етом, который почти все называют цветом детского дерьма. Даже в Сан-Игнасио, когда я был мальчишкой, его так называли. Первый неприятный случай произошел много лет назад у выхода из магазина "Братья Брукс". Я купил приглянувшийся мне летний костюм, который на меня тут же подогнали - мне показалось, он подойдет для дома. Тогда я был женат на Дороти, мы еще жили в Нью-Йорке и рассчитывали, что я стану бизнесменом. Только я вышел из магазина, как меня схватили двое полицейских и потащили допрашивать. Потом они передо мной извинились и отпустили, объяснив, что рядом ограбили банк и на голову грабителя был натянут дамский нейлоновый чулок. "Ничего про него не знаем, - сказали, - только говорят, на нем был костюм цвета детского дерьма". Вторая неприятная ассоциация, связанная с этим цветом, имеет отношение к Терри Китчену. Когда Терри, я и еще несколько человек из нашей группы переехали сюда в поисках дешевого жилья и картофельных амбаров, Терри целыми днями околачивался в барах, своеобразных клубах местных рабочих. А он, между прочим, окончил Йельскую юридическую школу, даже в свое время входил в Верховный суд при Джоне Харлане, а также был майором Восемьдесят второго авиаполка. Я не только в значительной степени содержал его, но был единственным человеком, которому он звонил или просил кого- нибудь позвонить, когда напивался так, что не мог сесть за руль и доехать домой. И вот этого Китчена, самого значительного из живших когда- либо в Хемптоне художников, может быть, только за исключением Уинслоу Хомера, называли и до сих пор называют "парнем с машиной цвета детского дерьма". 15 - Где сейчас миссис Берман? - осведомился я. - У себя, наряжается, на свидание собралась, - сказала Селеста. - Потрясающе выглядит. Обождите, увидите. - На свидание? - переспросил я. Это что-то новенькое. - С кем у нее свидание? - На пляже она познакомилась с одним психиатром, - объяснила кухарка. - У него "феррари", - добавила дочка. - Когда миссис Берман клеила обои, он стремянку держал. Сегодня пригласил ее на званый обед в честь Жаклин Кеннеди, а потом они поедут на танцы в Саг- Харбор. Тут в холл вплыла миссис Берман, невозмутимая и величественная, ни дать ни взять французский лайнер "Нормандия", самый великолепный корабль в мире. x x x До войны я работал художником в рекламном бюро и изобразил "Нормандию" на рекламе путешествий. А перед самой отправкой морем в Северную Африку, 9 февраля 1942 года, как раз, когда я давал Сэму By свой адрес, все небо над нью-йоркской гаванью закрылось завесой дыма. Почему? Рабочие, которые переоборудовали океанский лайнер для перевозки войск, учинили страшный пожар в трюме самого великолепного в мире корабля. А имя корабля, да упокоится в мире душа его, было "Нормандия". x x x - Это совершенно возмутительно, - заявил я миссис Берман. Она улыбалась. - Ну, как я выгляжу? - спросила она. С ума сойти, до чего сексуальна, поразительная фигура, походка подчеркивает роскошные формы, чувственно покачивающиеся в такт движению золотых бальных туфелек на высоких каблуках. Глубоко вырезанное, облегающее вечернее платье откровенно демонстрировало соблазнительные округлости. По части секса она, должно быть, что надо! - Кому важно, черт возьми, как вы выглядите! - возмутился я. - Кое-кому важно. -Во что вы холл превратили! Вот о чем давайте поговорим, и плевать я хотел на ваши тряпки! - Давайте, только скорее, - сказала она. - За мной вот-вот приедут. - Хорошо, - согласился я. - То, что вы здесь наворотили, не только непростительное оскорбление истории живописи, вы еще и осквернили память моей жены! Вы ведь прекрасно знали, что холл - ее творение, не мое. Много бы чего сказал вам насчет здравого смысла и бессмыслицы, умения себя вести и бесцеремонности, дружеского внимания и хамства. Но поскольку вы, миссис Берман, призвали меня выражаться лаконично, ибо с минуты на минуту прибудет на своем "феррари" ваш похотливый психиатр, я буду краток: убирайтесь к черту, и чтобы вашей ноги здесь не было! - Вздор, - сказала она. - Вздор? - с издевкой переспросил я. - Ну разумеется, таких вот высокоинтеллектуальных доводов только и следовало ожидать от автора романов Полли Медисон. - Вам хотя бы один не помешало бы прочесть, - сказала она. - Они о сегодняшней жизни. Ни вы, ни ваш экс-приятель, - она кивнула на Шлезингера, - так и не перешагнули через Великую депрессию и вторую мировую войну. На ней были золотые ручные часы, которых я раньше не видел, инкрустированные бриллиантами и рубинами, и они упали на пол. Дочка кухарки расхохоталась, и я высокомерно спросил, что тут смешного. - Сегодня все у всех падает, - хихикнула она. Цирцея, поднимая часы, спросила, а кто еще что уронил, и Селеста сказала о моей повязке. Шлезингер не упустил возможности поиздеваться над тем, что _под_ повязкой. - О, видели бы вы этот шрам! Страшнейший шрам! В жизни не встречал такого уродства! Никому другому я бы этого не спустил. Но у него самого широченный шрам от грудины к промежности, похожий на карту долины Миссисипи, - на память о той японской гранате, которая вывернула его наизнанку. x x x У него остался только один сосок, и он как-то загадал мне загадку: - Что за зверь: три глаза, три соска и две жопы? - Сдаюсь, - рассмеялся я. И он сказал: - Пол Шлезингер + Рабо Карабекян. x x x - Пока ты не уронил повязку, я понятия не имел, до чего суетный ты человек. Ведь там ничего особенного, ну прищурился, и все. - Теперь, когда ты все знаешь, - ответил я, - надеюсь, вы оба с Полли Медисон навсегда отсюда уберетесь. Неплохо вы попользовались моим гостеприимством! - Я свою долю оплачивала, - сказала миссис Берман. Это правда. С самого начала она настояла на том, что будет платить за готовку, продукты и напитки. - Вы в таком неоплатном долгу передо мной за многое, не имеющее отношения к деньгам, - продолжала она, - что вам никогда со мной не рассчитаться. Вот уеду - тогда поймете, какую услугу я вам оказала, переделав холл. - Услугу? По-вашему, это _услуга_?. - хмыкнул я. - Да вы понимаете, что значат эти картины для всякого, кто хоть капельку чувствует искусство? Это отрицание искусства! Они не просто нейтральны. Это черные дыры, из которых не сможет вырваться ни интеллект, ни талант. Больше того, они лишают достоинства, самоуважения всякого, кто имел несчастье бросить на них взгляд. - Не многовато ли для нескольких небольших картинок? - съязвила она, безуспешно пытаясь тем временем надеть часы на руку. - Они еще ходят? - удивился я. - Они уже много лет не ходят, - ответила она. - Зачем же вы их носите? - Чтобы выглядеть шикарнее, - сказала она. - Но сейчас застежка сломалась. - Она протянула мне часы и, явно намекая на то, как разбогатела моя мать во время резни, заполучив бриллианты, сказала: - Нате! Возьмите и купите себе билет куда- нибудь, где будете счастливее, - в Великую депрессию или во вторую мировую войну. Я не принял подарок. - Или билет обратно, в то состояние, в котором вы пребывали до моего появления здесь. Впрочем, для этого вам билет не нужен. Все равно к нему вернетесь, как только я уеду. - Тогда, в июне, я был всем доволен, - сказал я, - а тут вы на голову свалились. - Да, - сказала она, - и весили на пятнадцать фунтов меньше, были в десять раз бледнее, в сто раз апатичнее, а уж по части вашей неряшливости, так я с трудом заставляла себя приходить на ужин. Проказу боялась подцепить. - Вы очень добры, - сказал я. - Я вернула вас к жизни, - сказала она. - Вы мой Лазарь. Но Иисус всего лишь вернул Лазаря к жизни. А я не только вернула вас к жизни, я заставила вас писать автобиографию. - Тоже, полагаю, пошутить захотелось? - сказал я. - Пошутить? - Как с холлом, - сказал я. - Эти картины вдвое значительнее ваших, надо только их преподнести. x x x - Вы их из Балтимора выписали? - спросил я. - Нет. Неделю назад на антикварной выставке в Бриджхемптоне я случайно встретила другую коллекционершу, которая мне их продала. Сначала я не знала, что с ними делать, и спрятала их в подвале за Сатин-Дура-Люксом. - Надеюсь, эти детские какашки - не Сатин-Дура-Люкс? - Нет. Только идиот мог использовать Сатин-Дура-Люкс. А хотите, я скажу вам, чем замечательны эти картины? - Нет, - отрезал я. - Я очень старалась понять ваши картины и отнестись к ним с уважением. Почему бы вам не попробовать посмотреть так же на мои? - Известно ли вам, что означает слово "китч"? - спросил я. - Я написала роман, который так и называется - "Китч", - сказала она. - Я его прочла, - вмешалась Селеста. - Там парень все убеждает свою девушку, что у нее плохой вкус, а у нее и правда плохой вкус, но это совсем не важно. - Значит, по-вашему, эти картины, эти девочки на качелях - не серьезное искусство? - усмехнулась миссис Берман. - Но попытайтесь представить, о чем думали люди викторианской эпохи, смотревшие на эти картины, а думали они о том, какие страдания, какие несчастья станут вскоре уделом многих из этих невинных, счастливых крошек - дифтерия, пневмония, оспа, выкидыши, насильники, бедность, вдовство, проституция, и смерть, и погребение на кладбище для бедняков и бродяг. У подъезда послышалось шуршание шин. - Пора, - сказала она. - Может, вы и не переносите по- настоящему серьезной живописи. Тогда, наверно, вам лучше пользоваться черным ходом. И она удалилась! 