам возвращается, мама, - сказал я ей. Так оно и было. К тому времени в моей собственной больнице было два десятка лошадей - и фургоны, и телеги, и коляски, и санки. У меня была собственная лошадь, рослая - тяжеловоз клайдесдальской породы. Копыта у нее совсем скрывались под золотистыми пушистыми щетками. Я звал ее Будвейзер {Марка пива.}. Да, я слышал, что гавани Нью-Йорка, и Бостона, и Сан-Франциско снова превратились в сплошной лес мачт. Давненько я их не видел. * * * Кстати, я обнаружил, что по мере того, как техника вымирала и связи с внешним миром становились все слабее, мой ум стал охотнее воспринимать разные фантазии, что было приятно. Поэтому я вовсе не удивился, когда однажды вечером, уложив маму и подоткнув вокруг нее одеяло, вошел со свечой в свою комнату и увидел, что у меня на каминной доске восседает китаец размером с мой большой палец. На нем была синяя стеганая курточка, брючки и кепочка. Насколько мне удалось выяснить впоследствии, это был первый официальный посол из Китайской Народной Республики в Соединенных Штатах Америки после перерыва более чем в двадцать пять лет. * * * За этот период, насколько мне известно, ни один иностранец, пробравшийся в Китай, оттуда не возвращался. Так что о тех, кто наложил на себя руки, стали говорить: "уехал в Китай". Этот эвфемизм вошел в обиход повсеместно. * * * Мой крохотный гость знаком попросил меня подойти поближе: ему не хотелось кричать. Я наклонился и подставил ему ухо. Какое, должно быть, это устрашающее зрелище - туннель, поросший волосами, с комьями воска. Он сказал мне, что является странствующим посланником, и его назначили на этот пост потому, что иностранцы могли его разглядеть. Он сказал, что он гораздо крупнее среднего китайца. - А я думал, что вы там больше нами не интересуетесь, - сказал я. Он улыбнулся. - Мы тогда сказали глупость, доктор Свейн, - сказал он. - Мы приносим свои извинения. - Вы хотите сказать, что мы знаем что-нибудь такое, чего вы не знаете? - сказал я. - Не совсем так, - сказал он. - Я имел в виду то, что вы раньше знали кое-что, чего мы не знаем. - Представить себе не могу, что бы это могло быть, - сказал я. - Естественно, - сказал он. - Я вам подскажу: вам привет от вашей сестры-двойняшки из Мачу-Пикчу, доктор Свейн. - Слишком тонкий намек, - сказал я. - Я очень желаю увидеть рукописи, которые вы вместе с вашей сестрой положили много-много лет назад в пустую урну для праха, в мавзолее профессора Илайхью Рузвельта Свейна, - сказал он. * * * Оказалось, что китайцы отправили экспедицию в Мачу-Пикчу, на поиски утерянных секретов инков. Как и мой гость, ученые были по китайским меркам переростками. Так вот, Элиза сделала им предложение. Она им сказала, что знает, где хранятся секреты не хуже, если не лучше, пресловутых секретов инков. - Если мои слова оправдаются, - сказала она им, - я хочу, чтобы вы меня вознаградили туристской поездкой в вашу колонию на Марсе. * * * Китаец сказал, что его зовут Фу Манчу. * * * Я спросил его, как он очутился на моей каминной доске. - Тем же способом, как мы летаем на Марс, - отвечал он. ГЛАВА 30  Я согласился доставить Фу Манчу в мавзолей. Я посадил его в свой нагрудный карман. Я чувствовал себя существом низшего порядка по сравнению с ним. Я не сомневался, что он волен в моей жизни и смерти. Кроме того, он знал настолько больше меня - даже о медицине, а может быть, и обо мне самом. Я чувствовал, что быть таким великаном - непростительная жадность. Мой сегодняшний ужин мог бы накормить досыта тысячу таких человечков, как он. * * * Вход в мавзолей снаружи был замурован. Так что нам с Фу Манчу пришлось использовать потайные ходы - параллельную вселенную моего детства - и пройти в мавзолей через потайную дверь. Пока я пробирался сквозь висящую повсюду паутину, я спросил своего спутника, как это китайцы лечат рак при помощи гонгов. - Ну, это уже давно пройденный этап, - сказал он. - Может, мы все же могли бы им воспользоваться? - сказал я. - Мне очень жаль, - сказал он из моего кармана, - простите, но ваша цивилизация - так называемая цивилизация - чересчур примитивна. Вы просто ничего не поймете. - Угу, - сказал я. * * * И на все мои вопросы он повторял один и тот же ответ - фактически он давал мне понять, что я слишком глуп и все равно ничего не соображу. * * * Когда мы добрались до каменной крышки люка, который вел в мавзолей, мне не сразу удалось его открыть. - На плечо бери, на плечо, - пищал он. - Кирпич подсунь! Его советы были такие простенькие, что я подумал: у китайцев едва ли больше опыта в обращении с силой тяжести, чем у меня самого. Хэй-хо. * * * Люк наконец открылся, и мы поднялись в мавзолей. Я, наверно, выглядел еще большим страшилой, чем обычно. Я был с головы до ног обвешан паутиной. Я вынул Фу Манчу из кармана и, согласно его желанию, водрузил его на свинцовую крышку гроба