16 Не успел "феррари" психиатра с ревом испариться в лучах заката, как кухарка заявила, что они с дочерью тоже покидают дом. - Считайте, что я вас, как положено, предупредила - за две недели, - сказала она. Еще не хватало! - Почему такое внезапное решение? - спросил я. - Ничего внезапного. Селеста и я уже собирались уехать, как раз перед появлением миссис Берман. Здесь было так мертво. Она все оживила, и мы остались. Но договорились друг с другом, что, когда она уедет, мы тоже уедем. - Но ведь вы мне так нужны, - сказал я. - Как мне уговорить вас остаться? А сам думал: Боже мои, у них комнаты с видом на океан, приятели Селесты вытворяют тут, что хотят, выпивай себе бесплатно и закусывай, сколько душе угодно. Кухарка может пользоваться, когда хочет, любым автомобилем, а плачу я ей как кинозвезде. - Могли бы уже выучить, как меня зовут, - сказала она. Что происходит? - Выучить? - переспросил я. - В разговорах вы вечно называете меня "кухарка". А у меня есть имя. Меня зовут Эллисон Уайт. - Господи! - с наигранной веселостью запротестовал я. - Прекрасно знаю. Ведь я каждую неделю выписываю чек на ваше имя. Может быть, я пишу его с ошибкой или неправильно заполняю форму на социальное обеспечение? - Вы только и вспоминаете обо мне, когда чек подписываете, а может, и тогда нет. А пока миссис Берман не приехала, и Селеста была в школе, нас с вами во всем доме всего двое и было, и спали мы под одной крышей, и вы ели приготовленную мной еду... Она умолкла. Видно, решила, что сказано достаточно. Понимаю, ей не легко это далось. - Итак? - сказал я. - Все очень глупо, - выдавила она. - Не знаю, глупо или нет. И тут она выпалила: - Я вовсе не собираюсь выходить за вас замуж! О Господи! - Разве кто-то собрался жениться? - спросил я. - Просто хочу, чтобы во мне человека видели, а не пустое место, раз уж приходится жить под одной крышей с мужчиной, _любым_ мужчиной. - И сразу же поправилась: - С любым человеком. До ужаса похоже на то, что говорила моя первая жена Дороти: часто я обращаюсь с ней так, будто у нее даже имени нет, будто и самой-то ее нет. А кухарка снова будто за Дороти повторяет: - Вы, видно, женщин до смерти боитесь, - сказала она. - Даже меня, - вставила Селеста. x x x - Селеста, - сказал я, - у нас ведь с тобой все хорошо, разве нет? - Это потому, что вы считаете меня глупой. - Молодая она еще слишком, вот вы ее и не боитесь, - сказала мать. - Стало быть, все уезжают. А Пол Шлезингер где? - Ушел, - отозвалась Селеста. x x x За что мне все это? Я всего-то навсего на один день уехал в Нью-Йорк и дал возможность вдове Берман перевернуть холл вверх дном! И вот, превратив мою жизнь в руины, она развлекается в обществе Джеки Кеннеди! - О, Боже! - выдавил я наконец. - Да вы же, теперь я понял, терпеть не можете мою знаменитую коллекцию! Они вздохнули с облегчением - наверно, оттого, что я перевел разговор на тему, которую легче обсуждать, чем отношения между мужчиной и женщиной. - Да нет, - сказала кухарка - нет, извините, не кухарка, а Эллисон Уайт, да-да, Эллисон Уайт! Это очень видная женщина с правильными чертами лица: подтянутая фигура, красивые каштановые волосы. Вся беда во мне. Я-то совсем не видный мужчина. - Просто я ничего в них не понимаю, - продолжала она. - Конечно, образования-то никакого. Если б я посещала колледж, может, в конце концов и поняла бы, как они прекрасны. Мне нравилась одна, но вы ее продали. - Какая же? - Я немножко воспрял духом, надеясь хоть на какой-нибудь просвет в этой катастрофе: хоть одна из моих картин, пусть проданная, произвела-таки впечатление на этих неискушенных людей, значит, даже их такая живопись может пронять. - На ней два черных мальчика и два белых, - сказала она. Я мысленно перебрал свои картины: какую же из них простые, но наделенные воображением люди могли так истолковать? На какой два черных и два белых пятна? Скорее всего, Ротко, это в его духе. И тут до меня дошло, что она говорит о картине, которую я никогда не считал частью коллекции, а хранил как память. Написал ее не кто иной, как Дэн Грегори! Это журнальная иллюстрация к рассказу Бута Таркингтона про драку двух черных и двух белых мальчишек в глухом переулке городка где-то на Среднем Западе, да еще в прошлом веке. Видно, разглядывая эту иллюстрацию, они спорили: подружатся ли мальчишки или разбегутся в разные стороны. В рассказе у черных мальчиков были смешные имена Герман и Верман. Мне часто приходилось слышать, что никто не рисовал черных лучше Дэна Грегори, хотя рисовал он их исключительно по фотографиям. Когда я появился у него, он первым делом сообщил, что у него в доме не было и не будет черных. "Вот потрясающе", - подумалось тогда мне. Довольно долго все, что он говорил и делал, казалось мне потрясающим. Тогда я хотел стать таким же, как он, и, к сожалению, во многих отношениях стал. x x x Картину с мальчиками я продал миллионеру из Лаббока, штат Техас, сделавшему состояние на недвижимости; у него, если не врет, самая полная в мире коллекция работ Дэна Грегори. Насколько я знаю, это единственная коллекция, и он построил для нее большой частный