профессора Илайхью Рузвельта Свейна. У меня была при себе всего одна свечка. Но Фу Манчу вынул из своего портфельчика маленькую коробочку. Она залила все вокруг ослепительным светом, который напомнил мне магниевую ракету, озарявшую нашу с Элизой встречу в Бостоне - в те давние времена. Он попросил меня вынуть рукопись из урны. Она отлично сохранилась. - Да это наверняка просто мусор, - сказал я. - Для вас - возможно, - сказал он и попросил меня разгладить бумаги и положить их на крышку саркофага, что я и сделал. - Неужели мы знали в детстве что-то, до чего китайцы не додумались? - сказал я. - Вам повезло, - сказал он и начал расхаживать взад-вперед по рукописи в своих миниатюрных черных кроссовочках, временами останавливаясь, чтобы что-то переснять. Особенно его заинтересовала наша статья о силе тяжести - а может, мне это кажется сейчас, когда я знаю, во что это вылилось. * * * Наконец китаец кончил работу. Он поблагодарил меня за помощь и сказал, что настало время ему дематериализоваться и вернуться к себе в Китай. - Хоть что-нибудь стоящее раскопали? - спросил я его. Он улыбнулся. - Билет на Марс для одной довольно рослой белой леди из Перу, - ответил он. Хэй-хо. ГЛАВА 31  Три недели спустя, в мой день рождения (пятидесятый), я с утра отправился верхом на Будвейзере за почтой в деревню. Там была записка от Элизы. Очень короткая: "Желаю нам счастливого дня рождения! Отправляюсь в Китай!" Судя по штампу на марке, письмо было двухнедельной давности. С той же почтой пришли новости и посвежее. "С глубоким прискорбием сообщаю, что Ваша сестра погибла под оползнем на Марсе". Подпись: "Фу Манчу". * * * Я прочел эти трагические вести, стоя на старом деревянном крыльце почты, в тени соседней церквушки. На меня накатило потрясающее ощущение, которому я поначалу приписал чисто психологическое происхождение. Я думал, это первая реакция на тяжкое горе. Мне казалось, что я врос в доски крыльца. Я не мог оторвать от них ноги. Мало того - мои щеки, губы, да и все мое лицо, казалось, сползает вниз, как тающий воск. На самом-то деле это была возросшая до невероятности сила тяжести. В церкви что-то грохнуло. Это колокол сорвался с колокольни. Тут и я проломил насквозь ветхие доски и шлепнулся на землю под крыльцом. * * * И в других местах по всему миру лопались тросы лифтов, падали с неба самолеты, тонули пароходы, оси автомобилей ломались, мосты рушились в воду и так далее. Ужас что творилось. ГЛАВА 32  Первый чудовищный удар силы тяжести продолжался меньше минуты, но мир никогда не смог от него оправиться. Я выбрался, оглушенный, из-под крыльца почты, когда все пришло в норму. Собрал свои письма. Будвейзер погибла. Она упорно старалась устоять на ногах. У нее вывалились все внутренности. * * * Со мной, как видно, приключилось что-то вроде контузии. Из деревни доносились крики, люди звали на помощь, а я был единственным врачом в округе. Но я взял и ушел. Я помню, как бродил среди наших фамильных яблонь. Помню, как остановился на фамильном кладбище и с полной серьезностью распечатал конверт от Компании Элай Лилли, фармацевтической фирмы. Там была дюжина таблеток, на пробу - по форме и цвету они не отличались от мятных драже. Сопроводительный буклет, который я внимательно изучил, сообщал, что препарат называется "три-бензо-Хорошимил". В названии фирма стремилась подчеркнуть, что пилюли обеспечивают хорошее поведение, или, более научно, социально приемлемое поведение. Эти пилюли предназначались для лечения антисоциальных симптомов болезни Туретта; люди, страдающие этой болезнью, непроизвольно выкрикивают неприличные слова и делают непристойные жесты, где бы они ни находились. Я был в таком расстройстве, что мне захотелось немедленно принять пару пилюль. Так я и сделал. Прошло две минуты, и вдруг все мое существо охватило блаженство, уверенность в себе - я в жизни такого не испытывал. Так началась моя наркомания, длившаяся почти тридцать лет. Хэй-хо. * * * Только чудом в моей больнице никто не умер. Кровати и инвалидные кресла у нескольких более тяжелых детишек сломались. Одна из сестер провалилась в люк, который раньше был скрыт под кроватью Элизы. Она сломала обе ноги. Мама, слава Богу, все это проспала. Когда она проснулась, я стоял в ногах ее кровати. Она еще раз сказала мне, как она ненавидит все искусственное. - Знаю, мама, - сказал я. - Я с тобой совершенно согласен. Назад к Природе, - сказал я. * * * Я до сего дня так и не знаю, был ли этот чудовищный скачок силы тяжести явлением Природы или это натворили китайцы. Тогда мне показалось, что была какая-то связь между этим феноменом и Фу Манчу, который переснимал нашу с Элизой статью о силе тяжести. Так что я, накачанный до чертиков три-бензо-Хорошимилом, забрал из мавзолея все наши рукописи. * * * Статью про силу тяжести я так и не понял. Вместе с Элизой мы были, пожалуй,