музей. Прослышав, что я был учеником Дэна Грегори, он позвонил и спросил, нет ли у меня работ моего учителя, с которыми я готов расстаться. Была только эта, она висела в ванной одной из многочисленных гостевых комнат, куда у меня не было причин заходить. - Вы продали единственную картину, где что-то настоящее нарисовано, - сказала Эллисон Уайт. - Я все смотрела на нее и пыталась угадать, что будет дальше. x x x Да, и напоследок, прежде чем они с Селестой поднялись в свои комнаты с бесценным видом на океан, Эллисон Уайт сказала: - Мы от вас уходим, и нам все равно, узнаем мы или нет, что там в картофельном амбаре. x x x Итак, я остался внизу совершенно один. Наверх я боялся пойти. Вообще не хотелось оставаться в доме, и я серьезно подумывал, не перебраться ли в картофельный амбар, не стать ли снова полудиким старым енотом, каким я был для покойной Эдит после смерти ее первого мужа. Несколько часов бродил я по берегу - прошел до Сагапонака и обратно, возвращаясь памятью к бездумным спокойным дням, когда был отшельником. На кухонном столе лежала записка от кухарки, извините, от Эллисон Уайт, что ужин в духовке. Я поел. Аппетит у меня всегда хороший. Немного выпил, послушал музыку. За восемь лет армейской службы я выучился одной очень полезной вещи: засыпать в любых условиях, что бы ни случилось. Проснулся я часа в два ночи: кто-то теребил меня за шею, нежно так. Это была Цирцея Берман. - Все уходят, - спросонья пробормотал я. - Кухарка уже предупредила. Через две недели они с Селестой уедут. - Да нет же, - сказала она.- Я поговорила с ними, они останутся. - Слава Богу! Но что вы им сказали? Ведь им все здесь так опротивело. - Я обещала, что не уеду, и они тоже решили остаться. Вы бы шли в постель. К утру вы здесь закоченеете. - Хорошо, - нетвердо сказал я. - Мамочка уходила потанцевать, а теперь она снова дома. Идите баиньки, мистер Карабекян. Все в порядке. - Я никогда больше не увижу Шлезингера, - пожаловался я. - Ну и что с того? - сказала она. - Он никогда не любил вас, а вы - его. Неужто не знаете? 17 Этой ночью мы заключили нечто вроде контракта, обсудили его условия и срок: ей нужно то, мне это. По соображениям, более понятным ей самой, вдова Берман предпочитает еще пожить, работая над книгой, здесь, а не в Балтиморе. По соображениям, более чем ясным для меня, я, увы, нуждаюсь в такой яркой личности, как она, чтобы жить дальше. На какую главную уступку она пошла? Обещала больше не упоминать о картофельном амбаре. x x x Возвращаясь к прошлому: Во время нашей первой встречи Дэн Грегори дал мне задание написать сверх реалистическое изображение его студии и после этого сказал, что я должен выучить очень важное изречение. Вот оно: "А король-то голый". - Запомнил? А ну, повтори несколько раз. И я повторил: А король-то голый, а король-то голый, а король- то голый. - Прекрасное исполнение, - сказал он, - великолепно, высший класс. - Он похлопал в ладоши. Как реагировать на это? Чувствовал я себя, как Алиса в Стране чудес. - Хочу, чтобы ты произносил это так же громко и убедительно всякий раз, когда будут говорить что-то положительное о так называемом современном искусстве. - Хорошо, - ответил я. - Это не художники, а сплошь мошенники, психи и дегенераты, - сказал он. - А тот факт, что многие принимают их всерьез, доказывает, что мир свихнулся. Надеюсь, ты согласен? - Конечно, конечно - ответил я. Мне казались убедительными его слова. - Вот и Муссолини так думает. Я в восторге от Муссолини, а ты? - Да, сэр. - Знаешь, что прежде всего сделал бы Муссолини, приди он к власти в этой стране? - Нет, сэр. - Сжег бы Музей современного искусства и запретил слово "демократия". А потом объяснил бы нам, кто мы есть и кем всегда были, и направил бы все усилия на увеличение производительности. Или работай как следует, или пей касторку. Примерно через год я осмелился спросить Дэна, кто же мы, американские граждане, такие, и он ответил: - Избалованные дети, которым нужен строгий, но справедливый Дуче, чтобы растолковать, что мы должны делать. x x x - Рисуй все в точности, как есть, - говорил он. - Да, сэр. Он указал на модель клиппера, маячившего в сумерках на каминной доске. - Это, мой мальчик, "Властелин морей", - сказал он, - который, используя только силу ветра, двигался быстрее большинства современных грузовых судов! Только подумай! - Да, сэр. - Когда ты нарисуешь все, что есть в студии, мы вместе проверим каждую деталь клиппера с увеличительным стеклом. Я укажу любую рейку в оснастке - и ты должен будешь сказать, зачем она и как называется. - Да, сэр. - Пабло Пикассо так никогда не нарисует. - Да, сэр. Он взял с оружейной полки винтовку "Спрингфилд" образца 1906 года, тогда это было основным оружием пехоты Соединенных Штатов. Была там и винтовка "Энфилд", основное оружие британской пехоты, примерно из такой вот винтовки его потом и убьют. - Нарисуй эту замечательную пушечку так, чтобы я мог зарядить ее и убить грабителя. Он указал на небольшой выступ около дульного среза и спросил, что это такое. - Не знаю, сэр, - ответил я. - Ствольная накладка, сюда крепят штык, - сказал он. И посулил, что мой словарь увеличится во много раз, а для начала надо выучить материальную часть винтовки, там все имеет свое название. От этой простой тренировки, которую в армии проходит каждый новобранец, мы перейдем к изучению всех костей, мышц, сухожилий, органов, трубочек и ниточек человеческого тела, как будто учимся в медицинском колледже. Когда он был учеником в Москве, от него это тоже требовалось. Он добавил, что я получу и хороший духовный урок, изучая обыкновенную винтовку и необыкновенно сложно устроенное человеческое тело, поскольку винтовка предназначена для того, чтобы это тело уничтожить. - Что олицетворяет добро, а что - зло? - спросил он у меня. - Винтовка или этот резиноподобный, трясущийся, хихикающий мешок с костями, называемый телом? Я сказал, что винтовка - зло, а тело - добро. - Но разве ты не знаешь, что американцы создали эту винтовку для защиты своих домов и чести от коварных врагов? - спросил он. Тогда я сказал: все зависит от того, чье тело и чья винтовка, то и другое может быть как добром, так и злом. - Ну, и кто же принимает окончательное решение? - спросил он. - Бог? - предположил я. - Да нет, здесь, на земле. - Не знаю. - Художники, и еще писатели, все писатели: поэты, драматурги, историки. Они - судьи Верховного Суда над добром и злом, и я член этого суда, а когда-нибудь, может, станешь им и ты! Ничего себе мания духовного величия! Вот я и думаю: может быть, памятуя, сколько крови пролилось из-за превратно понятых уроков истории, самое замечательное в абстрактных экспрессионистах то, что они отказались состоять в таком суде. x x x Дэн Грегори держал меня при себе довольно долго, около трех лет, потому что я был по-холопски услужлив, а он нуждался в компании после того, как оттолкнул почти всех своих знаменитых друзей отсутствием чувства юмора и неистовостью в политических спорах. Когда я признался Грегори в первый же вечер, что слышал с лестницы прославленный голос знаменитого У.С.Филдса, он сказал, что никогда больше не пригласит в дом ни Филдса, ни Эла Джолсона, да и всех остальных, пивших и ужинавших у него в тот вечер, - тоже. - Они просто ни черта не смыслят и смыслить не хотят, - заявил он. - Да, сэр. И он поменял тему, перейдя к Мерили Кемп. Она и так-то неуклюжа, да еще напилась, вот и свалилась с лестницы. Наверно, он и правда так думал. Мог бы показать лестницу, с которой она упала, ведь я стоял на ступеньках. Но нет. Достаточно просто упомянуть, что она упала с лестницы, и все. Какая разница, с какой? Продолжая говорить о Мерили, он больше не называл ее по имени. Просто говорил "женщина". - Женщина ни за что не признает себя виноватой. Чем бы она себе ни повредила, она не успокоится, пока не найдет мужчину, на которого можно все свалить. Правда? - Правда, - сказал я. - И обязательно, что ни скажи, примет на свой счет, - добавил он. - Вовсе к ней не обращаешься, даже не знаешь, что она в комнате, а все равно она считает, что ты ее непременно хочешь задеть. Замечал? - Да, сэр. Когда я слушал его, мне и впрямь казалось, что я и сам замечал такое раньше. - Постоянно вбивают себе в голову, что им лучше тебя известно, как тебе поступить, - говорит он. - Гнать их надо подальше, а то все перепортят! У них свои дела, у нас свои. Только мы же никогда не вмешиваемся в их дела, а они вечно суют нос в наши! Хочешь, дам хороший совет? - Да, сэр. - Никогда не имей дело с женщиной, которая предпочла бы быть мужчиной. Такая никогда не будет делать то, что положено делать женщине, а значит, ты погрязнешь во всех делах, и мужских и женских. Понял? - Да,сэр, понял. Он говорил, что женщина ничего не может добиться ни в искусстве, ни в науке, или в политике, или промышленности, потому что ее основное дело - рожать детей, помогать мужу и вести хозяйство. Предложил мне, если не верю, назвать десять женщин, добившихся успеха хоть в чем-нибудь, кроме домашнего хозяйства. Теперь, думаю, я бы назвал, но тогда мне пришла в голову только Святая Ионна д Арк. - Жанна д Арк! - воскликнул он. - Так она же гермафродит! 18 Не знаю, к месту или не к месту то, что я хочу рассказать, может, совсем не к месту. Это, конечно, самое незначительное примечание к истории абстрактного экспрессионизма. И все же. Кухарка, неохотно покормившая меня первым нью-йоркским ужином и бормотавшая все время "что же потом? что же потом?", умерла через две недели после моего появления. Это и оказалось "потом": свалилась замертво в аптеке на Тертл-бэй, всего в двух кварталах от дома. Но вот что интересно: в морге обнаружили, что она и не женщина, и не мужчина. Она была и то и другое. Она была гермафродит. И еще более незначительное примечание: на кухне Дэна Грегори ее место сразу же занял Сэм By, китаец из прачечной. x x x Через два дня после моего приезда из больницы в инвалидном кресле вернулась Мерили. Дэн Грегори даже не спустился поздороваться с ней. Думаю, он не оторвался бы от работы, даже если бы загорелся дом. Так же, как для моего отца, когда тот делал ковбойские сапоги, или Терри Китчена с пульверизатором, или Джексона Поллока, капающего краску на лежащий на полу холст, - когда Дэн занимался искусством, мир переставал для него существовать. Я и сам таким сделался после войны, и это погубило мой первый брак, а заодно и желание стать хорошим отцом. Трудно мне было приспосабливаться к обычной жизни после войны, и тут я обнаружил нечто мощное и непреодолимое, словно действие героина: стоило только начать покрывать всего-то одним цветом огромное полотно, как мир переставал для меня существовать. x x x Полная сосредоточенность Грегори на собственной работе по двенадцать и больше часов в день означала для меня, его ученика, почти полную свободу. У него не было для меня заданий, и он не хотел тратить времени, придумывая их. Велел мне изобразить студию, но, вернувшись к своей работе, думаю, напрочь об этом забыл. x x x Написал ли я эту картину, да так, чтобы нельзя было отличить ее от фотографии? Да, написал, написал. Но кроме меня, всем было наплевать, даже если бы я и не пытался сотворить это чудо. Я настолько не заслуживаю внимания Грегори, настолько не гений, не Грегорян для своего Бескудникова, не конкурент, не восприемник, никто, - что с тем же успехом мог бы быть поваром, которому говорят, что приготовить на обед. Да что угодно! Что угодно! Ростбиф приготовить? Студию нарисовать? Им это безразлично. Отварить цветную капусту? Ладно же! Я ему покажу! И показал. x x x О работе для меня думал его помощник, Фред Джонс, авиатор первой мировой войны. Фред сделал меня посыльным, чем нанес, видимо, страшный удар посыльной службе, которой он обычно пользовался. Кого-то, отчаянно нуждающегося в работе, любой работе, скорее всего, выкинули на улицу, когда Фред вручил мне пригоршню жетонов метро и карту Нью-Йорка. Кроме того, он дал мне задание составить каталог всех ценных предметов в студии Грегори. - А это не помешает работе мистера Грегори? - спросил я. И он ответил: - Можешь перепилить его пополам, распевая при этом "Звездно- полосатое знамя" - и он не заметит. Главное, не попадайся ему на глаза, или под руку. x x x Поэтому я торчал в студии, всего в нескольких шагах от Дэна Грегори, и заносил в бухгалтерскую книгу перечень обширной коллекции штыков, когда в дом вернулась Мерили. До сих пор помню, какой зловещей магией веяло на меня от этих острых ножей, которые закрепляют на дуле винтовки. Один был вроде заточенного шомпола. Другой - треугольного сечения, чтобы рана не могла закрыться и удержать кровь и вываливающиеся кишки. На третьем имелись зубья, как у пилы, - наверное, кости переламывать. Помню, я думал тогда о том, что война - это сущий ужас, и теперь уже никакие романтические картины, книжки, рассказы из истории никого, слава Богу, не одурачат и не втравят в новую войну. Теперь, разумеется, можно купить для своего малыша автомат с пластиковым штыком в ближайшем магазине игрушек. x x x Шум снизу возвестил о возвращении Мерили. Но я, так многим ей обязанный, не поспешил вниз приветствовать ее. И кухарка, и моя первая жена, наверно, были правы: я всегда с подозрением относился к женщинам. Возможно, предположила сегодня утром за завтраком Цирцея Берман, я и свою мать считал женщиной без веры: взяла и померла, обо мне не подумав. Может, и так. Короче говоря, Мерили послала за мной, и я вел себя очень сдержанно. Я же не знал, что Грегори из-за этих красок и холстов ее чуть на тот свет не отправил. Но если бы и знал, все равно бы держался сдержанно. Вести себя более эмоционально и свободно мне, помимо прочего, мешало ощущение собственной бездомности, бессилия и неискушенности. Я был недостоин ее, ведь она была прекрасна, как Мадлена Керолл, самая красивая из кинозвезд. Она, должен сказать, тоже держалась со мной сдержанно и холодно, возможно, отвечая формальностью на формальность. Кроме того, была, видимо, еще одна причина: она хотела показать мне, Фреду, Грегори, этой кухарке-гермафродиту и всем остальным, что заставила меня проделать путь с Западного побережья не из-за какого-то вздорного каприза. Ах, если бы я мог вернуться назад на машине времени, какую бы я ей предсказал невероятную судьбу: "Ты останешься такой же прекрасной, как сейчас, но будешь гораздо, гораздо мудрее, когда мы встретимся во Флоренции, в Италии, после второй мировой войны. Чего ты только не переживешь во время этой войны! Ты с Грегори и Фредом отправишься в Италию, Фреда и Грегори убьют в сражении при Сиди-Баррани в Египте. Потом ты завоюешь сердце министра культуры при Муссолини, графа Бруно Портомаджьоре, оксфордца, одного из крупнейших землевладельцев Италии. К тому же окажется, что всю войну он возглавлял британскую шпионскую сеть в Италии". x x x Кстати, когда я побывал у нее во дворце после войны, она показала мне картину, подаренную ей мэром Флоренции. На картине изображен расстрел ее мужа фашистами незадолго до конца войны. Картина была образцом коммерческого китча, стиля, в котором обычно работал Дэн Грегори, да и сам я мог, и до сих пор могу работать. x x x Как она понимала свое положение тогда, в 1933 году, в разгар Великой депрессии, обнаружилось, мне кажется, в разговоре о пьесе Ибсена "Кукольный дом". Только что вышло новое массовое издание Ибсена с иллюстрациями Дэна Грегори, так что мы оба прочли пьесу и много о ней говорили. Наиболее выразительной получилась у Грегори иллюстрация к самой последней сцене: Нора, главная героиня, покидает свой комфортабельный дом, благополучную буржуазную семью, мужа, детей, слуг, решив, что должна обрести себя, окунувшись в реальную жизнь, и только тогда сможет стать настоящей матерью и женой. x x x Так кончается пьеса. Нора не позволит больше опекать себя, как беспомощного несведущего ребенка. А Мерили сказала: - А по-моему, это только начало пьесы. Ведь мы так и не знаем, выдержала Нора или нет. Какую работу могла найти тогда женщина? Нора же ничего не знает, ничего не умеет. У нее нет ни гроша на еду, и пристанища никакого. x x x В точно такой же ситуации, конечно, находилась и Мерили. Как бы жестоко Грегори с ней ни обращался, ничего, кроме голода и унижений, не ждало девушку за дверями его комфортабельного дома. Через несколько дней Мерили сказала, что с пьесой ей все ясно. - Конец там фальшивый! - довольная собой, заявила она. - Ибсен приляпал его, чтобы зрители ушли домой довольные. У него мужества не хватило сказать, что действительно произошло, должно было произойти. - И что же должно было произойти? - спросил я. - Она должна была покончить с собой, - ответила Мерили. - Причем тут же, сразу - броситься под трамвай или еще как-нибудь, но сразу, еще до того, как опустится занавес. Вот про что пьеса. Никто этого не понял, но пьеса вот про что! x x x У меня было немало друзей, покончивших с собой, но неизбежности самоубийства, которую ощущала Мерили в пьесе Ибсена, я так и не почувствовал. Это непонимание, возможно, еще одно свидетельство того, что слишком я зауряден для занятий серьезным искусством. Вот мои друзья-художники из числа покончивших с собой, причем прославились все, только одни при жизни, а другие - после смерти: Аршил Горки* повесился в 1948 году. В 1956 году Джексон Поллок, набравшись как следует, разогнался на пустынном шоссе и врезался в дерево. Как раз незадолго перед этим от меня ушла первая жена с детьми. А через три недели Терри Китчен выстрелил себе в рот из пистолета. /* Аршил Горки (1904-1948), американский художник, один из основателей абстракционизма./ Давно, когда еще Поллок, Китчен и я жили в НьюЙорке и пили напропалую, в баре "Кедр" нашу троицу прозвали тремя мушкетерами. Банальный вопрос: кто из трех мушкетеров жив и по сей день? Ответ: я один. Да, а Марк Ротко, у которого в аптечке хватило бы снотворного слона убить, зарезался ножом в 1970 году. На какие мысли наводят эти мрачные примеры радикального недовольства? Только на одну: есть люди с действительно сильным характером, а есть более мягкотелые, так вот, мы с Мерили относимся ко второй категории. Насчет Норы из "Кукольного дома" Мерили сказала так: - Лучше бы ей остаться дома и жить по-старому. 19 Мир держится почти целиком на вере, не важно, основана она на истине или на заблуждении, и в молодости я верил, что организм здорового мужчины перерабатывает неизвергнутую сперму в вещества, которые делают его сильным, веселым, смелым и способным к творчеству. Дэн Грегори тоже в это верил, верили и мой отец, и армия Соединенных Штатов, и бойскауты Америки, и Эрнест Хемингуэй. И я, заходя далеко в своих эротических фантазиях, представлял себе близость с Мерили, вел себя порой так, будто между нами что-то есть, но все это лишь для того, чтобы выработалось побольше спермы, а из нее - благотворно влияющих на мужчину веществ. Потерев ноги о ковер, я кончиками пальцев неожиданно касался шеи, щеки или запястья Мерили, ее ударяло током. Своеобразная порнография, а? Еще я уговаривал ее улизнуть со мной и сделать такое, отчего Дэн Грегори, узнай он об этом, пришел бы в бешеную ярость, - а именно пойти в Музей современного искусства. Однако она явно не собиралась поощрять мои эротические поползновения, я для нее был просто собеседник, порой забавный. Она любила Грегори, это во-первых, а вовторых, благодаря ему мы могли без особых потрясений пережить Великую депрессию. А это главное. А между тем мы наивно доверялись искусному соблазнителю, против чар которого были беззащитны. И было слишком поздно давать задний ход, когда мы поняли, как далеко зашли. Хотите знать, какому соблазнителю? Музею современной живописи. x x x Мои успехи, казалось, подтверждали теорию чудодейственных витаминов, в которые превращается неизрасходованная сперма. На побегушках у Грегори я научился с ловкостью обжившей канализацию крысы добираться на Манхеттене от места к месту кратчайшим способом. Я во много раз увеличил свой словарь, выучив названия и функции всевозможных организмов и вещей. Но вот самое потрясающее достижение: мастерскую Грегори в мельчайших подробностях я написал всего за шесть месяцев! И кость получилась костью, мех - мехом, волосы - волосами, пыль - пылью, сажа - сажей, шерсть - шерстью, хлопок - хлопком, орех - орехом, дуб - дубом, и железо, сталь - все было как требовалось, и лошадиная шкура была лошадиной, коровья - коровьей, старое было старым, новое - новым. Вот так. И вода, капавшая из люка в потолке, не только как настоящая вызывала ощущение сырости, мало того: в каждой капельке, если посмотреть через лупу, отражалась вся эта проклятая студия! Неплохо! Неплохо! x x x В голову только что, Бог знает откуда, пришла мысль: не древняя ли, почти универсальная вера, что сперма может быть преобразована в полезное действие, подсказала очень похожую формулу Эйнштейна: "Е = МС2? x x x - Неплохо, неплохо, - проговорил Грегори, глядя на картину, и я решил, что у него такое же чувство, как у Робинзона Крузо, обнаружившего, что на своем острове он больше не один. Теперь придется считаться со мной. И тут он сказал: - Неплохо - это ведь то же самое, что неважно, а то и еще хуже, согласен? Прежде, чем я успел сформулировать ответ, картина полетела в пылающий камин, тот самый, на полке которого лежали черепа. Шесть месяцев кропотливого труда мгновенно вылетели в трубу. Совершенно ошеломленный, прерывающимся голосом я спросил: - Что в ней плохого? - Души в ней нет, - ответил он с явным удовлетворением. Итак, я попал в рабство к новому Бескудникову, граверу Императорского монетного двора! x x x Я понимал, чем он недоволен, и его недовольство не выглядело смешным. В картинах самого Дэна Грегори вибрирует весь спектр его чувств - любви, ненависти, равнодушия, какими бы старомодными ни казались эти чувства сегодня. Если посетить частный музей в Лаббоке, Техас, где в постоянной экспозиции выставлены многие его картины, они создали бы подобие голограммы Дэна Грегори. Можно рукой по ней провести, можно пройти сквозь нее, но все равно - это Дэн Грегори в трех измерениях. Он жив! С другой стороны, если бы я, упаси Боже, умер, а какой-то волшебник восстановил бы мои картины, от той первой, сожженной Грегори, до последней, которую я еще, может быть, напишу, и они висели бы в огромной ротонде, да так, чтобы их души концентрировались в одной фокальной точке, и если бы моя мать, и женщины, которые клялись, что любят меня, а это Мерили, Дороти и Эдит, и лучший друг мой, Терри Китчен, стояли бы часами в этой точке, они обо мне даже бы не вспомнили - не с чего, ну, разве что случайно. В этой точке не было бы ничего от их незабвенного Рабо Карабекяна, да и вообще никакой духовной энергии! Каков эксперимент! x x x О, я знаю, немного раньше я оговорил Грегори, написал, что его работы - только застывший моментальный слепок жизни, что они не воспроизводят ее поток, обозвал его умельцем изготовлять чучела. Но никто не смог бы передать насыщенность момента, запечатлевшегося в глазах этих, так сказать, чучел, лучше Дэна Грегори. Цирцея Берман спрашивает, как отличить хорошую картину от плохой. Лучше всего, хоть и кратко, - говорю я, - ответил на этот вопрос художник примерно моих лет, Сид Соломон, который обычно проводит лето неподалеку. Я подслушал, как он об этом разговаривал с одной хорошенькой девушкой на коктейле лет пятнадцать назад. Девушка прямо в рот ему смотрела, и все-то ей надо было знать! Явно хотела у него выведать о живописи побольше. - Как отличить хорошую картину от плохой? - переспросил Сид. Он венгр, сын жокея. У него потрясающие усы, загнутые как велосипедный руль. - Все, что нужно, дорогая, - это посмотреть миллион картин, и тогда не ошибешься. Как это верно! Как верно! x x x Возвращаясь к настоящему: Должен рассказать эпизод, который произошел вчера днем, когда появились первые посетители, после того, как состоялась, выражаясь языком декораторов, "реконструкция" холла. В сопровождении молодого чиновника из Государственного департам